Текст книги "Ученик архитектора"

* * *

– Эй, погонщик, ты куда запропастился?

Джахан вышел из сарая и увидел главного белого евнуха, который укоризненно взирал на него, уперев руки в бока.

– Чем это ты занимаешься?

– Я подметал в сарае…

– Вычисти слона как следует и наведи на него красоту. Он нужен верховному муфтию.

– Но… для чего?

Гвоздика Камиль-ага сделал шаг вперед и залепил мальчику оплеуху:

– Как ты смеешь спрашивать? Делай, что приказано.

С помощью других работников зверинца Джахан укрепил на спине слона хаудах – специальное седло-шатер. Когда Чота был готов, евнух смерил его взглядом, в котором проскальзывало презрение:

– Ладно, сойдет. Санграм покажет тебе, куда идти. Надеюсь, проклятый еретик не избежит возмездия.

– Да, эфенди, – кивнул Джахан, которого слова евнуха привели в полное недоумение.

Была пятница. Утро выдалось пасмурное, моросил мелкий дождь. Слон неспешно двигался по запруженным людьми улицам Стамбула, Джахан и Санграм покачивались в шатре. От индуса Джахан узнал то, что не счел нужным сообщить ему главный белый евнух. Им предстояло забрать верховного муфтия и доставить того на площадь, где должен был состояться суд над бродячим проповедником – суфием, которого обвиняли в нечестивых суждениях. Предоставляя своего слона верховному муфтию, султан выражал глубокое уважение к улемам.[3]3
  Улемы – мусульманские ученые, признанные и авторитетные знатоки ислама.


[Закрыть] Правда, сам Сулейман отклонил предложение муфтия присутствовать на суде – в знак того, что не желает вмешиваться в богословские дебаты.

Проходя мимо старинного кладбища, откуда открывался вид на бухту Золотой Рог, слон внезапно остановился. Джахан легонько ударил его тростью, но Чота словно прирос к земле.

– Про слонов рассказывают удивительные истории, – заметил Санграм. – Говорят, они сами выбирают место, где им хотелось бы умереть. Похоже, этот слон такое место уже выбрал.

– Что за глупости! – возмутился Джахан, которому эти слова пришлись совсем не по душе. – Чота еще молодой. Ему рано думать о смерти.

Санграм пожал плечами. К счастью, Чота наконец двинулся дальше, и неприятный разговор был исчерпан.

Незадолго до полудня они прибыли к дому верховного муфтия. То был роскошный особняк с голубятней из резного известняка, изящной беседкой под резным балдахином и эркером, откуда открывался вид на пролив Босфор. Джахан смотрел на особняк во все глаза. Он заметил, что в доме много витражных окон, но в большинстве своем – досадный просчет архитектора – они выходят на север.

«Как жаль, – вздохнул про себя мальчик, – ведь каждому известно, что северная сторона дома вечно пребывает в тени».

Он ясно представил, как изменчивые солнечные лучи, проникая сквозь цветные стекла витражей, подчеркнули бы их красоту. В душе Джахан пожалел, что у него нет с собой даже клочка бумаги. Ему бы так хотелось нарисовать этот прекрасный дом, внеся в его облик исправления, которые мальчику представлялись необходимыми.

Тем временем появился верховный муфтий. Его многочисленные жены и дети, никогда прежде не видевшие слона, глазели на белого гиганта из всех окон и дверей. Джахан и Санграм приветствовали хозяина дома низкими поклонами. С помощью лестницы и дюжины слуг верховный муфтий, человек весьма преклонных лет, вскарабкался на спину слона и устроился в шатре. Джахан, как всегда, уселся на шее слона. Санграму пришлось идти пешком.

– Случалось ли кому-нибудь падать с этой громадины? – осведомился муфтий, когда слон зашагал по улице.

– Нет, челеби,[4]4
  Челеби – титул высшего духовенства. – Примеч. перев.


[Закрыть] уверяю вас, что подобного никогда не случалось, – успокоил его погонщик.

– Иншаллах, надеюсь, я не буду первым.

К удивлению Джахана, старик неплохо перенес поездку. Они двигались по широким многолюдным улицам, избегая узких переулков, слишком тесных для слона. К тому же мальчик догадался: муфтий явно не прочь, чтобы как можно больше людей увидели его восседающим на спине гигантского животного. Желание вполне понятное, ведь не всякий день человеку выдается возможность прокатиться на слоне самого султана Сулеймана.

