Текст книги "Огнедева. Аскольдова невеста"

Но и не будучи оборотнем, разъяренная собака с примесью волчьей крови могла бы вцепиться ей в горло, – как вдруг завалилась набок. Меж ребер ее торчала сулица, так вовремя брошенная рукой Селяни: он только теперь подоспел, прорвавшись через бьющуюся толпу и обогнув краду, за которой от него невольно укрылись обе противницы.

И вовремя – тут же из-за крады появился второй пес, но теперь уже Селяня встретил его прыжок выставленным щитом и мечом. А Дивляна обернулась – и на нее почти упала Ольгица.

– Ты жива? – Топор Дивляна уже выронила и теперь схватила сестру Ольгимонта за плечи.

Та не шевелилась, но никаких ран на ней не было. Дивляна встряхнула женщину и со всего размаху закатила ей пощечину – даже руку отбила. Ольгица открыла глаз, и Дивляна рывком поставила ее на ноги – откуда только силы взялись.

– Бежим! – И сквозь кипящее сражение она потянула голядку в лес.

Мужчины дрались, женщины толпились и визжали, на поляне кипело такое, что бабка Радогнева называла «синцы в бане парятся». Только баня выходила кровавая. Чудом уворачиваясь от клинков, наступая на упавших – или убитых, – где за руку, где волоком, Дивляна дотащила Ольгицу до первых деревьев и устремилась в лес. Она не знала дороги, не представляла, куда им лучше бежать, но понимала, что Марена их так просто не отпустит. Нужно было уйти с поляны, подальше от крады и от женщины с серпом, уцелеть в сражении, а там видно будет.

Близился вечер, на лес уже опустились сумерки. Дивляна, волоча за собой Ольгицу, все бежала наугад, куда глаза глядят, даже не надеясь отыскать тропу и молясь только о том, чтобы не забраться в болото. Шум битвы стоял в ушах, и ей казалось, что они и на десять шагов не отдалились, что вот-вот рядом снова возникнет разъяренная Марена и ее волки. Одного из них Селяня убил, но сколько их было? Дивляну начала бить дрожь, ноги подкашивались, ее мутило, в горле пересохло. После всплеска невиданных сил во время сражения на поляне теперь накатились слабость и ужас; мельком вспоминая пережитое, она не верила, что напала с топором на Марену, убила, похоже, одного из ее волков, а саму противницу ранила.

Исцарапанные и задыхающиеся, Дивляна и Ольгица продрались через малинник – им казалось, что они бегут, а на самом деле едва брели, с трудом одолевая сопротивление колючих плетей, из которых каждая крепко вцеплялась в ткань одежды; пролезли сквозь заросли травы высотой по грудь и выбрались в ельник. Ольгица в очередной раз упала на колени, Дивляна оглянулась, чтобы поднять ее, и обнаружила, что нигде вокруг не видно никакого просвета. Стояла тишина, Дивляна не слышала ничего, кроме собственного тяжелого дыхания и отчаянного стука изнемогающего сердца. Она прислонилась к дереву, чувствуя, что еще немного – и сама упадет. Голова кружилась, хотелось прилечь прямо здесь, на еловую хвою и влажный мох, лишь бы передохнуть немного…

Она взглянула на Ольгицу – та по-прежнему стояла на коленях, руками упираясь в мох, и тяжело дышала. Ее белое головное покрывало размоталось, из-под него свесились прядки светлых волос. Кругом сплошным строем стояли ели, и Дивляна уже не помнила, с какой стороны они прибежали. Поэтому села рядом с Ольгицей и постаралась перевести дух.

– Куда теперь? – выговорила она наконец. – Ты что-нибудь понимаешь?

Та тяжело кивнула.

– Ты… кто? – с мучительным усилием произнесла Ольгица, судорожно сглатывая, будто ее сейчас стошнит. Глядя на это, Дивляна тоже почувствовала приступ тошноты и поспешно отвернулась.

– Огнедева, – устало ответила она. – Сошла с небес тебя спасти. Ты же Ольгица, сестра Ольгимонта?

– Альгис? – Женщина взглянула на нее уже более осмысленно. – Ты… Он… где?

– Где-то там. – Дивляна неопределенно махнула на лес. – Мы пришли за тобой. То есть мы не знали, что ты здесь, но надеялись. Надо выбираться. Ты знаешь, куда идти?

