Текст книги "Тусовка класса «Люкс»"

– Думаю, мы будем продолжать работу, – сказал Ной.

Доктор Тейер нахмурилась и постучала по груди кончиками пальцев.

– Должен же быть какой-то другой способ решить эту проблему. Может, вы что-нибудь предложите?

– К тесту можно подготовиться, – твердо сказал Ной.

Доктор Тейер тряхнула головой, словно надеялась, что там прояснится. Она мягко улыбнулась своей простыне, и Ной увидел сияние на ее губах, обаяние, которым она, несомненно, обладала и которое теперь утонуло в глубокой депрессии. Она подняла глаза на Ноя, и у того язык прилип к гортани. На губах ее вертелся вопрос, какая-то ловушка. Взревели трубы: Таскани спустила в туалете воду.

– Я приду на следующей неделе? – спросил Ной.

Доктор Тейер кивнула и взялась за свою книгу.

Ной повернулся и медленно побрел по лестнице. Собиралась ли она попросить его сдать тест за Дилана? Сердце у него колотилось. Вопрос «сколько?», вертевшийся на кончике языка на протяжении всего разговора, так и остался незаданным.

2

Каждую среду Ной заказывал один и тот же набор продуктов: галлон молока, коробку хлопьев, овсяную крупу, семь банок супа, гроздь бананов и рулон туалетной бумаги, на что уходило от двадцати четырех с половиной долларов до двадцати четырех долларов семидесяти пяти центов – в зависимости от того, сколько бананов было в грозди. Но теперь, когда он собрался качать мышцы и вообще стать завсегдатаем спортзала, ему предстояло пересмотреть свое меню. Неподалеку от Сто тридцатой улицы, в одном из самых зловещих районов Гарлема, находился «Фэруэй» – знаменитый, похожий на крепость магазин для гурманов, куда родители его учеников на такси приезжали в полный опасностей сафари-тур. Совершались эти вылазки под знаком плаща и кинжала: желтые автомобили отважно подкатывали ко входу, пары в от-кутюрных шмотках совершали марш-бросок через десять футов гарлемского асфальта и, быстренько набив сумки покупками, покидали это святилище чревоугодия. Машина моментально исчезала. Ною же, чтобы добраться туда, пришлось совершить бодренькую прогулку вниз по Риверсайд-драйв. Он миновал памятник Ралфу Эллисону, вокруг которого толпились бездомные с осоловелыми глазами, и вышел на Бродвей, где на пересечении со Сто тридцать пятой улицей на поверхность выходили рельсы подземки. Мимо, гудя, прогрохотал по ржавым рельсам поезд; Ной пробирался между пустых, заброшенных складов, мимо разбитых окон, что были заклеены облезлыми афишами давно сошедших с экрана фильмов.

Вот на этой-то улочке Ной и встретил Федерико. Хотя стоял конец августа, на нем были джинсы и джинсовая куртка и он просто истекал потом. Было странно видеть на гарлемской улице чересчур тепло одетого человека, но Ной, который сам был в футболке и шортах цвета хаки, рядом с Федерико в его джинсовом прикиде почувствовал себя совсем уж незначительным. Он не был уверен, что ему стоит с ним заговаривать. Вдруг Федерико такой открытый и доброжелательный только на работе? Но как только Федерико заметил Ноя, он схватил его за руку, и ладонь Ноя буквально утонула в его лапище.

– Ной, старина, что ты здесь делаешь?

– Да ничего, так, за продуктами иду.

– Класс.

Они обменялись рукопожатием и стояли друг напротив друга, щурясь от солнца и не зная, что сказать, – за неимением общих интересов их ничего не связывало.

– А ты что здесь делаешь? – спросил наконец Ной.

– На работу иду. Ну, ты знаешь, как насчет сегодня, не хочешь прошвырнуться?

– Хочу.

После осторожного отказа на прошлой неделе Ноя не надо было уговаривать – это было все равно что броситься в холодное бездонное озеро.

– Круто. У меня есть тачка, но за парковку я платить не желаю, так что все время перегоняю ее с места на место, понимаешь? Вот теперь забыл, где ее оставил. Но можно же просто встретиться, когда я пойду с работы, скажем, в десять, на перекрестке Девяносто первой и Леке. А потом запилим в клубешник, какой тебе нравится.

