Текст книги "Рукоять меча"

Раткевич Элеонора
Рукоять меча

Часть первая
Гобэй

Пролог

– Оставь немедленно свои дурацкие фитюльки!

– Слушаюсь, ваше величество. – Юкенна разжал пальцы, и гадальные бирки заструились из его руки на стол.

– Перестань кривляться, – недовольно произнес Юкайгин. – Можно подумать, что я, гнусный тиран, вынуждаю тебя во славу великих предков оторвать себе нос. А от тебя всего-то и просят не отвлекаться.

– Великая жертва, – скорбно вздохнул Юкенна и, с трудом сдерживая смех, возвел очи к небесам. За отсутствием в королевских покоях небес взгляд Юкенны уперся в потолок. На потолке не происходило ровным счетом ничего интересного. Юкенна посозерцал потолок, снова тяжко вздохнул и с видом оскорбленной невинности мрачно уставился на противоположный конец стола. Прямо перед собой Юкенна старался не смотреть, ибо перед ним возлежали его верительные грамоты. Каллиграфически выписанные знаки едва успели просохнуть, от них еще явственно, хотя и слабо, пахло свежей тушью.

– Ну когда ты за ум возьмешься? – укоризненно воскликнул его величество князь-король Юкайгин.

– Послезавтра утром, – незамедлительно ответил Юкенна.

– Послезавтра утром ты должен уезжать, – напомнил Юкайгин.

– Вот именно. – Юкенна лениво перебирал пальцами гадальные бирки. Послезавтра с первыми лучами рассвета я на десять лет отбываю из столицы. Над этим грех смеяться.

– Ты считаешь, что я отправляю тебя в ссылку? – вкрадчиво осведомился Юкайгин, начиная потихоньку свирепеть: хотя он и привык к выходкам своего племянника, но сегодня вечером Юкенна утратил чувство меры.

– Нет, – ответил Юкенна. – Я считаю, что только теперь я перестану скучать.

– По-твоему, должность посла учредили для развлечений?

– Нет, – усмехнулся Юкенна. – Иначе бы я удавился с горя. Мне скучно развлекаться. Я двадцать пять лет только тем и занят, что развлечениями.

– У тебя странные понятия о развлечениях, – проворчал Юкайгин. – Надо думать, когда ты три года назад раскрыл тот жуткий заговор, ты развлекался?

– Нет, – вновь усмехнулся Юкенна. – Тогда я радовался жизни целых пять дней. А потом заговор был раскрыт, и я опять стал… э-э… развлекаться.

– Начинаю понимать, – задумчиво произнес князь-король. – Значит, когда тебя и пятерых твоих оболтусов-приятелей прошлой весной во время охоты паводок отрезал и ты голодал и искал способ спастись, пока вы на своем островке не померли, ты тоже радовался жизни?

– И еще как радовался. – Юкенна припомнил все обстоятельства той злополучной охоты, и на его устах засияла блаженная улыбка. – А потом опять развлекался.

– Если так, – сухо заметил князь-король, – ближайшие десять лет скучать тебе не придется. А поводов для радости у тебя будет более чем достаточно. Быть послом в Загорье – не самый приятный способ свести счеты с жизнью. Там постоянно что-нибудь случается. До сих пор я меньше всего на свете хотел отправлять в эту миссию именно тебя.

– Но все-таки отправляешь, хоть и против воли? – полюбопытствовал Юкенна. – Если не секрет, чему я обязан таким счастьем?

– В Загорье полагают, – с отвращением произнес Юкайгин и чуть скривился, – что, прислав к ним долгосрочным послом всего лишь вельможу, мы не проявили к ним должного уважения.

– Воистину так, – подтвердил Юкенна. – Насколько я помню, мой предшественник в пьяном виде вечно читает своим сотрапезникам поэму собственного сочинения, а в трезвом боится мышей и не любит ездить верхом. А еще у него лысина потеет.

Юкайгин бросил на Юкенну взгляд, весьма далекий от одобрительного.

– На сей раз от меня потребовали прислать особу королевской крови, ядовито произнес князь-король. – Ради все того же уважения. Они же не знают, что единственная особа королевской крови, которую я могу сейчас назначить послом, – это ты.

