Текст книги "История целибата"

Аскетизм Каталины можно было бы назвать запредельным – она отсылала часть своей скудной трапезы обратно на кухню и всегда отказывалась от таких вещей, как сладости, свечи и четки, раздававшиеся, когда послушницы впервые давали обеты. «Пожалуйста, возьмите это, ваше преподобие, – говорила она матери настоятельнице, – это мешает мне жить». Она носила самые заношенные одежды и всегда доводила дело до конца, умело занимаясь изящными руками вязанием на спицах или шитьем. Она была прекрасна, пела ангельски, играла на музыкальных инструментах.

Каталина не просто истязала себя умерщвлением плоти, «она умерла для себя, умерла для плоти своей и крови; она умерла для желаний и страстей, для вкусов и влечений, как и для всего остального, что когда-то было ей мило». В частности, она отказывалась видеть родственников, перестала с ними переписываться и больше им не помогала.

Показательным примером в этом плане может служить случай, когда ее пришла проведать добродетельная и некогда горячо любимая неимущая родственница. Первым побуждением Каталины было дать ей подарок, но потом она передумала и сказала матери настоятельнице: «Матушка, из любви к Господу нашему не давай этой женщине ничего, если только она не будет так добра, что снова придет меня навестить». Настоятельница стала было протестовать, но Каталина настояла на своем, и ее родственница в смущении, с болью в сердце и с пустыми руками ушла восвояси.

Столь же равнодушной Каталина оставалась, когда из-за скандала из монастыря был изгнан ее исповедник, с которым она общалась долгие годы. Все остальные монахини пребывали «в сильном волнении» из-за такого позора, но только не Каталина: «Каждый исповедник дает отпущение грехов», – сказала она и продолжила хранить молчание.

Марсела была слишком добродушной и разумной, чтобы достичь такого же состояния безразличия, как Каталина, ко всему, кроме собственной души. Даже находясь на смертном одре, она пошутила: «Многие жалуются на то, что смерть прилетает на быстрых крылах, но к этой бедной старухе она притащилась в громыхающей телеге, запряженной неуклюжими быками». К ее входной двери такие же быки притащились в 1687 г., когда восьмидесятидвухлетняя Христова невеста страстно желала, наконец, соединиться в долгожданном союзе со своим супругом[354]354
  Arenal and Schlau, 236.


[Закрыть].

Как и пресловутая смерть, пьесы Марселы, ее поэзия и проза летят на быстрых крылах сквозь столетия, перенося нас в Мадрид XVII в., в ее монастырь. Она вводит нас в атмосферу одиночества, в гибельную тесноту малюсеньких келий, в озлобленные, часто мелочные дрязги борьбы за власть и непорочность. Она раскрывает нам неуемную, трепетную любовь к Христу – своему супругу, боль и радость жизни среди соперничавших друг с другом сестер. Она делится своим смущением и любовью к изменнику-отцу. Она ведет нас по миру своей морали, где главную ценность составляет целибат, сладкий пирог представляет собой больший соблазн, чем близость с мужчиной, а со страстью справиться легче, чем с муками голода. Она поражает нас великолепием своих дарований, остроумия и таланта, и мы понимаем, насколько ее жизнь стала богаче в монастыре и почему она провела там шестьдесят шесть лет, готовя себя к переходу в рай.

Вместе с тем Марсела помогает нам понять, почему другие глубоко верующие монахини где-то за сто лет до этого боролись за то, чтобы оставаться в монастырях, когда Реформация стремилась освободить их оттуда. Они с каменным выражением лиц слушали пылких протестантов, провозглашавших их свободу вступать в брак, и закрывали ворота монастырей перед священниками, докатившимися до участия в грабежах. Они отказывались покинуть свои «небеса обетованные» и умирали там, храня целомудрие, окончательно нищая и демонстративно отстаивая собственное смирение.

