Текст книги "Тайна трех"

– Яна? Меня искала Яна? – резко выпустила Владислава дочь, и той ничего не осталось, кроме как рухнуть коленями на траву. – Скорее! – заторопилась Воронцова. – Мне нужно бежать!

Прозрачная вуаль рвалась с шеи Аллы крыльями белой голубки в голубое небо, пока Максим не подошел к ней и не помог подняться на ноги.

Поравнявшись с моим плечом, рядом остановился Костя. Он смотрел на Аллу с Максимом, но говорил со мной:

– Уезжай из их дома, Кира. Просто уезжай. Сегодня же.

– Ни за что. Это ерунда, – я имела в виду приступ Аллы, – у меня дома не лучше.

– Ты не знаешь, во что вмешиваешься. Я сам не понимаю… но все это неправильно.

– Что неправильно?

– Многое. Поведение Воронцовой. Она… не в себе.

– Она как раз в себе по сравнению с моей матерью. Пока гуппи тебе на ужин не пожарит, все в норме!

Он дернул плечом, а потом и уголком рта, решив, наверное, что все мы собрались у Воронцовых, как в какой-то общей дурке. Опустив взгляд, я заметила на его мизинце толстое золотое кольцо.

– Что за братство? – коснулась я его ладони, и он вздрогнул. – Зачем вы носите их?

– Костян! – окрикнул его Макс. – Помоги мне, – он чуть заметно дернулся кивком в сторону матери, без умолку тараторящей про вернисаж, про Яну, про картины, про гостей и про шестнадцатиярусный торт в форме букета красных роз.

Костя набросил на плечи Аллы свой пиджак и повел в сторону джипа. Когда они проходили мимо, я наконец-то смогла увидеть глаза Аллы. И мокрые дорожки под ними, проложенные привычным маршрутом слезинок, как на лице человека, что плачет ежедневно.

Годами.

Каждая капля помнит дорогу, каждый волосок на коже, каждую веснушку, что огибает ручеек, питаясь с голубого водопада новым всхлипом, скользя по подрагивающему подбородку, пока не сорвется в пучину.

Первой уехала иномарка Воронцовых, следом красный джип Максима с Костей и Аллой. Я видела сквозь окно, как Алла навалилась на Костю, а тот разматывает с ее головы вуаль с размазанными арками от помады Воронцовой.

Облако пыли из-под колес обдало меня запахом резины и горькой полыни с сельской площадки для парковки у храма.

Я освободилась из юбки с косынкой, возвращая их на лавочку возле центральных ворот.

– Чудны́е люди, – отозвалась женщина, торгующая на прилавке садовыми яблоками, – ох и чудны́е.

– Воронцовы? Знаете их?

Женщина протянула мне яркое желтое яблоко:

– Бери. Мытое.

– Спасибо.

– Родственники тебе?

– Нет, друзья родителей.

– Хорошо, что не родня, – вздохнула женщина, перекрестившись на храм. – Не станешь такой, как их бедняжка Альсиния.

– Кто синяя?

Женщина в хлопковой косынке, завязанной на затылке, всплеснула руками, чуть не расхохотавшись, но вовремя прикрыла рот ладошкой:

– Альсиния! Полное имя Аллы. Моя Оксанка с ней в школе училась до шестого класса. Умная девочка. Алка-то. И что с ней только стало… – печально качала продавщица головой. – Вот верно говорят, чужая душа потемки. Не позавидую им, богачам-то этим. Я вот пусть яблоки продаю, но дочка моя, да и сама я, остаемся в здравом уме.

Я откусила от яблока:

– А не знаете, почему Алла стала такой? И мама ее?

– Сплетни это, но, говорят, наследственное. Говорят, болела она жутко. И что лечили ее чем-то страшным.

– А Максим Воронцов?

– Смотри не влюбись в него! – захохотала женщина. – Тот он сердцеед! Донжуан и ловелас! Но ты, поди, уже успела втрескаться-то? Вижу, что успела!