– Скоро узнают, – утешительно пообещал Юкенна.

– Вообще-то я подумывал ответить, что единственный подходящий по возрасту член королевской семьи – оболтус и разгильдяй, каких поискать. Но потом передумал. Ты, конечно, оболтус, но на тебя просто невозможно обидеться всерьез.

– А для посла это – немалое достоинство, – кивнул Юкенна.

– Я начинаю думать, что это не единственное твое достоинство, – устало ответил Юкайгин. – Пожалуй, если ты предпочитаешь не развлекаться, а радоваться жизни, да еще и по столь необычным поводам… пожалуй, я сделал лучший выбор, чем мне казалось. Кстати о развлечениях… сейчас ты развлекался или радовался жизни?

– Думаю, скорее радовался, – после минутного молчания ответил Юкенна.

– Тогда сделай милость – когда прибудешь к месту назначения, постарайся радоваться менее противным образом. Иначе как бы мне потом не пришлось радоваться жизни.

– Обещаю, – совершенно серьезно произнес Юкенна.

– А если ты посмеешь нарушить обещание, – ехидно продолжил князь-король, – или сплоховать как-нибудь иначе, я тебя не в темницу посажу и не в ссылку отправлю. Я тебя отправлю на пиры с танцовщицами, понял? Ты у меня всю оставшуюся жизнь будешь принудительно развлекаться и бездельничать.

– Может, лучше в темницу? – уныло осведомился Юкенна.

– Ишь чего захотел, – отпарировал князь-король. – Знаю я тебя. Никакой темницы ты не боишься. Такая угроза тебе нипочем. А вот теперь ты будешь относиться к делу как надлежит.

Князь-король был прав: темницы Юкенна действительно не боялся. От темницы у него остались самые приятные воспоминания. С тех пор, как он девяти лет от роду удрал от своего учителя каллиграфии и полторы недели кряду успешно прятался от него в этой самой темнице, устрашить его подобной угрозой было невозможно. А вот возможность продолжительного безделья пугала Юкенну невыразимо. Его деятельный ум жаждал работы. Артистическая натура его искала выхода во всевозможных проделках и розыгрышах. Природная общительность и легкий авантюризм делали его непременным участником любого мало-мальски заметного события. Его руки так и тянулись к любому еще не изведанному орудию, будь то меч, кисть для письма или гадальные бирки собственно, он и выучился далеко не великосветскому искусству гадания только для того, чтобы занять руки. Словом, должность посла была словно нарочно для него создана. И подумать только – если бы не какой-то надутый спесивец из Загорья, Юкенна мог бы и не получить этого назначения. Юкенна еще не знал, кто именно выдвинул столь абсурдное и надменное требование, но уже испытывал к этому человеку симпатию. Он мысленно поклялся себе, что никогда не позволит себе в присутствии этого человека ни малейшей вольности, ни единой выходки. И дело тут не только в том, что посол должен вести себя солидно, – в этом Юкенна как раз весьма и весьма сомневался. Просто он и помыслить не мог обидеть ненароком того напыщенного кретина, которому он обязан своим счастьем. Неблагодарность в число недостатков Юкенны не входила.

Глава 1
Крысильня

Покойник проснулся первым. Он долго, но негромко кашлял, потом почти равнодушно выругался и сел. Его ругань и пробудила остальных побегайцев. Разбуженный раньше обычного Бантик зябко поводил спросонья могучими плечами. В глазах возмущенного Кастета еще плавала просоночная муть. Гвоздь глядел на Кильку и Морехода в упор; глаза его с сильным прищуром были совершенно ясными и осмысленными, словно проснулся Гвоздь не мгновение назад, а по меньшей мере час и уже успел умыться и сытно позавтракать.

– Вы все еще тут? – тихо осведомился он. Килька и Мореход съежились.

– Мы уже вернулись, – слабо пискнул Мореход, потряхивая большой связкой рыбы. Покойник вновь закашлялся.

– Почему в такую рань? – поинтересовался Гвоздь. Вопрос был задан скорее для приличия, нежели по существу: судя по нахмуренному лицу Гвоздя, он если и не знал ответ, то по меньшей мере догадывался, и догадка не радовала главаря побегайцев.

