Текст книги "Алчность"

В других случаях, поскольку водитель хочет понравиться полиции, достаточно только руку подставить – и в неё одна за другой полетят купюры. За это можно и водительские права дома забыть. Можно поднять жезл, а можно и голыми руками распоряжаться людьми, почти как убийца. Просто непередаваемо. Лучшая в мире профессия. Делаем любопытное лицо и надеваем очки! Смотри-ка: дедушка всё ещё салютует на фото, из которого ему уже не выбраться, как он в жизни никогда не выбирался из этой местности, – смотрите, как красиво он это делает, на фото, да, господин слева, не правый, то король, ведь время остановилось? Нет. Никто не стоит на месте. А теперь действительно вперёд, на волю! Дедушка тогда как знал, что с него делают фотокопию, ах, да что там, конечно он это знал, теперь мы это видим, правильно, мы видим его в морозце мгновения, сосредоточенный взгляд послушания, подслащённый, скрашенный! – это он, дедушка, видишь, вот, перед королём, он стоит навытяжку перед монархом, с которым никогда не познакомится ближе, как мы сегодня знаем, хотя это, может, было бы интересно, как знать, кто кому чего сказал бы, к сожалению, часто на чужом языке? Никто не знает этого. Я думаю, это предложение, хоть я и написала его своими руками, не соответствует истине. Мне, например, нечего сказать перед лицом действующих лиц, которых я создаю, да ну их, эти речевые обороты, пусть оборачиваются, пока не начнут извиваться от боли или, может, от тесноты. Этот речевой нерв вам никогда не удастся вытянуть из меня без наркоза! Король не похож ни на кого, знакомого нам. Король всегда тот, с кем не познакомиться. Он может быть добросердечным, может быть уверенным в себе, а другие и без веры обойдутся. Они не могут себе её позволить, а мы не можем себе позволить и более дешёвые вещи. Тонкий человек в тёмном костюме, король, он всегда как картинка, – нет, в этом сравнении он не нуждается, пусть картинки будут хороши, как он, в семидесятые годы в парикмахерской этого местечка валялось много иллюстрированных журналов, где он был на картинках рядом со своей тоненькой женой из южных краёв. Славное местечко, чтобы возбудить воображение женщин, которые много о себе воображают, особенно когда сидят на этом стуле с белой мягкой обивкой и думают, что становятся от этого краше, и посеять в них тоску по розовым и петуниевым цветам. Зазнайкам можно навязать всё что угодно, этим тихим воображулям, которые взирают на других свысока, но втайне, когда совсем одни, не знают никакой меры, и их тела безмерно выходят из-под контроля, если кто-то подрезает их тонкие стволы, которыми они отчаянно цепляются за свои земельные участки. И приводит их в горизонтальное жизненное положение, которое они в любой момент могут потерять. Но они сами себя давно потеряли и больше не знают, кто они и сколько ещё у них в банке. Уже не так много, как раньше.

Жандарм в салоне-парикмахерской смотрелся бы ещё удивительнее, чем король, ну, разве что какая-нибудь клиентка неправильно припарковалась, тогда бы все взгляды обратились на неё и на её причёску-полуфабрикат. Жандарм был бы добр, но справедлив. Он договаривается о встрече и готовит сокрытие истины, чтобы за закрытыми шторами исполнить все тайные желания, даже те, которые невозможно удержать в тайне, которые докучают ему хуже назойливых собак, которых гонят, даже не кинув палку, за которой они побежали бы, вывалив языки, такие мокрые и неаппетитные, что с ними рядом и ложиться не хочется. Но на кону стоит господский дом и тихо говорит: иди! И он идёт. Если женщины не получают себе короля для ночного столика, на котором лежат яркие журнальчики, то, может, они заполучат государственное должностное