Текст книги "Жеводанский зверь"

– Но вы, дядюшка, человек столь благоразумный и осторожный, – вдруг с болью произнес Леонс, – неужели вы никогда не подумали об опасности, которую представляют опыты для меня? Вы ошибаетесь: влияния, которое вы приписываете мне, не существует; обстоятельства, о которых вы говорите, не более чем действие случая. Быть может, ребенком я действительно имел на нее влияние, но теперь… Мадемуазель де Баржак – девушка знатная и богатая, ей ни к чему мои советы. Она всегда холодна со мной; видя меня, она чувствует лишь какое-то стеснение. Чтобы понравиться такой живой, пылкой девушке, надо походить на блистательного и легкомысленного барона де Ларош-Боассо, который так уверенно сейчас хвалился тем предпочтением, которое она ему оказывает… Я для нее ничего не значу, говорю вам, дядюшка! Заклинаю вас, не удерживайте меня долго в Меркоаре, и когда мы оставим замок, из сострадания ко мне позвольте мне никогда туда больше не возвращаться!

Было видно, что юноша не смог сдержать этого признания, вырвавшегося из сердца против его воли. Он впервые был охвачен столь сильным чувством, которое не поддавалось контролю и не слушалось доводов рассудка.

Конечно же, приору это признание было совершенно ненужно, так как он видел своего юного племянника насквозь. Он уже собирался обратиться к Леонсу с нравоучительной беседой, когда взгляд, брошенный им в сторону, придал его мыслям другое направление.

Путешественники подъехали к мрачному ущелью, углублявшемуся меж двух гор, покрытых деревьями до самых вершин. Дорога становилась трудной, неровной; огромные скалы едва давали место для проезда одного всадника. Солнце, опустившееся довольно низко, еще освещало вершины самых высоких утесов, но его свет уже не проникал в это глубокое ущелье, где начал сгущаться мрак. Так далеко, как только простиралось зрение, виднелись только деревья с темной зеленью; точно огромный, бесконечный лес покрывал холмы, долины и горы.

Эта внезапная перемена местности, дикий вид этой пустыни, да еще и уверенность в том, что в этих местах скрывается страшный жеводанский зверь, произвели сильное впечатление на дядю и племянника. Приор поэтому ответил слегка дрогнувшим голосом:

– Я мог бы сказать многое о словах, вырвавшихся у вас, дитя мое, но в эту минуту у меня недостает необходимой силы духа, и мы возобновим этот разговор позже. Сейчас мы приближаемся к тому месту, где еще вчера зверь растерзал несколько жертв… Давайте ехать молча и старайтесь держаться как можно ближе ко мне. Да защитят нас Бог и святая Дева Мария!

Леонс не разделял страха своего дяди; но сам был не прочь отложить объяснение, вызванное его внезапным порывом. Ему вообще хотелось бы, чтобы дядя позабыл о его словах, и юноша надеялся, что так и произойдет. Всякий человек бережет тайны своего сердца даже от тех, кто ему очень дорог.

Они ехали несколько минут очень быстро, но чем далее они двигались, тем более сгущалась вокруг них темнота. Лес состоял в основном из сосен, дубов и буков. Частые деревья с мощными кронами даже в полдень солнечного дня не позволили бы читать под их покровом, а в этот час глаз не мог ничего различить в их мрачной глубине; хворост и терновник высовывали на дорогу свои цепкие руки, затрудняя путь. Путешественникам было известно, что лес пересекался многочисленными дорогами и что ошибка при настоящих обстоятельствах была бы небезопасна.

Сначала они обращали внимание на борозды, оставленные телегами, наверняка ехавшими в Меркоар; это был главный признак того, что они движутся по дороге в замок. Но скоро этот спасительный признак исчез, почва переменилась: сделалась сухой, каменистой и слишком жесткой для того, чтобы сохранять следы колес. Путники напрасно ждали появления какой-нибудь прогалины или возвышенности, любого предмета, знакомого их глазам, который позволил бы им удостовериться, что они едут в верном направлении. Но мрак покрывал все своим унылым однообразием, и оба всадника видели один другого как размытую фигуру, лишенную четких контуров.