– Что?! Ни за что!! Я учиться приехала! – а в уме добавила: «И разгадывать тайну порезанных фотографий из прошлого».

– Кира, – подошел к нам Женя, пряча мобильник на толстом красном шнуре под пиджак, – вот ты где. Здравствуйте, Антонина, – поприветствовал он мою собеседницу. – Пора ехать. Я отвезу тебя обратно в Каземат.

Услышав про Каземат, Антонина покосилась на нас, распахнув глаза.

– Он шутит, – объяснила я.

Мы направились к машине, где меня снова приятно укачало. Ехали в полной тишине. Если честно, мне хотелось побыстрее вернуться, позавтракать и завалиться досыпать. Из меня бы вышла потрясающая летучая мышь или вампирша – я обожала сумерки, темноту и мрак, желательно дождь, а не яркое солнце и зной в разгар летнего дня.

У ворот в Лапино Град Женя остановился на боковой полосе. Я вынырнула из полудремы, только когда хлопнула дверца, и сразу увидела красный джип Макса. Оба парня, он и Костя, стояли на улице. Алла сидела внутри салона. Я не видела ее, только рисунок, проступающий от горячего дыхания… она чертила круг с выступающим за края плюсом.

Выдохнет, начертит, сотрет. Выдохнет, снова начертит и сотрет.

Тот самый рисунок, который был в клетке классиков!

Пока Алла выдыхала, Максим протянул Жене красный бархатный мешочек, и водитель поскорее спрятал его в карман пиджака.

Костя какое-то время пялился сквозь тонированные стекла «Ауди» в точку ровно между моих глаз и что-то бормотал. Вздрогнув, я пересела на другую часть заднего сиденья.

Я не собиралась на него смотреть, принципиально разглядывала мусорку на противоположной стороне дороги. Пока Женя возвращался с передачкой, а красный джип, расстреливая щебенку из-под колес, газовал в сторону трассы, я выскользнула из салона, решив, что отосплюсь попозже.

– Жень, смотри. Тут самокаты прокатные. Ты езжай, дальше я сама. Только приложение скачаю. Ты не знаешь, что это за шеринг? Нигде нет лейбла… – вертела я остов самоката.

– Они не прокатные, – подошел Женя, – их выкинули. Это же мусорка.

– Выкинули? Но они же совсем новые, ты уверен? – не могла я поверить, что существуют такие мусорки.

– Как-то раз я видел сваленную здесь мебель, на которую копил полгода. Рублевка, – развел он руками.

– То есть их можно просто забрать?

– Зачем тебе?

– Я покопаюсь в нем, люблю чинить сломанное, – обрадовалась я добыче. – Такие стоят по пятьдесят тысяч. Давай один возьмем. Вот этот, зеленый! – вцепилась я в руль, не собираясь уступать, даже если он скажет «нет».

– Подогнать инструмент?

– Супер!

Женя не позволил идти через главные ворота с самокатом из мусорки. Он ловко закинул груз в багажник и выгрузил на парковочной площадке за Казематом младших Воронцовых.

Кажется, наша возня привлекла внимание. Сквозь занавеску первого этажа за нами наблюдала девушка. Я успела заметить ее кудрявые волосы, яркую помаду и строгий черный костюм с тугим красным галстуком вокруг черного ворота рубашки. Как только она засекла, что обнаружена, быстро скрылась, плотно задергивая все три ряда штор.

– Там кто-то есть, – подпрыгнула я к подоконнику, сложила руки возле щек, создавая тень, и попробовала присмотреться. – И не говори, что мне показалось! В доме кто-то ходит! – убеждала я Женю, похожая сейчас на свою мать, доказывающую, что только что звонил енот.

– Конечно, – к моему облегчению, быстро согласился он, – в доме куча обслуживающего персонала. Клининг, повара, тренеры, коучи, ассистенты плюс сотрудники галереи Владиславы Сергеевны.

– Но не в Каземате. Ты сказал, туда никому нельзя. Может, кто-то из сотрудников Аллы, кто работает в оранжерее? – посмотрела я через плечо на торчащий кукурузный купол цвета патоки на меди.