лицо, которое всегда примут здесь за короля. Бумага стерпит. Король на фото слегка взвинчен и кучеряв. Я бы сказала, эта женщина свежезавита, но докучлива, если бы я посмела и если бы мне было позволено взирать на мои выдумки свысока. Жандармский отец мог бы жить ещё и сейчас, судя по его тогдашнему взору. Жизни всегда ходят парой, если не строем. Они стоят рядами, как дома, рядятся один под другой, но меня не зарядят. Жизни подходят одна другой, но они часто не подходят персоне, которой выданы как одежда. Они в основном бессобытийны, как будто слишком много жизней досталось всего нескольким персонам, каждой из которых и одной-то судьбы многовато, сосуд которой мы теперь осторожно изливаем, после того как открыли. Мать теперешнего жандарма, например, как мне чудится, всё ещё здесь, и не одна, а в нескольких вариантах, она похожа на большинство женщин, многих я знаю и могу предложить вам на выбор. Но я уже заранее знаю, что на выборах вы проголосуете за кого-нибудь другого, и хорошо ещё, если бюллетень окажется действительным. С каким восторгом она тогда разглядывала эти картинки, госпожа Яниш, с каким внутренним подъёмом – кстати, в той же самой парикмахерской на Главной площади, только кресла тогда были зелёные и более жёсткие. Потом госпожа Яниш даже купила себе этот журнал, чтобы в семье хоть что-то осталось. Это было, когда она ещё могла держаться прямо. Притворимся, как будто это было сегодня: вот она смотрит и смотрит, глаз не сводит, как будто король вместе с её мужем могут испариться ещё до того, как она успеет нагордиться ими, и всё это, пока её волосы накручивают на тонкие палочки, смазывают химическим составом и потом нагревают – отличное жаркое, пахнуть начинает задолго до готовности (и так при каждом мытье головы! Вся жизнь есть химия и соответственно воняет…), и она горделиво возвышается над своим платьем, жена жандарма, как будто оно из того же шёлка в горошек, что и платье королевы, и сшито не абы где, под причёской с начёсом, которую, пожалуйста, сделайте как у Её Величества на фото. Это, к сожалению, невозможно. Этого не можем даже мы, поэты. И достаётся на голову взыскательным людям какая-то мочалка из непроходимой химии. Тоже неплохо, сделано для вечности, если не поджечь, но всё равно не то, не то! Вечности это уже надоело, и она отдаёт задёшево назад, уже подержанное. Ничего не поделаешь. Эта королева многим женщинам того времени служила образцом для подражания – как раз в силу того, что была некрасива, как все мы. Но и некрасивая, она ухоженная и видная женщина, ничего не скажешь. Придраться не к чему. Если нет на счёте красоты, тем важнее одежда и парикмахер, чтобы хотя бы подражать красоте, пока не бросишься в этом новом платье на улицу и не угодишь там под паровой каток (гладильный). А часто надо и накинуть что-то сверху: имущество и дом. И незачем принимать ещё и гостей, которых приходится угощать собственным мясом, потому что ничего другого в доме нет. Я лично знаю пару-тройку вдов и предпенсионных одиноких, которым удалось продвинуться в их общественном проявлении гораздо дальше, чем для них предусматривалось. Но даже там их обскакали молодые. В последний момент. Я бью в гонг. Боинг! Время истекло. Всякое время когда-то истекает. Я это неоднократно повторяла и ещё буду неоднократно повторять, потому что это несправедливо, что время уходит, а я остаюсь. Оно длится ровно столько, сколько ты живёшь, то есть собственная жизнь – мера времени. Уже пошла другая, не твоя. Так что постарайся в течение собственной жизни решительно взять её за рога. Ведь ясно же и прозрачно, как бульон, который люди снова заварили сегодня за своими чисто намытыми окнами. Кто будет всё это расхлёбывать?