Наконец они доехали до развилки, и Леонс остановил своего лошака. Приор, читавший молитвы, может быть, для того чтобы забыть свой тайный ужас, также удержал своего лошака.

– Дядюшка, – сказал молодой человек озадаченно, – я думал, что мы наконец доехали до креста святого Павла, но я ошибся… Мы, без сомнения, проехали крест, не заметив его… Вы знаете место, где мы находимся? Я не помню, чтобы бывал здесь раньше…

– И я также, дитя мое, – отвечал приор испуганным голосом. – Святая Дева, уж не заблудились ли мы?

– Похоже на то, дядюшка. В таком случае мне хотелось бы добраться до вершины горы. Там должно быть еще светло. Не пойти ли нам по этой дороге, которая, кажется, ведет на вершину Монадьерской горы? Если передо мной будет открытое пространство, я сумею отыскать замок.

– Поручаю себя вам, мой милый, – робко отвечал Бонавантюр. – Сознаюсь, что в эту минуту ваши советы будут лучше моих… Надеюсь, – прибавил он, пытаясь шутить, – что так будет не всегда.

Сам Леонс, казалось, еще раздумывал, когда среди тишины раздался отдаленный звук рога.

– Сюда, дядюшка, сюда, – вскричал Леонс. – Там есть люди! К тому же мы доберемся до горы и точно узнаем дорогу… Итак, в путь, не надо, чтобы ночь застигла нас в этой непроходимой чаще.

Приор бесстрастно повиновался; но ожидание Леонса было обмануто. Новая дорога сначала как будто поднималась вверх, но затем круто шла вниз, в ту лесистую глубину, которую они хотели обогнуть.

Заблудившиеся путешественники должны были опять остановиться, чтобы держать совет. Во время этой короткой остановки рог трубил снова, но на этот раз с противоположной стороны.

– Непонятно, – сказал бенедиктинец с беспокойством, – теперь этот звук раздался справа от нас, а ранее я слышал его как будто слева…

– В горах порой создаются странные акустические эффекты, – отвечал Леонс, задумавшись, – расположение местности и этот густой туман могут создавать необыкновенные иллюзии; человек, держащий рог, без сомнения, находится не там, где нам кажется. Мы слышим его то здесь, то там, а он, может быть, находится в двухстах шагах перед нами.

– В таком случае, дитя мое, почему бы не попробовать позвать его к нам на помощь?

– Попробуем, дядюшка.

Они громко крикнули несколько раз и замолчали, надеясь услышать ответ на свой призыв о помощи. Но крики их были как будто поглощены этой тяжелой, неподвижной темнотой. Отдаленное эхо, как бы играя, повторило отзвуки их голосов, и все смолкло.

Приор решительно отказался от власти, предоставляя своему молодому спутнику самому принимать решение, что им теперь делать.

– Куда же мы двинемся, Леонс? – спросил он.

– Право, дядюшка, я не знаю; мне кажется, однако, будто я вижу следы животных на земле. Может быть, эта дорога ведет к какому-нибудь жилищу… Будем продолжать путь…

– Хорошо, – сказал Бонавантюр, – какой бы путь не избрали мы, Господь видит его перед собой…

Эта настойчивость путешественников скоро получила свою награду. Дорога пошла в гору, а воздух стал не таким влажным. Хотя деревья все еще образовывали свод над головами всадников, однако становилось светлее, а звуки рога слышались ближе. Они начали уже думать, что вскоре выйдут из затруднительного и, может быть, даже опасного положения, в котором они находились, когда неожиданный случай превратил их неопределенные опасения в обоснованный страх.

Они неторопливо ехали в гору, когда из непроходимой чащи на некотором расстоянии от них раздался пронзительный вой. Лошаки остановились как вкопанные, подняв уши и дрожа всем телом, как делают робкие животные, чувствующие приближение хищного зверя.

