Текст книги "Чистые слёзы"

Часть вторая

Тяжёлая ноша

Наступило утро нового, двухтысячного года. Все ещё спали, а я тихонько выскочила из палаты и пошла к окну в тупике коридора. За окном было темно и тихо, лишь горели одинокие фонари вдоль неширокой улочки. Уставившись в один из таких огоньков, я прильнула к холодному стеклу. В такие минуты ни о чём не думаешь, просто смотришь в никуда. Слышно было, как дул ветер, и маленькие капли дождя со снегом оседали на окне, а потом скатывались вниз. Только стекло отделяло меня от жуткого, неприятного, холодного, мокрого ветра. Странные чувства одолевали меня. Ещё несколько дней назад я была самым счастливым человеком на свете, но не сознавала этого. Сегодня, оказавшись здесь, понимала, что счастье теперь никогда не будет прежним, оно-то теперь совсем другое: зыбкое, мгновенное, не-уловимое… Но главное – оно есть. Неоспоримая реальность хлестала меня, как лютый ветер одиноко стоящие голые деревья. Фонарик размывался, становился то меньше, то больше, слёзы начинали снова душить меня. Один вопрос – почему? – не давал покоя. Иллюзия новогоднего чуда пропала, как только начало светлеть. Я не хотела принимать эти обстоятельства, стирала мокрые пятна на стекле кончиками замёрзших пальцев, будто перечёркивала всё произошедшее с нами. Но ничего другого не происходило: всё так же дул промозглый ветер, неустанно тормошил раздетые деревья и бил по стеклу ледяным дождём. Незаметно подошёл Саша. Он обнял меня, и по моему телу пошло то тепло, которое становилось спасительным, живительным огнём. Мы стояли и молчали. Так много уже было сказано, что не хотелось нарушать тёплую тишину. Потом я проводила его до входных дверей больницы и долго ещё смотрела в окно за исчезающим одиноким силуэтом. Много в жизни нам ещё предстоит перенести, но из этого леденящего омута, в котором оказались ненароком, мы, беззаботные двадцатисемилетние родители, выбрались только потому, что, согреваясь, незаметно вросли друг в друга. И когда начинал уставать, хандрить, сдаваться один, появлялись неведомые силы у другого – и тогда он поддерживал равновесие хрупкого изваяния, выстраиваемого из терпения и физических сил, способного не падать духом несмотря ни на что. Я научилась находить правильные и нужные слова, он – принимал крайне важные решения, которые незамедлительно выполнялись. Ещё у нас был не просто крепкий тыл – такая опора, которая бы не рухнула никогда – это все наши близкие, моя родная Вера – сколько сделала она для нас! Надо сказать, что вся последующая жизнь с её проблемами и хлопотами станет такой простой, такой разрешимой, такой понятной именно потому, что уже в начале жизни я узнала цену настоящему горю, приводящему к бесповоротному итогу – концу.

В коридорах ещё пусто, наверное, было около семи, в реанимацию тоже идти рано, и я вернулась в палату…

Все последующие новогодние дни в больнице были похожими друг на друга. Врачей не было, приходили только дежурные из других отделений. Больных в палатах осталось очень мало. Я целыми днями находилась с Женей в реанимации. Я настолько привыкла видеть его перемотанным всякими трубочками, нескончаемыми капельницами, что мы уже сами справлялись, без медсестры. Уже сняли мочевой катетер, дышал тоже практически сам, кислородную маску надевал тогда, когда чувствовал ухудшение дыхания, понемногу начал кушать – если вам сказать, это всего какие-то одна-две столовые ложки, но я видела, что Женя справляется, цвет кожи менялся, становился светлее.