За обязанностями и докладами жандарма что-то ещё и сегодня таится – я пока не вижу ясно что, – когда он выволакивает из-за стола харчевни пьяного, бьёт, поверхностно осматривает свою жертву, поскольку внутренние кровоподтёки не видны, а потом вызывает «скорую помощь», поскольку жертва, разумеется, сама побила себя и свою головку, не очень-то способную держаться. Жертва молчит, потому что она без памяти, а если что и вспомнит, то кому пойдёт жаловаться? Главное – не убить невзначай, гласит неписаное правило, можно только голову вместе с ушами и жизненно важным носом и жизненно необходимым ртом засунуть в пластиковый мешок, что не очень способствует дыханию. Такова его природа. Засунутый может, если хочет, и перестать дышать, против этого мы ничего не имеем, пожалуйста, это его дело. В конце концов, это его жизнь. До районного городка доходят слухи о жестокости этого жандармского постового, но там только посмеиваются. Ничего не докажешь. Хотя умерщвление волнует, влечёт за собой чувство собственной значимости, которое позволяет полностью забыть себя, поскольку ты весь целиком набросился на другого человека. Спросите хоть одного убийцу, он вам не скажет! Что убивать позволительно, что, прежде всего, это можно, за это женщины считают тебя несравненным, потому что они не знают больше никого, кто в состоянии это сделать. Они так и вьются вокруг насильников, жандарм это знает, он однажды арестовывал такого, ему даже обуться не дали, после того как он пристрелил свою жену из пистолета и тяжело ранил сына-подростка. Но заполучить такое – такого – всё равно что в лотерею выиграть, пусть не главный приз, ведь в сельской местности люди повадливы убивать, они натренировались на животных, но втихую, есть дома, где поутру можно найти пять трупов – не знаешь, откуда и взялись. Ведь людям скучно, развлечений мало (осведомитель, получив информацию о том, что преступник имеет огнестрельное оружие и может им воспользоваться, тут же передаёт это инфернальное инфо дальше, он уже знает наших: преступник не лыком шит и стрелял среди прочих в спецподразделение жандармов «Кобра». А это нехорошо). В большинстве случаев убийца рано или поздно обезврежен и сидит в тюрьме, его семья выведена из игры, но убийца из-за этого не потерял в цене, вместе со своей измученной душой, которая у него теперь нараспашку. Так и есть, я вижу: несколько женщин уже пишут ему любовные письма. Те самые женщины, которые не раз и не два ревели перед дежурным пультом жандарма, пока он, нервничая, оттого что не хватает пальцев, печатал обстоятельства их дела. Некоторые преступники только плачут, всё время плачут, но раскаяния как не было, так и нет. Может быть, ему поможет раскаяться вот эта смотрительница дома, в маленькой квартирке которой этот преступник скоро, лет этак через пятнадцать, выйдя на волю, будет сидеть за столом. Он возьмётся за ум, обещает он ей, он разотрёт в порошок свою совесть, пока сок из неё не потечёт. Просто, мол, по глупости попался. Потом, во время суда, в последнем слове убийца всячески просит прощения у своей жертвы, но жертва давно зарыта в землю и не слышит его. Интересный был человек, было чему у него поучиться. У других можно поучиться только тому, что в озере Топлиц больше нет спрятанных там печатных пластин нацистов, и можно утонуть, если всё же попытаешься их искать. При этом вся территория вокруг озера огорожена как запретная зона. Занимается этим и жандармерия. С помощью подводной телекамеры можно, если повезёт, года через три-четыре найти там ещё несколько трупов. Как ту восемнадцатилетнюю школьницу – к сожалению, уже в виде скелета – в лесу или ту ученицу с предприятия, которой не было и шестнадцати, увы, на мелководье и потому ещё целую, в озере, в озере. Мы туда ещё наверняка вернёмся.

Жандарм никогда бы не стал просить прощения – зачем? Стройные, которые много работают над своей фигурой, каждый день что-то делают: карабкаются в горы или лезут дома на стену, оттого что один, конкретный, им не звонит. Жандарму даже делать ничего не нужно, на ловца и зверь бежит: каждый за рулём хоть раз да ошибается в одном: когда думает, что его никто не видит. Жандарму охотно покоряются женщины, которые уже давно с сожалением глядят вслед своему исчезнувшему образу, – его теперь, без спросу, взяли себе другие, более молодые, и носят без зазрения совести, как свой собственный. Мне тоже как-то раз было видение образа, я думаю, то была непорочная Дева Мария, но я-то, к сожалению, порочная. О горе мне, из-за этого я наехала на дорожный знак «Стоп», который простоял здесь добрых двадцать лет. Всё из-за того, что я оглянулась на соперницу. Каждая женщина может однажды забыться. Не так уж и много того, на что можно обратить внимание. Ни