Приор и племянник переглянулись.

– Жеводанский зверь, – сказал бенедиктинец, побледнев, – да простит нам Господь наши согрешения… Мы погибли!

Леонс стал искать глазами предмет, который он мог бы применить в качестве оружия. Едва ли хлыст мог серьезно испугать такого опасного противника, который возвещал о себе столь ужасными звуками.

– Ободритесь, дядюшка, – сказал Леонс. – Волк, если это действительно он, может быть, не осмелится напасть на двух всадников… Если б у меня была хотя бы хорошая дубина…

Вой прекратился; теперь в терновнике слышались только чьи-то тяжелые шаги, чье-то быстрое передвижение. Но чаща была так густа, темнота так глубока, а туман так плотен, что ничего нельзя было рассмотреть.

Вдруг вой послышался снова; на этот раз зверь казался в нескольких шагах от путешественников.

Это испытание было слишком тяжелым для бедного бенедиктинца. Уже воображая, как зубы чудовища впиваются в его упитанное тело, он начал громко стенать и вслух молиться всем известным ему святым. Леонс, напротив, молча искал врага глазами, готовый отразить нападение, как мог; но его мужество в подобной ситуации не приносило пользы. Тут вой раздался буквально в двух шагах от всадников. Испуганные лошаки поднялись на дыбы, повернули и побежали каждый в свою сторону. Лошак приора понес своего всадника, который ухватился за его гриву и продолжал кричать. Лошак Леонса, не находя перед собою пустого пространства, понесся напрямик в кусты, колючие ветви царапали его бока, но животное, спасая свою жизнь, неслось не разбирая дороги.

Молодой человек удержался на лошаке всего лишь несколько минут. Его великолепные навыки в верховой езде не помешали ему наткнуться на низкую ветвь бука и вылететь из седла.

Падение было жестоким, и Леонс несколько минут лежал оглушенный, без движения, ничком. Потом он услышал тихое рычание, какое-то тяжелое тело придавило его к земле, и он почувствовал, как острые зубы вонзились в его плечо, а когти принялись раздирать одежду.

Но неизбежность опасности заставила Леонса опомниться; он старался повернуться и высвободить руки, чтобы оттолкнуть зверя, который намеревался сожрать его живьем, но колючие растения опутали его своими ветвями, листья, липшие к лицу, ослепляли его, а тяжесть, лежавшая на нем, парализовала его движения. Но он успел, однако, повернуться на бок и одной рукой изо всех сил оттолкнуть чудовище, которого не мог видеть. Но рука его схватилась не за звериную шерсть, а скорее, за какие-то жесткие, нечесаные, взъерошенные волосы.

В ту страшную минуту, когда инстинкт самосохранения довлел над рассудком, Леонс не искал объяснения непонятному обстоятельству. Он продолжал неистово бороться со своим неизвестным противником, толком не понимая при этом, что делает. Он просто отчаянно вертелся, вырываясь из лап своего врага и нанося ему беспорядочные удары.

Наконец борьба прекратилась, несчастный молодой человек, измученный, запыхавшийся, почти лишившийся чувств от боли и страха, стал уже неспособен к сопротивлению. Когти и зубы перестали его рвать, и он почувствовал, что тяжесть, придавливавшая его к земле, исчезла. Оживленный этой внезапной переменой, он успел приподняться и, облокотившись о землю, осмотрелся кругом. Следы его грозного противника исчезли; слышался еще шум в соседних кустах, но ничего нельзя было разглядеть. Внимание Леонса было отвлечено другим шумом, раздававшимся на дороге и приближавшимся довольно быстро. Это были звуки рога, теперь совершенно внятные, громкий лай, а главное, голос приора, звавшего Леонса.

Юноша не мог отвечать; он оставался все в том же положении, еще не веря в то, что его неведомый враг решил сохранить ему жизнь.