– Идет.

– А какой тебе нравится? – тут же поинтересовался Федерико.

В восторге от того, что завязал знакомство, Ной решил упрочить свою репутацию «знатока». Вдохновил его на это Дилан.

– «Лотос». «Пангея» – тоже ничего себе.

– Ух ты. Ни фига себе. Да ты высоко летаешь, старик.

– Да? А я и не знал, – ответил Ной и добавил «старик» для верной тональности.

– Нет, серьезно, это круто. Я вот тоже подумывал сменить антураж, сечешь?

– Класс, – сказал Ной. Хитрость зашла слишком далеко, он начал нервничать, желудок неприятно сжался.

– Ну так до вечера! – Федерико отвел кулак, словно собирался ударить Ноя. Ной непроизвольно попятился, но Федерико всего лишь хотел провести его через замысловатый ритуал уличного приветствия. Ною ничего не оставалось, как совершить, подобно неопытному танцору, несколько па, но когда должна была состояться мощная финальная смычка, он таки промахнулся и не попал по смуглому кулаку Федерико.

***

Табита жила недалеко от той парикмахерской, в которой работал Федерико. Ее родители (благополучные ньюйоркцы, хотя и уэстчестерского розлива) поселили ее в Йорквилле, на самом краю денежного котла – Верхнего Ист-Сайда, – куда долетали всплески и клокотание миллиардов долларов, наводнивших Парк-авеню. Цена за аренду здесь была ниже, поскольку Йорквилл был удален от метро, и хотя жили здесь только белые и относительно процветающие, многим из них приходилось взбираться в свои квартиры по лестнице.

Однокомнатная квартирка Табиты была разделена надвое алюминиевой перегородкой и от этого напоминала кукольный домик. По одну сторону перегородки она спала, по другую – занималась. Прямо напротив находилась дверь, и вошедший Ной одновременно увидел завал из книг по юриспруденции (справа), металлический брус (прямо по центру) и неуверенно вылезающую из постели Табиту. Она нашла очки с толстыми стеклами; глаза от этого выглядели больше, и она становилась похожа на сову.

– Привет, малыш, – сказала она и почесала себе под футболкой. Она была такая знакомая, такая милая, что Ною вдруг стало очень жаль, что их отношения закончились. Ему так и хотелось присесть рядом с ней на смятые простыни, но после года вместе им было непросто плавно перевести свои отношения в Разряд дружбы, и он боялся все поломать. Она показала на очки: – Извини, увязла в деликтах. Даже линзы нет времени надеть. В душе уже сколько дней не была.

Ной окинул ее взглядом и улыбнулся.

– Ну что, – сказала Таб, – гадость, да? Противно тебе? Зря это я, да? Ну, как дела? Работу еще не бросил?

– Нет, – ответил Ной, тихонько ткнув ее в ребро пальцем. – Я – нет. А ты?

– Эй, не темни. Я всего-навсего простая студентка, девчонка-идеалистка. Это ты у нас сомнительными делишками занимаешься.

– Чего это? – Ной на мгновение задержал руку, полуобняв ее, потом отпустил. – Ничего себе. У самой был репетитор.

– Ну и что. Это ничего не доказывает. Я тоже занималась темными делишками. – И Таб прошла мимо узлов с грязным бельем на кухню.

– Зато деньги хорошие, – крикнул ей вслед Ной. – Можно пока поставить здесь сумку? – Он сел на пол, возле незастланной кровати Табиты. Рядом была навалена шаткая груда учебников, из которых торчали разноцветные маркеры. Он услышал, как открылся холодильник, и из кухни в него полетела банка пива. Он потянул за колечко и глотнул пену, Табита подошла и села рядом с ним.

– Ну ладно, начну с важного, – сказала она. – Я утром говорила с мамой, она сказала, что в этом году председатель аттестационной комиссии по истории в Городском ее старый приятель.

– Правда? – спросил Ной, наклоняясь к ней. При этом их колени соприкоснулись, и он, почувствовав, как пробежала между ним и Табитой та привычная искра, немного отодвинулся. – Ну надо же.