Как-то в холле собрали малышей из хирургического и урологического (это отделения, расположенные на четвёртом этаже детской областной больницы). И началось представление с Дедом Морозом и Снегурочкой. Я тоже решила действовать. Сначала спустилась вниз и спросила медсестру, можно ли, чтобы Дед Мороз поздравил Женю. Да, помню, медсестра звонила заведующему, и, представьте себе, он разрешил! Может, потому, что во всём реанимационном отделении было лишь двое детей: наш и девочка-грудничок в барокамере. Но то, что вчера ещё было невозможно, сегодня случилось. В большой волшебный мешок мы положили подарки: мягкую игрушку и много-много конфет. Символ наступающего года – добрый Дракошка, огненный язык и яркие сверкающие крылья на спине всё равно не делали этого ящера страшным существом. Из-за глаз, смотрящих в одну точку, мордочка казалась очень смешной и невозмутимой.

Трудно было Деду Морозу и Снегурочке вести себя как ни в чём не бывало. Но человеческим чувствам всегда наступает предел. Люди, оказавшиеся, скорее всего, в первый раз в реанимации, не смогли сдержать эмоций. Перед ними лежал мальчик, накрытый белой простынёй, раздавались звуки медицинской аппаратуры, несколько проводков опоясывали малыша, не давая ему двигаться. Как и с чем поздравлять мальчика? Как в такой ситуации вести себя естественно? Да никак! Но Дракоша, вылетевший из мешка, правда, был встречен с удивлением. Может, это сейчас непонятно, но тогда на фоне всего стерильно-белого такая яркая игрушка действительно была как чудо. Непростое состояние Деда Мороза, у которого голос приостанавливался от волнения, Снегурочка, вообще не сдерживавшая слёз, – всё подтверждало, что они сейчас завалят данное им задание. Я подхватила Дракошу и стала разговаривать, меняя голос, с Женей, тем более у нас такая практика уже была. И Дракоша прошипел грозным голосом:

– Женя, а ты, я знаю, учил стихотворение к Новому году, прочитаешь его?

– Да, – произнёс мой сыночек, снимая маску с лица, и, выразительно растягивая слова, прочитал:

 
– Всем нам очень хорошо,
Весело сегодня,
Оттого что к нам пришёл
Праздник новогодний.
 

Вы можете себе представить прерывающуюся только пикающими звуками тишину, в какой он произносил эти слова? Конечно, как мы, взрослые, ни пытались сдерживать слёзы, но вы понимаете, что заплакал даже мужчина. Наступила тишина. Никто не знает, как нужно вести себя в такие моменты. Снегурочка, перевернув мешок, стала высыпать конфеты прямо на Женю. И в этой невообразимой белизне заиграли краски – краски жизни. Конфет было так много, что мы все её стали останавливать. А Женя проговорил:

– Мама, мне конфеты нельзя, отдайте другим детям.

Он промолвил это так спокойно и так мудро, что воистину значимы слова: устами младенца глаголет истина.

Не знаю почему, но Дракоша оставался с ним всегда, даже когда вышли после праздников врачи. Он стоял у его ножек, и теперь, если не прилетал ворон, Женя беседовал с ним – это мне тоже рассказывали медсёстры.

Четвёртое января

Был первый рабочий день после праздников. Больничная суета становилась прежней: поступали больные, повсюду плакали дети, ходили нахмуренные врачи и встревоженные родители. Подходя к дверям реанимации, столкнулась с плачущей девушкой в чёрном платке. Подошла к ней, и это была Женя (из Брянкустичей, дочка наших близких знакомых). Мы присели с ней, потому что она стала рыдать, её затрусило, и она поведала мне свою историю.

Две недели назад она родила недоношенного мальчика. Его сразу перевели сюда, а её через несколько дней выписали. Конечно, она звонила каждый день, а ей отвечали: состояние тяжёлое, но стабильное. Так продолжалось до второго января, когда ей сказали: «Мальчик умер. Приезжайте и забирайте тело». Моё сердце сжималось от услышанного, а эту двадцатилетнюю девочку разрывало на части непоправимое горе. Два дня назад они приехали забирать малыша в маленьком гробике и открыли его, чтобы попрощаться с ангелом, только на кладбище в Брянкустичах. Но, открыв крышку, увидели, что из глазика малыша вылез червячок…

Сегодня она приехала, чтобы взять копию истории болезни. Все родственники понимали, что ребёнок умер ещё до Нового года, но чтобы не портить статистику, не переписывать сданные отчёты, малыша держали до этих дней. Они решили подать заявление в прокуратуру.