– А клев сегодня такой… – Килька неопределенно пошевелил в воздухе пальцами, изображая тем самым небывалое великолепие предрассветного клева. – Рыба так и идет, так и идет…

– Скверно, – скривился Гвоздь. – Ладно, после поглядим…

Он встал и с хрустом потянулся.

Кэссин подумал, что утро началось отчего-то не только рано, но и плохо. В хорошем настроении Гвоздь говорил на таком густом портовом жаргоне, что Кэссин, новичок среди побегайцев, не всегда его и понимал. Чистая грамотная речь слетала с уст Гвоздя лишь в те минуты, когда с Гвоздем лучше не связываться. Разозлить Гвоздя обычно не так-то просто, и уж тем более не могло вывести его из себя раннее пробуждение. Спал Гвоздь чутко, просыпался легко… нет, определенно случилась какая-то неприятность. Вот только какая?

Покуда Кэссин размышлял, Гвоздь, Кастет, Покойник и Бантик уже умылись. Теперь к бочке с водой имели право подойти остальные побегайцы пониже рангом и помоложе годами. Кэссин не без удовольствия наблюдал за утренним умыванием Грязнули. Этот тощий парень словно задался сегодня целью оправдать свое прозвище. Он даже не сделал вид, что набирает полную пригоршню воды, а омочил пальцы и принялся размазывать грязь по лицу. Гвоздь неслышным шагом подошел к нему, схватил за волосы и с размаху окунул головой в воду.

– Завшивеешь – выгоню, – негромко пообещал он. – Понял, рожа немытая?

И снова макнул Грязнулю.

Заверещать в голос Грязнуля не осмелился, но все же взвизгнул тихонечко: вода все-таки холодная. Визг его потонул в бочке и всплыл наверх гирляндой пузырей. Только после этого карающая длань Гвоздя отпустила провинившегося.

– Жрать охота, – вздохнул Бантик. – А жареным и не пахнет.

– А кто сегодня должен рыбу жарить? – тоном провокатора осведомился Килька. Он был счастлив, что сегодня эта многотрудная миссия выпала не ему: ловить рыбу он умел и любил, а вот чистить ее, потрошить и жарить… нет уж, дудки!

– По-моему, Баржа, – предположил Покойник.

– Точно, Баржа, – кивнул Гвоздь, хмурясь все сильнее.

Плохо дело, опять подумал Кэссин. Утро не только началось, но и продолжалось из рук вон скверно.

Размышления его оборвал мощный рык Кастета:

– Разбудите Баржу!!!

И действительно, Баржа – единственный среди всех побегайцев – все еще спал. В него немедленно полетели ковшик для воды, сандалия Кэссина, небольшое полено и прочие предметы первой необходимости. Но Баржа продолжал спать, страдальчески морщась и вытянув губы трубочкой.

– Дрыхнет, паразит!

– Утопить Баржу!

– Во силен храпеть-то!

Гвоздь и Бантик протолкались к спящему Барже. Губы Гвоздя стянулись в тонкую линию.

– Да ну его, – презрительно протянул Покойник. – Без него управимся. Он нам спросонья такого нажарит, что даже крысы жрать не станут.

Гвоздь слегка заколебался: есть то, что приготовит разбуженный Баржа, ему не хотелось, но и падения дисциплины он допускать не собирался.

– Я приготовлю, Гвоздь, – не без опаски вмешался Кэссин.

– Твой черед третьего дня был, – напомнил ему Гвоздь.

– Ну и что, – не сдавался Кэссин. – От меня не убудет. А Баржа вместо меня бочку натаскает.

Бантик заржал.

– Ладно. – Гвоздь чуть приметно кивнул, давая свое милостивое соизволение на такую замену.