– Вроде… – Ольгица огляделась, еще сидя на земле. – Может быть. Я плохо… мало бывала в лесу. Только с другими женами… Видать… туда. А мы можно идти назад?

Она говорила по-словенски с запинками, словно позабыла родной язык за два года среди чужого племени.

– Не знаю. Но не сидеть же здесь. Меня будут искать.

– Кто?

– Мой брат. И… другие люди. – Дивляна мельком вспомнила Белотура, который, конечно, не менее Велема встревожится, обнаружив, что она пропала во время сражения. – Пойдем куда-нибудь. Обратно на ту поляну.

– Не знаю. – Ольгица с трудом встала, опираясь на руки. – Была там два раза. Найду или нет? Давай искать.

Дивляна отряхнула одежду, выбрала какие-то колючие мелкие веточки из косы, и они пошли. Ольгица брела неуверенно, часто озиралась, но явно наугад – никаких тропинок нигде не виднелось, да если бы они и были, то быстро густеющая темнота не дала бы их разглядеть.

Поднялся ветер. Старые ели все так же стояли стеной, и казалось, будто за каждой из молодых елочек кто-то прячется, так что при любом шевелении зеленых лап Дивляна и Ольгица дружно вздрагивали и шарахались в сторону, будто косули. Сердце сжимал страх – Дивляна осознала, что очутилась почти одна в глуши совершенно незнакомых лесов, в угодьях враждебного племени, где бродит страшно злая на нее дочь Марены, хозяйка волков!

– Что это за женщина? – шепотом спросила она Ольгицу, взяв ту за руку, чтобы не потерять. – Ну, которая… с волками…

– Это она, – выразительно шепнула Ольгица, не желая называть имя хозяйки волков, и Дивляна понимала почему. – Очень сильная колдунья. Пришла от князя Станилы. Он обещал помогать, чтобы род Наурине получил права на волок, а они за это дадут ему мужчин в войско. И она заколдовала людей… наслала порчу на какую-то старую женщину, я не знаю… Они хотели взять их под свою власть… других людей… живут далеко.

– И твоего брата тоже.

– Но он жив? – Ольгица с беспокойством повернулась к ней. – Я знала, что Жиргас поедет ему навстречу. Я сделала ему пояс… думала, Альгис увидит…

– Когда пришли на поляну – был жив. Теперь не знаю. Я тебе потом расскажу… – Дивляна все оглядывалась, надеясь найти хоть какой-то выход, но вокруг была тьма, в которой они едва различали отдельные деревья.

Каждый шаг давался все труднее. Дивляна чувствовала себя такой усталой, будто ходила по лесу дня три без отдыха, но хуже всего был страх: он сжимал сердце все сильнее, пригибал к земле, и уже казалось, что если они сейчас же не найдут выход из этой тьмы, то она убьет их сама по себе. Дивляна сжимала зубы, изо всех сил крепилась, свободной рукой трогая то солонокрес на поясе, то бусину-глазок на шее, веря, что княж-трава и подарок Ильмерь-озера дадут ей сил пройти через эту тьму.

– Смотри, огонь, – вдруг шепнула Ольгица.

Дивляна повернулась и действительно заметила за деревьями тусклый огонек. Он висел довольно высоко и не походил на разложенный на земле костер, а к тому же был совсем маленьким.

– Что это?

– Не знаю.

Они постояли в нерешительности: огонек мог быть блуждающим духом, лешим, кем угодно. Но он горел ровно, теплый рыжеватый отблеск манил, и девушки робко двинулись вперед. Огонек не исчез, наоборот, налился силой, и шагов через десять они почти уперлись в бревенчатую стену! Огонек лучины горел за отволоченным окошком, а саму избушку в темноте не удавалось разглядеть, но ясно было, что она стоит прямо посреди леса – стволы елей теснились вплотную к стене и тяжелые лапы почти заглядывали в крошечное окошко.

– Кто здесь живет? – Дивляна сжала руку Ольгицы.

– Я не знаю… – шепнула та.

И вдруг за их спинами раздался волчий вой.

– Идите сюда скорее! – сказал кто-то совсем рядом.

