Текст книги "Река времён"

Элий Вайнерман
Река времён

© Элий Вайнерман, 2015

© «Время», 2015

* * *

Володе Тарсукову, Саше и Розе Белоусовым, без поддержки которых я бы не написал эту книгу

Мне – каплю небесной ласки

«…Огромных деревьев, названья которых не знаю…»

 
…Огромных деревьев, названья которых не знаю.
Погибли деревья, лишь пепел в снегах леденеет.
Опавшие флаги без древков, – деревья из детства,
В чьи тёмные кроны густые луна молодая струится.
Луна молодая струится. Сок горек и сердце моё
                                                      опадает.
Становится флагом без древка, средь пепла в снегах
                                                      леденеет.
И тёмные кроны, глухие, от солнца меня заслоняют.
Огромных деревьев, погибших деревьев из детства.
 

1979

«Как мы уютно сели у фотообъектива!..»

 
Как мы уютно сели у фотообъектива!
(О, музыка органа! Капеллы томной пенье.)
Сейчас фотограф щёлкнет и нас запечатлеет
(А за стеною вьюга метёт) для поколений.
 
 
Для плюшевых альбомов, настенных фотографий,
В стеклянных рамках тусклых,
В фольге, луной светящей,
Как мы сидели, тесно друг к другу прижимаясь
Коленями, локтями, сердца друг друга слыша.
 
 
Ты – в вечности мгновенье! И мы неразлучимы.
Крушительницы войны… великие изгнанья…
Мы – горсть песка, песчинки мерцают на ладони.
Горсть нашу разметало.
 
 
О, в дряблой паутине унылые альбомы!
На выцветших обоях окошки фотографий.
Как мы уютно сели…
 А лес растёт на склонах, в песке холмов могильных,
И некто пролистает старинные альбомы.
Ему мы незнакомы…
 

1979

«Студёная, жмётся к мосту вода…»

 
Студёная, жмётся к мосту вода.
В ней вместе утонем мы.
Взобраться на перила. Упасть,
Глаза раскрыв, с вышины.
 
 
И снова кружение, первый вальс,
Даль, радуги детский блеск…
Жизнь – льдистый ужас.
Укрой же нас
Волны вековечный всплеск!
 
 
Под сваями мгла. В ноябре нет звёзд.
Баюкает мёртвых ил.
Прощаясь, ветер в реку швырнёт
Песок с прибрежных могил.
 
 
Нам хрупкой весною средь тростника
Кувшинками прорасти.
Луч. —
Видеть только небо одно!
 
 
Мосты на Млечном Пути.
 

Танцовщица

 
Казалось, чего уж проще,
Забыв на миг о себе,
Взмахнуть озорливо ножкой
В хмельном ночном кабаре.
 
 
Собор для бродяг подлунный.
Священники – фонари.
Жестокое утром солнце.
Музыка до зари!
 
 
Как маски пьяные рожи,
Но им твой ангельский взгляд.
Пропойцы здесь молчаливы.
Ты слышишь: они вопят.
 
 
Мольба безответна Богу,
Впустую погиб Христос.
Вонзились в туфельки яро
Шипы гефсиманских роз.
 
 
И я – звездочёт без веры,
В стекло бутылки глядя,
Открыл: есть изгоям небо! —
Над сценой, где кровь твоя.
 
 
Бездомным восход недолог.
Угасшие фонари.
Несносен мир на рассвете:
Двери затворены.
 

«Когда на душе печально…»

 
Когда на душе печально,
Снег мокрый падает грустно,
Открой альбом иллюстраций
Классического искусства.
 
 
Уходит Агарь в пустыню…
Но, что бы то ни случилось,
Творец людей не оставит,
Всегда есть Божия милость.
 
 
Сын блудный, хоть и в лохмотьях,
Стучится к отцу родному.
Мне – каплю небесной ласки!
Мираж на снегу: дверь дома.
 