одному человеку нельзя давать волю и отпускать с поводка, будь то даже убийца. Почему женоубийцы так любимы женщинами? Потому что они специализируются на женщинах. Они томятся в тюрьме и в это время не могут томить других женщин. Но есть, конечно, и другие причины. В любом случае они безобидны лишь раз, убийцы. После того, как кто-то вывинтил из них взрыватель и поместил их на хранение. Теперь у них полно времени, чтобы подыскать себе подруг по переписке, которые вскоре и собственной персоной объявляются, потому что думают, что приглашены. Поведение сидящего преступника, который пока не может заниматься своей профессией, становится чистым развлечением – так ягнёнок любит позабавиться с волками. Слава богу, я не отвечаю за этих женщин. Но они отвечают за своих детей, которых убийца может в любое время погубить, когда захочет и когда сможет, потому что он фатально получил свободу. Лучше бы не получал. Но это было так прекрасно, так хорошо, как никогда! Я и эта женщина, мы клянёмся, он больше не будет. Он же не виноват, что снова получил площадку для игры в ножички, это ваша вина, господин тюремный священник, и ваша, госпожа начальница тюрьмы, и ваша, господин тюремный психиатр. Я никак не ожидала этого от полностью исправившегося убийцы! Он и всегда-то был исключением. На воле женщины уже не так хотят видеть убийцу. Соблазн был бы слишком велик. Хорошо, что человек снова в темнице. Тринадцатилетний подросток искал выключатель, кровавый след тянется по полу, где его больше двадцати раз ударили ножом. Но мать горше оплакивает преступника, чем своего мальчика, такие слёзы доставляют ей больше радости. Дети у неё, в конце концов, есть ещё, такие же, как этот, правда, других возрастов. Одним больше, одним меньше. А убийцу пристрелили при попытке к бегству, потому что в одной часовне он хотел убить ещё одну монахиню. Не в того попали, безутешно плачет женщина, которая его любила. Детей я могу нарожать, а где я возьму такого мужчину? Таких, как он, мало, тем он мне и нравился. Преобладает вера, что человека нужно запереть, чтоб он хотя бы из клетки кому-то оказал внимание. Теперь его не отпустят, отпустим лучше мы ему грехи. Но вернёмся к тем цветочкам-недотрогам, которые хотят, чтоб их сорвали, а судьба может устроить им это самое раннее через пятьдесят лет. Ну что уж такого, скажите, этот мужчина сделал? Семнадцать лет назад он порубил на кусочки ножом молодую учительницу, ну и что, учительниц много, а убийц мало, они очень редкая, пугливая дичь, правда, очень дикая. Не та, что ест из кормушки, робко озираясь, чтобы присмотреть себе следующую кормушку в лесу, у пруда или в подвале с тренажёрами. Чтобы доказать свою многолетнюю кротость, этот мужчина в тюрьме предпочитал носить дамские колготки, наверное, чтобы в будущем лучше вжиться в женщину, этот господин, который теперь мёртв. Если у него и есть приверженцы, которые в него верят и любят его, то это, к сожалению, я.

Женщины выглядывают из их душистой, мягко простиранной шерсти так, будто они бог весть что и пользуются у мужчин успехом; красиво гарнируя себя кофточками и платочками, они гарантируют успех, потчуя бесплатным удовольствием. Тогда как они не более чем десерт, если для него ещё останется место в желудке господина. Они не знают этого. Зачем же так закармливать убийцу? Я бы на их месте у стола не делала этого, я бы лучше купила себе собаку, животные хотя бы благодарны, благодарнее человека, которого мы знаем. Я не понимаю. Я думаю так: убийцы владеют нежным гипнозом, некоторые месяцами исследуют и анализируют своих будущих жертв. Они трудятся, закрепляя на них бетонные кольца, чтобы потом утопить их в ближайшей реке. Человек лишь вата, вакуум. Убийца, если ему повезёт, получит новое представление о сущности человека, в этом его преимущество перед нами, поэтами. Они песок, люди, их много, как песчинок на пляже. Ну, я не знаю… Только прикончишь одного, как набегают со всех сторон новые жертвы, даже из соседних стран (шлюхи есть в Вене, в Чехии, Бургенланде и Калифорнии, и везде их душат их собственным бельём. Господин У., мужчина, с которым я лично переписывалась по человеческим и политическим вопросам, устроил нечто подобное, когда увидел, что он единственный мужчина во всей округе, а женщины просто дрянь; ну, он расквитался с ними, обиженный их взглядами, за то, что они не аристократки, которые подошли бы ему больше. И откуда бы ему это знать? Во всяком случае, мою душу он не восхитил, в отличие от других душ, им восхищенных). И вот является ещё одна, я вряд ли смогу за ней последовать, она на двадцать лет старше, чем юный господин Л., это совсем другой случай, он завистник, ставший культуристом и создавший себе таким образом совершенно новое тело, в