Наконец они добрались до площади, где прибытия верховного муфтия уже ожидала толпа народа. Увидев его на слоне, люди разразились радостными возгласами и принялись размахивать руками. Трудно было сказать, кого они приветствуют более горячо и радостно – муфтия или Чоту. А ведь все и без того были возбуждены в преддверии из ряда вон выходящего события. После того как верховного муфтия бережно сняли со спины слона, он приступил к обряду большого пятничного богослужения. Все улемы и сотни горожан повторяли слова молитвы вслед за ним. Джахан и Санграм, притулившиеся у ног слона, тихонько перешептывались и время от времени бросали любопытные взгляды на обвиняемого, который стоял в окружении четырех дюжих янычар. Он тоже молился, то опускаясь на колени, то поднимаясь на ноги. Это был высокий худощавый человек с тонкими чертами лица и впалыми щеками, поросшими темной щетиной.

Имя его было Лейли, хотя все называли его Меджнун-Шейх. Он был самым молодым богословом-суфием из всех, кто собрался на площади в эту пятницу. Серые глаза Лейли, влажные и невеселые, напоминали осенний дождь, щеки были испещрены веснушками, подобными каплям краски, а светлые волосы отличались удивительной густотой. То был человек, в котором соединялось несоединимое: детская любознательность, влекущая его к постижению внутреннего устройства мира, и невозмутимая мудрость старца. Смелость Лейли порой граничила с безрассудством, но иногда он бывал застенчив и робок. От него веяло бодростью и энергией, но при этом его неизменно окружала аура печали. Меджнун-Шейх был наделен даром красноречия, сведущ в области марифы,[5]5
  Марифа – в суфизме внеопытное знание, которое достигнуто иррациональным путем, в результате длительной духовной практики и субъективных ощущений.


[Закрыть] и проповеди его привлекали огромное количество слушателей, среди которых были не только верующие, но и сомневающиеся. Его голос, негромкий, мягкий, в минуты особого воодушевления приобретал глубину и звучность. Его суждения сбивали улемов с толку, приводя их в растерянность и смятение. Да и сам он тоже не питал к улемам особой приязни. Дня не проходило, чтобы Меджнун-Шейх не высмеял в своих проповедях представителей религиозной верхушки. Тому, кто достиг высшей ступени познания, утверждал он, следует постигать сущность веры, а не размышлять о грехах и пороках. Суфии стоят на самой высшей ступени, поэтому для них не обязательны все правила и постулаты, на соблюдении которых настаивают улемы. Эти законы незыблемы лишь для тех, кто не желает думать самостоятельно и предпочитает, чтобы за него думали другие.

Меджнун-Шейх много говорил о любви: о любви к Богу и ближнему, о любви ко всему мирозданию в целом и к каждой мельчайшей его частице. Молитва – это выражение нашей любви, заявлял он. Любовь избавляет нас от всех страхов и разочарований. Человеку не следует бояться кипящих котлов ада или мечтать о райских кущах, населенных прекрасными девственницами-гуриями, ибо рай и ад, страдание и блаженство мы познаём уже здесь, на этой земле. «Доколе каждый из нас будет стремиться прочь от Бога, вместо того чтобы любить Его»? – вопрошал проповедник. Почитатели Меджнун-Шейха – разношерстное сборище мастеровых, крестьян и солдат – внимали его речам как завороженные. Его призывы находили отклик в сердцах не только бедных, но и богатых. Самые невежественные одалиски и озлобленные евнухи не оставались равнодушными, слушая его. Даже иудеи, христиане и зороастрийцы, коим принадлежит Авеста – некая таинственная книга откровений, порой оказывались во власти этого человека.

Большое пятничное богослужение подошло к концу. Ученые расселись по своим местам. Меджнун-Шейх потер глаза, словно ребенок, которому отчаянно хочется спать, и принялся поочередно рассматривать тех, кому предстояло его допрашивать.

– Тебе известно, в чем тебя обвиняют? – вопросил верховный муфтий.

– Да, в том, что вы называете ересью, – последовал ответ. – Но обвинение сие совершенно необоснованно.