Бывшая аббатиса перешла в лютеранскую веру, вышла замуж и стала призывать монахинь покинуть монастырь. «Теперь, когда я вышла замуж за красивого мужчину, жизнь моя стала прекрасной и приятной Господу, – воскликнула она. – Я знаю, как вы живете, долгие годы я делила с вами это мрачное и лицемерное существование. А потом Господь раскрыл мне, насколько оно было извращенным и жалким». Жалким? Сестры плюнули ей в лицо.

Аббатиса Каритас Пиркхаймер происходила из знатного немецкого семейства, возглавлявшийся ею монастырь в Нюрнберге был домом для шестидесяти сестер. Она была благочестивой и глубоко верующей монахиней, обладавшей незаурядными способностями, накоротке общалась с муниципальными чиновниками, управляла значительным имуществом монастыря, пополняла его обширную библиотеку и руководила его латинской школой для девочек. Каритас (при рождении ей было дано имя Барбара) служила образцовым примером целомудренной и духовной женщины, которая, не идя на компромиссы, могла успешно вести дела с мирянами, чей мир она отвергала, оставаясь беззаветно преданной идеалам верующих.

Позже, в самый разгар Реформации, городской совет Нюрнберга принял решение об освобождении монахинь Каритас. «Отпусти своих людей, – говорили ей представители власти, – освободи их от данных обетов. Оставьте ваши привычки, – обращались они к монахиням, – и войдите в мир обычными женщинами, положению которых возрадуетесь как бывшие затворницы». – «Как я могу освободить сестер от обетов, данных ими Господу?» – возражала Каритас. Женщины должны руководствоваться советами собственной совести. Отреклась одна, только одна монахиня (может быть, послушница, отданная туда против воли?). Протестантские семейства требовали от своих дочерей возвращения, но ни одна из них не подчинилась. Тогда яростные сторонницы Реформации решили напасть на монастырь, чтобы забрать оттуда своих дочерей, которым было двадцать три года, двадцать лет и девятнадцать. Как вспоминала Каритас, они ворвались туда как «дикие волчицы», поочередно то запугивая, то уговаривая своих дочерей. «Вы в когтях дьявола», – предостерегали они дочерей, но молодые монахини со слезами на глазах говорили, что не покинут благочестивые пределы своей обители, потому что за ее стенами окажутся опутанными дьявольскими кознями[355]355
  King, 99–100.


[Закрыть]. Все три девушки старались держаться поближе к матушке Каритас, они рыдали и бились в истерике. Одна из них, Катерина Эбнер, прервала истерику и час напролет произносила проповедь, показывая на основе Библии, насколько ложно матери толковали слово Божие. Хотя Каритас была глубоко поражена тем, с каким блеском и мастерством молодая монахиня отстаивала свою точку зрения, Катерину и ее протестовавших сестер увели из монастыря насильно.

Полтора столетия спустя мать Марсела обрела в обители то же ощущение истины, безмятежности, уединения и удовлетворения, которое радовало тысячи других женщин, обитавших в монастырях.

Монахини поневоле

[356]356
  Основными источниками этого раздела являются: Electa Arenal and Stacey Schlau, Untold Sisters: Hispanic Nuns in Their Own Works; Margaret King, Women of the Renaissance; Eileen Power, Medieval English Nunneries; Guido Ruggiero, The Boundaries of Eros: Sex Crime and Sexuality in Renaissance Venice; Arcangela Tarabotti (перевод Michal Kasprzak), La Semplicita Ingannata (A Simple Deceit); и: Elissa Weaver, “Spiritual Fun: A Study of Sixteenth-Century Tuscan Convent Theatre”.


[Закрыть]

Средневековые женские монастыри были замечательными учреждениями, в которых жила – или содержалась – значительная доля европейских женщин из аристократических семей. Например, во Флоренции в XVI в. половина дочерей представителей знати жила в монастырях. В Венеции в середине XVII в. три процента всего населения – три тысячи женщин – были монахинями, причем почти все они происходили из богатых семейств. Почему же так много привилегированных женщин жило за стенами этих религиозных институтов? Ведь богатство и знатность – не вполне типичные стимулы для целибата, бедности и смирения, составляющих духовную основу жизни в каждом монастыре.

