Текст книги "Купальская ночь"

Когда она зашла в дом, вставало солнце. От бессонной ночи и переживаний, таких острых, почти болезненных, все вокруг приобретало радужные оттенки. Она видела маслянистый ореол вокруг каждого предмета в комнате и вглядывалась в обстановку до рези в глазах, как будто все это происходило уже во сне. Казалось невероятным, что в этом доме все по-прежнему, и пол, и потолок, и расположение комнат, и все-таки спящая Алена, потому что ничего прежнего в Катином мире не осталось.

Все изменилось за эти пять часов купальской ночи.

Глава 3
Вторая могила

Эта осень

Когда Ольга открыла дверь, на Катерине лица не было. Но на все ее расспросы она только отмахнулась:

– Ничего не случилось, просто… Не по себе как-то там. Не могу.

И сдавшись окончательно, прошептала:

– Можно, я у тебя переночую?

Ольга, конечно, была рада-радешенька. Она, отгоняя вертлявую собачонку свою, постелила Катерине там же, где и днем, – в комнате сыновей, на постели старшего, Сережи, и убедившись, что больше ничего не нужно, оставила. Звяканье посуды, шум текущей из крана воды, запах чистого белья, высушенного на солнце, поскрипывание кровати, когда она ворочалась, цокот собачьих когтей по деревянному полу, приглушенное бормотание телевизора – все это успокаивало Катерину лучше, чем любые слова.

Она ничего не знала о призраках. Не то чтобы она в них совсем не верила, просто никогда об этом не задумывалась. После того как ее жизнь в одночасье сломалась, Катерина вообще предпочитала не задумываться, где причины и где следствия, это все казалось перепутанным в такой тугой клубок, что и концов-то не найти. Хотя догадывалась, что мир устроен как-то сложнее, чем говорили в школе, что есть неведомые ей, но от того не менее непреложные законы, которые всем и управляют. Божьи ли они, дьявольские ли, или Аллаховы, или законы Мироздания и Высшего духа – только их не вызубрить, вот и все… И то, что теперь она увидела саму себя в старом доме, было из той самой области, непонятное, неправдоподобное и пугающее.

Не двойник, ведь двойники просто очень похожи на оригинал, и не привидение, потому что привидений живых людей уж точно не существует. Она, она сама, только семнадцатилетняя, давно забытая и вытравленная из памяти. Длинноволосая, угловатая. Еще Катя, а не Катерина. Пока Катерина покрывалась холодной испариной и не могла и шелохнуться, девушка задумчиво глядела на закатное зарево, а потом спрыгнула с подоконника в сад. Оцепенение спало, Катерина подскочила к окну, но не разглядела в сумерках никого и тогда, не помня себя, бросилась прочь. Она добежала до дома Дубко меньше чем за две минуты, как будто следом гнались все исчадия ада.

Теперь она постепенно успокаивалась и прислушивалась к себе. На что похоже сумасшествие, бред, галлюцинации? От чего они происходят? Где грань между «может быть» и «не может быть»? Поскольку физически Катерина чувствовала себя здоровой, она решила, что это последствия напряженного ожидания, которое по приезде вылилось в ничто. Игра воображения, не более.

Назавтра утро было полно бумажной волокиты, которую Катерина ни за что бы не осилила сама, без помощи Ольги. Та все кому-то звонила, с кем-то здоровалась, заверяла у нотариуса, носила на подпись, на печать, словом, хлопотала, и хотя и со скрипом, но дело шло вперед. Катерина поставила себе целью не ждать, пока приедут покупатели дома, а приготовить все бумаги загодя, чтобы как можно быстрее вернуться в Москву, к своей привычной жизни. Тем более что после смерти бабушки Тоси никто так и не переоформил документы должным образом, и без помощи Оли Дубко это могло стать серьезной проблемой.

Вместе с электриком, вызвавшимся ставить счетчики, они дошли до Береговой, 17. Катерина с опаской осмотрела дом, но он был точно тот же, что и вчера, молчаливый, бесцветный, в комнате все еще лежали остатки ее скромного вчерашнего ужина со свечой. У нее отлегло от сердца: конечно, вечернее видение – всего лишь фантазия воспаленного мозга. Она всегда была девушкой с бурным воображением, а тут еще и нервы примешались.