– Это мы сейчас и выясним. Правда ли, что ты называл себя Богом и утверждал, будто Богом является всякий человек?

– Я утверждал лишь, что Создатель присутствует в каждом своем создании. И кузнец, и падишах вышли из одного жизненного источника.

– Как это возможно?

– Мы все сотворены не только по образу и подобию Божьему, но и несем в себе частицу Божественной сущности.

– Ты заявлял, что не испытываешь страха перед Богом. Это правда?

– Разве ты боишься тех, кого любишь? Почему я должен бояться Того, кого люблю всей душой?

По толпе прошел ропот. Кто-то крикнул:

– Тише!

– Значит, ты признаешь, что считаешь себя подобным Богу?

– Судя по всему, ты полагаешь, что Бог подобен тебе. Ты уверен, что Он так же зол, упрям и мстителен. А я считаю иначе: вместо того чтобы приписывать Богу худшие людские черты, предпочитаю верить, что частицу божественного можно найти в каждом человеке.

Один из ученых мужей, Эбуссууд-эфенди, попросил разрешения вмешаться в спор и поинтересовался:

– Ты хоть понимаешь, несчастный, что пятнаешь свои уста богохульством?

– Это почему же? – спросил Меджнун-Шейх и устремил на ученого вопросительный взгляд.

– Вместо того чтобы раскаяться в содеянном, ты смеешься над высоким судом, – процедил Эбуссууд. – Рассудок твой замутнен ересью, это ясно всякому.

– Я и не думал смеяться. К тому же между мною и тобой гораздо больше сходства, чем различий. И во мне ты ненавидишь то, что есть в тебе самом.

– Вздор! Невозможно представить двух более непохожих людей, чем я и ты! – возмутился Эбуссууд. – И твой так называемый Бог – вовсе не тот Бог, в которого верую я.

– А разве это не богохульство – рассуждать о моем и твоем Боге, словно Создатель не един?

По толпе прокатилась волна возбужденного шепота.

Верховный муфтий откашлялся и подал голос:

– Расскажи нам, каким ты представляешь Бога.

Меджнун-Шейх ответил, что Аллах отнюдь не похож на падишаха или раджу, восседающего на небесном престоле и взирающего на людей с высоты своего величия. И неправда, будто он записывает каждый наш грех на тайную скрижаль, чтобы воздать за него в Судный день.

– Бог не писец и не купец, чтобы вести учет, – заявил обвиняемый.

Не удовольствовавшись подобным ответом, ученые мужи продолжили допрос. Но с какой стороны они ни пытались подступиться к обвиняемому, тот твердо стоял на своем. В конце концов он заявил:

– Вы начертили линию и заявили, что никто не имеет права заходить за нее. Но эта линия – лишь начало моего пути. То, что вы называете харам – грязным, представляется мне халал – чистым. Вы повелеваете мне закрыть рот. Но как я могу молчать, если моими устами говорит сам Бог?

День клонился к вечеру, багровые отблески заката догорали в небе над холмами. Вдалеке, в море, виднелись огни, зажженные на рыбачьих лодках. Чайки пронзительно кричали, сражаясь из-за куска тухлого мяса. Возбуждение, царившее на площади в первые часы, улеглось, зрители утомились и начали скучать. У всех собравшихся имелись дела, которые нужно было сделать, животы, которые нужно было чем-то набить, жены, которых следовало ублажить. Толпа на глазах начала таять. На площади оставались лишь приверженцы еретика, не сводившие с него восхищенных взглядов.

– Мы предоставляем тебе последнюю возможность признать свою вину, – изрек верховный муфтий. – Если ты подтвердишь, что говорил о Боге кощунственно, и поклянешься никогда более не делать этого, тебе будет даровано прощение. А теперь я спрашиваю в последний раз: ты раскаиваешься?

– Мне не в чем раскаиваться, – ответил Меджнун-Шейх. Он вскинул голову и распрямил плечи, словно приняв решение. – Я люблю Бога, и Бог любит меня. Разве можно раскаиваться в любви? Есть множество вещей, достойных раскаяния. Алчность. Жестокость. Ложь. Но о любви сожалеть нельзя.