Мать Табиты всегда смотрела на Ноя как на антропологическое чудо: парень из сельской Виргинии, который умудрился поступить в Принстон. Она одобряла все, что бы он ни делал, если это каким-то боком касалось денег, – даже обычный поход в ресторан. Сама она была родом из аристократического, знаменитого своим многовековым укладом Скарсдейла, причем уже в третьем поколении.

– Вот только сроки уже прошли, – продолжала Табита, – она думает, что тебе надо было поучаствовать. Послать заявку. А то и следующий год просто так пройдет.

– Да чего она так беспокоится? Пошлю еще. Вот только долги отдам. Позабочусь о брате.

– Твой брат сам может о себе позаботиться. Ты думаешь, что помогаешь ему, а сам учишь его зависеть от других людей. Думай лучше о себе, а? Расслабься. Может, это все репетиторство виновато? Оно высасывает твою карму.

– Да оно, в общем, даже не отнимает у меня много времени. Вот только когда я вижу, как люди выбрасывают деньги на ветер, у меня крыша ехать начинает, не знаю…

– Это банкротство истинно научных ценностей.

Ной не сразу нашел что ответить. Табита была его неизменным антагонистом, и это подбавляло им сексуального драйва, но ему частенько приходилось сосредоточиваться на том, чтобы ее не обидеть. Он заторопился: он терпеть не мог, что ей удавалось заставить его усомниться в собственных убеждениях.

– Не знаю, как насчет банкротства, но, в общем, да. Эти ребята даже не собираются готовиться. А раз уж это все-таки самый главный экзамен в их жизни, их родители ищут другие способы. И находят. За год репетитор поможет этим ребятам добрать триста, четыреста баллов – это ничего. Кого примут в Принстон: парня из деревни, у которого 1800, или парня с Манхэттена, у которого 2200?

– Никого, – фыркнула Табита, – 2200. Помилосердствуйте. Шанс есть у всех – будь ты из Мичигана или из Джорджтауна. И совсем все не так плохо, как ты говоришь. Принстон примет, самое большее, сотню абитуриентов с Манхэттена. Придется твоим ученикам сражаться друг с другом.

– Но ведь без этого теперь никак, – сказал Ной. – Придется потягаться. А я всего-навсего прихожу к ним на два часа один раз в неделю и вдалбливаю им в головы кретинские правила, которые никогда в жизни им больше не пригодятся. У них нет времени на домашнюю работу, потому что все сто минут они зазубривают за мной возможные варианты ответов к главному тесту. Я всего лишь помогаю им набрать неестественно высокие для них баллы за отдельно взятый короткий отрезок времени. Я для них то же самое, что допинг для спортсмена.

– Ну так что же ? Значит, ты не бодренькая училка в маленьком домике из красного кирпича, – сказала Табита, – и не профессор пока еще, а бизнесмен. Я же не имею ничего против моего банкира или друзей, которые занимаются консультированием, ну и что с того, что ты делаешь это ради денег? Оно себя оправдывает – вот и славно. Тебе платят кучу денег, да притом ты узнаешь уйму потрясных сплетен о людях, которых каждый рад ненавидеть. Супер.

– Господи, – сказал Ной, – это же очень грустно, Таб. Вот этот парень, Дилан, я для него в каком-то смысле как отец.

– Ты не отец, – ввернула Табита, – тебе восемнадцать можно дать. Кузен – куда ни шло.

– Не важно, – не согласился Ной, – я его друг. Я – все, что у него есть. И это большая ответственность.

– Он в восторге, что у него есть такой друг, – подмигнула Табита и пробежала рукой по его спине.

Ной решительно повернулся к ней; ему хотелось, чтобы Табита поняла глубину и серьезность его чувств. Он залпом допил пиво.

– Я жулик.

Табита скользнула рукой Ною под рубашку, погладила его поясницу.

– Ты не жулик, ты игрок. И это круто.

Рука Ноя забралась под резинку ее тренировочных штанов, он ощутил ложбинку между ее ягодицами.

– Таб… – нерешительно проговорил Ной. Слова потонули в пушистых волосах Табиты.