Что мне надо было сказать после услышанного? Меня тоже накрыл панический ужас. Несчастную девочку трусило от холода, от слёз, от горя. Я притянула её к себе (она ровесница моей Тани). Представляю, что все они пережили! Наверное, эта безысходность, злость, отчаяние заставляли искать виноватого. И я не могла её осуждать, но тогда только спросила:

– Женя, а если бы ты узнала об этом раньше, тебе легче было?

– Я хотела правды, – оцепеневшим голосом сказала она. – Я им верила.

Но я-то как никто понимала её в эту секунду. Добиваясь всех этих встреч с врачами, с главврачом, с Ладошей, с Красюком, я хотела тоже слышать правду. Но моя правда была немного другая, и то я всего не знала.

Бедная девочка… Я знаю, что они подавали документы на расследование, но всё закончилось так, как закончилось. Скажу лишь, что ещё очень долго, более десяти лет, у неё не было детей. После множества попыток Женя прибегла к ЭКО, родила двойняшек, но как только они с мужем осуществили эту мечту, он ушёл от неё. Сейчас это славные подростки (им двенадцать-тринадцать лет), растут они в Брянске, им помогают бабушка Вера и дедушка Женя. Я думаю, что и сама Женя обрела и в полной мере ощутила наконец своё материнское счастье.

Был ещё один эпизод, который пришлось пережить в этот день и о котором я не могу не рассказать.

Это произошло после обеда, я в это время уходила от Жени, покормив его, оставляла спать. В палату вбежала медсестра и, пытаясь говорить ровным голосом, встревоженно пролепетала:

– Срочно берите верхнюю одежду, одеяла и спускайтесь на первый этаж. Эвакуация. Помогите с малышами.

Конечно, мы подумали, пожар. В лифт не пускали. Дети, мамы, медсёстры, санитарки, врачи заполнили лестничные пролёты. Было очень шумно, тесно, но выводили из здания достаточно организованно, и тех, кто передвигался, вели или спускали на каталках, укрытых одеялами, – вся колонна перемещалась в сторону областной больницы. Спустившись на первый этаж, передав детей другим мамам, я против хода двинулась на второй этаж (именно из холла второго этажа можно пройти в реанимационное отделение). Уже здесь мы услышали иную версию: звонок о теракте. На четвёртом (нашем) этаже заложена бомба. Вокруг больницы уже стояло оцепление. Было очень много милицейских машин с мигалками.

У меня не было дублёнки, сапог – вся одежда уехала в Унечу, так как в больнице мы оставались надолго. Я успела натянуть гетры, носки и в тапочках уже подбегала к дверям реанимации. Долго стучалась, потому что дверь была закрыта изнутри на замок. Вышел врач и невозмутимо сказал:

– Всех эвакуировали в реанимобили, кроме вашего. Если отключим его, будет летальный исход, поэтому мы его оставляем здесь.

– Пустите меня, я буду рядом с сыном, – попросила я.

Но он сухо и однозначно ответил:

– Нет. Уходите. Вы эвакуируетесь с хирургическим.

– А кто будет с ним?

– Никто, мы все будем вне здания, на улице.

– Пожалуйста, пустите!

Но он захлопнул передо мной дверь.

Я вот часто думала потом: а почему я его просила? Это что, был его дом, его сын, в конце концов, он ушёл, а там остался мой ребёнок. Надо было просто ворваться туда и не уходить! Боже, почему мы ведём себя так глупо и неправильно, почему тогда, когда надо было оттолкнуть его, проявить силу характера, я послушно отошла в сторону? Не могу этого себе простить! Но в тот момент я думала о другом: только бы ничего не случилось. Я снова сидела здесь одна под дверьми и ждала. Дура! А должна была держать за руку своего сына и укрывать его своим телом!