«Пан Эусебиуш, слушающий канареек…»

 
Пан Эусебиуш, слушающий канареек
В комнате с предвоенными журналами, книгами.
Книги и журналы окаменели…
 
 
Пан Эусебиуш, когда канарейки поют особенно громко,
Оживает – ожидает Яся.
Задохнувшись, сползает к входу.
Фотография, пальцами пана Эусебиуша истёртая:
«Янек. 1931–1939 годы».
 

Русский реквием

 
Вымершая деревня с поредевшими тополями.
Те, кто вырастил их, на погосте…
Чужая родина внукам.
 
 
У избы бывшей школы,
В листве одичавшей полыни,
Пирамидка
Из серого кирпича
С хмурой краснозвёздной доскою.
Смывают буквы дожди.
«Погибли в Великой Отечественной…
 
 
Иванов…
Сидоров…
Куприянов… —
 
 
Тополя реют – в небо!
Ветви никнут к земле… —
 
 
Лебедев…
Селиванов…»
 
 
Больше имён,
Чем было домов в селе.
 

«Серенький зайчик еврейского мальчика Шлёмы…»

 
Серенький зайчик еврейского мальчика Шлёмы.
Нежного Шлёмы, любимого мамой любимой.
Ватная кукла с еврейскою жёлтой звездою,
Шлёмина кровь на пробитой звезде запеклась.
 
 
Жёлтые звёзды для Шлёминой мамы любимой.
Жёлтые звёзды для Шлёмы, любимого мамой.
Жёлтые звёзды для зайчика, ватной игрушки:
Зайчика маленький Шлёма уносит с собой.
 
 
Серенький зайчик еврейского мальчика Шлёмы.
Ватная кукла с запёкшейся Шлёминой кровью.
Холм не насыпан могильный. Вы помните, люди!
Нежного Шлёму с простреленной жёлтой звездою.
 
 
Жёлтые звёзды для Шлёминой мамы любимой.
Жёлтые звёзды для Шлёмы, любимого мамой.
Жёлтые звёзды для зайчика, ватной игрушки.
 

«В Германии…»

 
В Германии,
Где люди пахнут кровью…
 

«Конечно, я сожалею, что не родился…»

 
Конечно, я сожалею, что не родился…
В захолустной Италии девятнадцатого века,
Чтобы юношей пережить речи,
Реляции победоносные сражений Рисорджименто.
 
 
Умереть до войны четырнадцатого года!
Немолодым, почитаемым, увядающим, клавишею фортепиано
Воодушевлённо воспевать торжествующее человечество, природу,
Гармонию и тяжеловолосых крестьянок.
 
 
Первый паровоз в Апеннинах дышал белым дымом, —
Громыхающие чудеса машинной цивилизации.
Чарльз Дарвин напишет «О происхождении видов» книгу.
Деревенский завтрак в глуши: апельсины и зелёные виноградины.
 
 
Приезжая в индустриальный Милан, смотрел, мрачнея,
На почернелых рабочих, изъеденных сажею и мазутом.
Крики. Дети со вспученными животами
Играют в пятнашки.
Глазёнки. Ноги разутые.
 
 
Сожалею, о Боже, что я не умер до войны четырнадцатого года!
Не могу написать, как тогда, с незапятнанным оптимизмом:
Новое поколение будет жить в демократии, благородно.
Век двадцатый – восходит апофеоз гуманизма.
 

«Лагеря смерти – музеи…»

 
Лагеря смерти – музеи.
Ностальгия – немецкие туристы,
Воодушевлённо поправляющие экскурсовода:
«Эта дверь вела в крематорий».
 

Убейте поэта лорку!

 
Убейте Януша Корчака!
Отважного доброго Корчака,
Врача сирот из Варшавы.
Кто останется нами?
 
 
Сердце моё, умираешь:
Билось в погибшем Кинге.
Убейте поэта Лорку!
Кто расскажет о нас?
 

«Всё бесприютны. По свету кружим…»

 
Всё бесприютны. По свету кружим.
Класс наш повержен, класс наш порушен. —
Интеллигенты.
 
 
Зубья решёток, сталь карабина.
Целятся в горло, целятся в спину, —
Интеллигенты.
 