Кэссин выхватил у Морехода рыбу и опрометью выскочил за дверь. Не то чтобы он горел желанием возиться с готовкой не в свой черед. Просто Баржу ожидает куда более суровое возмездие, чем Грязнулю. Этого удивительно нечистоплотного пацана макали в воду головой, а то и запихивали туда по крайней мере дважды в месяц. Принудительное купание Грязнули успело превратиться для побегайцев во что-то вроде привычного утреннего развлечения. Пожалуй, они бы затосковали, надумай Грязнуля мыться по утрам, как все остальные. А вот проступок Баржи куда серьезнее. Говорят, при прежнем вожаке дело обстояло иначе, но Гвоздь поддерживал среди побегайцев железную дисциплину. Каждое утро двое пацанов вскакивали еще затемно и отправлялись на рыбную ловлю к песчаной косе – лучше всего перед рассветом рыба клевала именно там. Вернувшись с уловом, рыбаки будили остальных. Пока население Крысильни продирало глаза, ругалось, одевалось, умывалось и наслаждалось созерцанием мытья Грязнули, кто-то один готовил рыбу. Насытившись, побегайцы отправлялись в порт. Там среди мешков и ящиков передвигались высшие существа, кумиры, полубоги и покровители побегайцев грузчики, такие огромные и великолепные, могущественные и мудро снисходительные. Побегайцы смотрели, разинув рот, как их герои ворочают пудовые мешки с зерном или пряностями, как они подымают громадные ящики с заморскими фруктами или несут длинные тяжелые ковры. Боги побегайцев были воистину могучими – под их шагами гнулись сходни. Время от времени один из этих гороподобных созданий словно бы спотыкался, ящик летел наземь, разбивался, и тогда – не зазевайся, побегаец! – во все стороны катились яблоки, тяжело шлепалось в пыль копченое мясо, с сухим шелестом высыпались сухари… Побегайцы мигом расхватывали эти бесценные сокровища и тут же давали деру, а грузчик уже втолковывал степенно бедолаге-купцу: «Так ведь ящик ну совсем гнилой. И кто вам, почтеннейший, такую заваль спихнул? Совсем ведь барахло негодящее…» Подобная божественная милость взывала к благодарности побегайцев, и побегайцы старались: они бегали в лавку за едой для своих покровителей, таскали им воду для умывания, ходили по всевозможным мелким поручениям, а особо доверенные побегайцы из тех, кто посильнее и постарше, даже помогали грузчикам. Зачастую они и сами становились впоследствии грузчиками. Грузчик для этих бездомных подростков олицетворял высшую мудрость и милосердие, он был подателем хлеба насущного. А потому стоило грузчику обернуться, и он видел рядом шустрого побегайца, нетерпеливо приплясывающего, готового бежать куда угодно и исполнять любое поручение. Ни у одной из уличных шаек не было такой привольной и сытой жизни, как у побегайцев, и те вовсе не собирались ее лишаться. А ведь именно этим и могла окончиться выходка Баржи. Либо побегайцам придется идти в порт голодными – а из голодного какой же работник? Либо нужно разбудить Баржу и дождаться завтрака, а уж потом идти в порт. А в порту тебя никто ждать не станет: пришел – а место твое, глядишь, уже и занято. Мало ли в городе совершенно таких же уличных мальчишек! И ведь не выставишь их потом из порта: разборок среди своих подопечных – будь то с применением оружия или без него – грузчики не жаловали. Попробуй только затеять сколько-нибудь серьезную драку, и порт мигом окажется запретной территорией. Тогда придется распроститься с сытой жизнью, с теплой Крысильней, с дармовыми опилками и щепками для растопки, которые побегайцы мешками таскали с верфи, и уподобиться многострадальным шайкам, имеющим несчастье прозябать где-нибудь в торговых кварталах. Уже несколько раз именно таким образом состав побегайцев менялся – частично, а то и полностью. Но Гвоздь поклялся, что, пока он остается главарем побегайцев, ничего подобного не произойдет, и до сих пор слово свое держал. Ох и набьют же морду Барже – подумать страшно! Вообще-то отлупить Баржу не так-то просто: для своих пятнадцати лет Баржа был невероятно высок, широк в плечах и силен. Его могучие телеса вызывали бешеную зависть у хилого Кильки, который вечно ворчал, что уж он-то на месте Баржи знал бы, как распорядиться такой силой. Но на сей раз Баржа ухитрился восстановить против себя тех немногих, кто действительно мог навешать ему плюх, – Гвоздя, Бантика и Кастета. Кастет, мечтавший о карьере воина, был хотя пониже ростом, но дрался, как и подобает будущему воину. В последнее время он начал неожиданно быстро расти и был вечно голоден. Сама мысль о возможности остаться без еды приводила его в умоисступление. Даже Бантик не так мучительно нуждался в еде, хотя и его налитое тяжелой силой тело было нелегко прокормить. Сын приграничного кузнеца, погибшего во время последней войны, Бантик привык много есть и очень много работать, и кулак его ударял с силой и скоростью кузнечного молота. Этого громадного, сумрачно-застенчивого подростка недаром назвали Бантиком: свое право на пребывание среди побегайцев он доказал, завязав бантиком железный дрын, попавший ему под руку. Бантик мечтал сделаться грузчиком, и мечта его должна была не сегодня-завтра осуществиться: он не только работал, но и выглядел, как взрослый. Ему предстояло вот-вот покинуть Крысильню и присоединиться к сонму громадных полуголых полубогов с мешками на широких плечах. И чтобы все рухнуло в одночасье из-за какого-то Баржи… ну уж нет! Что касается Гвоздя, то он не был сильнее Баржи, но как будущий вор знал такие ухватки и приемы, против которых тяжеловесный медлительный Баржа не выстоял бы и минуты, даже вздумай он сопротивляться. Словом, любой из троих одержал бы победу над Баржой и в одиночку, а уж тем более втроем они справятся с ним шутя. Бантик почти никогда не дрался, но Бантика почти никогда и никто не видел сердитым. Кэссин думал, что не существует на свете причины, способной разгневать Бантика, Гвоздя и Кастета одновременно. Он ошибся. Впервые Бантик присоединился к жаждущим возмездия Гвоздю и Кастету. Кара Баржу ждет суровая и неминуемая. Кэссин предпочел не видеть подробностей расправы: уж лучше рыбой заняться.