Она отвела волосы за спину, а он стал медленно двигать руку, пока пальцы не прижались к ее животу. И тут она сказала в основание его шеи:

– Вся беда в том, что ты там на положении слуги, оттого и сердишься. Жалость к Дилану – это дело десятое.

Ной смотрел на ее макушку, одной рукой он ощущал холодную пивную банку, а другой – забирался глубже в ее трусики. Он вдруг понял, почему порвал с ней. Она любила правду и не умела вовремя остановиться. Не стоило ему продолжать, но… он чувствовал себя одиноким, а от физического контакта трудно отказаться. Если она его хочет, что ж, он этим воспользуется…

– На самом деле, – сказал он, – не то чтобы я хочу, чтобы Дилан получил свои баллы. Если он поступит, это будет означать минус одно место для ребят с головой и желанием учиться.

– А значит, минус одно место для тебя, – сказала Табита. Ной развязал толстые завязки треников.

– Да, наверное, так. Я натаскиваю Дилана, что» бы он занял место в колледже такого, как я.

– Класс! – сказала Табита. – Учишь парня, которому втайне желаешь провала, да еще и завидуешь ему!

Ной замер, потом кивнул и улыбнулся. Табита стащила ему через голову рубашку. Во время секса они всегда теряли контроль над собой, переставали думать и лишь подчинялись требованиям друг друга. Пока они учились в колледже, желание уступать приводило их с Табитой в постель снова и снова: целеустремленные, честолюбивые дети, они снова и снова просовывали руки в трусы друг друга, чтобы получить заряд для движения вперед.

Табита сняла очки, опустила голову, обняла Ноя за пояс и, то и дело вскидывая лицо, зашептала в завитки волос у него на животе:

– Ной, адвокатам не надо хотеть, чтобы их клиенты выиграли. Пластическим хирургам не надо хотеть, чтобы их пациентки получили силиконовые буфера. Даже ученым не надо хотеть, чтобы их тезис о ядовитости мышьяка подтвердился. Они занимаются всем этим потому, что это их работа и они умеют это делать. Так и поступай: делай то, что умеешь. Только помни: не дай себя уволить, ты же знаешь, как важен для агентства твой имидж, если ты еще раз возьмешь левых учеников, ты пропал. Тебе не нравятся эти люди, верно? Я вижу, у тебя глаза засветились, но ты ведь не хотел бы вправду стать одним из них, так? Изучай их и учи, чему можешь. Только не забудь: ты должен вернуться обратно. -" И с этими словами Табита спустила ему штаны.

***

Ной дважды перепроверил адрес, который был у него записан. На пересечении Девяносто первой и дексингтон-авеню было только одно здание, которое можно было бы принять за ночной клуб, с подсвеченным по периметру входом. Пурпурная подсветка мигала в такт вырывающемуся из-за дверей электронному громыханию. Но неоновая вывеска гласила: «Улетные прически», и когда он открыл дверь, за ней обнаружился ряд мужчин-парикмахеров, колдующих над женскими головками. Мужчины были одеты как для крутой дискотеки – в туфлях на платформе и облегающих рубашках. Кое-кто в пальцах одной руки сжимал сигарету, а другой – орудовал ножницами. И все они галдели без перебоя. Грохотала музыка, по стенам метались яркие отсветы телевизионных экранов. Женщины все были хрупкие блондинки – пять разных версий доктора Тейер в юности. Крашеная девица с множеством кожаных фенечек оценивающе глянула на Ноя.

– Чем вам помочь?

– Я ищу Федерико.

– Фед! – позвала она. Голос ее растворился в рокотании техно. – Фед!

Ной отдавал себе отчет, что не выглядит «просто супер». На нем была та же самая одежда, что и утром, в которой он занимался с учениками. Пытаясь выглядеть круче, он закатал рукава. Один уже спустился.

Федерико повел Ноя к машине, припаркованной прямо перед гидрантом. Он бегал проверить машину чуть ли не каждые пять минут, но пожаров пока Что не было. Автомобиль – крошечный «датсун» – Когда-то, вероятно, был черным, но солнце выбелило ему бока, и он стал похож на престарелую железную зебру. Ной затруднялся определить, сколько ей может быть лет, но помнил, что «датсун» превратился в «ниссан» в начале восьмидесятых. Они забрались внутрь.