– Точно нет! – бодро ответил Женя. – В оранжерее никто не работает. Там всем управляет автоматика. Константин Серый настраивал систему лично.

– Костя? Он типа айтишник?

– У них с Максимом Сергеевичем свой стартап с проектом умных домов, когда внутри квартиры духовки, холодильники и туалеты управляются голосом. Хоть пиццу тебе закажут, хоть круиз.

– Туалет заказывает пиццу и круиз по джакузи? Ясно. С Кости – мозги, с Макса – бабки. Костя мне про камеры в доме сказал, но я ни одной не видела. Зачем он соврал мне?

Женя, промахнувшись гаечным ключом, ударил себя по пальцу.

– Камеры? – переспросил он, не обращая внимания на травму.

Сделав вывод, что я перехожу границу дозволенного, попробовала сменить тему, изобразив невинность девушки из серии «ну что эта бывшая гимнастка может знать о технике?».

– Здесь столько иномарок… – обвела я руками коллекцию «Феррари» Макса, – наверное, камеры ради них? Видеоглазки, домофоны всякие?

– А, служба безопасности! Конечно, с этим порядок. Не переживай, твой самокат не уведут. В поместье тебе ничто не угрожает, – уставился он на свой кровоточащий палец, загородив мне обзор на купол оранжереи своим красным месивом.

– Заклей лопухом, – подсказала я.

Меня не пугала кровь. Я спокойно смотрела на отбитый палец Жени, размышляя, достаточно ли на него плюнуть, или все-таки стоит обработать антисептиком.

Женя кивнул и наклонился за пиджаком, который оставил на сидушке уличного стула. В этот момент из его нагрудного кармана звонко брякнуло. Красный бордовый мешочек. Мы оба смотрели на него сверху вниз, как на раздавленную колесами жабу, решая, кто из нас отковыряет ее с прогулочной дорожки.

– Ты ведь не скажешь мне, что там внутри? – вспомнила я, как Максим передал мешочек Жене перед тем, как все они смылись, оставив меня около мусорки.

– Ты ведь не спросишь, чтобы у нас обоих не было проблем? – быстро поднял мешочек Женя.

Я услышала звон.

– Мне надо ехать, Кира. Инструменты привезу и оставлю тут, – достал он из нагрудного кармана пиджака белый паток, белее снега в самых заповедных зонах Ни-Но, и обмотал им окровавленный палец. – Будь готова к семи.

– К чему?

– К семи часам вечера, – повторил он.

– В смысле к чему мне готовиться в семь вечера?

– Воронцовы устраивают ужин в твою честь.

Он говорил, а я наблюдала за вожделенным красным бархатом. И почему меня так тянет ко всему таинственному?

Не могу пройти мимо загадки, интриги и домысла. Перечитала все детективы в книжном шкафу бабушки. Если бы папа не запретил пойти в стрелковую школу, из меня бы вышла классная сотрудница полиции. Но он записал меня в хоккейную команду, а мама на гимнастику. И там, и там я проверяла свои силы и тело на выносливость. Смогу ли забить шайбу, летящую со скоростью сто километров в час, получится ли подбросить ленту, сделать три кувырка и снова поймать ее, стоя мостиком, превращающимся в шпагат над головой?

Поэтому мне начинал нравиться дом Воронцовых. Совершенно точно я больше не боялась Аллы и Максима, но боялась не разобраться в том, кто они.

У Аллы слабый слух. Она молится и висит на груди матери тряпичной куклой, выращивает сортовой газон и возится с хорьком. Максим больше похож на сына олигарха. Он знает себе цену и несет себя миру, снисходительно позволяя свите окружать его персону. Получалось это у него естественно, как моргать или дышать, а не как у меня, когда я пробовала привлечь в прошлом году Лавочкина (Светка уговорила, чтобы я не осталась без парня на выпускном!), разрядившись в каблуки и платье.

Драные джинсы, подкатанные рукава футболок, стоптанные кеды, свитера с торчащими нитками и толстовки с принтами – вот что я люблю.