Кстати о рыбе – пора бы прекратить размышления о горестной судьбе Баржи и заняться рыбой. Промедли Кэссин еще немного, и вина за всеобщее опоздание падет уже не на Баржу, а на него самого. Тогда в пору будет размышлять уже о том, где завтра ночевать и что сегодня есть: если Баржу только поколотят, то Кэссина почти наверняка еще и прогонят.

С полминуты Кэссин сосредоточенно разглядывал улов. Рыбины были крупные, и на связке их болталось слишком много. Пока он успеет начистить и выпотрошить, а потом еще и изжарить всю эту груду рыбы… нет, лучше не тратить время на такие глупости. Зачем жарить рыбу, когда ее можно целиком запечь на углях. Правда, Гвоздь и Покойник предпочитают жареную рыбу печеной, но вряд ли они будут сегодня особо придираться.

Гвоздь не только не стал придираться, но даже удостоил Кэссина похвалы за сообразительность. Когда Кэссин внес в Крысильню печеную рыбу, хмурое выражение на лице Гвоздя несколько смягчилось.

– Смекаешь, Помело, – одобрил Гвоздь, отламывая большой кусок еще дымящейся рыбины и дуя себе на пальцы. – Бывают же и у тебя дельные мысли. Может, еще и поспеем вовремя.

Побегайцы налетели на рыбу, совершенно не заботясь о том, что младшие хватают еду вперед старших, и те не возражали: какое там уважение, сейчас главное – успеть! Последним робко приблизился к еде Баржа. К удивлению Кэссина, физиономию Баржи украшал один-единственный синяк – судя по размерам, появлением своим синяк был обязан кулаку Бантика. Тем не менее вид у Баржи был несчастный до невозможности.

Когда все, обжигаясь и шипя от боли, кое-как насытились, Гвоздь вывел всю честную компанию в порт. Быстрым шагом шли побегайцы вдоль морского берега.

Погода стояла замечательная. Утреннее солнце грело вовсю, легкий ветерок приятно щекотал теплой пылью босые ноги, небо было безоблачным. Но ни синее небо, ни яркое солнце никак не повлияли на мрачное настроение Гвоздя. Всю дорогу он зло насвистывал что-то сквозь стиснутые зубы. Наконец Гвоздь не выдержал.

– Воробей, – распорядился он, – живо дуй в порт. Посмотри, что там и как.