За небольшую плату электрик врезал только что купленный замок и, пока возился, все поглядывал на Катерину и на куски сыра и хлеба, которые она собирала в пакет.

– Эй, хозяйка, что ж ты закуску в еду-то превращаешь, а? Меня бы позвала, мы бы с тобой… эх!

Катерина чуть не расхохоталась.

Сразу после полудня позвонил бывший муж, Петя, сообщил, что у них все в порядке, и передал трубку сыну. Митя, захлебываясь от восторга, рассказал, что они только что ходили в Палеонтологический музей (название он выговорил с третьей попытки, и было слышно, как ему подсказывает отец) и что динозавры там – с пятиэтажный дом. Катерину легонько кольнула ревность, когда она поняла, что Митя не соскучился. Тот возраст, когда ребенок нуждался в ней ежечасно, канул в Лету довольно давно, но она все равно не могла с этим смириться. И подозревала, что вряд ли до конца сможет.

И, конечно, без передышки трезвонили с работы. Вот уже несколько лет Катерина была редактором в популярном журнале, иногда параллельно вела колонки в других и была на этом поприще вполне успешна. Про себя она говорила, что невозможно прочитать такую Джомолунгму книг, какую прочитала она, и не научиться писать хотя бы немного. Теперь, несмотря на оформленный отпуск, ее дергали чуть не каждый час – авторы, коллеги из других отделов, даже главный редактор.

– Никогда не узнаешь, какая ты незаменимая, пока не поедешь в отпуск. Или не помрешь, – хмурилась Катерина. Все требовали, чтобы она появилась в Сети хоть на пять минут, скинула материал, взглянула на материал – и совершенно не принимали объяснений, что Интернета здесь нет. Есть селезни с зелеными, как спинки навозных жуков, шеями. Есть раскидистые сливы, увешанные сизо-дымчатыми плодами. Есть рассыпанная по асфальту рожь, льющаяся из-под брезента проезжающих фур. А Интернета нет. Что говорить о нем, если даже мобильная связь то пропадает, то появляется, причем то и дело подключается роуминг и «приветствует Украина», ведь до границы всего несколько километров.

Впрочем, окончательно рассвирепев от очередного звонка, Катерина сообразила, что стоит заглянуть на почту, просто на всякий случай. До вечера попрощавшись с Ольгой, Катерина зашла в местное почтовое отделение. Она удивлялась, как за сутки, что она находится в Пряслене, ей не попалось ни одного знакомого лица – и не могла не радоваться этому факту. Но не ошиблась, предчувствуя, что почта все исправит. Не хватало только, чтобы Женя Астапенко до сих пор там работала…

К счастью, очереди не было, и Катерина сразу подошла к окошку. За стеклом, совершенно не обращая внимания на вошедшую посетительницу, на крутящемся стуле восседала дородная женщина средних лет, жевала булочку и маркером размечала телепрограмму, засыпая ее крошками. Катя узнала ее почти мгновенно, несмотря на выкрашенные в темный цвет волосы. Сойкина сидела вполоборота, чуть покручиваясь на стуле из стороны в сторону, и, когда на ее щеку падал свет, становилось видно обсыпавшуюся с ресниц тушь.

– Слушаю вас! – довольно неприветливо проронила она, не отрываясь от газетного листа.

– У вас есть Интернет? Мне почту надо проверить.

– Карточки кончились[3]3
  Доступ в Интернет через карточку активации, в которой указан код. Аналог телефонных карточек для междугородных и международных звонков.


[Закрыть]. Только в понедельник подвезут.

– А как-то иначе этот вопрос можно решить? – В тоне Катерины засквозила деловая женщина, и Сойкина, все же бросив на нее скользящий взгляд, привычно огрызнулась:

– Нельзя.

Тут Катерине стало смешно. Она могла бы не нарушать свое инкогнито, как ей советовал инстинкт самосохранения. Но любопытство, желание увидеть реакцию старой знакомой перевесило.