Прошло больше часа, в больших окнах уже было темно, в коридоре тоже никто не включал свет. И вот в дверях щёлкнул замок и вышла медсестра.

– Волкова, вы здесь? – Она была удивлена.

– Да, а где мне надо было быть, к ребёнку меня не пустили.

Тогда она сказала, что теракт не подтвердился. И хотя проверили весь этаж, были даже привлечены собаки, нашли «автора» злополучного звонка. Им оказался двенадцатилетний мальчик из Бежицы, его сегодня выписали, и он решил отомстить «плохим врачам и медсёстрам, которые к нему плохо относились и постоянно портили новогоднее настроение».

Я часто вспоминала эту историю и, конечно, понимала, что это сделал ребёнок и все те последствия, которые могли бы случиться, естественно, им не были учтены. Понимаю, что виноваты родители. Но знаю одно, вырастив двоих сыновей: уверена, что мои дети никогда не пришли бы к такому акту возмездия. Почему? Да потому что мои сыновья знают, что такое хорошо и что такое плохо.

А тогда, сидя в тихом, тёмном коридоре, я думала только о том, что мой ребёнок находился на тоненьком краешке жизни и что я должна быть рядом, пусть и через несколько стенок. Думала, что, если правда взорвётся здание больницы – пусть упадёт этот коридор, соединяющий два здания. Но лишь бы целым остался тот блок, в котором находился мой сын. Тогда стояла такая тишина, что казалось, в округе нет никого живого. Не было страшно, лишь задавалась вопросом: как эти люди живут, сознавая, что гибнут невинные? Я хочу вам сказать, что это был период прокатившихся по стране терактов: только в сентябре прогремели взрывы в Буйнакске, Москве, Волгодонске, погибли сотни людей, тысячи были ранены. В Грозном шла война. И все мы, узнавая о новых эпизодах, вольно-невольно ставили себя на место переживших такие трагедии. И, конечно, главная идея террористов – запугать обычных людей, не дать им спокойно ходить по улицам и возвращаться в свои дома – тоже делала своё дело. Вот и сегодня, услышав о теракте, все скорее поверили в него, нежели посчитали выдумкой. А ведь я столкнулась с терактом не впервые: в июне 1995 года, когда родила Женю, в Будённовске террористами была захвачена больница, в том числе роддом. И тогда, просматривая новости про этих бедных женщин, детей, врачей, я невольно переносила весь этот ужас и боль на себя. И как же было невозможно жаль всех, кто оказался там! Гибли женщины в родзалах, их младенцы – всё это показывали по телевизору, а снимали сами террористы. И все мы, находящиеся по другую сторону экрана, испытывали дикий ужас от увиденного. Тогда была Первая чеченская война. Сейчас Вторая. И как мы ни старались этого избежать, но в нашей жизни звучали тогда такие слова: взрывы, заложенные бомбы, гексоген, тротиловый эквивалент, погибшие, раненые, пропавшие без вести…

Вечером эта история прогремела в новостях. И маме по телефону я тоже подтвердила, что все службы отработали быстро и слаженно, что я не успела даже заволноваться…

Шестое января

Утром вошёл Красюк С. А. и произнёс заветные слова:

– Сегодня переводим мальчика сюда. Готовьтесь. После завтрака привезёте.

Маша подбежала ко мне, обняла:

– Вот видишь, всё хорошо, я же говорила.

Я захлёбывалась от нежданной радости, хотела кричать на весь мир и ждала наступления долгожданной минуты. После завтрака с медсестрой, взяв одеяльце и простынку с двумя подушками (одну под ножку), отправились за моим мальчиком. Одиннадцать дней метаний, тревог, неизвестности, волнений, безудержного страха от всего: вдруг сейчас войдут и позовут, скажут те страшные слова, которых боишься больше всего?.. Чувство беспокойства не покидало ни на секунду. Только мы с Машей начинали вспоминать былое, сразу прерывала себя: нельзя думать, что это прошлое, у нас всё ещё будет и будет ещё лучше – так останавливала я свои дурные мысли, которые так и впивались в мой мозг.