Самый быстроногий среди побегайцев, юркий загорелый парнишка по кличке Воробей, опрометью помчался в порт. Кэссин недоумевал, зачем Гвоздь послал Воробья на разведку. Да что такого необычного может случиться в порту? Вряд ли какие-нибудь ушлые соперники уже заняли место побегайцев: благодаря осенившему Кэссина наитию побегайцы если и опаздывали, то самую малость. Непонятное что-то сегодня с Гвоздем творится…

Воробей вернулся так быстро, а Гвоздь при виде его так нахмурился, что Кэссин не успел довести свои соображения до конца.

– Новые корабли пришли? – нетерпеливо спросил Гвоздь, не давая Воробью толком отдышаться.

Воробей замотал головой, еще не в силах говорить после быстрого бега.

– В море тоже никто не вышел, – сообщил он, с трудом переводя дух. Так и стоят.

– На якорях стоят или швартуются? – переспросил Гвоздь.

– Швартуются, – кое-как выговорил Воробей.

– Так я и знал, – с отвращением произнес Гвоздь. – Сегодня у нас работы будет самую малость. По крайней мере с утра. Вот разве что поближе к вечеру…

– Но почему? – изумился Кэссин вслух: искусству держать язык за зубами он пока еще толком не научился.

До личного объяснения Гвоздь не снизошел.

– Мореход, – сплюнул Гвоздь, – объясни придурку. Маленький Мореход выпятил тощую грудь и шагнул вперед.

– Шторм потому что, вот почему, – произнес гордый оказанным доверием Мореход.

– Какой шторм? – еще больше удивился Кэссин. – Так, ветерок еле-еле…

Мореход длинно и важно сплюнул, подражая не столько Гвоздю, сколько тому матросу, который когда-то подарил ему самый настоящий морской талисман: бляшка бронзовая, на одной стороне мостик горбатенький, а на другой – лодочка под парусом. Моряк говорил, что на его родине почти все матросы носят такие вот талисманы, чтобы и на море не потонуть, и дома с моста в реку не свалиться. С того дня Мореход и стал Мореходом: этот тщедушный малыш всерьез вознамерился стать со временем моряком, а потом и капитаном. Никто из побегайцев не знал о море столько, сколько Мореход, кроме разве что Гвоздя, да и то вряд ли. Он всегда был рад случаю поговорить о море, о приглубых берегах и всяких там подводных течениях и мог заговорить без малого насмерть всякого, у кого достанет легкомыслия прислушаться к нему. Обычно Гвоздь не давал ему долго излагать свои соображения, но теперь он сам велел… час Морехода пробил, и он собирался насладиться своей ролью знатока морей сполна.

– Сам ты еле-еле, – сказал Мореход, обдавая невыразимым презрением безнадежно сухопутного Кэссина. – Это здесь ветерок, а вон там… да нет же, куда ты смотришь? Ну, Помело и есть Помело. Вон туда смотри – видишь?

Кэссин не сразу понял, на что указывает Мореход: поначалу он принял облако за продолжение горной гряды. Но камни не могут двигаться, а облако двигалось, и притом невероятно быстро. Облако было длинное, темное и такое тяжелое, что казалось, будто оно не по воздуху движется, а плывет, перекатываясь с волны на волну, прямо по воде.

– Опять же вода какая темная, – подробно разъяснял Мореход. – И прилив высокий. Быстрый и очень высокий. Ветром в бухту воду нагоняет. Поэтому корабли и становятся на крепкие швартовы; Тут одним якорем не обойдешься. И зыбь вовсю…

Кэссин покорно вздохнул: сам он под страхом смертной казни не разобрался бы, что такое рябь, а что – зыбь. Но Мореходу видней. Раз он сказал, что зыбь, значит, так и есть.

Гвоздь шагал рядом, с непонятным удовольствием вслушиваясь в речь Морехода.

– Скорее всего шторм стороной пройдет, – продолжал рассуждать Мореход, – хотя наверняка сказать трудно. Если мимо пройдет, тогда у нас вечером работы будет навалом. Сейчас кораблей нет, потому как их шторм задерживает. Пока они из него выберутся… ну а если к вечеру и здесь заштормит, тогда, ясное дело, никто ничего разгружать не будет.

– Я так и понял, что штормит сегодня, – заметил Гвоздь, и Мореход одарил его уважительным взглядом: ничего не скажешь, понимающий человек этот Гвоздь.