истинном смысле слова ставший другим; итак, господин Л., точно, он выстрелил из помпового ружья в лицо своему кузену, своей подруге и её маме, но их лица были им уже не нужны. Создать себе новое лицо господин Л. не смог, он только постарел, как все мы. Когда же это кончится? Да, так вот, и тут прибывает женщина из Германии, которая годится преступнику в матери, но предпочла бы быть его единственной возлюбленной, ведь есть не так уж много мест, где нет возможности сравнивать, и вот она нашла такое место. Это тюрьма строгого режима, для почти разрушенных правонарушителей. Так они представляют себе, женщины: наконец-то есть мужчина, который стоит того, чтобы поднять его до себя! Только бы после не уронить! А то от этого, боюсь, можно кости порушить. Первое время, конечно, их сокрушала способность преступника оставаться холодным. Как тоскуешь по редким мгновениям нежности, когда оболочка тает и внутри обнаруживается сладкая начинка из марципана и нуги: вкус взрывной, скажу я вам! Возьмите для пробы шарик конфеты «Моцарт», и вы почувствуете разницу. Зато эта материнская женщина, с которой молодому мужчине, сказать по правде, временами пресновато, до сих пор жива. Ей повезло, что он ещё сидит, и хорошо сидит. В принципе, эта женщина говорит только о себе одной, и тот один, кто её слушает, может, со своей стороны, больше ни с кем другим не говорить, кроме девяноста пяти других подруг по переписке, о которых эта женщина ничего не знает. Убийца хочет только одного: на волю, что не удивляет никого, кто знает преступника и женщин, которые его навещают. На воле он бы от них избавился. Лишь эта женщина, которая всё ещё говорит о себе, хочет проторить обратный путь, против давки у окошечка, и даже сюда, внутрь, за решётку, которая обозначает мир, если смотреть со стороны этого молодого дикаря, существа, которое поставлено на игру и всё равно продолжает играть, и не только смотреть, но, если возможно, даже потрогать руками и восхититься, как человеком, которого ещё никогда не видел, но всегда знал. Что это значит? Это значит, женщина становится волей. Место, которое не предусмотрено для неё, разве что она действительно была бы презентабельная. Она приехала из Боттропа и осела в Австрии, чтобы сыграть против более молодых женщин, для этого она всех бросила, даже родной город, где она была секретаршей шефа, город, который не согревал её жаркими взглядами. Это было последнее, что она бросила, и больше она в нас не попадёт. Клянусь, больше мы об этой женщине здесь не услышим! Она была примером ничего для никого. Так, теперь я с ней расквиталась, только сама не знаю за что. Заключённый снимает весь выигрыш. Они тянутся к нему, любимые женщины нашего господина, которого они сами себе отыскали (тогда как Господь, например, изначально был здесь). Хоть господин и младше на двадцать-тридцать лет, они просто штурмуют тюрьмы. Они форменным образом берут их на абордаж своими свежелакированными коготками, ломкими, как стеклянный стакан, если его сжать. Не потому, что решили быть лучшими и улучшить преступника, а чтобы стать для него, не имеющего выбора, вначале матерью, потом любимой, а потом – всем остальным. После более близкого знакомства. Естественно. Мать ведь вообще лучше всех (женщинам, кажется, это невдомёк, иначе почему они так упорно не хотят стать матерью). Хотя бы до тех пор, пока ей не отрезали голову и не выставили её в витрине её маленького бельевого бутика. До тех пор, пока на свете есть зеваки, они будут стоять перед витриной и верить в любовь, которая была бы ещё краше в этой кружевной комбинации, могу себе представить. И тут вдруг это! Посреди белья – отрезанная голова! У вас есть хотя бы предположения, почему матереубийцы так часто после этого отрезают головы? Ведь они могли бы вспарывать им животы и вырывать оттуда матки, из которых они, сыновья, появились на свет, чтобы наконец рассмотреть их как следует, а? Я не понимаю. Они могли бы удовлетвориться умерщвлением, но ведь берут на себя лишнюю работу отрезания головы, как Саломея, которой, правда, не пришлось марать руки самой. Порой они даже засовывают эту Горгону в измельчитель для овощей, если он у них есть, что доказывает их недостаточную техническую одарённость. Они никогда не могли учиться, иначе бы знали это. Но стоп, назад к началу, ведь этот-то учился, изучал экономику (но о физике твёрдого тела понятия не имел!), между тем он опять, как я слышала, учится. К счастью, он снова здоров, после злодеяния прошёл год, как минимум. Но я так рада за него, что он опять на воле и может восстановиться (вплоть до того, что нашёл подругу, похожую на его маму) и узнать, как далеко может завести человека смелость. До газет! О, как было бы хорошо – зайти так далеко!