Голос был мужской, незнакомый, и прозвучал он так неожиданно, что обе девушки сильно вздрогнули и вцепились друг в друга. Обернувшись, они увидели в нескольких шагах от себя старика – уже седого, невысокого ростом, с какой-то шкурой на плечах и с факелом в руке.

– Я вас искать вышел, а лучинку в оконце оставил – думал, увидят, сами дорогу найдут, – продолжал он. – Ступайте в избу скорее, а не то по следу явится…

Кто явится, он не уточнил, но они сразу подумали только об одном. Она придет. Старик открыл дверь и посветил факелом, чтобы они увидели порог. И Ольгица первой шагнула к двери, потянула за собой Дивляну, пытавшуюся найти ответ на вопросы, что это за старик и почему он говорит так, будто заранее знал о них и ждал!

– Кто это? – шепнула она, в темных тесных сенях почти уткнувшись в спину Ольгицы.

– Белый Старик, – ответила та.

– Ты знаешь его?

– Все знают. Только я раньше не видела.

– Он нас не выдаст?

– Как знать…

– Но он не из родичей Норини? – спросила Дивляна, только тут отметив про себя, что старик заговорил с ними на словенском языке, а значит, едва ли он из голяди.

Тем временем они оказались внутри. Избушка была крошечная – на одного жильца – с печкой в углу, столом да парой лавок. Под балками висели пучки трав, и знакомый запах вдруг успокоил Дивляну, напомнил о бабке Радогневе и наполнил чувством безопасности.

– Вспомнила бабку? – Старик усмехнулся, будто услышал ее мысли. – Она меня и послала за вами. Присмотреть просила и укрыть, если надо.

– Кто?

– Твоя бабка.

– Но она… – Ошарашенная Дивляна хотела сказать «умерла», но не успела, подумав, что даже будь Радогнева Любшанка жива, что и каким образом могло связывать ее с этим стариком, живущим за пятнадцать дней пути от Ладоги!

– И что с того? – Старик снова усмехнулся, отвечая разом на оба эти соображения. У Дивляны волосы на голове шевельнулись: для существа, которое так улыбается, препятствием не будет ни расстояние, ни даже грань Того и Этого Света.

– Располагайтесь. – Он кивнул им на лавку и даже покрыл ее какой-то шкурой. – Хлебушка? – На столе лежала половинка каравая в рушнике, и он откинул верхний край. – А вот я вам и травки заварил – выпьете, жуть отпустит.

Он снял с печки горшок, и Дивляна вдохнула запах отвара: мяун-корень, цветки нивяницы, листья мяты – такой же делала бабка Радуша.

– Здесь безопасно. – Старик задвинул заслонку на оконце. – А утром я вас к вашим провожу. Тут недалеко. Это она вас заморочила, не хотела из леса выпускать.

Он отрезал несколько ломтей от каравая, подвинул к ним миску – в ней оказался мед. Ольгица первой взялась за угощение – ей не давали есть с самого утра.

– Думала, на этом свете уже и куска хлеба не увижу, – пробормотала она.

– О боги! – Дивляна оперлась руками о стол и опустила на них голову. – Если бы чуть позже… ты бы уже была…

– Я бы уже с дедом Боровидом разговаривала, – подтвердила Ольгица. Казалось, до нее с опозданием дошло, чего она избежала: ее плечи затряслись, зубы застучали о край ковшика, из которого она пила. – А ты ее… топором…

– У нас в Ладоге все дети так умеют. У меня и меч был, почти как настоящий, только деревянный и треснутый слегка, – это мне Радоня свой старый отдал, а себе новый сделал. Хороший меч, дубовый, и руны на нем Вологор нам вырезал, как на взаправдашнем…

Она тоже отхлебнула отвара и ощутила, как всю ее наполняет тепло и покой – будто она уже дома, под присмотром если не самой бабки Радогневы, то какого-то близкого существа, на кого можно положиться.

– Это еще что! – оживившись, продолжала она. – А вот этой весной, перед самой Купалой, я варяжской богиней была!

– Это как? – пробурчала Ольгица, жадно уплетающая хлеб с медом. – Ты сама-то откуда взялась? Правда, что ли, Сауле – ровно с неба спустилась! Откуда ты знаешь моего брата?