 
Что же несём мы в простреленном сердце?
Что мы укрыли в ладонях пробитых?
Зёрнышко солнца, горстку свободы, —
Интеллигенты.
 

«Ветер гонит листву…»

 
Ветер гонит листву.
Монотонен мотив.
Тени…
Рябь фонарей в мелких лужах.
Вслепую
Крепостных батарей
Выстрел. Полночь. Прилив
Облетевшей листвы.
Стон минора. Тоскую!
 

«Мне летний полдень сладок на Руси…»

 
Мне летний полдень сладок на Руси,
Когда ленивые, разрыхленные звуки
Меня баюкают. Однообразные круги
Коловращения природы и судьбы.
 
 
Вот астры сонные. В оконце бьются мухи.
Что чьи-то горести, молебствия, разлуки?
Мир ограничился, и он вместил внутри
Лишь грядку мелкую с обвисшею капустой,
Веранду, комнаты, в которых пусто-пусто,
И в глянце солнечном с томами стеллажи.
 
 
Они сверкнули вдруг, как фрески, витражи.
Прочитанное, я молил, уйди!
Ведь всё бессмысленно, меня ты не тревожь!
Я стал понятием «беспечно и уныло».
Но всё волнуется нескошенная нива.
 

«За горизонтом тот же самый пейзаж…»

 
За горизонтом тот же самый пейзаж,
Что и в двух шагах от меня…
Не надо идти к горизонту.
 

Судьба

Дождь…

Одиноко…

Монашеских нет орденов…

«Туннели вокзалов, поглощающие пассажиров…»

 
Туннели вокзалов, поглощающие пассажиров.
И через сотню… и через двести шагов… стены.
Многоголосые центральные авеню. Неуютно!
Улицы декабря, неживые, в мёрзлом гипсовом свете.
…С бессчётными, торопливо съедаемыми пирожками
Туннели вокзалов.
 
 
Из туннелей выходим, наши лица приобретают
Индивидуальные очертанья.
Хор рыдает. Герои на авансцене.
Различимы голоса наши, судьбы.
На мгновенье.
 

Река времён

 
Шайба летит в ворота. Трибуны. Крик.
В угловатых порывистых кадрах
Прошедшего века.
Мать бежит, прижимая младенца к груди,
Рвутся бомбы старательных мессершмитов.
Старики шепчут (вечер): «Река времён».
 
 
Забита шайба в ворота. Победный счёт
Никого не волнующих (архивы) чемпионатов.
Лишь трибуны остались, окрашены в новый цвет.
 
 
Свет! —
Младенец не вырос.
Никогда не шагнул по земле,
Вырванный взрывною волною,
Не произнёс своё имя.
…Руки матери проглядывались в траве…
 
 
Крики. Новый младенец.
Шайба летит…
Девушка с фиолетовыми бровями
(О, модницы!)
Шепчет убегающим утром: «Река времён».
 

Белый корабль и зелёное южное море

«Обыкновенные люди. Прежде достойные жалости и молитвы…»

 
Обыкновенные люди. Прежде достойные жалости и молитвы.
Опоэтизированные Винсентом Ван Гогом
Над картофелем, дымящимся мокрым паром.
Обыкновенные люди! Ваши потомки.
Умиротворённо животы почёсывая, смотрят: низвержение
Ниагары.
 
 
Боятся сквозняка на полу, голосов зарубежных радиостанций,
Радикулита в пояснице начальника и хохочут
Над обездоленностью, злоключениями и любовью
Маленького человека, нелепого Чарли
В котелке, со старомодною тростью,
Которою можно отхлестать полицейского, подлеца, краснобая.
 
 
Обыкновенные люди обезлюдевшего двадцатого века.
В одного из вас я превращаюсь.
Мой парус – трамвайный билетик.
 

«Грязь… Долго тает снег неубранный…»

 
Грязь… Долго тает снег неубранный.
«Стрижи
          над башней Нотр-Дам».
Весна. Альбом листаешь.
Владимирский тракт во взоре.
 
 
Российский дворянин держал свой путь в Париж
Из отчих деревень, оставленных. Мечтали:
Как славно мы умрём! Хрип Пестеля. Жандармы.
Он не был в декабре под следствием. Он сник.
 