Наконец он различил в тумане двух человек, которые искали его, одного пешего, а другого верхом на лошади, и услышал их голоса:

– Леонс, где вы? Леонс, ради бога, ответьте, вы живы?

Тут молодой человек успел наконец преодолеть ужасную слабость.

– Сюда, дядюшка, я здесь…

– Мы его нашли! – вскричал бенедиктинец, соскочив с лошака. – Друг мой, вы ранены?

– Кажется, нет, дядюшка.

– Слава богу, слава богу! – Бонавантюр хотел помочь Леонсу встать, но его спутник сказал ему на местном наречии:

– Будьте осторожны, преподобный отец! Зверь, должно быть, недалеко, потому что моя собака рычит… Полно, Кастор, не отходи, ты можешь нам понадобиться.

Но его опасения не могли остановить приора, бесконечно обрадовавшегося, что он нашел своего приемного сына. Он прорывался через колючие кусты, не обращая внимания на свою бенедиктинскую рясу; он сжал в объятиях бедного Леонса со всей силой, на какую был способен.

Сам юноша еще не оправился от пережитого потрясения. Только когда он с помощью дяди вышел к дороге, тот смог убедиться в плачевном состоянии племянника. Шляпа его была смята, платье разорвано, руки и лицо расцарапаны до крови. На левом плече была глубокая рана, как будто кусок тела был вырван когтями или зубами.

Испуганный Бонавантюр поспешил перевязать рану носовым платком. Его спутник помогал ему в этом.

– Господи, помилуй, – с ужасом говорил этот человек на местном наречии, – вы чуть было не попались; еще минута, и вы были бы растерзаны!

Тот, кто говорил таким образом и кто так кстати помог путешественникам, был – как читатели, без сомнения, догадались – Жан Годар, меркоарский пастух. Оставив Лангонь, он отправился по проселочной дороге, годной только для пешеходов. Войдя в ту часть леса, где скрывался зверь, он вздумал затрубить в пастушеский рог, чтобы, как он надеялся, отпугнуть это свирепое животное. Он услышал крики дяди и племянника и, догадавшись, что кто-нибудь заблудился в тумане, отправился искать одиноких путников. Крики, раздавшиеся в минуту нападения, заставили его поторопиться, и он чуть было не был сбит с ног приором, которого нес лошак. После короткого разговора они вдвоем бросились на помощь к Леонсу, который, по их справедливому предположению, был в серьезной опасности.

Впрочем, бедный молодой человек, так чудесно спасенный, не успел задать никаких вопросов. Присутствие духа медленно возвращалось к нему.

– Дядюшка, – сказал он наконец изменившимся голосом, – вы видели его? Конечно, он пробежал мимо вас!

– Кого? – с удивлением спросил приор.

– Этого человека… Негодяя, который меня ранил.

– Человека? Вы грезите?.. Без сомнения, несчастный юноша получил сильный удар по голове… Леонс, вы имели дело не с человеком, а с чудовищем, которое называется жеводанским зверем.

– Жеводанским зверем? Уверены ли вы в этом, милый дядюшка? – спросил Леонс, разум которого мало-помалу пробуждался. – Право, я не смею утверждать… я едва понимаю, где я… однако я не могу поверить, чтобы меня так отделал хищный зверь.

– Боже милосердый, кто же тогда? – сказал пастух. – Если б вы могли видеть, какая рана у вас на плече, вы не имели бы никакого сомнения на этот счет. Какие зубы!.. Но, господа, нам нельзя здесь оставаться; ночь приближается, а зверь может проявить упрямство; и если ему придет на ум опять напасть на нас, пожалуй, мы с ним не сладим. В этом лесу после заката солнца ничего хорошего ждать не приходится.

– Этот добрый человек прав, – сказал вдруг приор, который, успокоившись насчет судьбы своего племянника, начал пугаться за себя, – поедем немедленно… Какое гибельное и зловещее место! Не надо оставаться здесь; тебе нужна помощь, Леонс, дитя мое… Мужайся! Давайте же постараемся как можно скорее добраться до замка.