Это был тяжёлый день. Женю отключили от препаратов, которые поддерживали его, и, хотя капельница стояла круглосуточно, мой мальчик испытывал непереносимые, мучительные боли. Конечно, сразу делали обезболивающие уколы, но они нисколько не помогали. Он не мог плакать, кричать, лишь глухой стон, а иногда дикий вопль вырывался из его груди и подтверждал, что болезнь пожирает моего ребёнка. Его пепельно-серое лицо, тяжёлое дыхание, судороги доказывали, что страдания были страшные. Не раз ко мне приходили сомнения: не рано ли его перевели? Он совсем не спал, не ел, не пил – состояние агонии не покидало истерзанное детское тельце ни на секунду. Я включила ему видик с мультиками, чтобы переключить внимание, – и он отвернулся, ему совсем было лихо. Я всё время была рядом, промачивала ему лобик, сохнущие губки – и ничем не могла облегчить его состояние. Держа за тёпленькую ручку, старалась заговаривать его разными историями, и, если он засыпал на мгновение, тут же очнувшись, видел мои слёзы и всегда произносил важные для нас обоих слова: «Не плачь, мама, всё будет хорошо». Он произносил их, и мы цеплялись вдвоём за ту жизнь, какая была у нас раньше, и за ту, какая будет у нас потом.

Ближе к полуночи я включила телевизор – начиналась праздничная рождественская служба. Наступил великий сочельник. Как только полились песнопения, чтение молитв, мой мальчик стал успокаиваться и впадать в сон. Я не могла слушать стоя, молиться, тоже падала от усталости и почти всю службу просидела на стуле. Но тот свет, который пришёл в мою душу вместе с чтением Евангелия, дал мне полное ощущение сил, надежды, терпения и любви, в которой я нуждалась. Поверьте мне, случилось огромное чудо в этот миг: мне дано было понимание того, что происходит с нами. Рождество Христово ознаменовало рождество таинства в моей душе – мой сын словно родился заново для нас, для нашей новой жизни. Разве раньше знала я такую настоящую радость, чтобы быть рядом со своим сыном? Держать его за руку? Ждать его мудрых слов? Наслаждаться его открытым взглядом? Всё это было сиюминутно, скоротечно. Теперь это стало смыслом жизни.

Говорят, у горя есть пять стадий: отрицание, злость, торг, депрессия, принятие. За эти две недели было всё, но принятие (а может, пока какое-то успокоение) пришло только в эту волшебную ночь.