– Настена…

Вот она, гамма чувств, от привычного недовольства через недоумение, испуг, удивление – к радостному оханью.

– Катя! Ветлигина! Катюха, вот это да! Ох ты ж, господи…

Неловко задев объемистой ляжкой соседний стул, она выбежала из-за стеклянной перегородки и сгребла Катерину в объятия, расцеловывая и тут же, послюнив палец, стирая с ее щек следы своей помады. После тормошения понеслись расспросы, этот стандартный набор «где работаешь – сколько платят – замуж вышла – дети есть». Катерина старалась отвечать попроще и покороче. Конечно, тут же отыскался Интернет, бесплатный, потому что «для своих», и медленный, потому что другого тут не водилось. Пока грузились страницы, Настена, не отходившая от Катерины ни на шаг, все засыпала ее вопросами, особенно услышав про работу в журнале.

– Ой, вот девки помрут, когда узнают! Столичная штучка, да в нашей глухомани!

Тут Катерина поняла, что инстинкт самосохранения вещь хорошая, и отныне она всегда будет слушать его.

– Нет, Настен, не надо! Не говори никому про меня, не надо.

– Ладно, ладно, не буду, не напрягайся, – замахала она руками, и Катя с тоскливой обреченностью поняла, что Настена не изменилась. Чтобы сменить тему, она, копируя на флешку присланные материалы, стала расспрашивать Сойкину, оставив набор вопросов прежним, правда, перескочив зарплату.

– Ты ж, поди, не знаешь, кто у меня муж! – хитро блеснув глазами, ухмыльнулась Настена. – Ни за что не угадаешь.

– Кто же? – Гадать не было ни желания, ни смысла.

– Олежка!

– Какой Олежка? – нахмурилась Катерина.

– Ну как какой! Маркелов.

Теперь наступила Настина очередь наслаждаться произведенным эффектом. К счастью, она не умела читать мысли. Катерина смотрела на бывшую подругу и думала, что Маркелу могло повезти и больше. За эти годы она редко вспоминала вообще и Маркела тем более, но именно теперь осознала, что нежности к Маркелу в ее душе куда больше, чем к Сойкиной. Хотя на то были свои причины, разумеется.

Она отделалась от Настены спустя каких-то двадцать минут, клятвенно пообещав, что зайдет в гости в ближайшее время, но не говоря когда. Такое обычное для взрослого человека умение выкручиваться, прятаться за обтекаемыми фразами, не говорить ни «да», ни «нет» – Катерина уже и забыла, как когда-то в юности считала это лицемерием.

И только на улице, в тени старого, в три обхвата, дуба она задрожала. Настена, Маркел. Они не оставят ее в покое. С ними придется говорить, смотреть в глаза, читать в их глазах жалость или любопытство. Знать, что они помнят, а значит, вспоминать самой. Настена растрезвонит всем знакомым. И она не будет стесняться в выражениях: «Катя Ветлигина вернулась. Ну как какая! Та, с Береговой! Помните ту жуткую историю…» И вспомнят все, а кто не знал, тому расскажут. Черт, как же глупо было делать вид, что в Пряслене ей удастся справиться с прошлым. Плохая, плохая идея пойти на почту. Раскрыть себя Настене. Приехать в Пряслень.

Терзаясь запоздалым раскаянием, она и сама не заметила, как добрела до церкви. Безвкусный новодел на месте старой часовенки, которая нравилась Катерине куда больше, а за ним кладбище. Поколебавшись всего мгновение, Катерина вступила на кладбищенскую землю. И если раньше она умела совладать с нападками совести, то теперь совесть собралась прогрызть ее до дыр.

Могилу бабушки Тоси и дедушки Димы, одну на двоих, она нашла почти сразу. Давно не крашенная оградка, заросший вьюнком и клевером квадрат участка, памятник из черного камня и скамеечка, вросшая в землю. Катерина вспомнила, как когда-то бабушка чуть не каждые выходные ходила сюда, то прополоть сорняки, то полить посаженные бархатцы. А вот ее непутевая внучка ни разу не приехала за все эти годы. Катерина несмело взглянула на фотографии и с облегчением увидела, что бабушка с дедушкой на нее не в обиде. Пообещав им, что скоро вернется и наведет тут порядок, она отправилась дальше.