Да. Они возьмут убийц к себе домой, где те уже вскоре убьют детей женщины, хотя бы одного, мы уже говорили, мы, к сожалению, всегда всё говорили и ничего не таили за горой, что возвышается на две тысячи метров. Они делают такие вещи, убийцы, потому что не хотят начинать новую жизнь, а если и хотят, то в одиночку или с другими. Но не с теми, кто у них уже есть. Их души, может, и хотят стать людьми, но рассудок хочет чего-то другого, он хочет того же, чего хотим мы все, но не доверяем себе. Должно быть, мы все ненавидим телесную жизнь, но лишь этот жандарм среди прочих, кого я не знаю, ненавидит её по-настоящему. Но это не сразу заметишь, потому что иногда он и шутит, и смеётся, и поёт песни под гармошку.

Поскольку она никогда не приходит, ищешь её всюду, любовь, гонишься за ней и скоро сама превращаешься из охотницы в добычу. Ну, давайте, пустите и вы к себе в дом убийцу или для начала переписывайтесь с ним, чтобы предвкушение радости было сильнее; этого головореза с его дамскими колготками, которые он так любит носить, этого добра полно у вас в шкафу! Ах нет, не его, он ведь уже мёртв! Тринадцатилетний сын стал бы чуть позже онанировать в эти колготки, думает жандарм, который следит за ходом процесса по газетам и по телевидению; он хоть и слышал о таких сенсационных случаях, но самому не приходилось сталкиваться. Он облечён должностью, которая хорошо его облачает. Неплохо, фуражка, пистолет в кобуре. Супер. Загляденье. Вот выйдет злодей на волю, злорадно думает жандарм, уж он навешает пенделей этой женщине, которая стоит теперь перед жандармской пишущей машинкой и хлюпает носом из-за какого-то трактирного бандита, который на три недели упёк её в больницу, а она теперь вымаливает разрешение на свидание с ним. Никогда не стать ей героиней романа её мучителя! Не даст он ей написать этот роман. По крайней мере, не на моей пишущей машинке. Скоро начнут покупать компьютеры с гораздо большей памятью, о чём можно будет напомнить женщине, когда она опять заявится сюда с разбитой рожей. Хотя право возврата исключено. Роман своей жизни, опираясь больше на реальность, чем на выдумку, преступник напишет сам. Чтобы прославиться. Женщины хуже, хотя хуже некуда, они рано стареют и легко опускаются, пока на них не обратят внимание. Тогда они расцветают и расцветают улыбкой. За это (чтоб обратили внимание!) они сделают всё, они ради этого даже встанут на колени перед американским президентом и возьмут его член со всеми его тайными приметами, которые ни разу не показывали по телевизору, в рот. Кровать нам для этого не нужна, нужен только член туда, член суда, и осудит вся нация. То-то будет шуму, все взоры на меня! Я бы запросто выдержала! Таковы все убийцы, без преувеличения все: честолюбцы с болезненной страстью себя показать. Как только их отпускают на волю, они тут же идут к роялю, хоть и не умеют играть, просто для того, чтобы их слышали.