Странное течение

Болезнь протекала тяжело. Как изначально она не проявила обязательных симптомов (высокой температуры в первые сутки), так и потом её течение было индивидуальным. Двадцать третьего декабря, в день вскрытия костной полости, инфекция должна была сразу найти выход через канал, но, усугубившись за несколько дней, захватила и поразила все внутренние органы. Пролистывая блокнот, где я отмечала принятие пищи, воды, лекарств, убеждалась: организм возвращался к жизни через мучительные боли. Женя постоянно горел, ножка продолжала выделять обильный, густой зелёный гной. Перевязки были два раза в день, он ждал их с нетерпением, ощущал облегчение, говорил, будто водичка бежит по его ножке. Только теперь течение болезни пошло «по плану»: через свищи (каналы, проделанные в кости для выделения инфекционной жидкости), потом выйдут секвестры – некротизированные фрагменты кости. Но заболевание протекало на фоне перенесённого сепсиса, все органы были крайне ослаблены и истощены – детский организм измотан донельзя. Нужно заново было учиться элементарным жизненно важным функциям. Чтобы ребёнок стал кушать, врачами было проделано много работы: сначала кормили одной глюкозой, перепробовали разные способы для возбуждения аппетита, но всё безрезультатно. Говорили: надо сменить обстановку, вывести из палаты, чтобы сменились зрительные и обонятельные ощущения. Коляска-то хоть и была одна на всё отделение, но не для нас: Жене нельзя было сгибать ножку. И поэтому я, если Саши не было, брала его на руки и носила взад и вперёд по коридору мимо буфета, мимо палат. Конечно, своя ноша не тянет, да и силы были тогда не как сейчас, но попробуйте, не снимая с рук, полчаса поносите четырёхлетнего ребёнка с тяжёлой лангеткой на ноге. И всё это надо было делать на фоне игры, прибауток, ведь он тоже не испытывал особого удовольствия, что его таскают, как мешок. Когда приезжал Саша, мы спускались на первый этаж – только так пока могли поменять обстановку. А 14 января впервые вышли на улицу, правда, всего на пятнадцать минут, но и это помогало ребёнку, находящемуся в заточении уже долгое время. Неожиданно помог совет Красюка С. А. прибегнуть к «дедовскому способу»: пробовать давать струганину (сырое мороженое мясо). Правда, мама передала кусок домашнего мяса (кстати, шутка Красюка того периода: «Вам уже никакой сальмонеллёз не страшен после сепсиса») и маленькие прозрачные мясные кусочки сделали своё дело: он их сосал, и постепенно стали возрождаться вкусовые ощущения. А когда через неделю мы в первый раз за этот месяц сходили в туалет «по-большому», радовалось всё отделение. Это правда, Женю все дети и взрослые очень любили. Ребятишкам, часто собирающимся у нас в палате на посиделки, причём это были не только малыши, он рассказывал то, что знал, а знал он немало: и про тупорылого крокодила, и про умных дельфинов, умеющих передавать звуковые сигналы, и про летающих рыб, и про пеликанов с клювом-мешком, и про многих других животных. Его интересовали особенности всех планет Солнечной системы, но больше всего он увлекался тогда динозаврами. А со взрослыми он беседовал, как дедушка, с пониманием того, что происходит вокруг. И хоть мне это и не нравилось, но Красюк называл его чертёнком, а меня всё время спрашивал: «Откуда он всё знает?» Ромка Прокопенко постоянно просил: «Женя, расскажи что-нибудь, ну пожалуйста!» Тогда в палате все замолкали, и мой мальчик рассказывал сказку или статью из энциклопедии (не забывайте, это было время без гаджетов, только книги, ну и видик, кому повезёт).

Мы столкнулись с ещё одной особенностью лечения болезни. Женя совсем прекратил смеяться и даже улыбаться. Вы скажете, что больница – это не то место, где смеются дети, да и вышеперечисленные примеры показывают, что именно в таких условиях они быстрее взрослеют. Да, это так. Но в нашем случае всё было очень серьёзно. Назначили консультацию невропатолога, были сделаны снимки головного мозга, выписаны лекарства. Я поняла следующее: это было одно из последствий применения сильнодействующих препаратов. Произошло омертвение нервных окончаний, отвечающих за мимику лица. Знаете, как страшно: происходит что-то смешное, все смеются, а на лице моего ребёнка не дёргается ни один мускул! И ты в этот момент думаешь не об улыбке, а о том, правильно ли он воспринимает информацию. Тогда он был похож на маленького дикого зверька. В общем, было всё непросто.

И первая наша улыбка появилась, когда уже в конце месяца приехала Елена Михайловна Бауло. Это случилось не сразу. Я на руках притащила Женю в холл первого этажа. Лена привезла умную книгу для игр с мигающим сигналом – как раз то, что было нужно именно моему мальчику. Они долго играли, а я, усталая, отрешённо смотрела в пустоту коридора. И в какой-то момент он воскликнул, улыбаясь:

– Мам, смотри, у меня получилось!

Улыбка не была явная, но появились слабые её признаки. Я тогда даже заплакала и взбодрилась, что мы сделали ещё один шаг к выздоровлению. Скажу, что полностью восстановление мимических функций лица завершилось лишь к лету.

Когда мы вернулись в палату, он объявил:

– Смотрите, какую игру мне привезла моя подруга, – и стал показывать её ребятам.