 
Ты, прячась, пред собой из ямба мир воздвиг.
Здесь помыслы горды. Французские офорты.
Лорд Байрон и Руссо. Герб Жерминаля
          стёртый.
 
 
Всегдашнее меню: сыр чайный по утрам.
С соседом тем же лифт. Поход – кольцо трамвая.
И «Ревизора» смысл в себе же узнаваем:
 
 
Карьера! Ложь! Успех!
Достоинства сместив,
Ты будто бы живёшь. Не музыка – мотив.
 

«Венеция, Сидон, Афины, Роттердам…»

 
Венеция, Сидон, Афины, Роттердам.
Величьем города, обязанные морю.
Их карту я черчу, окно средь дня зашторил.
В графине голубом из чайника вода.
 
 
На грифельной доске для смелого пейзаж:
Пирс. Мачты каравелл. Вдоль берега заставы.
Томящие слова: Марина… Экипаж…
Угрюмый днища гул и трапа скрип картавый.
 
 
Торговый грузный флот и мчащийся фрегат.
Линейных кораблей старинные названья.
О, «Санта-Исабель»! Нептуна изваянье
Взметнулось над волной. И шире мир стократ.
 
 
И я (весна! апрель!) иду напропалую
По лужам, обойдя сухую мостовую.
«Убогий! – скажешь ты. – Иллюзии он рад».
Ах, кто это писал? «Стал служащим пират».
 
 
Боится сквозняка и боли в пояснице
                                начальника.
К чему теперь стремиться?
Маршрут: универсам, с котлетами пакет.
Величие морей… И мелочь наших бед.
 

«Вечерний звон. Кого он призывает…»

 
Вечерний звон. Кого он призывает
С звездою юной, блёклой и дразнящей?
Среди теней, алеющих на лицах.
Зовёт к кому? Под солнцем уходящим
 
 
Вечерний звон. Иль просто по привычке,
По расписанью – вечно, неизменно
Послушник бьёт в колокола, а люди
Услышат бронзу столь же равнодушно,
Как пенье птиц, летающих в деревьях.
 
 
Так предки их… И так потомки будут…
Спеша дела доделать повседневья,
Домой вернуться, сесть с семьёй за ужин.
Колокола… бьют… ходики – пометка,
Что день прошёл, покой его венчает.
 
 
Вечерний звон. Я не поэт. Не стану
Корить людей за мелочь их желаний,
Кощунствовать над потом их и хлебом.
Я сам с толпой пойду к светящим окнам
Под кров уютный день окончить долгий.
За трапезой хлеб тёплый разломаю.
Я о звезде не знаю о дразнящей.
 
 
Но мякоть в горле вдруг застряла комом.
Вечерний звон. Меня он призывает!
Зовёт ко мне! В ветвях трепещет птица.
 

«Пересчитать все краски лета…»

 
Пересчитать все краски лета
В открытом тропами лесу.
Людей не видят, а цветут.
Следить в сияющем полёте
Над гулким озером блесну.
 
 
В лучах опушки, осветлённой,
Деревья топит
           синевой,
Укрыться жаркою
           травой.
К земле прильнуть. Я слаб, недолог.
Но Божий мир сегодня мой!
 

«Белый корабль и зелёное южное море…»

 
Белый корабль и зелёное южное море.
Что мне в волнах
И зачем мне на берег стремиться?
Стану я чайкой серебряной,
Радужным синим моллюском.
Белый корабль позабуду,
Он в памяти штрих превратится.
 
 
Чайкой ослепшею
Буду кружить в горизонте, тоскуя,
Пленным моллюском
В камнях у причала томиться.
 
 
Белый корабль – штрих из памяти – южное море.
Что мне в волнах,
И зачем мне на берег стремиться?
 

«Мы исчезнем не в ямбовых песнях…»

 
Мы исчезнем не в ямбовых песнях,
Не в кладбищ людской красоте.
Это лишь для живущих
О смерти поэмы,
Из мрамора плиты.
Для умерших нет звуков.
 