Лошака Леонса найти было нетрудно. После падения своего всадника он сам запутался в кустах так, что не мог идти дальше. С трудом Жан Годар смог вытащить его на дорогу и привести к Леонсу. Но быстро выяснилось, что раненый неспособен ехать верхом: больная рука не могла держать поводьев. Тогда Жан Годар без церемоний вскочил на лошака и, обхватив одной рукою племянника приора, другой схватил поводья.

– В путь, в путь! – воскликнул он. – Когда выедем из леса, мы устроимся как можно лучше, но теперь не время нежиться. Вот Кастор навострил уши и огрызается… В путь! Ты, Кастор, следуй за нами… Через четверть часа мы будем вне опасности.

Он погнал лошака, и Бонавантюр поехал за ним, между тем как собака шла последняя, сердито рыча и часто оглядываясь.

V Владетельница замка

Замок Меркоар, в котором жила Кристина де Баржак, возвышался почти посреди того самого огромного леса, где фронтенакский приор и его племянник подвергались такой большой опасности. Замок был выстроен в ту эпоху, когда во Франции перестали укреплять жилища сельских дворян; но эта провинция никогда не была достаточно спокойна по причине религиозного антагонизма и ненависти, порождаемой им. Поэтому жилища меркоарских помещиков имели вид неприступных замков. Этот замок был выстроен на возвышенности над деревушкой в тридцать домов. Высокие башни с аспидной кровлей стояли по четырем углам; замок был окружен рвами, стенами и снабжен подъемным мостом. Правда, во рвах не было воды, в стенах зияли многочисленные проломы, а подъемный мост оставался неподвижен за неимением цепей. Но надо было подойти очень близко, чтобы приметить эти опустошения, нанесенные временем. Издали замок со своими острыми зубцами, мрачной массой вулканических камней и высокой оградой серых стен имел величественный вид, говорящий о важности его владельцев.

В тот день, когда происходили события, рассказанные нами, окрестности этого жилища, обыкновенно уединенные и безмолвные, были весьма оживленны. Все дороги, сходившиеся в Меркоаре, были наполнены путешественниками. Одни шли пешком, другие ехали верхом, но все спешили присутствовать на завтрашней охоте на волка. Между ними виднелись охотники-дворяне на прекрасных лошадях и хорошо вооруженные, за ними пешие егеря вели своры собак. Некоторые из этих дворян везли на своей лошади жену или сестру, которые скрывали свой смелый способ сидеть на лошади посредством широкой драпировки, тогда называвшейся верховым передником. Но женщин было мало, то ли оттого, что они боялись подвергать свою жизнь риску, то ли оттого, что не имели особого желания общаться с хозяйкой замка, известной своим вспыльчивым и эксцентричным характером. Только несколько неустрашимых провинциальных жительниц, соскучившись в своих замках и горя нетерпением нарушить смертельное однообразие жизни, осмелились явиться на это собрание.

Путешественники, преодолев подъемный мост, въехали во двор замка, где ничто не возвещало особенно изящного и утонченного гостеприимства. Этот двор, отведенный для сельских работ, был загроможден поломанными тележками и бочками, кучами навоза, и среди всего этого прыгали, кудахтали курицы, голуби и утки. Полуразрушенные строения, окружавшие двор, судя по разбитым окнам, служили сеновалами.

В этом-то первом дворе всадники сходили с лошадей и останавливались пешеходы, не получившие особенного приглашения от владетельницы замка. Два работника с фермы, одевшись для такого случая в ливреи с галунами, принимали приезжавших. Они снимали дам с лошадей, брали чемоданы и дорожные мешки, ставили лошадей в конюшни. Гостей низшего звания провожали в обширный, низкий зал, где на столах были разложены хлеб, вино, сыр и каштаны. Люди садились, пили и ели без церемоний, а тому, кто уже был сыт, стоило только отворить соседнюю дверь, чтобы очутиться на сеннике, используемом как спальная для слуг. Гостей же благородного звания лакей провожал на второй двор, вокруг которого находились здания, занимаемые владелицей замка.