Мужчин надо задерживать и сажать под арест, чтобы оградить их от женщин, думает жандарм, который всё это знает или хотя бы слышал об этом в последнее время или где-то видел. Из этого он выведет своё учение. Мы ловим их, женщин, делаем вид, будто молимся на них, думает жандарм. Почему бы не наоборот? Почему бы им не поклоняться нам, в частности мне? Не так уж это и обременительно. Что уж такого. Я бы это тоже сумел, разве нет? Так, теперь жизнь действительно получит вызов, это больше не игра, и сам себя объявишь победителем. Надо хватать женщин, подходящих для этого, пока они не убиты, думает жандарм. Такт мы пошлём на все четыре стороны, такое женщины вообще не любят, они хотят, чтобы их брали жёстко, и для этого у нас хватит четырёхтактников, которые попадают к нам в сеть в великой дорожной битве между пешеходной зоной, спортивным парком и торговым центром или в рабочих предместьях, где некогда цветущая государственная промышленность валяется в пыли, пытаясь уползти, но не пускают путы, которые профсоюзы закрепили на её конце, препятствуя бегству капитала за границу. Безработным изо дня в день приходится попирать биржу. Бестактность, но не бездарность – вот всё, что нужно убийце. У нас это тоже есть, если присмотреться в зеркало! Пусть зеваки толпятся у места дорожно-транспортного происшествия, а жандарм перешагнёт через временное ограждение и – свободен. Тихо покоится озеро. Вот та, что замешана в аварии, у неё есть собственная квартира, и она тоже свободна, хоть и не в сексуальных делах. Свободу она, однако, не ценит и куда более склонна угодить в плен к мужчине и не отвечать за это. А вот – та, у которой вообще собственный дом на одну семью, хотя всей-то семьи – она одна. Сейчас она кричит, накричаться не может, так кричат только граждане, у которых давно не было подходящего слушателя для их крика. Ага. Она позволяет себе орать просто так. Раньше она была сдержанна и держала себя прилично. И вот началось. Это сердце требует чистосердечного признания, действительно ли имеется в виду только она одна, единственная, или у неё есть соперницы? Кому надо к жандарму, должен постучаться, но бывает, что коллеги дают ему от ворот поворот. Мы все более-менее поворотливы, но такого поворота событий не любим. Надобно знать тайну, как держать женщину в узде. Не обязательно быть врачом, чтобы вскрывать людей, но врачом было бы лучше, – открыть в брюхе змея, который нас всех когда-то искусил, Зло, где же ему ещё быть: мужчине приходится быть врачом, психиатром, хирургом и анестезиологом в одном лице. Даже если у него для этого ничего нет, кроме этого довольно длинного, сильного органа, скальпеля, который не станет долго юлить и ломаться, если ему хочется внутрь, ведь он не дрель. Используя дрель, не оглядываются в безлюдный переулок, не принесёт ли кого нелёгкая. Отвага растёт с аппетитом. Кричащая женщина рядом с её автомобилем, у которого крыша слегка поехала, внезапно умолкает и таращится на человека в форме, как будто впервые в жизни видит его живьём. Тушь потекла с ресниц по более чем пятидесятилетнему лицу, ну ничего. Лицо не должно переносить столько еды, иначе оно разбухает, но тоже ничего. Внизу, на низменном берегу озера, рядом с женщиной и жандармом тянется ландшафт, наряду с государственной трассой. Грязь оползня наконец убрали, и волосы тоже, которые оказались там непонятным образом, охапка волос, никто так и не понял, что они там делали. В конечном счёте неважно, кого или что хапаешь, главное – есть за что взяться, когда доходит до дела.