 
Я смятые письма раскрыл.
Мать писала в испуге
К в столице заблудшему сыну…
В полустёртом столетье.
В страницах затлела свеча,
И тревожные строки
Из вьюжных ржаных захолустий,
Где трава пахнет тиной
И тени в воротах густы, —
Тех, давно кто далече,
Я
За женщиной, мне неизвестной,
Беспутному вслед повторял.
 
 
О пропойцах бездумных,
Кокетках, неверных друзьях,
О худом урожае, нет денег
(Боль, пальцы скривились)
С ней кручинился вместе,
В её я исчахнул печали.
 
 
А свеча оплывала.
Без вести проехал сосед.
Снег немел, хоть и падал,
Окно чернотой забивая.
 
 
И услышал я голос:
«Исчезнем не в ямбовых песнях».
 

«Позднее лето…»

 
Позднее лето.
Лист прилетел осенний.
Боже!
Какое в сердце уединенье.
 
 
Яблок упавших
Терпкое душит тленье.
Пили мы: «За надежду!».
Теперь – смиренье.
Люди, их сны застыли.
Оцепененье.
 
 
Слышишь?
Уедем в город Невозвращенье.
Там в переулках
Мая на окнах тени.
Ландышем пахнет.
Яблонь горят поленья.
 

«Жуём попкорн и бормочем…»

 
Жуём попкорн и бормочем.
«Зал, хором!» – без смеха смех.
А было – то в песнь, то в слёзы,
И грел соболиный мех.
 
 
Я шёл к маяку у моря.
Шторм, девичий след, песок.
Рванулись вспышки: «Реклама!».
Свет гордый исчез, далёк.
 
 
Бил ключ из скалы. В вершинах
Метался, ревел поток, —
Картинка: прогноз погоды.
Зов горний в камнях умолк.
 
 
Бокал не звенит картонный.
Пью. Выгоню кровь из вен.
Восходит моя невеста —
Компьютерный манекен.
 
 
Скользнём в подделанном мире,
Пока экран не погас.
Плач. Матери кличут, ищут
Детей…
         Не узнали в нас.
 

«Мечта призывала надежду…»

 
Мечта призывала надежду.
Надежду сменила тоска.
Тоска – это та же мечта,
Но уже без порыва надежды.
 
 
Без мускулов бег.
Безразличье к себе, ко всему,
Что свершится
Со мною, с тобою…
Кто в двери стучится?
 
 
Забудься!
Ничто не случится.
Юла вон пестрит и кружится,
Но разве смениться
Что может?
 
 
Все мира деянья:
Ах, сделали столько покупок!
 
 
И пусто, и сонно.
Лишь капли дождя приглушённо
Услышишь из окон
Сквозь день неподвижный…
Пугают.
 

Апрель

 
Юный ветер весны
Крушит лёд
И не знает заботы.
 

Конец юности

 
…И неожиданно разверзлась
Неотвратимость бытия.
 

«Я – театральная роза…»

 
«Я – театральная роза…»
Лепестки из красной бумаги.
В этот вечер пустынный
Что ещё знать вам надо?
 
 
Играть окончили пьесу.
Убирают небо со сцены.
Принесите мне дождь
Из апрельского сада!
 

«Конь карусели бежит…»

 
Конь карусели бежит
В никуда ниоткуда.
 

«Серый цвет над рекой…»

 
Серый цвет над рекой.
Одиночество ветхих причалов.
Цвет холодной воды
И твердеющих низких небес.
 
 
Осень…
 
 
Стынет трава омертвелая,
Берег устлала.
Серый цвет над рекой
И гравюра – обугленный лес.
 

«О, облака! Невесомые, словно надежда…»

 
О, облака! Невесомые, словно надежда.
О, облака! Я под вами люблю… без участья.
Вечно далёкие.
Путь ваш – во мглу горизонта.
О, облака! Не оставьте меня одного!
 

Бытиё

 
О синей долине мечтать не надо.
Искать планеты. – Заманит небо.
Измеришь в спальне температуру,
Намажешь маслом ломоть свой хлеба.
 