Вторую могилу она искала очень долго. Сначала полагаясь на память, потом, отчаявшись, просто блуждая по проходам. Немногочисленные посетители кладбища взглядывали на нее недоуменно, искоса, но тут же возвращались к своим горестям. А она все ходила и ходила, и так и не нашла.

Она не могла поверить, что не может ее найти – могилу, в которой нашел последний приют очень дорогой ей человек. И все ходила, ходила и всматривалась. И только совсем сбившись с ног, пристыженная, Катерина решилась уйти. Выяснить номер участка и вернуться позднее.

Оля встретила ее с неловкой улыбкой.

– А у меня мальчишки приехали! – растерянно сообщила она, пока Катя скидывала обувь в коридоре. – А я-то и не ждала их… Думала, они на следующие выходные будут.

В кухне за обе щеки уплетали борщ Олины сыновья, Сережа и Ваня. При виде Катерины они почему-то смутились и сильнее склонились над тарелками. Ольга налила борща и Кате и придвинула ей миску с перекрученным на мясорубке салом с чесноком.

– Ешь-ешь, вкусно. А за фигуру не бойся, на свежем воздухе все сгорит.

После чая, пользуясь тем, что Оля суетится вокруг сыновей, Катерина шепнула, что пойдет ночевать к себе. Дубко попыталась ее отговорить, но Катерина настояла на своем, сославшись на необходимость поработать.

Теперь, после встречи на почте, Катя боялась не столько своего вчерашнего призрака, сколько возможного визита Настены. То и дело ей мерещились шаги на крыльце и стук калитки, хотя калитка-то как раз и не открывалась из-за растущего рядом деревца. Но постепенно, погруженная в привычную работу, освещенная в темной комнате только голубоватым светом ноутбука, она совершенно успокоилась. И даже ночь в спальном мешке прошла на удивление комфортно. Видимо, пригодилась приобретенная с возрастом и больной спиной привычка спать на твердом.

Катерина проснулась, когда еще только светало, и серый свет перистого неба обещал пасмурный день. Немилосердно вопили петухи. Судя по мычанию и воплям, перемежающимся крепким матом, пастух гнал по улице стадо. Катерина немного продрогла и встала, чтобы найти в сумке что-нибудь из теплых вещей.

В этот момент в комнату вошла девушка. Все та же. Катя. То ли призрак, то ли мираж.

Катерина совсем не испугалась. Только с огорчением подумала, что все-таки сошла с ума – а как не хотелось…

Девушка повернулась к Катерине, и она увидела собственные глаза, как в зеркале. Только выражение в них было серьезное.

– Вспоминай.

Катерина не ожидала, что гостья станет говорить. Кровь забилась в висках, и в рассветном холоде ей стало душно.

– Вспоминай, – девушка просила, но взгляд ее оставался строгим.

Катерина зажмурилась, закрыла руками уши, затрясла головой. Она хотела вытряхнуть из себя это слово, как камушек из ботинка, но оно все гремело, гулко и дробно.

Очнувшись, она снова была одна.

Глава 4
Восходящий поток

То лето

Миг Катя плыла на грани сна и яви и даже успела улыбнуться от ощущения, что накануне произошло что-то очень хорошее. А дальше – бум! Она села на постели, в ужасе схватившись руками за голову. Костя! Ведь он не спросил, когда они встретятся в следующий раз! И она не знает, где он живет – ночной рейд по огородам не в счет, ей ни за что не найти дорогу назад. И телефона нет, чтобы позвонить – ни у нее, ни у него, наверное. В поселке вообще с телефонами туго.

Дрема спадала, и Катино дыхание постепенно выравнивалось. Она уговаривала себя, что паника ее совсем городская: поселок-то не то что столица, все на виду, они в любом случае встретятся, не сегодня, так завтра. «Сегодня! Сегодня!» – жужжало все внутри. Катя вздохнула. Пора было приходить в себя. Тем более что ночью не произошло ничего из ряда вон выходящего, просто она прогулялась с новым знакомым. И все.