И кто-то спросил, как зовут подругу. И Женя невозмутимо тогда ответил: «Елена Михайловна». Так и повелось с тех пор, что у него была подруга Елена Михайловна.

Лена тогда привезла конверт с деньгами, который собрали в школе. Она рассказала, как близко к сердцу все приняли моё горе. И, конечно, деньги было самое малое, чем могли помочь мои коллеги и мои учителя. Все мы хорошо понимали, что не в конверте дело, а в участии. Добавлю лишь, что такой конверт я получала ещё не раз, а когда через два года вернулась в школу и Алевтина Яковлевна мне дала ещё один, я категорически не хотела брать его, считая, что эти люди и так живут на нищенские зарплаты, а у нас к тому времени вроде как всё наладилось. Но она мне ответила словами, которые я никогда не забуду:

– Если бы ты была не на своём месте, а на нашем, ты вложила бы в этот конверт?

– Да, конечно.

– Тогда почему ты думаешь, что мы хуже тебя?

Это был выстрел в упор, который просто сразил меня. Безусловно, я ощущала большую поддержку своих коллег и очень благодарна им за это.

Подходило время выписки. Диагноз был совсем не утешительный: острый гематогенный остеомиелит. Страшно было то, что нога продолжала не просто сочиться, а течь. Я не знала, что ждёт нас в будущем. Только по приезде домой я пойду в библиотеку и буду «знакомиться» с этой болезнью по медицинским справочникам и журналам. Скажу лишь то, что своим близким, даже Саше, я боялась пересказывать то, что узнала. Мне казалось, что у нас не будет так, как изложено в этих учебниках. И это правда: наш случай оказался индивидуальным, такое не было описано ни в одном из справочников. Это потом мне ещё не один доктор, прочитавший нашу историю болезни, задавал риторический вопрос: «Как же вы выжили? Вам очень повезло с врачами». А может, не только с ними?

Двадцать пятого января в палату вошёл Красюк.

– Купите на первом этаже бинты для гипса. Сегодня ставим гипс – и двадцать седьмого домой на месяц, – отрезал он и сразу вышел, чтобы я не задавала лишних вопросов.

Когда ввалилась в палату с гипсовыми бинтами, я весело объяснила Жене, что именно после установки гипса мы сразу едем домой, то есть осталось совсем маленькое испытание – и всё закончится. Но ребёнок не понимал в свои четыре года, что такое нога в гипсе, а я не вдавалась в подробности…

Женю забрали в процедурный кабинет накладывать гипс. Когда его привезли, прозвучал вопрос, который потом он задавал чуть ли не каждую минуту: «Мама, зачем ты купила гипс?» Для него причина того, что его сковали в этот панцирь, заключалась в том, что я купила бинт. Сначала он шептал, потом негодовал, орал, неистовствовал, стонал, рыдал, и каждый раз звучал только этот вопрос. Вы не поверите, но что бы я ни отвечала, как бы и чем ни отвлекала – всё заканчивалось этим вопросом. Приехав домой, мы завели календарь, отмечали каждый день прожитой жизни с этим злополучным гипсом.

Наступил долгожданный день 27 января: мы возвращались домой. Всё, что мы пережили за этот месяц с небольшим, перевернуло нашу жизнь, мы все стали другими. Тогда мы не понимали как, но мы должны были поставить сына на ноги. Уже Женя часто просыпался со словами: «Мам, а я сегодня опять бегал». А у меня за эти годы повторялся один и тот же сон: как он идёт на здоровых ножках, раздвигая колосья высокой золотой пшеницы, рвёт лазоревые васильки и дарит их мне… Ох, сколько ещё этих снов будет, после которых, очнувшись, плачешь в подушку, чтобы ребёнок не видел…

Красным днём для нас обоих стало 27 февраля, когда мы должны были вернуться в больницу при условии стабильного состояния без ухудшений. Единственный способ освобождения от гипсового панциря – дождаться конца февраля – начала марта. Каждый вечер Женя одновременно с радостью и ожесточением перечёркивал число крестиком, чтобы заветный день, который возвращал нас снова в больницу, стал ближе.