Многих монахинь вдохновляли религиозные убеждения, но были и другие движущие силы, побуждавшие тысячи не желавших того девушек и женщин к постригу в монахини. Какие бы рыдания, борьба и протесты ни сопровождали их уход в монастырь, в ту эпоху такое событие являлось традиционным решением их семейных проблем.

Семейное состояние могло быть промотано на наследство, разделенное между слишком большим числом сестер, или разбазарено им на приданое, но в условиях, когда контроль над рождаемостью, детоубийство и удочерение считались недопустимыми средствами, прекрасной альтернативой этому служили женские монастыри. Одна монахиня поневоле так оплакивала свою судьбу в народной песне:

 
Мать моя хотела меня монашкой сделать,
Чтоб сразу увеличить приданое сестры.
Я подчинилась маме и приняла постриг,
Одной монашкой больше стало в тот же миг[357]357
  Ruggiero, 77.


[Закрыть].
 

Внебрачные дочери также стоили денег и создавали проблемы, исчезавшие навсегда, как только те становились монахинями. И когда старые девы или вдовы, разница между которыми в данном случае роли не играла, начинали слишком энергично опустошать семейные закрома, очевидным решением и здесь становился монастырь. Приданое, необходимое послушнице, было гораздо меньше, чем обычно требовал жених, и если оно единожды было выдано, неудобная женщина до скончания века переходила на содержание монастыря, освобождая родственников от забот о ней.

Финансовые неудачи отца, пристрастие к азартным играм, неразумные политические союзы или личное мотовство также могли заставить главу семьи избавиться от избытка родственниц и передать их, присовокупив небольшое пожертвование, в служение Господу. Девушек, претендовавших на наследство, также сбывали с рук в монастыри, поскольку в глазах закона монахиня была мертва, а мертвая дочь не могла претендовать на имущество своего отца. Короли, бывало, тоже отсылали бунтовавших жен и дочерей в монастыри, в библейском духе оправдывая такое наказание грехами их отцов.

Известен один случай, когда одной из таких маленьких девочек удалось избежать такой судьбы. Маргарет де Престивич было всего восемь лет, когда ее насильно отдали в монастырь, где долгие годы она вела себя с открытым неповиновением, отказываясь давать обеты, которых от нее требовали. Она кричала и сопротивлялась, когда ее волокли в церковь, яростно протестуя против этого произвола, но председательствовавший монах объявил, что она надлежащим образом дала обеты. В конце концов ей удалось сбежать из монастыря в мир, где она вышла замуж и родила детей. Позже она обратилась к Церкви, и ей было позволено отказаться от данных обетов. Случай с Маргарет был классическим исключением из правил о наследовании, распространявшихся на женщин, навечно заточенных в монастыри.

Нередко родители также избавлялись от покалеченных, изуродованных, глухих и немых девочек, отдавая их в монастыри. Иногда аббатисы или настоятельницы с неохотой принимали таких обитательниц, особенно если те были умственно отсталыми или невменяемыми, но нередко им приходилось уступать финансовым соображениям, и тогда будущая монахиня давала обеты, не понимая значения того, что такое целомудрие, бедность и смирение. В популярном тогда грустном стишке говорилось:

 
Сыра земля в стенах монастыря,
И дерн растет при церкви на погосте.
Как человек не вышел статью я,
И потому меня послали к Богу в гости[358]358
  Цит. по: Power, 31. Количество умственно отсталых, принятых в монастыри, часто вызывало нарекания.


[Закрыть].
 

Гражданские беспорядки и войны, опасность и беззащитность также были причинами того, что тысячи женщин искали спасения внутри монастырских стен. Даже маленьких девочек пяти-шести лет отдавали в монастыри, хотя в Италии обычно это происходило, когда девочкам исполнялось девять лет. Венецианский закон XV в. сетовал на то, что великое множество знатных девиц «были заключены в монастыри, которые наполняли слезами и жалобами», а chansons de nonne, песни об упрямых монахинях, были излюбленной темой средневековой поэзии[359]359
  Ruggiero, 182, примечание 23.