Эта часть замка содержалась гораздо лучше; там царствовали совершенный порядок и необыкновенная чистота. Корпус и два флигеля составляли три стороны этого квадратного двора, посреди которого бил небольшой фонтан. Четвертую сторону составляла железная решетка и ворота с гербом фамилии де Баржак. Ворота эти вели в обширный парк, прежде отделенный от леса стеною и рвом; но стена давно обветшала, а ров был заполнен камнями, выпавшими из стены, и прочим мусором, в общем, уже давно одна решетка защищала замок от обитателей меркоарского леса.

В одном углу второго двора небольшое каменное крыльцо вело в приемные комнаты. На этом крыльце старый господин высокого роста, худощавый, прямой, с важным видом выполнял обязанности церемониймейстера. Он был весь в черном, в жабо, манжетах и с косичкой; шляпу держал под мышкой, а рукой со смешной важностью опирался на эфес шпаги. Это был кавалер де Моньяк, дворянин из хорошей семьи, но младший брат и, следовательно, человек, весьма стесненный в средствах. Храбрый воин, с отличием прослуживший много лет в кавалерии, он вел бы сейчас весьма скудную жизнь, если б фронтенакский приор, знавший его довольно давно, не вздумал назначить его управляющим и почетным конюшим питомицы монастыря. В настоящих обстоятельствах де Моньяк казался проникнутым чрезвычайной важностью своих обязанностей. Его вытянутое лицо выражало некую смесь достоинства и замешательства. Как только подходили гости, он делал навстречу им три шага, целовал дамам руку, низко кланялся мужчинам, потом провожал их в большую столовую, где уже находилось многочисленное общество. Там он говорил придуманное заранее вежливое извинение за отсутствие хозяйки, «которая очень занята, но скоро придет, чтобы выказать вам свое почтение».

– А пока, – прибавлял кавалер, – моя благородная госпожа приглашает вас через меня располагать всем принадлежащим ей как вашей собственностью. Дом ее и слуги в вашем распоряжении.

Потом кавалер де Моньяк кланялся опять и возвращался на свое место на крыльце. Но, может быть, ему казалось, что он недостаточно вознаграждал этой преувеличенной вежливостью равнодушие своей госпожи к такому множеству гостей, потому что, оставшись один, он глубоко вздыхал и бросал тоскливый взгляд на ту часть замка, где окна оставались закрытыми.

Гости, со своей стороны, могли бы обидеться, что Кристина де Баржак поручила своему конюшему принимать их; но веселые охотники и деревенские соседи, приезжавшие каждую минуту, не обращали на это особенного внимания. Они привыкли к странностям владетельницы замка, и никто не думал на нее обижаться. Притом в камине горел яркий огонь, стол был заставлен холодной говядиной, кушаньями всякого рода, отборными винами; приготовлены были прекрасные кресла; проворные слуги исполняли все просьбы с быстротой молнии; на что же могли жаловаться гости? Поэтому большинство приехавших в замок, не обращая внимания на отсутствие хозяйки, весело расселись за столом и восприняли приглашение кавалера чувствовать себя как дома совершенно буквально.

Какие же важные дела задерживали хозяйку? В небольшом садике, служившем манежем, вместе с своей гувернанткой сестрой Маглоар и старым Мориссо, бывшим егерем ее отца, она обучала небольшую лошадь степной породы, на которой хотела ехать завтра на охоту.