 
Одна дорога… в лианах… в елях —
Круг карусели. Остановиться!
Родись в век каменный…
Хоть в Нью-Йорке!
Тебя обступят всё те же лица.
 
 
Противно будет из дома выйти.
Гадать по звёздам. Обманет небо.
Зашторишь окна. Жуёшь краюху.
Ведь жить-то надо?
Я лучше б не был!
 

Нет времён

 
Идеализирую ваше время, жившие до меня.
Ностальгия охватывает, произношу:
«Владимир Красное Солнышко…
Граф Пётр Апраксин…
Наш Ильич…».
 
 
Методичные строки учебников.
Надгробия в пышноцветных венках.
Порыжелая карта.
Судорожно сжимаю треснувший лист картона:
Удержать ушедшие времена!
 
 
Старинная монета желта, как листопад.
Отошедшее грезится истомляюще безобидным.
Языческие боги славян повержены без трепета и тоски.
Изнасилованные кухарки рыдают чуть театрально.
Расстрелянные поэты перед казнью
Пишут воодушевляющие стихи.
 
 
Спираль раскручивается.
Всё выше и выше!
К обрыву двадцать первого века.
Нет времён для меня!
 

А какие названья!

 
Нас помилуй, Господь, за глухую и жалкую участь.
Свет небесный, взойди, хоть пред смертью отраду нам дай!
Мы прошли по земле второпях, то бездумны, то мучась.
А какие названья! Берёзово. Ельня. Валдай.
 
 
Хлеб отец в дом принёс, в стуже руки примёрзли к буханке.
Ужин. В скудной тарелке боюсь я добраться до дна.
Но искрятся дрова, сядем ближе к певучей голландке.
Перетерпим пургу! Кормит мёдом под солнцем весна.
 
 
Отмечтали, отплакали мы о судьбе, о невзгоде.
Нам покой и прощенье. А ветер в деревьях шумит.
Только листья сменились. И нежное солнце уходит.
На щеках наших отсвет прощальной его ворожбы.
 
 
Нам – себя упрекать. На других нет ни зла, ни обиды.
Если кто забранится, мол, в жизни была лишь беда,
Хлеб в отцовской ладони, Берёзово, Ельня, простите!
Помяни нас, Господь, и вздохни о бесследных, Валдай.
 

Крошки янтаря

Изгнанник

 
Куда идёт? И встретит он кого?
Его дорога в омуте.
                Ночь. Тучи.
Корёжит ветер сосен чёрных сучья,
Остервенелый.
                Как мне тяжело!
Изгнаннику смотреть беспомощно вслед, в спину.
Я от него мученье не отрину.
А в небе месяц – алое ядро.
 

«Засада. Кони мчат из леса…»

 
Засада. Кони мчат из леса.
В ложбине мечется ладья.
Горит земля. Земля в шрапнели.
В ошмётках тел – людей – земля.
 
 
Окружена! Враг бьёт победу.
Ужель не вырвемся! В штыки!
Всевышний скорбно опрокинул
Фигурку с шахматной доски.
 

Под засыхающим клёном…

 
Тело зверька,
Скрючившегося в агонии перед смертью,
Лежало среди опавшей листвы.
В июне
Под засыхающим клёном.
«Белка», – подумал я.
 
 
Я подошёл ближе к клёну
И разглядел: в листьях
Не белка.
Обломок рухнувшей ветви
С судорожным оскалом зверька.
 
 
«Деревья умирают не мучаясь?»
Голый клён.
 

«Эпиграф: «Крошки янтаря»…»

 
Эпиграф: «Крошки янтаря».
Молотят жёлтые винты.
Удушье. Перекись дорог.
Смердящий, гнилостный распад
Души. Природы. Бытия.
 
 
Моленье жалобное: Бог!
Даруй нам холод января!
Мороз целебный! Стужу! Снег!
Исто́шный выкрик сводит рты.
Галлюцинация: снега…
Хрустят морозами бинты,
Щемяще жутки и белы.
 
 
Приди! Помилуй нас, январь!
Конец! Кончина. Эпилог:
Мы гибнем. – Крошится янтарь.
 