– Э… я, честно говоря, не знаю, как там в среду вечером. Может, лучше сгоняем туда, куда ездишь ты ?

– Ну, старик, а я-то надеялся, ты покажешь мне, где жизнь!

– А может, лучше твою жизнь посмотрим? – воспротивился Ной.

Он и сам не знал, что его удерживает: сорок долларов за вход или нежелание прикатить в один из клубов, где бывает Дилан, на «датсуне», да еще в компании с Федерико.

– Да у меня все как в Южном Лос-Анджелесе, для Нью-Йорка это мелковато. Собираемся в бывших пакгаузах, шпана всякая, типа рэпперы, только чуть постарше.

– А-а… – протянул Ной с видом знатока.

Когда они проехали по мосту и оказались в Куинсе, Федерико, не выпуская руль, пошарил свободной рукой под сиденьем и извлек початую бутылку джина. Он передал ее Ною, и тот послушно, напрягая при каждом глотке горло, чтобы сдержать рвотные позывы, отхлебнул этой теплой отравы. Он подумал о том, что было бы, если бы их жизни пошли по-другому – если бы он, Ной, вырос в Латинской Америке, а Федерико – в Виргинии, – могло ли быть, что это он тогда сидел бы за рулем дряхлого «датсуна» с бутылкой джина, а Федерико отпивал из этой бутылки по глоточку, словно вежливый иностранец. Он спросил себя: зачем ему вообще куда-то ехать с Федерико? Но вопрос этот был неуместен. Федерико представлял из себя нечто новое. Для парня, попавшего из сельской Виргинии прямиком в цитадель национальной науки, жизненный опыт был как нельзя кстати. Рядом был человек, какого он не встретил бы ни в Виргинии, ни в Принстоне. И что бы из всего этого ни вышло, он все равно останется в выигрыше, ибо приобретет опыт.

Они неслись по темным пустынным улицам. Федерико до тонкости изучил унылую географию Куинса. Он остановился перед пакгаузом в самом центре пустынного квартала. В здании грохотала музыка. Одно окно было разбито, к другому была подвешена баскетбольная корзина, переделанная из упаковочного ящика. Федерико забарабанил по решетке с надписью « Проезд не загораживать!». Она поднялась, и они ступили в пещерную тьму.

В голубом неоновом свете сотни тел извивались в такт музыке.

– Здорово тут сегодня! – прокричал Федерико. Ной скорее почувствовал его слова, чем услышал: музыка была просто оглушительная. Грохот наполнил его голову и многократно усилил действие джина: мир куда-то поплыл– он почувствовал, что пьян.

Федерико устремился к бару и принялся болтать с наряженной в винил девицей. Ной, нервно поводя плечами, словно выходя играть в вышибалы, присоединился к ним.

– Я Ной! – сказал он и сделал подобающее крутому парню танцевальное па, о чем тотчас же пожалел. – Ной. А тебя как зовут? – проорал он еще одной девушке.

Девица тряхнула головой. Она либо его не слышала, либо – как вдруг пришло ему в голову – не Понимала по-английски. Она так щедро облила себя Розовым глянцем, что губы у нее походили на две толстенькие жевательные резинки «бабл-гам» и расползались в разные стороны, она никак не могла с ними сладить. Она была красотка, но смотрела на Ноя с такой покорностью, что он усомнился, в своем ли она уме. Федерико повел свою девушку на танцпол – и они ввернулись в толпу, словно штопор, тела их были как единое целое, девушка подняла над головой руки и дергала ими из стороны в сторону, будто старалась удержать равновесие посреди бушующего моря.

Ной стоял рядом с розовой девицей и пил коктейль. Его обычная наколка – «Что вы делаете одна в большом городе? » – была здесь неуместна. С ней следовало говорить о пирсинге и музыкальных телехитах. Он сделал еще глоток. Синяя жидкость, похоже, решила, что уже плескавшийся у него в желудке джин – подходящая для нее компания, и они весело резвились и кувыркались вместе.