[Закрыть]. Не допускавшая возражений родительская фраза «Пойдешь в монастырь!» приговаривала этих женщин к пожизненному заключению в убогой темнице.

Каритас Пиркхаймер, вспыльчивая молодая Катерина Эбнер и мать Марсела составляли исключения в приверженности монастырской жизни. Вплоть до XVIII в. женские монастыри служили чем-то вроде свалок, куда выбрасывали нежелательных женщин, и жизнь их за монастырскими воротами в лучшем случае была терпимо унылой и пустой, а в худшем – предельно несчастной или безоглядно мятежной. Мать Марсела прекрасно это понимала и в стихах своих писала об опасности насильственного принуждения монахинь-затворниц к жизни в монастырях:

 
Ведь физическая келья –
Это просто клетка
Для духовной кельи,
Где супруг мой почивает.
 
 
Ну, а если духа нет,
Нет в душе молитвы –
Нет там праведной сестры,
Там женщина всего лишь[360]360
  Мать Марсела де Сан-Феликс, «Похвальное слово одиночеству келий» в: Arenal and Schlau, 236.


[Закрыть].
 

Всего лишь женщина? Для тех, кто не хотел там оставаться, монастыри были жуткими темницами, где время сочилось по капле, неся с собой скуку монотонности, страшное одиночество и бесчисленные мелкие пакости. Насильственный целибат усиливал их тревогу и тоску, потому что им приходилось одновременно справляться с сексуальными желаниями, которые они не могли ни выражать, ни удовлетворять, и с осознанием того факта, что им никогда не станут доступны радости брака и семьи. Освобождение или бегство оказывались возможными лишь в очень редких случаях. Подавляющее большинство смирялось и коротало дни в тягостном молчании, но некоторые оставили письменные свидетельства своего отчаяния. Устами одного из героев своей драмы «Любовь добродетели» флорентийская монахиня Беатриче дель Сера со вздохом произнесла: «Я, бедная и одинокая, заточенная в этих стенах <монастыря>, все свои надежды возлагаю на будущую жизнь»[361]361
  Weaver, 192.


[Закрыть].

Арканжела Таработти, против своей воли отданная в венецианский монастырь Святой Анны, где спустя тридцать два года она скончалась, весь свой гнев выместила на бумаге. В выдающемся произведении «Обманутое простодушие» она резко нападала на тиранию отцов, заточавших дочерей в монастыри ради предотвращения сокращения или разделения семейного состояния или для того, чтобы не отказывать себе в греховных утехах. Ваша жестокость, обрушивала она на них свой гнев, превосходит бездушие Нерона или Диоклетиана, потому что в отличие от этих бессердечных отцов те всего лишь «жестоко убивали и терзали тела мучеников», но не истязали их души. Хуже всего было предательство. Эти мужчины с наслаждением смотрели, как их маленькие нежные девочки лепетали свои первые слова, изящно резвились, радостно пели свои детские песни. А потом «вероломно, плетя сети лжи и обмана, они думали только о том, как бы от них поскорее избавиться и похоронить их, будто бы они до скончания века были мертвыми в монастырях, прикрепленные к ним неразрывными узами»[362]362
  Tarabotti, 200.


[Закрыть].

Сама природа монастырской жизни была противоестественна, писала Арканжела. Эта кроткая, нежная девочка должна была обрезать свои длинные кудри – символ свободы. С нее сняли яркие платьица и обрядили в тусклые балахоны. Она должна была подчиняться монастырским правилам, есть, молиться, размышлять по расписанию, не поднимать взгляд от земли, не болтать, подавлять все чувства, даже тоску по отнятому домашнему очагу. И этому образу жизни ей надлежало следовать до самой смерти, то был пожизненный приговор без права обжалования. «На вратах ада написано: “Оставь надежду, всяк сюда входящий”; на вратах монастырей должно быть написано то же самое. А еще больнее было бы прибавить к этой надписи то, что относится к умирающим: “Меня окружают смертные муки. Адские муки окружают меня”»[363]363
  Там же, 205.