Джахан так заслушался, что не заметил, как слишком туго натянул поводья. Чота издал недовольный звук, который привлек всеобщее внимание.

– Какое удивительное создание… – произнес Меджнун-Шейх, с восхищением рассматривая слона. – Разве это животное не является свидетельством неисчерпаемого богатства и разнообразия нашего мира? Кому-то кажется, что это всего лишь огромный зверь, но ведь он вбирает в себя все сущее. Когда мы умираем, наша душа оставляет тело и входит в другое. Поэтому смерти не существует. Нам нечего мечтать о рае и бояться ада. Мне ни к чему молиться пять раз в день и соблюдать пост во время Рамадана. Тому, кто так высоко воспарил, не нужны правила, установленные для обычных людей.

Над площадью повисло напряженное молчание, которое, казалось, длилось целую вечность. Тишину разбил голос верховного муфтия:

– Все вы были свидетелями того, как обвиняемый отверг предоставленную ему возможность и отказался признать собственные ошибки. Еретик сам предрешил свой конец. Он будет предан смерти, прежде чем истекут три дня. Все его приверженцы будут арестованы. Те из них, кто раскается в своих грехах, получат свободу. Прочие разделят участь наставника.

Джахан опустил глаза, опасаясь встретиться взглядом с человеком, обреченным на смерть. Упоминание о слоне, долетевшее до его ушей, заставило мальчика вздрогнуть.

– Если позволит верховный муфтий, я хотел бы поделиться одним соображением, пришедшим мне в голову, – произнес Эбуссууд-эфенди. – Как известно, жители Стамбула любят белого слона, принадлежащего нашему великому султану. Почему бы этому диковинному зверю не стать для вероотступника орудием смерти? Пусть слон затопчет его ногами. Это будет воистину незабываемое зрелище.

Верховный муфтий выглядел озадаченным: никогда прежде в их городе не случалось ничего подобного.

– О почтенное собрание, мне доподлинно известно, что такие казни приняты в Индии. Воры, убийцы и насильники часто встречают свою смерть под ногами этих животных. Если слон затопчет еретика, это будет достойным уроком для тех, кого пленяют нечестивые воззрения, – настаивал Эбуссууд-эфенди.

После недолгого раздумья верховный муфтий произнес:

– Что ж, это предложение представляется мне не лишенным смысла. Я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы его осуществить.

Все взгляды устремились на слона и погонщика. Мальчик открыл рот, но от ужаса не мог вымолвить ни слова. Сердце пойманной птицей колотилось у него в груди. Наконец он обрел дар речи и пролепетал:

– Умоляю вас, досточтимые мужи, откажитесь от этого намерения. Чота никогда не делал ничего подобного. Он не сумеет убить человека.

– Разве ты и этот слон прибыли не из Индии? – спросил Эбуссууд, и в голосе его прозвучало подозрение.

– Мы прибыли именно оттуда, эфенди, – кивнул белый как мел Джахан.

Верховный муфтий провозгласил окончательное решение:

– Если слон не умеет убивать людей, научи его. У тебя есть на это три дня.

* * *

Через трое суток после суда Джахан, дрожа как лист, сидел на спине слона и глядел вниз, на толпу возбужденных зевак, казавшуюся ему настоящим людским морем. На человека, который лежал на земле совсем рядом с ним, мальчик старался не смотреть. Меджнун-Шейх был связан по рукам и ногам, глаза его тоже закрывала повязка. Он молился, но так тихо, что голос его тонул в рокоте толпы.

– Вперед, Чота! – закричал Джахан, не слишком, впрочем, уверенно. Слон не двинулся с места. – Давай двигай ногами, скотина!

И погонщик несколько раз ударил слона: сначала хлыстом, потом дубинкой. Он то осыпал животное упреками и проклятиями, то обещал ему орехи и яблоки. Но ничего не помогало. Наконец Чота пришел в движение. Однако, вместо того чтобы затоптать осужденного, он отступил назад и снова замер, беспокойно поводя ушами.

Судьи, заметив, что публика утомилась от ожидания, сочли за благо изменить способ казни.

– Согласно традиции, еретик и его последователи будут преданы смерти через повешение, – заявили они.