Бесшабашное веселье подхватило и понесло Ноя, и они с девицей вскоре уже изгибались на танцполе, мокрые от своего и чужого пота. Его затуманенный, отравленный рассудок утратил привычную систему координат; всё – и музыка, и Федерико, и танцующие вокруг девицы – обрело вдруг глубокий смысл, наполнилось новым значением. Он вдруг по уши втрескался в облегающий плечи девушки жалкий поношенный топ. Он положил руку ей на плечо, и комната вдруг медленно завертелась вокруг матерчатой бретельки, словно та была центром вселенной. Осмелев от выпитого, он трогал тонкую ткань, швы, которые прострочил какой-нибудь эквадорский портняжка, мягкие вставочки из джерси. Девушка пахла потом и солью, и щенячьим жиром. Он слегка потянул ее за волосы, и она откинула голову и посмотрела на него. Потом опустила взгляд на его грудь, и тут до него дошло, что она нервничает, стало ясно, что оба они стесняются и не знают, что делать дальше. Мир вокруг него продолжал крутиться, где-то уже забрезжило неясное ощущение того, что его, вероятно, скоро вырвет.

Ной кивнул и проследил, как исчезает в толпе широкий треугольник спины Федерико. Потом они с девушкой прижались спинами к рифленой алюминиевой стене и стали смотреть на танцующих и обжиматься. Она была такая гладенькая, такая податливая, он возбудился было, но тяжеленный груз на его голове давил все сильнее, ресницы слипались. Стоило ему мигнуть, – мир исчезал, свет затмевался – и медленно, медленно возвращался обратно, когда он разлеплял веки.

Он не знал, сколько прошло времени, но когда он сделал это в очередной раз, он сидел в машине Федерико, лицо его было прижато к полиэстровой обивке задней двери. В машине было невероятно много девушек, они хихикали и визжали. Они были повсюду, ему нравилось, как прижимаются к его ногам их ляжки. На коленях у него лежали разноцветные руки. Ему захотелось что-то сказать, но для этого требовалось как следует разлепить глаза, а это ему никак не удавалось. Потом дверца машины открылась, рядом оказалась одна из девушек, и они с Ноем потащились вверх по лестнице, к дожидающейся их постели.

***

На следующий день у них с Диланом было назначено на четыре, но даже к этому времени он едва сумел выбраться из постели. Проснулся он в одиночестве; на чердаке было душно, в кровать к нему лился солнечный свет. Стоял жаркий сентябрьский день, лицо у Ноя было красное, голова пылала, но испарины не было: таково свойство похмелья.

Он с трудом повертел во рту пересохшим языком. В мозгу плескалась какая-то жидкость, тут же перенявшая ритм его движений и заколыхавшаяся, будто водяной матрас. Ной выдул полтора литра воды, сконцентрировался на том, чтобы удержать ее в желудке, отправил туда же пригоршню аспирина и мультивитаминов, в последний момент догадался схватить проверенную контрольную Дилана и выбежал за дверь. Единственное, что указывало на то, что ночью у него была девушка, – это опущенное сиденье унитаза.

Тротуар был такой горячий, что начал плавиться и липнуть к ногам. С облегчением вдохнув бодрящий воздух автобусного салона, он достал и раскрыл проверочную работу. В этот раз, спустя два месяца с начала занятий, Дилан набрал 450 баллов из 800, иными словами, жалкими тридцатью баллами больше, чем до их начала, и по-прежнему на 70 баллов меньше нижней планки среднего общегосударственного балла. До поставленной же доктором Тейер задачи – 650 баллов – было далеко, как до неба. Поскольку Дилан уже оканчивал школу и ему необходимо было успеть поступить в колледж, решить эту проблему предстояло на следующей неделе. С заданием улучшить данное предложение Дилан справился: фразу «Музыканты-классики помещают на свои диски гламурные фотографии с тем, чтобы увеличить сбыт продукции как за счет мастерства, так и сексуальной обложки» он переделал на «Чтобы увеличить сбыт продукции не только за счет мастерства, но и за счет сексуальной обложки, на диски классики помещают гламурные фотографии музыкантов».

Ной прижался лбом к прохладной голубой панели и, глядя в окно, на проплывающие мимо питейные заведения, представил себе, что он дома, в Виргинии, на берегу водохранилища, в руках у него тетрадь, а рядом – девушка.