– С Ольгимонтом мы на Ловати повстречались, а сами из Ладоги. Этим летом к нам русь приходила, а еще был Одд Хельги из Халогаланда, тамошний князь…

Дивляна рассказывала о том, как они с сестрой Яромилой перед битвой дружин Одда и Домагостя с дружиной Игволода Кабана изображали двух северных богинь, Торгерд и Ирпе, дочерей Халоги – Бога Высокого Огня и покровителя Одда Хельги. Рассказала про золотое кольцо Ирпе, которое досталось ей в подарок. Мимоходом вздохнула, вспомнив Вольгу, которому подарила это кольцо, как она думала, в залог их будущего счастья… Ольгица и старик слушали, удивленно хмыкали, но верили.

Из темноты под елями выскочила темная низкая тень пса-полуволка, за ним появилось белое пятно, в котором с трудом можно было узнать фигуру женщины в белой рубахе. Пес нюхал хвою и мох, женщина так же бесшумно скользила за ним, отводя рукой ветки от лица. Они прошли в трех шагах от избушки, но огонь лучины уже был спрятан за заслонкой, и ни пес, ни посланница Марены не заметили жилья, надежно укрытого за частоколом елей и стеной темноты…

Утром Дивляна проснулась и не поняла, где она. Она лежала в незнакомой тесной избушке, на жесткой лавке, покрытой медвединой, и первое, что она ощутила, был запах множества сохнущих трав. Даже показалось на миг, что она снова маленькая и спит возле бабки Радуши… Сквозь отодвинутую оконную заслонку проникал дневной свет. Напротив Дивляна увидела женщину, спящую на другой лавке, – вместо подушки она использовала свернутое головное покрывало, а длинные светлые волосы свесились до пола.

Все разом вспомнив, Дивляна живо села и огляделась. Кроме них двух, в избушке никого не было. Она помнила хозяина – седого старика с волчьей шкурой на плечах: он спрятал их здесь, кормил, поил травяным отваром. Куда же он делся? Но изба явно обитаема: кругом чисто, пахнет жилым, у печи стоит несколько горшков, а главное, травы довольно свежие, собранные в последнюю Купалу.

Несмотря на вчерашнюю усталость и все потрясения, чувствовала она себя хорошо, и главное, что ее мучило, это тревога о родичах и любопытство. Соскочив с лавки, Дивляна кинулась к двери, распахнула ее, впуская утренний свет. Перед ней был лес, толстые стволы и лапы елей. Возле избы тоже оказалось пусто.

Потом между молодым елями что-то мелькнуло, появилась человеческая фигура… Но не успела Дивляна испугаться, как тут же узнала Велема. А за ним шла целая толпа – братья, и Белотур с Валуном и отроками, и Ольгимонт с Сушиной…

Когда их обеих наконец закончили обнимать, целовать и ругать на чем свет стоит, Дивляна догадалась спросить у Велема, как он их нашел.

– Собака прибежала, – ответил он и огляделся. – Пропала куда-то.

– Какая собака? Скирды которая? Рыжак?

– Да нет, того пса волк порвал… Там, на поляне. А мог бы тебя порвать, голова твоя дурная! А эта не знаю чья. Серая, тощая, ухо одно желтое. Прыгает, приседает, зовет за собой. Ну, мы и пошли. И так всю ночь по лесу гоняли, искали вас всей дружиной, уж не знали, какому богу молиться! А этот сюда привел. Может, старика вашего собака? Оба и запропали, как сквозь землю…

– Нет, у него не было собак. Это моя собака… была. А теперь будет ее. – Дивляна улыбнулась и посмотрела на зареванную Ольгицу, которая за неимением платка утирала глаза и нос покрывалом, которое ей больше не требовалось. – Пусть она дальше с этой сворой управляется. Пес ведь к ней вас вел, не ко мне…

Глава 6

Плывущие по Всесвяцкому озеру соединенные дружины теперь напоминали небольшое племя, переселяющееся на новые угодья. Вслед за лодьями по берегу гнали захваченные в поселке скот, а заодно и полон. Разгромив гнездо старой Норини, трое воевод взяли несколько десятков пленных и поделили поровну: молодых женщин с детьми, девушек, подростков. Мужчин, уцелевших во всех сражениях, было довольно мало, но забрали и их, намереваясь при первой удобной возможности продать варягам, идущим на Козарский путь.