[Закрыть].

«Почему бы не убивать по одному младенцу мужского пола на семью?» – с горечью высказала предположение Арканжела. По крайней мере, их невинные души улетят прямо в небо. Но похищенные и заживо погребенные монахини будут погружаться в огненные глубины, чтобы отыскать там своих измученных отцов. Взгляд в осуждающие лица дочерей станет для них гораздо страшнее, чем другие муки ада.

Причина, по которой ты отдаешь свою дочь на поношение, писала Арканжела, насильно прячешь ее в монастырь, обрекая на ненавистную ей жизнь, заключается в том, что ты хочешь обманом лишить ее наследства, чтобы передать ее долю кому-нибудь другому, кто тебе больше нравится. Обвинение Арканжелы не было преувеличением. Один англичанин отослал нежеланных дочерей в монастырь в Европе, где они чахли в нищете и одиночестве. Оторванные от дома, они писали письма, умоляя продолжать с ними связь и не лишать их любви. Отец ответил им отказом – одного письма в год вполне достаточно, написал он. В Италии один отец завещал своей насильно отданной в монастырь дочери смешную сумму денег при том условии, что если она станет просить больше, то лишится даже этого. Матери тоже порой бывали бессердечными – Изабелла д’Эсте с радостью отдала своих дочерей Ипполиту и Паолу в монастырь, а потом заметила, что Христос был бы сговорчивым зятем[364]364
  Tarabotti, 92.


[Закрыть].

Эти выросшие в монастырях дети воспитывались в традиционно монашеском духе и в шестнадцать лет или раньше давали монашеские обеты. Некоторые делали это по собственному желанию или, по крайней мере, не против своей воли, но многие произносили клятвы под страхом избиения или других угроз либо потому, что у них просто не было выбора. Наказания применялись унизительные и жестокие – монахиню могли ударить в лицо ногой, волочь по полу, плевать в нее, подвергать остракизму, лишать пищи, унижать[365]365
  Arenal and Schlau, 12–13. Бывшую монахиню, с которой я была знакома, обвинили в высокомерии и заставили мыть в монастыре полы носовым платком.


[Закрыть]. Святая Дуселина[366]366
  Дуселина Диньская (1215 или 1216–1274 гг.) – причисленная к лику блаженных монахиня, около 1240 г. создавшая общину бегинок в городе Йер в Провансе, а около 1250 г. – общину в Марселе.


[Закрыть] до крови высекла семилетнюю девочку и угрожала ей смертью за то, что та взглянула на какого-то монастырского работника[367]367
  Power, 29.


[Закрыть]. Беглецов обычно ловили и подвергали суровым дисциплинарным наказаниям – жестоко избивали, годами держали взаперти, иногда заковывали в кандалы, сажали на хлеб и воду, приговаривали к молчанию, заставляли петь в хоре или выполнять тяжелые работы в храме.

Мод из Террингтона была беглянкой, пойманной спустя годы жизни в грехе. Ей навсегда запретили покидать монастырь, обрекли на одиночество, позволяя только петь в хоре, каждый день избивали, унижали, лишали нормальной еды, обувь разрешали надевать только два раза в неделю и навсегда запретили какие бы то ни было связи или переписку с внешним миром. Отношение к Мод было особенно суровым, но факт оставался фактом: нарушение усложненных и обычных принципов и ритуалов чуждого образа жизни никогда не оставалось безнаказанным.