Занавеска на окне, под которым я проводила осмотр самоката, снова качнулась. Моя смелость вздыбилась мурашками по позвонкам хребта, и, делая вид, что срочно приспичило в туалет, я направилась… просто прямо, решив обойти резиденцию по периметру и стряхнуть необъяснимую мурашечность, вызванную качающимися занавесками.

Постройки, дома, шатры, гаражи, парники – чего тут только не было!

Первым делом я приблизилась к главному хозяйскому дому – той самой резиденции Воронцовых. Миновав круглый арочный лабиринт из кустовых роз, уворачиваясь от влажных поливалок, распыляющих воду сверху, а не фонтанчиками с земли, я рассматривала сооружение, возвышающееся передо мной.

Окна здания повторяли шипы роз. Проще говоря, они выглядели острыми тонкими пирамидами, торчащими к небу. Внутри переливались витражные узоры, отбрасывая на меня разноцветные блики, словно я оказалась внутри калейдоскопа.

Широкая закругленная лестница со ступеньками высотой в пару сантиметров поднималась к центральному входу. Озираясь по сторонам, словно проверяя, не нарушаю ли я какой-нибудь устав, я встала на верхней ступени, рассматривая дверь.

Деревянная дверная арка, в которой разминулись бы два трактора, врезалась боками в темный камень из точно таких же булыжников, какими был выложен пол Каземата.

Жесткое дерево в руках умелого зодчего уставилось на меня сюжетами неизвестной мне истории, зашифрованной здесь. Самым ярким элементом на арке оказался паук, притаившийся в центре паутины. Паука окружали порхающие птицы всех размеров и бабочки. Одну из них, нарушая все законы геометрии, мастер вырезал в натуральный размер на переднем плане прямо над пауком.

Бабочка цеплялась за дверь тонким хоботком, удерживающим ее на весу. Приблизившись, я встала так, что бабочка оказалась точно напротив моей щеки. Еще полшага, и я могла бы прикоснуться к ней кожей, но за дверью раздались голоса, и на стертых подошвах кед я скатилась, как на лыжах, с лестницы без ступенек (два сантиметра – это не ступенька!) и со всех ног убежала в арочные лабиринты розария.

Удивило меня, что все здания, мимо которых я бежала, и даже деревянная дверь с пауком и бабочкой были оснащены компьютеризированными панелями с подсвеченным красным очертанием ладошки.

«Вход по отпечатку? В собственный дом?»

Убегая подальше от хозяйской резиденции, я оказалась возле вытянутой постройки, к которой меня вывела тропинка (в переводе с воронцовского – променад шириной с проезжую часть) со вздымающимися по обеим сторонам статуями.

Если бы я стала психиатром, что вряд ли, ведь я и так провела всю жизнь рядом со своей мамой, мне было б интересно заглянуть в подсознание Аллы, придумавшей все это. Женя сказал, что Алла создала проект резиденции – неужели все это рождалось в ее блондинистой голове?

Или я ничего не понимала в красоте и искусстве, или у Аллы представление об эстетике было слишком своеобразным, но, шагая по тропе под нависающими надо мной статуями, упавшими друг на друга и остолбеневшими так – кто без головы, кто без руки, кто с половиной туловища, – я постоянно прикасалась к себе: а на месте ли все мои части тела?

Если бы сейчас не стояла середина дня, я бы засунула свою смелость под обложки всех прочитанных детективов и, накрывшись с головой, спряталась бы в безопасной горке одеял.

– Снова паутина. – Несмотря на выстриженные газоны, пихты, равнявшиеся лазерными указками, и симметричные розарии, никто не удосужился убрать со статуй паутину.

Обхватив себя за плечи, я скорее засеменила к распахнутой двери ангара, надеясь увидеть лошадей. Ну или единорогов. Я бы уже ничему не удивилась, но вместо живого передо мной предстало лишь сплошное мертвое – nature morte[2]2
  Натюрморт от фр. nature morte – мертвая природа.


[Закрыть].