Было воскресенье, и доктора Тейер он, конечно, не застал. Консьержи позвонили, но ответа не дождались. Потом один из них сказал:

– Дилан наверняка дома, спит или телевизор смотрит. Просто вставать лень.

– Доктор Тейер велела мне позвонить ей, если он не будет отзываться. Я сейчас попробую.

Доктор Тейер на звонок не ответила, но голосовая почта искушенным и страстным голосом попросила Ноя оставить сообщение.

– Здравствуйте, доктор Тейер, это Ной. Мы с Диланом должны были начать заниматься в четыре часа, а сейчас уже четверть пятого. Я знаю, что вы в Хэмптоне, но если вы получите это сообщение и попробуете связаться с Диланом, это будет замечательно. Спасибо!

Ной присел на обитую кожей скамеечку и стал ждать. Погладив мраморную стену, он ощутил пульсирующими кончиками пальцев, какая она холодная и гладкая. А ведь он должен был еще вчера позвонить домой. Вот дерьмо. Он зевнул и открыл работу Дилана. Фразу: «Джазовый певец приобрел известность благодаря долгоиграющей популярности своего отца» он переделал на «Потому что его отец был популярен и долго играл, джазовый певец стал известным благодаря тому, что отец был такой же».

В сочинении на тему «Мечта предает реальность, выразите свое согласие или несогласие» Дилан выбрал Несогласие, но можно было понять и наоборот.

«Люди часто не придают мечтам реальность. Придавать мечтам реальность – значит давать людям надежду. Если не придавать, значит, надежды не будет. В своей речи «У меня есть мечта» Фредерик Дуглас говорил о своем придавании реальности и что черные в Америке емансиопированы…»

Не забыть: повторить Мартина Лютера Кинга. Освежить в памяти значения глагола «предавать».

Ной снова зевнул. Зазвонил телефон. Консьерж взял трубку и кивнул Ною: «Поднимайтесь».

Дверь в квартиру была открыта. Ной степенно шагал по комнатам, заложив за спину руку, словно музейный смотритель. Дилан сидел на кровати, ел пиццу и смотрел бейсбол.

– Привет, – сказал Ной.

Дилан посмотрел на него укоризненно:

– Тут такой нагоняй получил.

– Чем ты занимался?

– Да ничем, сидел тут, понятия не имею, что стряслось. Позвонила мамаша: «Дилан! Иди, болван, дверь открой!» – Дилан обиженно поджал губы, но тут же ухмыльнулся: – Раскудахталась.

Ной поставил сумку на пол, и в голове снова застучало.

– Выглядите паршиво, – сказал Дилан.

– Спасибо.

– Я ничего плохого не хочу сказать, – Дилан приветливо глянул на Ноя, – а что вы вчера вечером делали?

Ной помолчал, не будучи уверен, стоит ли ему как учителю пускаться в такие разговоры.

– Ездил с соседом на дискотеку. Это в Куинсе, в каком-то пакгаузе. Свихнуться можно.

– Это какой сосед, из Гарлема?

– Да.

– Ух ты! Круто. А какая там диспозиция?

– Ну, ты знаешь, с баром, сидят вдоль стенки, пьют. Напитки там… – Ной не договорил. На какое-то время напитки стали единственным, о чем он мог думать. Хорошо бы еще вспомнить имя девицы, которая у него ночевала.

– А как народ? – спросил Дилан, протягивая Ною кусок пиццы.

– Всякий. Кто постарше, кто помоложе. В общем, отвязно. – Ной впился зубами в тягучий сыр.

– Отпад. А у меня все так, детские танцульки, надоело, знаете ли. Каждый день думаю: да на фига я туда поеду, а потом все равно еду, зеваю всю дорогу, хоть, наверное, там тоже ничего.

– Ты хочешь узнать результат этой недели?

– В каком смысле? Вам кто-то что-то рассказывал?

– Нет, я имею в виду твою контрольную.

– А. Ну, я примерно представляю.

– 450 из 800.

– А это хорошо?

– Не очень. Дилан засмеялся:

– Ну я же говорил, что ни хрена не получится.

– А ты не переживаешь из-за того, что через пару недель тебе сдавать экзамен?