Кристина де Баржак, которой тогда было восемнадцать лет, была стройна и гибка, как горная сосна. В каждом ее движении были грация и сила. Девушка была довольно высока ростом, даже выше, чем многие из мужчин; черные глаза ее смотрели с вызовом, а губы часто складывались в надменную усмешку. Пожалуй, цвет ее лица был слишком загорелым для знатной девицы, которой этикет запрещал слишком много времени проводить на свежем воздухе, а ее черные волосы были слишком растрепаны, так что их едва ли можно было назвать прической. По тому, что малейшее противоречие проводило на ее лбу морщину, можно было сказать, что она чрезвычайно упряма и своенравна. Она была одета в зеленое шелковое платье, похожее фасоном на наши современные амазонки. На ее голове была небольшая треугольная шляпа с белыми перьями и золотым галуном. Этот полумужской костюм, прекрасно сочетавшийся с деятельной и решительной натурой госпожи Кристины де Баржак, и породил среди тамошних жителей слух, что она одевалась по-мужски. Действительно, кроме юбки, длинный шлейф которой мог приподниматься к поясу, в нем не было никаких других особенностей, характерных для женской одежды. Так что ее могли принять за бойкого юного дворянчика, который скорее готов был сделаться мушкетером, нежели семинаристом.

Мы уже знаем о тех обстоятельствах, которые сделали Кристину столь не похожей на других молодых девушек ее возраста. Рано лишившись матери, она жила с отцом и другими мужчинами в этом уединенном замке. Отец ее и дядя, искусные охотники, но очень несведущие и довольно грубые, принимали у себя только охотников; их забавляло то, что девушка перенимала их свободную манеру общения и развязные манеры, от которых теперь ее так хотел избавить приор. На веселых обедах, следовавших за охотой, маленькая Кристина неизменно присутствовала, и пьяные гости развлекались, заставляя ее повторять ругательства, бывшие в моде, обучая ее бойким движениям и слушая, как она напевает застольную песню. Ее отец, очень желавший иметь сына, искренне радовался этим шуточкам; ее дядя, еще более неблагоразумный, обучал новым и новым шуткам. Однако и тот, и другой обожали это маленькое существо; хотя и не думали, что, может быть, пагубно влияли на ее характер, они видели в девочке игрушку, которой забавлялись с пагубной непредусмотрительностью. Таково было первое воспитание Кристины. Она переняла вкусы, нравы, язык окружавших ее. Она думала только о том, чтобы бегать, прыгать, ездить верхом. Только незадолго до своей смерти де Баржак как будто впервые по-настоящему осознал ту опасность, которую представлял для юной девицы столь необычный характер. При всей своей бойкости, юная Кристина была не способна дать отпор целому свету, в котором ее поведение сочли бы непристойным. Отец девочки с горечью понял, что его дочери угрожает роль изгоя, человека, на которого окружающие смотрят с недоумением и ужасом. Даже богатое имение вряд ли исправило бы ситуацию, гарантируя Кристине лишь лицемерное уважение общества.

Чтобы хоть как-то исправить сложившееся положение, он завещал опеку над дочерью фронтенакским бенедиктинцам, которых считал способными справиться с подобным поручением. К несчастью, совершенно сгладить следы первоначального воспитания было уже невозможно: Кристине было двенадцать лет, а в этом возрасте основы характера уже заложены, сформированы наклонности и привычки. Поэтому старания бенедиктинцев были по большей части тщетны, а Кристина лишь сердилась на их вмешательство в свою жизнь.

В эту минуту, как мы сказали, мадемуазель де Баржак, не обращая внимания на многочисленных гостей, приехавших в замок, учила маленькую Бюшь, свою любимую лошадь. Это было не очень-то легко. Бюшь, хорошенькая вороная лошадка с быстрыми глазами, казалась, несмотря на свой маленький рост, такою же своевольной, такою же капризной, как и ее госпожа. На Бюше сидел Мориссо, который, несмотря на свои семьдесят лет, еще считал себя превосходным всадником. Кристина с хлыстом в руке стояла посреди манежа и командовала. Иногда лошадь с удивительной кротостью слушалась всадника, но иногда лягалась и становилась на дыбы. Тогда мадемуазель де Баржак хлопала хлыстом, сердито прикрикивая то на лошадь, то на всадника. Часто, выйдя из терпения, она приказывала Мориссо сойти с лошади, и хотя у Бюши была только уздечка и легкая попона, она проворно вскакивала на нее, приказывала ей исполнять указанный маневр, потом сходила с лошади, бралась за свой хлыст и говорила Мориссо:

– Черт тебя дери, старый бездельник, неужели ты не стыдишься своей неловкости? Бюшь горяча, но не зла, а ты не умеешь с ней обходиться. Ты начинаешь ее хлестать, но не даешь времени подумать о том, что ты хочешь от нее… Черт побери! Из вас двоих Бюшь более рассудительна, честное слово!