Зато отныне Ольгимонт был спокоен: род Тарвиласа и Норини, причинявший столько неприятностей и посмевший похитить его сестру, истреблен и больше не возродится. Выслушав рассказ сестры о том, как тяжело ей жилось эти два года в роду, куда ее привезли силой и где никто ее не любил, считая лишь пленницей и залогом будущей власти, он со зла приказал поджечь ограбленный поселок. Немногочисленные уцелевшие старики и старухи, если и выживут, не сумеют дать роду новое начало, и вскоре там все зарастет бурьяном.

Слушая Ольгицу, Дивляна поневоле ощущала тревогу и беспокойство. Ведь и ее везли выдавать замуж в чужое племя, к мужу много старше ее, у которого уже есть жены! И если с ней там будут плохо обращаться, кому она пожалуется? Нет, если муж будет ее бить, или бесчестить, или нарушит права ее детей, она передаст весть через торговых гостей, и ладожская старейшина вступится за нее. Но если у нее просто не сложатся добрые отношения с мужем и его домочадцами, если ей не в чем будет их обвинить, кроме нелюбви, то она так и исчахнет от придирок и попреков, не имея рядом родной души. И сколько еще раз она вспомнит… Вольгу… его горячую и даже безрассудную любовь к ней… и сколько раз еще оплачет свою судьбу, вынудившую отказаться от этой любви…

Но теперь Дивляна, как она сама с удивлением заметила, вспоминала Вольгу реже. Столько всего случилось с тех пор, как они расстались, и прежняя жизнь, казалось, ушла так далеко, что Дивляна почти не ощущала связи со своим прошлым. После всего пережитого она наполнилась новой уверенностью в своих силах и повеселела, и это замечали все ладожане.

Особенно радовался Велем. У него тоже полегчало на сердце, когда он убедился, что сестра стала почти такой, как раньше – оживленной, румяной, с блестящими глазами и всегда готовой улыбкой. Совсем как в те дни, когда Дивляна, веселая, бойкая, беззаботная, летала по Ладоге, будто искра возле костра, и у каждого, кто ее видел, светлело на сердце. Когда он привез ее домой с Ильмерь-озера, оторвав от Вольги, она сильно изменилась; он уже боялся, что она никогда не станет прежней, и тайком корил себя. Родовой закон есть родовой закон, но его не покидало горькое чувство, что он своими руками убил душу сестры, ее радость и надежды на счастье. А что он мог сделать? Разве у него был выбор?

Вернувшись в Узмень, на радостях устроили пир: зарезали свинью из голядской добычи, поджарили свежее мясо над углями. Жаль, пива не было, зато воевод хозяева угостили выдержанной до прозрачности медовухой, настоянной на малине. Как уверял Белотур, цветом и вкусом она напоминала настоящее греческое вино. Дивляна попробовала и пожала плечами: кислятина, «вырви глаз», как говорила бабка Радогнева!

Дивляна пыталась расспрашивать Ольгицу о Марене, но та мало что могла сказать. Эта женщина появилась в поселке Норини около месяца назад и обещала какую-то помощь. В чем эта помощь заключалась, Ольгица не знала, слышала только то, что «молодая Мара» была как-то тесно связана с кривичским князем Станиславом. Пленные, которых пробовали расспрашивать, могли сказать немногим больше: все же это была по большей части молодежь и женщины, которых старейшины не станут посвящать в такие важные тайны. Что же касается самой Норини, то старуха не сплошала: когда ненавистные криевсы выскочили на поляну и помешали обряду погребения ее младшего сына, она тут же схватила боевой топор, выпавший из руки Дивляны, и вступила в битву с кметями Белотура. И те почти сразу ее зарубили, решив, что это ведьма. Так что свои последние тайны старуха унесла с собой. Но Дивляна теперь знала, во всяком случае, что могучей колдуньей, с влиянием которой ей пришлось бороться еще на Ловати, была не голядка Норинь.

Саму Марену после битвы никто больше не видел – ни живой, ни мертвой. Она исчезла бесследно, растворившись в лесу с одним из своих псов-полуволков, но Дивляна и сейчас еще, бросая взгляд на свое отражение в воде, каждый раз с замиранием сердца ждала – не глянут ли на нее снова те серые холодные глаза?