Оттепель

 
Большие летят сосульки.
Человека ударом
На тротуар обрушат, —
Дерзкая их орава.
 
 
А может, о них не надо
Петь мне стихотворенье?
Небо тепло сегодня,
В городе свет весенний.
 
 
Падают… Невезенье…
 

«Понурые были кони…»

 
Понурые были кони.
По мордам их дождь струился.
Подъехали, карусели
Круг медленный покатился.
 
 
Наездники (ветер в лица)
К бегущим хребтам приникли.
Монашки в соседней церкви
Запели о них молитву.
 
 
Понуро кружились кони.
Бил в гривы их ветер, мчался.
Лил дождик. На карусели
Просили люди: «Участья!»
 

В соборах Венеции

 
Песочных часов —
             крушенье —
Держав когда-то великих.
Почти ни одной не жалко.
По некоторым – молитва.
 

«О Мемфис – Белая Стена!..»

 
О Мемфис – Белая Стена!
Грустна моя дорога.
Немая плот ведёт волна.
Глаза чужого бога.
 
 
Лишь шум в прибрежном тростнике
Здесь из родного края, —
Я говор уток распознал,
Язык свой забывая.
 
 
О Мемфис – Белая Стена!
За горизонт дорога.
Тревожный спутник – на воде
Тень крыш твоих далёких.
 

«Голубые дома я увидел…»

 
Голубые дома я увидел,
Светились
В беззвёздной ночи.
Юность? – Их рисовал.
Жизнь? – Искал.
Шли дороги, —
Не смог их найти.
 
 
Дверь, казалось, открыта.
Синела (март! небо!) река.
Отражала взлёт чайки…
Из серых камней города.
 
 
Незнакомка! Мы? Встреча!
Цвет рассвета
В глазах.
Не услышит:
Вагоны…
Васильки на путях.
 
 
На гулянке вокзальной
Песнь гармошки шальной:
Полюби, мил, все краски,
Но не верь голубой.
 
 
Зла унылая мудрость
После горести дня.
Снова
      Шаг.
           Заклинанье:
 Голубые дома.
 

«Сколько пало их здесь, храбрецов, я не знаю…»

 
Сколько пало их здесь, храбрецов, я не знаю.
Мне остался тревожный, прерывистый сон.
И названья земель Остров Бурь, Сурабайя.
И тоскливое имя ушедших племён.
 

Молитва

 
Господи,
Убереги наших мальчиков возле пушек.
Ещё прошедшей весною вставали они из-за парт
На перекличке учителя во время урока.
Господи, убереги!
 

Коснусь твоих колонн, торжественный собор
Из недописанного стихотворения о Казанском соборе в Санкт-Петербурге

 
Аннибаловы клятвы русского девятнадцатого века.
Сухолицые интеллигенты в потемнелых портретах.
Роспись металлическим пером: Александр Герцен.
 
 
Мелодия принесённого из Полонии полонеза.
И прощальные, походные, скорбные марши.
Как мне уместить вас на листке бумаги
И в моём сердце! —
Нигилисты, самодержцы и землепашцы.
 
 
Сотворён из ваших судеб, ваше эхо.
С зимней толпою на празднестве мне не смешаться.
По дороге падут измождённые иноходцы.
 
 
…Белая гвардия. Эвакуация…
Господи! Да что он мне, их Севастополь!
Наши каблуки не простучат по заиндевелой брусчатке.
Счастливец, князь Курбский! Гналась за тобою погоня.
И пылью родной стороны пахли морды коней.
Стихотворение дописать не могу. Агония.
 

1979

Портрет поэта

 
Мышонок
      с человеческими глазами,
Загнанный в западню.
 

«Очень легко заблудиться можно…»

 
Очень легко заблудиться можно,
Родную во мгле не признав сторону,
И вместо улицы, столь привычной,
Попасть нечаянно на луну.
 
 
Плутать в мерцанье холмов латунных,
Искать, пугаясь: грозит кругом
Злой, острый камень.
Найдись, прохожий!
Быть может, знаешь ты, где мой дом?