Всякий раз, когда с ее губ слетали неприличные выражения, жалобный голос вскрикивал:

– Пресвятая Дева! Мадемуазель де Баржак, вы опять ругаетесь, несмотря на ваше обещание… Что скажут бенедиктинцы? Что я воспитываю вас так дурно? По меньшей мере, я буду отлучена от церкви!

– Хорошо, хорошо, сестра Маглоар, – возражала Кристина насмешливо. – Не беспокойся о том, что скажут или сделают эти проклятые святоши.

– Проклятые святоши? Но ведь это нечестивость, святотатство… Ах, милое дитя, вы верно хотите погубить вашу душу! Да простит вам Бог ваше прегрешение!

Сестра Маглоар, говорившая таким образом, сидела в углу манежа. Защищаемая кадками с цветами от прыжков капризной Бюшь, она вязала, по своей привычке, шерстяной чулок. Гувернантка мадемуазель де Баржак носила в замке костюм урсулинки. Это была женщина лет пятидесяти, манеры которой показывали, что она жила прежде в монастыре. Она слыла очень образованной, но ее выбрали в наставницы Кристине за ее неизменное терпение и глубокую набожность, которая побуждала ее безропотно переносить несправедливость, жестокость и даже оскорбления. Мы должны сказать, что эти добродетели сестры Маглоар часто подвергались жестоким испытаниям. Урсулинка разделяла с кавалером де Моньяком управление замком, они изо всех своих скромных сил старались склонить свою воспитанницу к соблюдению приличий. Дома урсулинка брала верх, она читала длинные нравоучения и прибегала к патетическим речам, чтобы удерживать Кристину в рамках этикета. Вне дома ученый и флегматичный кавалер де Моньяк всюду сопровождал свою молодую госпожу и пешком, и верхом. Менее красноречивый и менее болтливый, чем сестра Маглоар, он завершал каждое свое наставление правилом кратким и бесспорным, как аксиома. Однажды приняв решение, он дал бы скорее разорвать себя на куски, чем уступил бы, и его холодное упорство лучше влияло на горячий нрав молодой девушки, чем бесконечные поучения урсулинки.

Однако мадемуазель де Баржак, как легко можно себе представить, переносила с крайним трудом этот двойной надзор. Сердце у нее было доброе, несмотря на свое воспитание, она имела довольно здравого смысла, чтобы признавать правоту своих наставников; но неотступные нравоучения раздражали ее гордость. Нельзя сказать, чтобы она ненавидела своих слишком ревностных покровителей, но ей нравилось устраивать различные шалости, чтобы немного помучить своих наставников. Это поведение приводило в отчаяние честного кавалера и бедную урсулинку, и хотя во всем остальном жизнь их в замке была довольно приятна, они уже много раз готовы были отказаться от возложенных на них обязанностей. Пока мадемуазель де Баржак смотрела на то, как Бюшь делает первые успехи, урсулинке доносили все, что происходило в другой части замка. На пороге соседней двери время от времени появлялась камеристка в красивом костюме, традиционном для здешних мест. Она говорила несколько слов озабоченной урсулинке и тотчас уходила. Эта проворная посланница по приказу кавалера рассказывала гувернантке о приезжавших благородных гостях и просила ее напомнить хозяйке об обязанностях гостеприимства.

Урсулинка сама только этого и желала; она несколько раз хотела прервать урок в манеже, но упрямая ученица не слушалась ее, а урсулинка, боясь рассердить ее своей настойчивостью, ожидала благоприятного случая уговорить ее.