Основу призвания монахини составляло целомудрие – главный из данных ею обетов, имевший самые далекоидущие последствия. Твердым в своих убеждениях монахиням соблюдать его было достаточно просто. А для тех из них, кто попадал в монастырь против своей воли, впрочем, также как для монахов и священников, это было невероятно трудно. Праведная монахиня подходила к проблеме целомудрия с разных точек зрения, укрепляя свою решимость доводами о его духовной значимости и награде, ее священных обязательствах в качестве Христовой невесты и дьявольском грехе сомнений. Чтобы облегчить свое положение, она сосредоточивала эротические ощущения на возвышенном обожании Христа; мистика и сексуальность соединялись в мощных порывах, экстазах, доходящих до обмороков, припадков с рыданиями или криками, причем все эти явления официально признавались высшими церковными властями как свидетельства божественной одержимости. Кроме того, монахини, добровольно приходившие в монастыри, нередко голодали, доводя тело до такого истощения, что его естественные функции и циклы отмирали.

Однако монахини, оказавшиеся в монастырях помимо своей воли, не хотели отказываться от своего женского естества, чтобы свято соблюдать целомудрие. Как девушки из добропорядочных семейств, они почти наверняка понимали и соглашались с тем, что девственность следует хранить до вступления в брак. Но как монахинь, против своей воли оказавшихся в нежеланном мире, где брак был запрещен, их не могла утешить даже мысль о том, что непорочность обеспечит им в будущем возможность счастливого брака. А если смотреть на дело с этой стороны, что еще они могли потерять, когда все уже было потеряно?

Даже те средства, которые были доступны праведным монахиням, в глазах их против воли заточенных за монастырскими стенами сестер не имели никакого смысла. Пища и так была настолько скудна, что отказывать себе в ней не имело смысла. Зачем лишать себя удовольствия, оставаясь в день праздника без маленькой сладости? Зачем себя наказывать, если жизнь уже достаточно их наказала? И к чему подчиняться деспотичной власти матери настоятельницы, в каменном сердце которой нет сострадания к несчастьям ее печальных, запуганных и отчаявшихся затворниц?

Хотя большинство монахинь, видимо, вели целомудренный образ жизни, было немало таких, кто оступался и падал. В строгих монастырях это случалось реже, но когда самих аббатис там поджимали обстоятельства, иногда они скрывались в безнадежно распутных обителях. Одна английская мать настоятельница, как говорили, имела двенадцать детей и выделяла дочерям приданое, распродавая монастырские владения. В двойных монастырях, состоявших из мужской и женской общин, процветали многочисленные сексуальные связи. Епископы регулярно издавали эдикты, запрещавшие свободные сношения – во всех смыслах – между обитавшими там мужчинами и женщинами.

В монастырях со слабым руководством и дисциплиной монахини имели слуг, прекрасно питались, следили за последней модой, держали при себе маленьких собачек, ходили гулять за монастырские стены или ездили в город. Они принимали у себя мужчин, оставаясь с ними наедине, вступали в сексуальные отношения, молчаливо допускали измены мужьям с любовниками. Осуждавшие такое положение вещей люди говорили, что в женский монастырь мог зайти любой мужчина, а монахини уходили оттуда и возвращались обратно, когда им заблагорассудится.

Хуже всего дело обстояло в Венеции, где женские монастыри нередко мало чем отличались от публичных домов. В XIV в. там были поданы иски против тридцати трех монастырей, где терпимо относились, а порой даже потворствовали прелюбодеяниям монахинь с посещавшими их мужчинами. Особенно скандальная слава выпала на долю женского бенедиктинского монастыря Сант-Анджело ди Конторта, хотя его обитательницы принадлежали к венецианской элите. Монахини с двумя аббатисами и не думали об осмотрительности, занимаясь половой жизнью на пикниках и – если говорить о восхвалявшемся матерью Марселой уединении в более приземленном смысле – в собственных кельях. Там зачинали и рожали детей, ссорились между собой любовники, пышным цветом цвела ревность. Папа закрыл Сант-Анджело в 1474 г., но этот монастырь был всего лишь одним из многих религиозных институтов, поведение обитательниц которого было достойно самого серьезного осуждения.