В конце октября, когда сняли уже ставший родным гипс, я спросила Красюка:

– А вы знали, что впереди у нас десять месяцев?

Он тогда прищурился и тихо ответил:

– Догадывался.

– Вы пожалели меня, да? И поэтому тогда не сказали правду?

– А что бы вы делали тогда с такой правдой? Вам нужны были маленькие и верные шаги. Я понимал это, когда ставил перед вами задачу преодоления коротких дистанций. Просто чтоб вы не сошли с ума. И так вам досталось как никому.

Я помню, что обняла его после этих слов.

– Спасибо, – лишь прошептала я.

А пока я могу сказать, что это был самый тяжёлый месяц вне больницы. Сразу же мы переехали к маме и папе. Это даже не обсуждалось. Это нужно было всем.

У знакомой хирургической медсестры, тёти Тамары Сорокиной, мы взяли медицинский бикс для стерилизации перевязочного материала. Перевязки делала я сама (в гипсе было оставлено «окно» в нижней части голени), один раз в неделю ездили в поликлинику. Там произошёл ужасно грустный «прикол», когда приехали в первый раз. Принимал хирург Залесский. Увидев фонтанирующий вязким гноем свищ, он завизжал тогда от ужаса, не понимая, что пугает нас с сыном:

– Вам срочно нужно в Брянск с такой патологией! Я не хо-чу за это отвечать!

– Да мы только оттуда, вы не волнуйтесь, – с большой горечью отвечала я. – Мы выполняем предписание лечащего врача. Просто посмотрите.

– Не буду я даже смотреть! Когда у вас такое течение заболевания, вы должны быть в стационаре.

И как я должна была вести себя после этого? Конечно, мы и не ходили к нему потом, выбирали день, когда дежурили другие хирурги, но зато больше никто так не пугал моего мальчика.

В феврале мой сын получил пенсионное удостоверение инвалида детства. Когда Красюк попросил собирать документы для постановки на учёт, я отказалась. Я не могла ещё воспринять то, что мой сын, ещё вчера здоровый, сегодня стал инвалидом. Я стала отпираться, что мы проживём и «без помощи». Но тогда своей настойчивостью Сергей Алексеевич поразил меня в очередной раз:

– Вы ещё не знаете, когда наступит полное выздоровление. И ещё: вы хотите, чтобы ваш сын, не имея теперь здоровой конечности, в восемнадцать лет пошёл в армию?

Мы были молодыми тогда и, конечно, глупыми. Верили в справедливое отношение государственных структур. Он привёл пример, что такая мама, которая не хотела вешать на сына, перенёсшего рак в пятнадцать лет и в восемнадцать большим чудом оказавшегося в стадии ремиссии, ярлык «инвалид», сама повесила на него погоны солдата Российской армии. Безусловно, и Родину надо защищать, но не больным детям.

– А что, такое возможно? – недоумевала я.

– Проверьте! Вы хотите, чтобы ваш сын, перенёсший такое заболевание, надел солдатские сапоги? Тогда дерзайте, тешьте своё самолюбие, что у вас здоровый ребёнок! – говорил он тогда резко и жёстко.

И конечно, после этих слов мы по-другому стали относиться к постановке на учёт, принимая то, что нужно думать о будущем Жени. На учёте по инвалидности он простоял восемь лет. И никто больше не радовался снятию инвалидности так, как Женя. Мы-то понимали, что тяжёлые последствия страшной болезни никуда не уйдут, но он очень просил нас, когда ехали на очередное освидетельствование: «Ну пожалуйста, пожалуйста, пусть я не буду инвалидом». В его жизни уже был футбол, и ему казалось, что только этот ярлык мешает ему. И как мы, родители, рисковали, пойдя у него на поводу… Всё в нашей жизни было ново, всё нужно было решать, а где-то даже рисковать, а на другой чаше весов всегда находилось его здоровье.