– Картинная галерея, – осматривалась я.

Слева и справа возвышались ровные белые стены метров двадцать в высоту, освещенные не свечными люстрами, а энергосберегающими лампами. Пахло краской и чем-то горьким, сильно знакомым.

– Герань… – выдохнула я, – конечно, так пахнет герань. Как у нас дома с каждого подоконника.

Этот запах я ни с чем не перепутаю. Так пахло в нашей квартире последние восемь лет, с тех пор как мы переехали в Нижний Новгород из Солнечногорска. Так пахли волосы и руки мамы. Прозрачная кружка отца и его отлучки по вечерам. Так пахли истерики, тяпки, еноты и бредовая болтовня.

Так пахли и картины Воронцовой. Видимо, этот готовящийся вернисаж она так торопилась обсудить сегодня с Яной.

Некоторые полотна в галереи возвышались до крыши на двадцать метров. Средними считались трехметровые, но были и крошки, не больше стрекозьего крыла.

– Одной только краски на миллионы угрохали… – уткнулась я носом в разноцветные волны, дыбящиеся с прямоугольников рам.

Я плохо разбиралась в искусстве. Могла сказать только, что картины передо мной были яркими – очень пестрыми. Их было много – очень. И они совсем не выглядели классикой, скорее очумелой импрессией, где важны цвет и динамика.

Например, ту, что возвышалась прямо передо мной, написали примерно так: положили полотно на пол, вылили по углам три литра масляной краски желтого, красного, зеленого и белого цвета, а дальше перемешали валиком, метлой или вантузом.

– Моя мама справилась бы тяпкой.

Чтобы рассмотреть изображенный рисунок, пришлось отойти. Маневр сработал. Наконец-то я увидела то, что изобразила на картине художница.

– Дед Мороз? Серьезно?

Точнее, их было два. Они стояли лицами друг к другу зеркальным отражением с перевернутыми створками озлобленных ртов. Ускорив шаг, я побежала между проходов. Сворачивала произвольно то в одну сторону, то в другую, но везде видела одно и то же.

– Почему?.. Почему тут все нарисовано по два?

Моя мама не переваривает цифру «два», а Воронцова навешала парных рисунков по всей галерее. И что, у них не нашлось другого ароматизатора воздуха, кроме как с запахом герани?

Мои вопросы копились, как и желание побыстрее поговорить с Владиславой Сергеевной.

Пустая стена, о которую я облокотилась, чтобы отдышаться, на самом деле оказалась покрыта микрокартинами три на три сантиметра.

– Их что, волоском писали? – рассматривала я сюжеты, уже не удивляясь, что все по два, и читала вслух названия: хлеб (на картине два ломтика хлеба), кукла (пупсы, как в зеркале, повернутые друг к другу), руки (сложенные молебенно) и десятки других двоек.

Еще немного – и я уткнусь носом в плинтусы, чтобы прочитать названия из положения «планка».

– Впечатляют? – услышала я женский голос и поднялась на ноги, сделав кувырок. – Картины. Они впечатляют, не так ли? – повторила девушка в красном галстуке и черной рубашке, та самая, которую я мельком заметила за занавеской. – Эта коллекция Владиславы Сергеевны называется «Пара». Каждое изображение задвоено.

Если в Каземат Аллы и Макса был доступ только у двоих, то передо мной была Яна – ассистентка семьи.

Она вышагивала вдоль стены на высоченных тонких шпильках красного цвета. Ее руки были небрежно опущены в карманы черных строгих брюк, заканчивающихся на щиколотках. Вьющиеся светлые волосы, небрежно уложенные набок, касались ее плеча, затянутого тугой черной рубашкой. На глазах очки в стальной оправе и яркая помада на губах.

Яна была похожа на модель, шагающую по подиуму. Присев рядом со мной на корточки, она ласково улыбнулась и представилась лично:

– Меня зовут Яна. Прости, что напугала возле окна. Не хотела пересекаться с Евгением. В последнее время он игнорирует мои просьбы. Уже дважды не привез заказ Максима Сергеевича вовремя, а жаловаться я на него не хочу. Все-таки коллеги, – улыбнулась она.