– Еще в Крысильне? – не поверил Кэссин.

– Салага ты, – пренебрежительно протянул Мореход. – Когда это мы столько рыбы приносили, да еще так быстро? Перед штормом рыба к песчаной косе сбивается. А штормяга здоровенный, столько ее сегодня там было – в уме помрачиться можно. Хоть голыми руками из воды выбирай.

Только теперь Кэссин понял, отчего богатый улов привел Гвоздя в столь скверное расположение духа.

– Так, выходит, ты и правда знал! – воскликнул Кэссин.

– Ясное дело, – ответил Гвоздь, не оборачиваясь. – Если бы я надеялся, что у нас сегодня работа будет, я бы Баржу за такие дела вовсе бы прибил на месте. Считай, повезло дармоеду. А так никто по нам особо не страдает. Вот только покажемся в порту, сгоняем разок-другой куда пошлют, а там видно будет.

Гвоздь оказался прав. Сгонять разок-другой действительно пришлось, но после того, как последний грузчик с хрустом вгрызся в принесенное расторопным побегайцем яблоко, стало ясно, что другой работы на сегодня нет и не предвидится. На всякий случай побегайцы не стали расходиться, а пристроились в проходе между складами с тем расчетом, чтобы не терять из виду ни моря, ни причал, ни грузчиков. Место для вынужденного отдыха Гвоздь выбрал не без умысла: не только побегайцы могли видеть все как на ладони, но и их самих нельзя было не заметить. Любой грузчик, решивший скрасить ожидание корабля закуской, а то и выпивкой, мог не сходя с места махнуть рукой любому пацану из тех, что с таким уютом разместились на куче старых ящиков.

– Давай, Помело, – распорядился Гвоздь, устремив взор куда-то за линию горизонта. – Заснул, что ли?

Побегайцы, уже было совсем расположившиеся на отдых, задвигались нестройно и радостно. Обычно Помело метет языком только по вечерам, перед сном, и то недолго. Не успеешь заслушаться толком, а неумолимый Гвоздь уже обрывает рассказчика, и Крысильня неохотно отрывается от захватывающей дух истории. Нет худа без добра – хотя надвигающийся шторм и лишил побегайцев приработка, зато уж они смогут насладиться всевозможными байками в полную сласть: времени до вечера вон еще сколько!

– Рассказывают, – неспешно начал Кэссин, обведя слушателей долгим взглядом, – что один великий воин…

Через три часа Кэссин изнемогал. Ему ни разу еще не приходилось рассказывать подолгу, без умолку, без малейшего отдыха. У него всегда было в запасе время от одного вечера до другого – припомнить читанную или слышанную когда-то историю, а то и придумать свою, склеив ее наскоро из обрывков других, не менее захватывающих повествований. На сей раз особо раздумывать было некогда: Кэссин был вынужден говорить, говорить, говорить… Кэссину начало казаться, что во рту у него не язык, а по меньшей мере весло: внутри не помещается и двигаться должным образом не хочет. Не только усталость была тому причиной. Шторм приблизился, и его приближение было ощутимо даже для неопытного Кэссина. Ветер не усилился наоборот, даже вроде утих, – но в воздухе куда сильнее обычного пахло солью, и этот соленый воздух давил, плотно облегал кожу. Дышать предштормовым воздухом было трудно. Тем более тяжело приходилось рассказчику. Но великие воины тем не менее исправно побеждали страшных чудовищ, а великие маги творили и вовсе умопомрачительные чудеса, хотя у их создателя и пересохло в глотке.

– Здорово, – сосредоточенно одобрил Гвоздь, не глядя на Кэссина. Во время рассказов он то и дело взмахивал босой ногой, безошибочно вылавливая пальцами песчаных прыгунчиков: насекомых наподобие кузнечика, только раза в два поменьше и куда более прытких. Кэссин не мог определить, к чему относится одобрение Гвоздя – к его рассказу или к удачной поимке очередного прыгунчика.

– Действительно хорошо, – произнес незнакомый голос. – Я прямо-таки заслушался.