Нестерпимо хотелось пить, во рту и в горле словно потерли наждаком. Непривычная к такому ощущению, она и не поняла, что виной всему вчерашний самогон.

За задернутыми шторами окно все еще было открыто. Ночью оттуда текла в дом спасительная прохлада, сейчас же валил жар, как от чайника. Катя хотела было запереть раму и ставни, уже шагнула в их сторону, но тут ее внимание, еще сонное и изменчивое, привлек сарафан, небрежно кинутый на спинку стула. Стягивала она его в полусне, а сейчас первое, что бросилось в глаза, – зеленое пятно от травы на подоле. Катя взяла сарафан в руки и застонала. Кроме травяной кляксы, были еще серо-земельные полосы. Еще бы, она ведь всю ночь таскалась по каким-то задворкам, а потом сидела на берегу реки, облаченная в тончайшую белоснежную ткань, которой там было совершенно не место.

Катя встрепенулась, прижала сарафан к груди и бестолково заметалась по комнате. Втиснулась в шорты и рванула прочь из дома, к колонке за водой, к сараю за корытом и стиральным порошком. Алена была в саду, она издалека махнула дочери рукой, но не подошла. А Катя принялась стирать. В корыто, кроме порошка, она плеснула и «Белизны», немного, но в нос ударил едкий запах хлора. Пальцы стали скользкими, а кожа на них сморщилась.

Она не подумала о том, как это может смотреться со стороны: девушка приходит домой под утро, а проснувшись далеко за полдень, первым делом стирает в сарае свое платье. Ей все это просто не приходило в голову. Она склонилась над корытом и терла ткань костяшками пальцев, одновременно и желая вернуть первоначальную чистоту, и боясь безнадежно испортить нежную ткань. И тут ее озарила вторая ужасная мысль за утро, от которой корыто чуть не опрокинулось со скамьи.

Туфли.

Мамины удивительные босоножки на каблучке! Так давно желаемые, так нещадно натиравшие ей ноги. Так незаслуженно оставленные под кустом репейника у пыльной обочины. Страшно подумать, что с ними сейчас. В лучшем случае покрыты слоем пыли от проезжающих машин, в худшем… у них уже новая хозяйка.

Быстро достирав сарафан, Катя повесила его на веревке, протянутой через двор, и пулей вылетела за калитку. Она лихорадочно соображала, где тот двор, в котором все еще не дозрели те расчудесные яблоки. Поворот направо, прямо, через две улицы снова направо. Солнце пекло макушку и плечи, она вся покрылась липким потом и пылью. Это невыносимое чувство, когда очень хочется все исправить. Когда знаешь точно, где потерял дорогую тебе вещь, и мчишься на место с одной-единственной мыслью – только бы успеть, только бы никто не взял, не заметил! А потом ходишь взад-вперед, всматриваясь в траву, в какие-то соринки, случайный мусор, умом понимая, что свою-то вещь видно еще издалека – но все еще надеясь. И вглядываешься снова и снова, и мысль уже другая: «Да ладно! Этого же просто не может быть. Да невозможно было это потерять, просто невозможно! Я, видимо, куда-то не туда смотрю. Сейчас еще мгновение, и я наткнусь…» И не натыкаешься.

Катя смотрела на огромные лопухи, темно-зеленые, забрызганные давно высохшей грязью. Ей казалось, что придорожная пыль все еще хранит отпечаток ее пяток, как ее ступни все еще помнят ее мучную мягкость. Но под лопухами не было ничего. Ничегошеньки. Она все с таким же очумелым неверием заглянула под каждый лист, и еще раз, будто это были не босоножки 36-го размера, а серьга или колечко. Но не нашла – ни того, ни другого, ни третьего.