В Узмене пришлось еще задержаться, пока раздобыли недостающие лодьи для перевозки полона, но наконец тронулись дальше – через протоку на Всесвяцкое озеро, а оттуда на реку Всесвячу. Пользуясь подходящим ветром, расправили паруса, и лодьи белыми лебедями неслись вниз по течению – Всесвячу прошли до самого устья за один день.

Наутро вышли в Двину и, пройдя по ней совсем немного, вскоре оказались в Каспле. Пока пробирались по ней вверх по течению на веслах, Белотур и Ольгимонт обсудили, как быть дальше. С Двины на Днепр можно было попасть несколькими путями – от Лучесы на западе до Вопи на востоке. Дивляна не знала, насколько это далеко, но ей говорили, что между этими реками с востока на запад помещается чуть ли не вся смолянская земля. По дороге к Ильмерю Белотур прошел с Днепра на верховья Каспли. Но Ольгимонт теперь спешил как можно скорее привезти отцу и матери возвращенную сестру и важные новости, поэтому предлагал более короткий путь – через реку Крутовечь, которая впадает в ту же Касплю, но в среднем течении.

– В три раза короче по Крутовечи идти! – уверял он. – Через Касплю три перехода, через Крутовечь – один. Вверх по течению и там, и там. Только что волок один лишний, но тоже маленький, как перед Узменем.

Белотур тоже был не против наверстать потерянное время и согласился идти на Крутовечь. Верховьев реки достигли на второй день к вечеру. Тут лежало озеро – оно тоже называлось Крутовечь. Немного не доходя, остановились у большого села, вытянувшегося вдоль берега длинным рядом избушек, крытых дерном.

– Здесь Крутовичи живут, и старейшина их вся тут, – рассказывал Ольгимонт, хорошо знакомый с местными родами. – Род свой ведут от Крутовека, что первый здесь сел, а внуки его и на озерах поселились, и на Черную реку ушли. Само озеро Крутовечь в его имя названо, и река тоже1717
  Современное название – Рутавечь, предположительно производится от финского сочетания «мутная вода», но может выводиться из притяжательного прилагательного в древнерусском языке от имени типа Рутавек (Крутовек) – Крутовеково озеро, Крутовекова река.


[Закрыть].

Завидев на реке множество больших лодий, старейшина Крутовичей вышла встречать. Торговцы, в основном варяги, время от времени здесь проходили, поэтому местные жители не удивились гостям. Вот только вид Ольгимонта и его дружины почему-то их очень смутил. Сначала они застыли в изумлении, будто не верили своим глазам, а потом, когда Ольгимонт вышел из лодьи и приблизился, старейшина Живоля вдруг положил копье наземь и низко поклонился. Вслед за ним начали кланяться и другие Крутовичи.

– Смилуйся, Ольгимонт Громолюдович, – приговаривали они вразнобой.

– Кабы знали мы, что ты воротишься, нипочем бы…

– Да ведь сказали, что тебя в живых уж нет…

– У него дружина копий в полста, а у нас бабы да ребятишки в селе!

– Не бросать же место насиженное – и волок, и нивы, и угорья родовые у нас тут!

– Прах дедов и чуров наших!

– Помилуй, Ольгимонт Громолюдович! А уж мы тебе верой-правдой…

– Как сыны твои будем…

– Кто здесь был? – рявкнул Ольгимонт, каким-то чудом уловив суть этих многоголосых и путаных излияний. – Говори ты сам, Живоля! Что причитаете, будто бабы на жаль… – Он запнулся, не желая вспоминать о жальниках и сейчас еще содрогаясь от мысли, что его сестра чуть не стала посмертной спутницей ненавистного мужа.