Из-за кучи ящиков показался неброско одетый человек самого неопределенного возраста – эдак от двадцати пяти до пятидесяти лет: лицо без глубоких морщин, а волосы с проседью.

– Я хоть и по своим делам шел, а мимо пройти не смог, доброжелательно улыбнулся незнакомец.

К удивлению Кэссина, Гвоздь улыбнулся в ответ. Только тогда Кэссин и сам осмелился ответить улыбкой нежданному слушателю. Не иначе, Гвоздю так понравился последний рассказ, что он пришел в невероятно хорошее расположение духа. Да, так оно и есть. Иначе с чего бы это Гвоздь так разулыбался. Ему бы в пору помрачнеть: ведь незнакомец подошел так, что его ни Покойник, ни Кастет, ни сам Гвоздь не услышали. Тут бы главарю побегайцев рвать и метать, а он ухмыляется до ушей. Да, странные дела сегодня творятся.

– Держи, парень, – произнес незнакомец, и в руку обалдевшего Кэссина скользнула крупная серебряная монета. – На базаре за такую работу больше платят… ну так не взыщи, на базаре слушателей много.

Кэссин хотя бы поклониться сообразил – и то хорошо. Он не успел найти приличествующих для изъявления благодарности слов: незнакомец уже удалялся быстрым широким шагом. Небось заслушался, да и опоздал по этим своим делам и клянет сейчас последними словами и себя, и пустомелю-пацана, который задержал его своими побасенками. А за рассказы заплатил. Ничего не скажешь, понимает, что такое вежливое обхождение.

– Да чтоб я сдох! – восхищенно прошептал Килька.

Кэссин опомнился и протянул Гвоздю сверкающую монету. У него и мысли не возникло оставить монету себе. Конечно, отбирать его законный заработок Гвоздь ни за что не станет, но… нет, нет, лучше и не пытаться.

– Мда Помело, – протянул Гвоздь. – Добытчик. Может, из тебя еще толк и будет.

Он встал и окинул взглядом море и порт.

– Как думаешь, Мореход, шторм сюда, пожалуй, через час-другой доберется? – произнес он не столько вопросительно, сколько утвердительно.

Мореход подумал недолго, тоже посмотрел на море и кивнул.

– Может, даже и раньше, – заявил он.

– Значит, сегодня работы не будет, – подытожил Гвоздь. – Тогда так. Бантик, бери деньгу и дуй в лавку. Покупай на все, – и он вручил Бантику монету, – и для всех. Помелу двойная доля: его добыча. Пусть там в лавке посчитают, возьмешь его вторую часть медяками, а на остальное покупай. Кастет со мной идет на верфь, за опилками. Баржа наполняет бочку. Всем остальным – живо в Крысильню, пока никого в море не посмывало.

Кэссин не вполне понял, как именно Гвоздь распорядился нежданными деньгами. С него уже и того хватало, что не ему предстоит бегать с ведрами, тщетно надеясь успеть наполнить бочку прежде, чем его настигнет ливень. Кстати, а зачем вообще бегать с ведрами накануне шторма? Достаточно выкатить бочку из Крысильни, а там уже ливень сам о ней позаботится. Кэссин бы так и сделал… а вот Барже, похоже, придется побегать с полными ведрами под проливным дождем. И похоже, что Гвоздь еще с утра принял решение. Недаром на физиономии Баржи красовался один-единственный синяк, и разукрасил Баржу вовсе не Гвоздь. Да, так оно и есть. Вздумай Баржа затеять драку, и быть бы ему битым. Но проступок Баржи был иного рода. Баржа поленился – и теперь ему придется поработать всерьез.

Мореход не ошибся: едва побегайцы успели добежать до Крысильни, как небо начало заволакиваться быстрыми тяжелыми темными облаками. Небо вспорола трескучая сухая молния, осветив Бантика с целым мешком всевозможных вкусностей на могучих плечах. Потом ахнул гром, и мгновение спустя Крысильню накрыл шторм.

Когда побегайцы скинули влажные куртки и выжали волосы, дверь отворилась, и в Крысильню был вброшен мешок. Спустя недолгое время дверь отворилась снова. Голые, в одних набедренных повязках, со свернутой в жгуты одеждой, вошли Гвоздь и Кастет. Теперь все были в сборе.