В некоторых домах горит свет, где живут вдовы и прочие одиночки. Их лица можно уподобить безлюдным залам, которые только и ждут, что кто-то включит свет, войдя, чтобы этого больше не пришлось делать им самим. Их органы гудят. Если надо, они готовы убить сами себя, лишь бы к ним наконец кто-то пришёл. Некоторых, к сожалению, преждевременно стряхивают с дерева жизни. Чтобы их страстные чувства не гибли вотще, они садятся в свои машины и едут куда глаза глядят, лишь бы с кем-нибудь познакомиться. Чтобы их сняли, как сливки. Кто-нибудь из дорожного движения или его блюстителей. Ехать не слишком медленно, но и не слишком быстро. Теперь только бы не допустить ошибки! Пятьдесят лет незапятнанности растратились – и глазом не успел моргнуть! Этого жандарма кто-то должен обогатить, иначе плохи его дела. Следует нежно, как гипнотизёру, рукоположить женщину ладонью на затылок или наложить руки на её шею, вот она уже вскидывает голову, как лошадь, вот она показывает зубы и становится такой взмыленной, что пена вырывается изо всех дыр. Никто не видит, как она фантазирует об исчезнувшей любви. Но всем видно, как она тоскует по новой, – а вот и она. Как хорошо, что я села в машину. Ах ты, японский автомобиль среднего класса, который видели на месте преступления! Язык вываливается из распахнутого рта, хочет сплестись с другим языком, сколько же можно? Губы ещё долго хотят оставаться на месте происшествия и длить обмен ласками, как в бульварных романах; обменять жестянку на золотые цепочки, кольца и браслеты, равно как и золото отдашь за железо, где же граница? Знает ли тело предел? Эта тоска: женщины, отчаявшиеся свидетельницы собственного состояния, оценивают расстояние, но сами уже не могут выбраться на сушу, чтобы попасть в более приятное состояние. Позднее замужество не исключено. Раньше они не могли отпустить себя, потому что были единственным, что у них было. Но тогда зачем всё так алчно раздаривать? Не могли дождаться, когда можно будет навязать себя целиком, отдать себя в чужие руки, не дожидаясь, когда ассистентка дрессировщика на телевидении проверит домик на прочность ограждения, а квартиру – на прочность оконной решётки (чтобы зверь не смог вырваться к нам), где они, люди, должны произвести посадку, по большей части жёсткую. Неважно, куда они угодят, на мягкое или на жёсткое, главное, что мы придём, послюним, у нас под рукой влажные салфетки, и стебель мы держим крепко, пока цветы зарождающейся симпатии снова не поникли головкой. Пока её не прорвало. Всё как всегда. Профилактика избавит от лечения, например раковой опухоли. Твёрдый шанс, властная поступь, пистолет, униформа, которая возвещает о прибытии повелителя, потому что она опережает его на калибр ровно девять миллиметров, и повиновение, которое он умеет вызвать в женщине. Странно, что другие никак не могут с этим справиться. Шторы с их перевязью и смазкой для скольжения (к сожалению, ему пора идти, ведь и лётчики всегда спускаются на землю) отлетят в сторону, шея вытянется, чтобы посмотреть ему вслед, как он, даже не оглянувшись, сворачивает в переулок у парфюмерного магазина. И это после того, как побывал в этой мерцающей розоватым и голубоватым внутренности, куда можно попасть лишь через тесный проход, но он через него пройдёт, он, единственный, так красиво задрапированный складками, чтобы взбодрить, но этого даже не понадобилось, как можно было заметить. Слушай, ты просто фантастическая, шептал он, прошло только три недели, этот шёпот над его угловатым подбородком, а рука внизу полистывала, перебирала, взбиралась вверх, поглаживала, пощипывала и похлопывала по плоти, просто классно. Неужто правда всё, что ты тогда почувствовала? Потом они уже не твёрдо в это верят, они снова алчут, как только внизу хлопнет дверь, и снова жаждут, чтобы потом, в покое, всё заново перевспоминать. Есть ли наличные деньги, украшения, ценные веши? Для мужчины это важнее, и ванна была бы сейчас кстати, размышляет жандарм, который запачкался и вообще хотел бы избавиться от запаха духов. Жена дома не ждёт и принюхиваться к мужу не станет, не посмеет. Этот мужчина принадлежит теперь мне одной, с ним я могу делать всё что хочу, думает жертва, пока ещё может думать. Пока она ещё в сознании. Другой мужчина тем временем уже мёртв, в нём повышенное содержание анафранила и ойглюколя, которые понижают уровень сахара и поднимают настроение, но ничего такого у него уже и в помине нет. Преступница была женского рода и прибегала к нечестным лечебным средствам. Спортсмену они ни к чему. Женщина, бывает, и без смерти как мёртвая, потому что не знает, когда и как ей двигаться в сексе. Убийца взгромождается на неё и правит куда глаза глядят, лихач, не меняя направления. Адский водитель, призрак. Он разъезжает с мёртвой на машине, он даже уселся на неё, вы только представьте себе! Он набил полную машину трупов, которые поднял, но предпочёл бы не поднимать шума, они так тихо спят под ним и позади него, не надо будить мёртвых! Убийца может пробудить чувство. Но сам он должен оставаться холодным. Скромничать ему нельзя.