В конце концов Меджнун-Шейх и девять его приверженцев были повешены, а тела их брошены в Босфор. Один из учеников, избежавший общей участи, ибо в день суда был в отъезде, остался ждать на берегу, на косе, уходящей далеко в море. Он знал, волны Босфора непременно вынесут тела на сушу. Одно за другим он вылавливал их, очищал от тины, осыпал поцелуями и предавал земле. В отличие от прочих захоронений, могилы этих людей не были украшены надгробными плитами.

* * *

С того самого дня, как они с Чотой прибыли в зверинец, Джахан ждал, когда же султан Сулейман пожелает увидеть слона. Но прошли недели, потом месяцы, а повелитель не вспоминал о присланном ему из Индии подарке. Султан или командовал армией на полях сражения, или следовал к месту очередной битвы. В те редкие дни, когда властитель пребывал во дворце, он был поглощен государственными делами или же искал отдохновения в гареме. Джахан продолжал ждать. Султан так и не пожаловал, однако настал день, когда зверинец соизволила посетить его супруга Хюррем.

Быстрая, как ветер, бесшумная, словно кошка, она появилась неожиданно, застав всех врасплох. Только что сад был пуст, и вдруг султанша, сопровождаемая свитой, возникла точно из воздуха. На ней были пурпурное платье, отделанное мехом горностая, и головной убор с кистями, доходившими до ее острого подбородка. На среднем пальце правой руки сверкало кольцо с изумрудом размером с куриное яйцо.

За матерью, в отдалении от свиты, почтительно державшейся на расстоянии семи шагов, следовала Михримах Султан. Лицо ее было наполовину прикрыто прозрачным шарфом, а в глазах, поблескивающих, словно камешки на дне прозрачного ручья, плясали веселые искорки. Встретив восхищенный взгляд Джахана, девушка слегка улыбнулась, обнажив щербинку между передними зубами, придающую ее улыбке особое обаяние и шаловливость.

Джахан несколько раз открыл и закрыл рот, борясь с желанием заговорить с дочерью султана. Он невольно сделал шаг в ее направлении, но тут евнух отвесил ему затрещину и прошипел:

– На колени! Что ты себе позволяешь, олух!

Испуганный погонщик исполнил приказ так поспешно, что колени его громко стукнули о камни, которыми был вымощен двор. Кое-кто из присутствующих засмеялся, и бедняга покраснел до ушей.

Хюррем, не удостоив Джахана взглядом, прошла мимо. Подол ее платья едва не коснулся склоненной головы мальчика.

– Кто ухаживает за этим зверем? – спросила она.

– Я, всесветлая госпожа, – ответил Джахан.

– Как его зовут?

– Чота, всесветлая госпожа.

– Что он умеет?

Вопрос привел Джахана в замешательство, и после секундного размышления мальчик ответил несколько невпопад:

– Слон – благородное животное.

Он хотел объяснить султанше, что слоны отличаются не только гигантскими размерами, но и великодушием. В отличие от всех прочих зверей, они понимают, что такое смерть. У слонов есть особые ритуалы, с помощью которых они приветствуют появление на свет новорожденных и оплакивают ушедших. Львы свирепы, тигры величественны, обезьяны сообразительны, павлины красивы, но лишь слон сочетает в себе все упомянутые качества.

Однако у погонщика не было ни времени, ни возможности выразить все это словами.

– Покажи нам какие-нибудь трюки! – приказала султанша.

– Трюки? – растерянно переспросил Джахан. – Но Чота не обучен никаким трюкам.

Поднять голову он не осмеливался, так что выражения лица Хюррем видеть не мог. Все, что мальчик видел, – ее ноги в шелковых туфлях. Ноги эти сделали несколько шагов. Султанша подошла к слону и велела служанкам принести прут. Приказ был незамедлительно исполнен. Джахан боялся, что гостья ударит Чоту, но она лишь взмахнула прутом в воздухе и спросила:

– Может слон поймать это?

Прежде чем мальчик успел ответить, Хюррем бросила прут, который, описав в воздухе полукруг, упал у задних ног слона. Тот взмахнул хоботом, словно отгоняя невидимую муху, и снова замер, не понимая, чего от него хотят.

Султанша презрительно рассмеялась. В этот момент Джахан увидел слона ее глазами. Неуклюжая громадина, которая слишком много ест, слишком много пьет и ровным счетом ничего не умеет.