Она брела по улице и чувствовала себя, как когда-то во втором классе. Пока Алена была на работе, Катя случайно отбила край у зеркала в трюмо. И сидела, вжавшись в продавленное кресло, думая – как сказать маме. Она мысленно начинала объяснять раз за разом, меняя местами слова, придумывая какие-то фантастические версии и оправдания случившегося. Даже пыталась написать свое объяснение на бумаге, чтобы просто сунуть маме в руки, когда та переступит порог, но не совладала с правописанием. И внутри все время было это тоскливенькое, хныкающее чувство. И разбитое зеркало оказывалось уже не разбитым зеркалом – ерундой, в сущности, – нет, оно становилось целым катаклизмом, катастрофой, за которую ответственна только Катя, и больше никто. Так девочка просидела до самой темноты, декабрьской и потому ранней…

Катя добрела до калитки и с тяжелым сердцем зашла в дом. Она, наверное, не боялась уже Алены и того, что Алена скажет, прежде всего потому, что Алена редко в чем-то ее упрекала. Но босоножек ей было жаль. Она вспоминала себя вчерашнюю, такую непривычную, воздушную, и ей казалось, что, не будь она обута в те сказочные мамины босоножки, Костя не оказался бы с нею на берегу, у костра, на темных улицах Прясленя. А теперь она их потеряла. И Костя, видно, на нее тоже больше не взглянет, ведь у него – вовремя вспомнила она – есть Женя Астапенко. Старше, красивее и опытнее…

Катя прикрыла дверь своей комнаты и упала на кровать. Если бы могла, она бы заснула, но даже это было ей не под силу. Она ворочалась, кусая угол наволочки, и собиралась заплакать. В саду от жары удрученно замолкли птицы. В такой духоте плакать было бы совсем невыносимо.

Она отбросила подушку и подошла к окну, чтобы наконец закрыть ставню, хотя это уже было бесполезно. Сердито отдернула штору, и ее сердце тут же ухнуло вниз от неожиданности, а потом радостно затрепетало маленькими птичьими крылышками. На подоконнике, аккуратно составленные вместе, ждали босоножки. Только один человек мог принести их сюда. Он вернулся, когда утро уже властвовало вовсю, а сама Катя ворочалась во влажных простынях и снах. Он поставил босоножки на подоконник, прислушался к ее тихому сопению из-за задернутой занавески, и в уголках его губ поселилась улыбка.

Увидев это так, будто все произошло на ее глазах, она стала воздушным шариком, ниточка, связывающая ее с землей, истончилась, и теплый восходящий поток стал возносить ее выше и выше.

После обеда Алена варила варенье из вишен в большом тазу. Ягоду она собрала еще поутру, до жары. Рядом с ней Катя, с ногами взобравшись на табуретку, шпилькой вытаскивала косточки и раскладывала вишню на большом противне, застеленном марлей. И она пыталась не подавать виду, что вытаскивать шпилькой вишневые косточки – это последнее, чем бы она сейчас занялась в своей жизни.

– Ты так и не рассказала… Как вчера? – полюбопытствовала Алена, плоской деревянной ложкой поддевая розоватую пенку.

Катя изо всех сил постаралась придать лицу равнодушное выражение и даже пожала плечами.

– Да так, неплохо. Посидели немного с Настеной и ребятами. У костра. А потом домой пошли. – Катя была уверена, что этой лжи Алене будет достаточно. Мать нечасто стремилась узнать что-нибудь из жизни своей дочери. То ли ей это было неинтересно, то ли так она давала почувствовать ей свободу. Однако сегодня Алена вдруг полюбопытствовала:

– Кто там был? Ну, что за ребята? Я знаю кого-нибудь?

– Ты правда хочешь? – Катя улыбнулась, притворяясь спокойной. – Это на тебя не похоже.

– Я вчера была на народных гуляньях, с кучей знакомых. Это тоже на меня не похоже, – хмыкнула женщина. – Ну, так кто?

– Ты, наверное, их не знаешь… – Катя все еще юлила.

– Я прожила тут первые восемнадцать лет своей жизни плюс каждый отпуск. Я знаю почти всех.

Катя мило улыбнулась. Она и сама не понимала, почему ей так не хочется вспоминать вчерашний вечер вслух. Как будто то, что она проговорит это, каким-то образом изменит или прошлое, или ее ощущение о прошлом.

– Э… Настена, я… – нарочито бодро начала перечислять она. – Маркел. Надя – не знаю, какая у нее фамилия. Ваня Астапенко и его сестра Женя. Степа Венедиктов и его брат… Костя.