Другим женским монастырем, скорее походившим на публичный дом, был английский монастырь в Каннингтоне, в графстве Сомерсет, маленький и бедный, но жили там дочери лучших семейств. Одной из главных грешниц обители была упрямая монахиня Мод Пелхэм, а другим грешником – Хью Уиллиндж, священник «похотливый… и распутный как кролик»[368]368
  Power, 452.


[Закрыть]. Она не только блудила сверх всякой меры, но и начинала беситься и выходить из себя, если ее этим попрекали. «Она как мегера бросается на настоятельницу и других сестер, испытывающих отвращение к тем вещам, о которых сказано выше… она грозит жестоко их наказать ножами и другим оружием»[369]369
  Там же, 453.


[Закрыть].

Некоторые английские монахини чувствовали себя настолько свободными, что без всякого стеснения вели светскую жизнь, часто ходили в гости и принимали гостей, участвовали в праздниках с пиршествами и в представлениях менестрелей. Монахини, активно жившие половой жизнью, часто брали инициативу такого рода отношений в свои руки, и, хотя некоторые англосаксонские короли специально выбирали себе в монастырях любовниц, за которых молились священники, мужчины-англичане вели себя более сдержанно. Монахини договаривались о свиданиях как в монастырях, так и за их стенами, иногда переодеваясь в светскую одежду для встреч с возлюбленными. В XVI, XVII и XVIII вв. во Франции и в Италии молодые повесы часто заезжали в женские монастыри, где искали себе любовниц из числа достигших брачного возраста монахинь.

Церковь карала за вероотступничество гораздо более жестоко, чем за порочность, отлучая отступницу и преследуя ее, если понадобится, долгие годы. Агнес де Фликсторп была отдана в монастырь против своей воли и сбежала оттуда, потом в течение десяти лет скрывалась, а Церковь повсюду ее разыскивала. Когда Агнес нашли и она вновь оказалась во власти священнослужителей, ее заточили в монастырскую темницу и заковали в кандалы. Измученная физически и духовно, претерпевшая поношения и издевательства, Агнес сдалась и раскаялась, но через несколько лет бежала из монастыря еще три раза.

Документально подтвержденные сексуальные прегрешения и случаи беременности (как свидетельствуют некоторые современные исследования английских женских монастырей, они составляли пять процентов, что, несомненно, не отражало многочисленных аналогичных случаев, а во французских, немецких и латинских монастырях они составляли гораздо более высокий процент) представляют собой серьезное обвинение виновным в насильственном целибате[370]370
  Power, глава XI, «Старый танец», полна рассказов о расследованиях, документально подтвержденных сексуальных злоключениях, обвинениях, наказаниях, покаяниях, повторных грехах и сравнении прегрешений в разных монастырях.


[Закрыть]. Не было ничего странного в том, что, когда большинство монахинь попадали в монастырь против своей воли или когда во главе монастыря стояла настоятельница, помещенная туда насильно, вся моральная атмосфера, царившая в таком заведении, была проникнута светским началом и сексуальностью. Удивительно было то, что у такого большого числа монахинь, насильно отданных в монастыри с суровыми правилами, где пристально следили за поведением обитательниц, хватало смелости нарушить самые главные обеты, несмотря на риск унижений, избиений и позора. Бок о бок с сестрами, которые томились желанием, вызванным символикой полета мечты, когда у них дух захватывало от дьявольски соблазнительных образов, монахинь, заточенных в монастыри против собственного желания, волновало лишь сладострастное возбуждение их охваченных страстным желанием чресл. Их отчаяние и протест, их презрение к гонителям, их стремление к плотским удовольствиям и сексуальным наслаждениям, рождению детей и нормальной жизни предавало их лживые обеты. В бесплодной пустыне монастыря они тешили себя сексуальными фантазиями, плели интриги, строили планы, вынашивали замыслы и отчаянно рисковали ради мимолетного утоления сводившей их с ума страсти.