– Неужели этот зверь ни на что не способен?

Слова Хюррем прозвучали скорее как утверждение, а не как вопрос.

– Всесветлая госпожа, это боевой слон. И все его предки тоже были боевыми слонами. Чота еще совсем молод, но уже доказал свою храбрость на поле битвы.

Султанша с удивлением посмотрела на мальчишку, совершенно не сведущего в дворцовых обычаях.

– Говоришь, это слон-воин?

– Да… именно так, всесветлая госпожа, Чота – слон-воин.

Едва только слова эти сорвались с губ Джахана, как он уже пожалел о своей лжи.

– О, значит, тебе крупно повезло, – усмехнулась султанша. – Вскоре начнется война.

Супруга Сулеймана повернулась к главному белому евнуху:

– Этот слон будет сражаться вместе с нашей доблестной армией. Проследи за тем, чтобы про него не забыли.

И, сказав это, она повернулась и двинулась прочь, а вся свита послушно потянулась следом. Гвоздика Камиль-ага, смерив ледяным взглядом сначала слона, потом погонщика, тоже ушел. Но не все спутники султанши покинули зверинец. Две женщины, стоявшие поодаль, не сводили глаз с Джахана: Михримах и ее няня.

– Ты огорчил мою досточтимую мать, – заметила Михримах. – Никому не дозволяется огорчать супругу султана.

– Я не хотел, – ответил Джахан, едва сдерживая слезы.

– А почему ты сам так расстроился?

– На самом деле этот слон и понятия не имеет, что значит сражаться, милостивая госпожа.

– Значит, ты обманул мою досточтимую мать? – спросила девушка с притворным ужасом. – Посмотри на меня, погонщик.

Джахан на мгновение вскинул голову, взглянул в лицо Михримах – нежное овальное личико, которое она унаследовала от матери, – и вновь смущенно опустил взгляд. Но в то мгновение, когда глаза его встретились с глазами дочери султана, он успел разглядеть в них шаловливые искорки.

– Ты глупее, чем я думала, – изрекла Михримах. – Скажи, погонщик, ты бывал когда-нибудь на войне?

Джахан покачал головой. С дерева донеслось карканье вороны – пронзительный, резкий крик, который прозвучал как предостережение.

– Я тоже ни разу не была, – призналась Михримах. – Но я очень много путешествовала, честное слово. Больше, чем моя досточтимая матушка. Даже больше, чем мои благородные братья. Мой милостивый отец так меня любит, что берет с собой в дальние страны. Только одну меня из всех своих детей. Правда, – тут в голосе ее послышались нотки печали, – в последнее время мы перестали путешествовать вместе. Отец говорит, что я уже не ребенок и меня надо скрывать от чужих взглядов. А вот братья мои свободны, как перелетные птицы. Счастливые! Ты не представляешь, как бы я хотела родиться мальчиком!

Джахан, изумленный словами дочери султана, по-прежнему не осмеливался поднять голову. Но его почтительность, похоже, была ей не по душе.

– А некоторым мальчикам не худо было бы родиться девочками, – насмешливо бросила Михримах. – Взять хотя бы тебя. Ты готов зареветь от страха при одной мысли, что тебя отправят на войну, а я бы все отдала, лишь бы сражаться на поле битвы рядом с отцом. Эх, вот бы здорово нам с тобой поменяться местами, хотя бы на время!

* * *

Вечером, набравшись смелости, Джахан отправился к главному белому евнуху. Он объяснил ему, что Чота еще очень молодой слон и не готов сражаться. Говорил он торопливо и сбивчиво, множество раз повторяя одно и то же. Джахан не боялся, что Гвоздика Камиль-ага не поймет его. Он чувствовал: стоит ему смолкнуть, и из глаз хлынут слезы.

– Ты говоришь, он еще не готов? – переспросил евнух. – А какая подготовка ему требуется? Он же боевой слон, верно? Или индийский шах обманул нас?

– О, конечно же нет. Чота – настоящий боевой слон, как и все его предки. И все же ему надо пройти выучку. Сейчас он слишком легко пугается.

– И чего же он боится?

– Тигров, – судорожно сглотнув, сказал Джахан. – Я заметил, Чота начинает беспокоиться всякий раз, когда до него долетает рев тигра.