Так с ней часто бывало – самое важное оставить напоследок. Кого ей хотелось обмануть, себя или других, когда главное относилось ею в постскриптум? Или она просто неосознанно пыталась отсрочить даже упоминание о том, что тревожит? Боясь выдать себя и выдавая себя тем, чем боялась выдать… Катя не ожидала, что произнести имя Кости будет так сложно. Как будто оно под запретом, как будто в этом имени есть какой-то второй, куда более важный смысл, который известен всем. «Костя», – произнесла она и почувствовала на себе тысячи чьих-то взглядов. Как глупо! Не было даже одного – Алена как ни в чем не бывало помешивала густо-алое варево.

– Маркел… Это не Олежка, Вовки Маркелова сын?

– Не знаю. Все его Маркелом зовут. Я думала, это имя. Такой невысокий, крепкий…

– Да, наверное, он. По крайней мере, сам Вовка такой же точно. Я его всегда Маленьким Муком дразнила. Мы с его сестрой в одном классе учились, с Ниной, – стала вспоминать Алена.

– А я про Маркела подумала, – закивала Катя, – что он Мужичок-с-ноготок.

Алена странно на нее посмотрела. Положила на блюдце ложку, вытерла о передник руки, обошла стол и, склонившись, прижалась к Кате щекой.

– Иногда я забываю, что ты моя дочь. Больше близкая подруга. А потом вот так, раз, ты что-то скажешь или жест у тебя какой-то… – и я вдруг осознаю, что ты моя плоть и кровь. Такие звоночки. Даже страшновато как-то. Иногда ты говоришь моими словами, иногда похожими.

– А иногда совсем иначе. Мам, это нормально! – Катя чмокнула ее. – Ты меня воспитала, мы живем вместе. Конечно, мы чем-то похожи. Что ж тут такого?

Алена вздохнула:

– Просто я всегда думала, что я одна-одинешенька.

И прежде чем Катя успела ответить, Алена уже сменила тему:

– Так, этот противень давай-ка на чердак, пусть сушится. И марлей не забудь прикрыть, а то мухи засидят. А я пошла за банками. Надо еще крышек где-то раздобыть.

Катя промолчала, не показав удивления. У Алены нечасто случались проблески таких откровений, и возможно, поэтому Кате мама виделась существом почти мифологическим. Она часто мечтала быть похожей на Алену хоть чуточку побольше. Раньше, в детстве, ей казалось, что когда она вырастет, то станет как мама – во всем. Будет так же здорово танцевать с коллегами на новогоднем вечере, так же вкусно готовить, так же весело смеяться, так же быстро плавать, так же легко ходить. И, конечно, будет такая же красивая. Когда Алена вечером возвращалась за Катей в детский сад, у той в первую секунду все внутри замирало. Ради этого стоило сидеть – зимой у окна, весной и осенью на песочнице – и не сводить глаз с ворот детсадовского двора, вот именно ради этого момента: когда металлическая калитка отворяется, и на дорожке появляется эта стройная фигура в приталенном пальто, которая не столько идет по асфальту, сколько парит над ним. Какое это было счастье, услышать от воспитательниц «Катя Ветлигина, за тобой мама пришла!», кинуться к маме, зарыться лицом в ее высокую мягкую грудь, так сладко пахнущую духами. А дома примерять ее туфли и, подволакивая ноги, уверять себя, что за сегодня нога совершенно точно подросла, и уже совсем скоро и сама она вырастет, и станет как мама. А лет в четырнадцать Катя впервые по-настоящему засомневалась. Ее волосы стали совсем черные, смоляные. А у Алены, хоть и были такие же вьющиеся, но русые, с тонюсенькими золотыми искорками, которые видно только на свету.

– Надо же, – как-то раз хмыкнула Алена, проведя ладонью по кудрям дочери и шутливо их взъерошив. – Волосы у тебя явно не мои.

– Это от отца?

– Ну а от кого еще? Я же говорю – не мои.