Я отряхнула джинсы, хотя полы галереи были чище, чем мой обеденный стол в Нижнем, с которого я ленилась стряхивать крошки.

– Мы готовим вернисаж с возможностью продать полотна, – поднялась с корточек Яна. – Эти картины… прекрасны. Коллекционеры покупают их за огромные деньги.

– А почему все по два? – спросила я. – И Дед Мороз?

– Видение художницы, – пожала Яна плечами, – и название серии «Пара», поэтому все по два. Вам какая работа понравилась?

– Можно на ты? – предложила я, и Яна бодро кивнула. – Не знаю… я не люблю двойки. Плохие ассоциации, наверное, но это… семейная ерунда, не хочу грузить.

– Тогда, – воодушевилась Яна, – поговорим про ужин! Я искала тебя, чтобы уточнить, есть ли предпочтения по кухне. Аллергии, пищевые пристрастия, иные ограничения?

– Пристрастия? Типа люблю ли я окрошку на квасе и селедку под шубой?

– Скорее, – занесла Яна стилус над экраном планшетки, готовая записывать, – не случится ли у тебя анафилактического шока от меда, орехов, шоколада, манго, рыбы или вдыхаемых пыльцовых плюс пылевых аллергенов?

– Пылевых? Яна, я обожаю пыль. Она лежит, и я полежу! – хмыкнула я под нос. – Так я всегда папе отвечаю, когда он просит убраться в комнате. И ужин… ничего не нужно, правда. Я не привыкла к еде, которую не вижу, как готовят.

– Записано, – потянулась Яна к телефону, – тогда открытая кухня? Чтобы готовили при тебе? Прислать список ресторанов и блюд на согласование?

– Нет… Погоди, не надо ничего записывать и согласовывать! Поем что дадут.

– Отлично, тогда оставляем первоначальный вариант, – с облегчением выдохнула Яна, радуясь, что не придется переделывать из-за меня брони. – Я пришлю свой номер, Кира. На связи двадцать четыре дробь семь. Пишите или звоните по любому поводу, идет? Ну я побегу. Приятного вечера!

Я вышла из галереи Воронцовой-старшей, держа курс к оранжерее Воронцовой-младшей. Приблизившись, рассматривала конструкцию из стекла и металла. Она была почти с двенадцатиэтажное здание. На крыше торчали десятки панелей. Солнечные батареи я сразу узнала: они тут на каждом втором доме, были еще вентиляторы и что-то похожее на огромные кондиционеры.

Здание выглядело хайтековым, но опоры и перегородки между стекол покрывались зеленой патиной под старину.

Воронцовы любили сочетать несочетаемое: ухоженный сад и паутины, новенькие картины с непросохшей краской и разрушенные статуи с обломками под ногами. Вот и оранжерея Аллы выглядела смесью старинного и современного.

Дернув ручку двери, я не сразу сообразила, почему она не отпирается. Подсказал мне голос. Кажется, пора крепить себе на плечо зеркало заднего вида, чтобы перестать вздрагивать. И чего они все подкрадываются ко мне со спины?

– Нужно приложить ладонь вон туда, – подсказал мне голос.

– Алла? – обернулась я. – Ты вернулась? – Помня, что мать терпеть не может вопросы из серии «как ты себя чувствуешь?», я спросила: – Где были?

– Заказала винтажные лейки и посеребренные вентили. Нужно усилить полив в западном крыле. Пойдем, покажу, – подошла она к двери и приложила руку к сканеру.

– У тебя проход в оранжерею по биометрии? – стояла я у нее за спиной. – Тут что, незаконка?

– Запрещенка, – поправила она. – И нет. Здесь ничего нет из того, о чем ты подумала, прости нас, Господи, грешных. Но, если ты не знала, на территории России произрастает четыреста видов ядовитых растений. Белладонна, ясенец, вороний глаз. Ландыш, – улыбнулась она, – никогда не покупай букетики с ландышами у торгашей на улице. Во-первых, они занесены в Красную книгу, потому что вымирают в природе, а во-вторых, могут убить твою кошку. А то и тебя. Господи, помилуй нас, – перекрестилась она.