– Если он боится только тигров, то волноваться не о чем, – усмехнулся Гвоздика Камиль-ага. – Тигры в Кара-Богдании[6]6
  Кара-Богдания – османское название Молдавии. – Примеч. ред.


[Закрыть] не водятся.

– В Кара-Богдании? – эхом повторил Джахан.

– Да, именно туда направляется наша доблестная армия. А теперь убирайся прочь и не вздумай впредь надоедать мне подобной ерундой.

* * *

Олев, неунывающий укротитель львов, снова пришел Джахану на помощь. Приказ есть приказ, сказал он. Его необходимо выполнять. И в оставшееся время им придется подготовить слона к тем испытаниям, которые ему предстоят. А если Чота боится тигров, надо помочь ему преодолеть свой страх.

Неизвестно откуда Олев добыл тигриную шкуру. А затем попросил Санграма принести овцу, безобидное животное с глупыми карими глазами. Весь день овца паслась в саду, а на ночь ее загоняли в сарай. Олев дал одному из мальчишек, которые помогали на кухне, маленький бочонок и договорился, что тот наполнит его кровью, когда будут резать цыплят.

На следующее утро, когда Чота гулял во дворе, Олев попросил того же самого кухонного мальчишку набросить на плечи тигриную шкуру, встать на четвереньки и издать подобие тигриного рыка.

Слон не обратил на странное существо особого внимания, лишь взглянул на него краешком глаза. В тот день они не дали Чоте ни воды, ни пищи, зато тщательно наточили ему бивни. На следующий день Олев набил тигриную шкуру картошкой и поместил ее поблизости от клетки Чоты. Слона опять не кормили, лишь дали ему немного воды. На прогулку его тоже не выпускали. Понурый и голодный, слон глядел на тигриную шкуру, по всей видимости считая, что во всех его несчастьях виновата именно она.

На следующий день Олев обернул тигриной шкурой овцу. Бедное животное хотело сбросить столь неподобающий наряд, но Олев предусмотрительно смазал изнанку шкуры липкой сосновой смолой. Злополучную овцу он притащил к сараю Чоты и впустил внутрь. К этому времени слон уже обезумел от голода и жажды, а овца – от страха. Олев щедро окропил овцу куриной кровью, так что тигриная шкура и овечья шерсть пропитались ею насквозь. Резкий, тошнотворный запах крови носился в воздухе. Олев завязал овце глаза тряпкой. Лишившись возможности видеть, бедное животное окончательно впало в панику. Испуг его передался и Чоте, который принялся тяжело переступать с ноги на ногу. Овца с завязанными глазами в исступлении носилась туда-сюда и в конце концов врезалась в слона. Чота взмахнул хоботом и со всей мочи огрел овцу. Несчастное создание повалилось на землю, а потом с трудом встало, издавая жалобное блеяние, которое потом еще долго звучало у Джахана в ушах.

Мальчик запер дверь сарая, оставив животных наедине. Припав ухом к двери и сжав ручку так крепко, что пальцы побелели, он ждал. Овца продолжала блеять, потом блеяние ее переросло в душераздирающий стон. Постепенно все звуки стихли. Джахан тихонько приоткрыл дверь. В нос ему ударил запах крови, мочи и помета. Затоптанная овца недвижно лежала на полу.

Вечером Джахан вместе с другими работниками зверинца сидел у очага, где весело потрескивали кедровые дрова. Все негромко разговаривали, дым от курительных трубок кольцами поднимался в воздух. Китайцы-близнецы, одурманенные гашишем, то и дело заходились в приступах беспричинного смеха. Полная луна стояла в небе совсем низко, заливая своими холодными лучами спящий Стамбул. Небо походило на решето, сквозь отверстия которого проникал свет звезд. Все треволнения этого дня остались позади, и теперь Джахан ощущал лишь усталость. Что он делает здесь, среди диких животных, вдали от семьи и родного края? Наверное, все его сестры уже вышли замуж, может быть, у них даже есть дети. Сейчас они тоже сидят в своих домах у очагов, далеких очагов, тепло которых не может его согреть. Мысль об этом наполнила сердце Джахана печалью. О, как бы он хотел вернуться домой! Но вместо этого ему предстояло отправиться на войну.