Едва ли можно было уязвить Катю больше. Отца своего она ни разу не видела. Точнее, видела, но в том почти младенческом возрасте, который рано или поздно приходится забыть. А потом родители развелись, и Алена вместе с ней уехала в Москву. Что у них там произошло, Катя не знала и не спрашивала, хотя Алена всем видом показывала, что воспоминания ее не трогают и не раздражают. Просто было как-то обидно, что папе наплевать на дочь. И, что удивительнее, наплевать на Алену. Катя не могла понять, как можно развестись с такой женщиной, и всерьез подумывала, не сумасшедший ли у нее отец.

А потом начались подростковые проблемы с кожей. Катя в отчаянии отпустила длинную челку, чтобы прикрыть усыпанный прыщиками лоб. Но это не спасало от нервных срывов, плача в подушку по ночам и острого желания удавиться. Алена искренне пыталась помочь дочери, но толком не знала чем. Сказать, что все это пройдет?

– Котенок, ну что ты? Это же все временно. Вот увидишь, скоро пройдет, – как полагается, бормотала она в растерянности.

– Да? А у тебя долго прыщи были? – всхлипывала Катя, с надеждой отнимая руки от глаз.

Алена конфузилась.

– Да у меня вроде вообще не было, – и конец ее увещеваний тонул в очередном безутешном рыдании.

Дело, понятно, было не во внешности. Кожа у Кати года через два очистилась, фигура начала принимать приятные очертания. Но ей казалось, что материнская легкость и грация, то, что составляло суть Алены, осталось только у Алены. Как будто Катю несправедливо лишили наследства. Как будто Алена специально не поделилась. И объяснять матери это было бесполезно, хотя однажды в агонии переходного возраста она потребовала Алену научить ее быть такой же красивой, как она сама.

– Кать, ну что за чушь? Все люди разные! Ты же такая симпатичная. Надо просто уметь… ну я не знаю… Ну, спину держи ровно, что ли, – пожимала Алена плечиками, даже не осознавая, как она это делает. – А то ты же вся скрюченная сидишь вечно. И не читай носом, а то не хватало еще очков на минус двадцать. Вот тогда точно раскрасавица будешь.

А потом все пропало. Катя просто поняла, что ей такое не светит. И успокоилась. Можно больше не страдать под одеялом, не пытаться осветлить волосы лимонным соком, не таскать кофточки из маминого шкафа. Зато можно учиться готовить по толстой коричневой тетради с рецептами, исписанными летящим Алениным почерком с завитушками, и читать книги, собранные ею целыми собраниями сочинений, страшный дефицит по советским меркам. Катя постоянно теряла закладки, и место, на котором остановилась, обозначала загнутым уголком страницы – вольность, позволить себе которую Алене бы и в голову не пришло.

Алена почувствовала эту перемену. Катя стала более спокойной и ласковой. Но и более замкнутой, что неизбежно бывает, если читать слишком много книг. Впрочем, Алену все это устраивало. Если с детьми она еще как-то ладила, то дочь-подросток все это время вызывала у нее хорошо скрываемый ужас. Конечно, в этом она не призналась бы и самой себе. Так что Алена просто была рада, что трудности позади, и они вдвоем с честью вышли из испытания под названием «взросление». А потом стало и вовсе не до этого – умерла бабушка Тося…

Катя улизнула на речку. Ее охватывало беспокойство, и в дрожащем зное сада становилось все неуютнее. Белый день, повседневность заслонили собой ночные переживания, и все казалось уже и не смешным, и не интересным, и не романтичным – а надуманным, тем, чего не было. Одна неуверенность, одни сомнения, от которых холодеет в животе. Пока девушка не взяла себя в руки, она и не замечала, что ее глаза все время сощурены от яркого света и устремлены вдаль – за калитку, в край улицы, на мост, на другой берег, на сбегающие к пляжу со всех сторон тропинки. Она поминутно выискивала фигуру, которая даже не успела стать знакомой. Как только Катя это осознала, так рассердилась сама на себя и взялась за книгу, сев под липой и запретив себе глазеть по сторонам. Придет так придет, а нет так нет.

Липы только недавно зацвели, и вокруг них тек медовый запах и вились шмели. Устроившись рядом, шумно дышала Найда, вывалив набок розово-синий язык.