Суть дела вскоре разъяснилась. Дней десять назад на Крутовечь-озере объявился князь Станислав и потребовал признать его власть, давать ему дань и треть от получаемого на волоке, а также отряжать людей в войско, когда оно ему понадобится. Крутовичи сослались на обеты, уже принесенные князю Громолюду, но Станила ответил, что тогда исполнять эти обеты им придется в Закрадном мире. К тому же, по его словам, молодой князь Ольгимонт уже находился там или должен был туда попасть в самое ближайшее время. С собой Станислав привел дружину аж в полсотни копий, причем с ним были двое нарочитых мужей с Полоты-реки, ближних людей его вуя, полотеского князя Всесвята. Князь Станила объявил, что берет под свою руку Крутовецкую волость и что отныне из двух кун, полученных на волоке, одну Крутовичи обязаны отдавать ему. А он за это берется оберегать их от лихих людей. После некоторых споров сошлись на каждой третьей куне, и на этом Крутовичи принесли ему клятвы. Иначе князь Станила грозил разорить и волок, и весь, и всю волость, а мир был дорог Крутовичам не только сам по себе, но и как залог спокойной торговли. Обслуживание волока, перепродажа мехов и прочих местных товаров, получаемых с младших родов в качестве даров, заметно помогали Крутовичам поддерживать свое благополучие в этом краю, где хороший урожай выпадал через три года на четвертый.

– А сейчас-то где князь Станислав? – расспрашивал Белотур, слегка хмурясь от таких новостей.

– От нас на Березину ушел. Говорил, что вуй Всесвят, полотеский князь, войско ему дает, чтобы, стало быть, смолян под руку взять и за отца, Велебрана Гремиволодовича, отомстить. И мы ему десять мужиков обещались в войско дать. Как тут не дать, куда денешься. Земля-то есть в лесу, непаханый край, да волок не унесешь.

– А волок – это такая делянка, где куны да шеляги сами собой растут. Знай собирай, – пробормотал Велем.

К тому же идти с войском князь Станислав собирался дальше на восток, где лежали волоки из верховьев Каспли к Днепру, а если повезет, то и еще дальше, на Вопь. На Вопи и лежали родовые угодья князя Громолюда. Но главное было в том, что в случае разорения восточных волоков поток кун через Крутовечь увеличился бы в несколько раз. Понимая это, старейшина весьма охотно поддержала молодого князя кривичей.

– Что мы теперь будем делать? – спросила Дивляна, схватив брата за рукав, едва они, направляясь к указанному месту для стана, отошли от Крутовичей подальше.

– На гуслях играть да кощуны петь! – непривычно сердито ответил он, бросив взгляд на спину идущего впереди Белотура. Кажется, он гневался на киевлянина, который увлек их в это опасное путешествие.

– Я вам рассказывал, что здесь не купальские игрища! – Белотур обернулся. – А вы думали, шеляги и паволоки даром достаются? Широкая дорога что скатерть и маслом намазана, знай катись? Для того и ездим, чтобы хоть что-то с чем-то связать и хоть где-то замириться!

– Да не с нас надо было начинать!

– А мы и не с вас начали! – Киянин остановился перед Велемом, загородив ему дорогу. – Начали мы с деревлян и уличей. Сестру нашу, Аскольдову старшую, к саварам отвезли. У радимичей я сам жену взял. Князь Громша мне почти родич – через Радима. Вот так мы на вас и вышли. А что тут два князя, так и у вас на Волхове не все гладко. Скажешь, нет? Громша свою дочь княжичу Радиму обещал, а мы сами ее, считай, нашли и родичам вернули, теперь свадьбу хоть завтра. А стало быть, Ольгимонт мне будет не только союзник, но и сват. И тебе тоже! Пойдет он воевать – и мы пойдем.

– Что, прямо сейчас? – с неудовольствием осведомился Велем, совершенно не желавший ввязываться в неприятности, имея при себе сестру.

– Да уж как получится! У нас с тобой семь десятков копий – сила немалая. С такой силой за кустами хорониться не будешь, когда твой род на поле идет.

– Один и я бы не стал хорониться! А ее куда? – Велем указал на Дивляну. – Я ж не за себя боюсь! Вот у нас какое сокровище на руках! Носимся с ней оба, будто с писаным яйцом! Случись тут беда какая – что с ней будет? Вот ее бы хоть в какое надежное место пристроить, тогда и повоевать можно.

– Безопасное место… На Вопь отвезем. Или на Сож. Туда Станила не дойдет, а там мой тесть правит, в обиду не даст.

– Что делать будем? – снова спросила Дивляна.

– Что делать? – с досадой повторил Белотур. – Чтобы от этой женитьбы Аскольду польза была, путь до ильмерских словен должен быть свободен. Где война или хотя бы немирье1818
  Немирье – не собственно конфликт, но отсутствие мирного соглашения.