Дилан задумался и начал писать эсэмэску.

– Вроде нет. А надо?

– Не знаю. Это зависит от твоих спортивных успехов.

– Если б я был кто другой, мне бы не понравилось, что меня берут в универ потому, что я умею играть в мячик.

– «Если б я был кем другим», – поправил Ной.

– М-м, – рассеянно промычал Дилан, дописывая свою эсэмэску. – Если бы вы были кем другим, вы бы что?

Ной не выдержал и улыбнулся своему маленькому успеху. Дилан не только употребил слово «диспозиция», но и попробовал использовать сослагательное наклонение и вообще поставить себя на чье-то место.

Снизу донесся девичий голос:

– Дилан? Эй, ты не видел деньги, которые мама оставила?

Дилан улыбнулся и посмотрел в ту сторону, откуда шел зов.

– Да, – крикнул он, – только я вчера типа подышать выходил. Баксов двести пятьдесят прогуляли, наверное.

Дверь отворилась, на пороге появилась Таскани.

– Ну ты козел! Это ж было мне, на чертову типографию.

– Это те, что в вазе для фруктов?

Таскани сдавленно зарычала, потом поправила от-кутюрную, с разрезами футболку.

– Да ладно, позвони ей. Наверняка где-то есть еще, – сказал Дилан.

– Это ты ей сейчас позвонишь, обормот несчастный. Это ты потратил все мои деньги на своих идиотов дружков.

– Я даже не помню, чтоб я что-нибудь тратил, они как-то испарились, что ли. – Он невозмутимо смотрел на Таскани, словно приглашал ее найти брешь в его аргументах.

Таскани схватила с факса телефонную трубку и швырнула в Дилана.

– Ну надо же, – прокомментировал он, – неужто твоих дружков колбасит, когда ты такая стервоза?

– Позвони ей. Звони, Дилан, я серьезно!

Дилан немного поиграл с кнопками, но под конец смиренно набрал номер. Таскани в бессильной ярости обвела глазами комнату и только тут заметила Ноя.

– А, привет, – сказала она.

– Мама! Да, это Дилан… нет, я не знаю, где папа… Тут у Таскани проблемка, только она боится тебе сказать. Ага, деньги у нее кончились.

– О! Я тебя ненавижу! – взвыла Таскани.

Дилан ухмыльнулся в трубку и пригладил свои темные волосы.

– В общем, она спрашивает, где взять еще… Понятия не имею, куда они подевались. – Он закрыл трубку рукой и посмотрел на Таскани. – Она хочет знать, куда они подевались, черт, – шепнул он и снова заговорил с матерью: – Ну, не знаю, может, я их случайно истратил. А ты бы лучше оставила отдельные пачки, какого черта ты этого никогда не делаешь? О черт! О черт! С ума сойти! – Он повернулся к Ною и Таскани, на лице сияла улыбка. – Нет, ребята, это надо слышать.

Он включил громкую связь.

– …не просто запрещено, это не может так больше продолжаться, я не знаю, почему ты думаешь, что тебе все сойдет с рук, и только просишь еще денег. Но это жестоко, Дилан, жестоко по отношению ко мне, жестоко по отношению к тебе самому, жестоко по отношению к Таски и было бы жестоко по отношению к твоему отцу, если бы только он знал, что происходит. Ты даже не понимаешь, какая это удача для тебя, что у нас достаточно денег, чтобы ты каждый вечер ездил во все эти места, как ты должен это ценить, как ты должен быть нам благодарен. Дай мне Таскани. Тусси, ты слушаешь? Я скажу это тебе, чтобы ты могла взять их раньше Дилана. Посмотри во второй спальне, в люстре, которая в коридоре.

– Ну надо же! – дурашливо закричал Дилан, скорчив скорбную мину, – я никогда, ну никогда бы не догадался!

– Спасибо, мама! – крикнула Таскани, игриво улыбнувшись Дилану. – Вот придурок! – И выбежала из комнаты.

Дилан прижал к губам палец и развернул ноутбук экраном к Ною. Там было написано: «Т. делт журнлчик для месных шлюх мамаша платит».

– Это нечестно, мам, – сказал Дилан в трубку.