[Закрыть] – там торговые гости не ездят, а если война посередь пути, то ни нам, ни вам от этого союза толку не выйдет. Честно вам скажу: Станила тут княжит или Громша – нам особой разницы нет. Нам нужно, чтобы здесь был сильный князь. Один. Чтобы мирно все было, чтоб гостей торговых не грабили, помогали по пути. Пять лет назад Светило, кормилец Радимов, князя Велебрана сам зарубил. Станилу тогда увезли его кмети. Мы думали, не выживет – на щите унесли с раскроенной головой. Я виноват, бейте меня! – Белотур покаянно опустил голову и потрепал пальцами свои спутанные кудри. – Не добил. Секирой по лицу – думал, полчерепа ему снес, он упал, кровь рекой… Решил, пусть подбирают, хоронят, тоже ведь Перунов сын. Веселились, пили с Громшей и Светилой, считали, истребили кривичских князей под корень. А он всплыл на другую зиму опять! Теперь мстит нам всем за отца.

– А мы обязательно должны сейчас в это ввязываться? – спросила Дивляна. – Нам нельзя просто уехать?

– Хотел бы я просто уехать! Повидаемся с Громшей, послушаем, что он скажет. Если будет требовать, чтоб мы помогали воевать, – будем помогать. Иначе здесь, посреди дороги, у нас не друг появится, а враг обиженный. Одна надежда – что Громша сам справится. Мы и так ему уже помогли: без тебя ему бы ни сына, ни дочери вовек не видать. А мне бы невесту к брату доставить. Аскольд – князь, пусть он и решает, воевать ли нам и с кем воевать. Будет Станила одолевать – мы и со Станилой докончание устроим, если не запросит слишком много. У нас еще сестра-девица есть, Ведица. Она, правда, с Мстиславовым младшим сыном уже год как обручена, но Аскольд с ними, деревлянами, родниться не особо жаждет – может, лучше бы нам сюда ее отдать. Добраться бы до дома, а там решим.

– Мы хотим воевать! – заявил Селяня, который вместе с несколькими отроками стоял рядом и прислушивался к разговору.

– Это потому что ты молодой, – вздохнул Белотур. – А я за пятнадцать лет навоевался…

– Не зря Марена здесь по земле ходит! – Дивляна покачала головой. – Не к добру!

– Вот что, други! – Белотур хлопнул себя по бедрам. – Рассиживаться не будем, завтра поутру и отправимся дальше. Если Ольгимонт хочет здесь задержаться – его воля, значит, расстанемся на Вечевом Поле, у Крутовичей проводника наймем. Этим куну покажи – до Киева на четвереньках побегут.

– Ну, что уж их так? – фыркнула Дивляна, которую очень рассмешило это воображаемое зрелище.

– А как? Не нравятся они мне. За куны родовые угорья продали, под постой чужакам отдали. Платите куны – и хоть гадьте на дедовом жальнике. А сами то под одного князя прогибаются, то под другого, имеет их кто хочет…

– А им что делать? Допустить, чтобы тут все пожгли? У нас в Ладоге раз в поколение все подчистую сжигали – тоже хорошее место делили. Да и у вас, я погляжу, дела не лучше. Или твой дед досмерти рад был, что к его дочери Ульв Дир посватался? Зятя получше не нашел, как ни искал!

– Да не было его уже, деда! Ее, Придиславу, мой отец, Гудимер Ратиборович, замуж выдавал. Он один из всей семьи и остался, и то не кровная родня, свояк. Я как раз перед этим родился. Меня отец даже хотел Святославом назвать, по деду, и потом для меня полянского княжения добиваться. Но Улеб не дал. Сказал, что его сыновья от Придиславы родовые княжеские имена получат. А воевать у нас некому было. Потому Придислава за Диром была, а Святославом ее сына нарекли. Только не особо его люд полянский признавал. Потому и зовут Аскольдом, а не Святославом. Только из-за деревлян и удержался он.

– Как – из-за деревлян? Кто это? – Дивляна ловила каждое слово. Ведь ей рассказывали нечто новое о том роде, в который ей предстояло войти. Дома, в Ладоге, когда Белотур сватал за брата одну из Домагостевых дочерей, все это выглядело несколько иначе.