– Ландыши? – вошла я следом. – Могут меня убить?

– Это растение содержит конваллятоксин. Он способен остановить сердце. Надень, пожалуйста, – показала она пальцем на шкафчик, на открытых полках которого хранились резиновые сапоги и одноразовые комбинезоны.

Когда мы с Аллой нарядились розовыми миньонами, в завершение образа она протянула маску.

– Кислородная? – поняла я, увидев, что шланг маски ведет к небольшому баллону. – Мы что, под воду нырнем?

Алла как раз крепила у себя за спиной баллон, подтягивая лямки.

– Чтобы ты не вдохнула случайно лишних спор. Или не чихнула своими. Такой коллекции растений нет ни у кого в мире, Кирочка. Я развожу вымирающие виды. Плюс мои изыскания помогают фармацевтам создавать лечебные препараты, косметику, мази. Недавно отец запатентовал коллагеновую аэрозольную кожу. Она помогает при ожогах. Брызгаешь, и раны заживают в шесть раз быстрее, не оставляя рубцов.

– Баллончик с кожей? И ты сама его придумала? В девятнадцать?

– Придумала давно, Кирочка. С детства… вижу больше, чем остальные. Когда вы видите букетик с белыми цветочками, я вижу пыльцу, влияющую на белковые мостики нейротрансмиттеров. Уничтожающие их. Стирающие их.

Алла проверяла показания на центральном красном ноутбуке, быстро бегая глазами по строчкам бесконечных колонок из цифр.

– Ты все еще про ландыши? Никогда их не покупала. И не буду.

– Идеально, – обрадовалась Алла, как Нео, в бегущих дорожках кода умевшая рассмотреть язык своих обожаемых растений. – Пошли, покажу кое-что уникальное! И запомни, – обернулась она так быстро, что я чуть было в нее не врезалась, – никогда не вдыхай аромат ландышей.

– Ты к ним неравнодушна, да?

– Я неравнодушна к твоим нейротрансмиттерам.

«Надо бы погуглить, что это такое», – решила я, но забыла сказанное Аллой слово уже через две минуты. Нет… не две, три.

Мы шли по тропинкам, выложенным из квадратных устойчивых сеток. То и дело мне на голову попадали капли оросителей, и несколько раз мимо пронеслись быстрые черные тени.

– Алла, что это? Ты видела? – схватила я ее за рукав.

– Летучие мыши, попугаи, насекомые. Это божьи твари, не бойся их, Кирочка.

Она остановилась. Повернувшись ко мне, приспустила маску с носа и рта, что-то быстро прошептав, произнесла размеренно и четко:

– Отец использует в косметологии мои открытия. У него собственные бренды и сети аптек. Мои уравнения и формулы лечат суставы, язвы, выпадение волос, бесплодие и некоторые виды рака. Но я не ученая. И если честно, решает не человек, а Бог, кто и когда должен родиться или уйти. Но папа говорит, не будет денег – не будет лаборатории. Не будет моих открытий – не на что будет содержать все это. Я должна быть полезной ради семьи. Чтобы мои растения цвели и процветали, приходится играть по правилам отца. Я ему уравнения – он мне деньги и новое оборудование. Как видишь, – покрутила она золотое кольцо, на грани которого я заметила гравировку, – на лекарствах, помаде и кремах можно неплохо заработать.

– Ты делаешь полезное дело, Алла. Лекарства всем нужны. Может, ты придумаешь такое, которое вылечит мою маму?

– А что с ней?

– Что-то с головой. Она застряла. В прошлом. Мы все выкарабкались оттуда порезанными на зигзаги.

– У всех в прошлом своя печаль, поэтому я люблю только их, – вернула она маску обратно на лицо. – Растения. Они все понимают, помнят и всегда молчат. Ты знала, что мертвый пень будет питать через корни соседние деревья, его внучатые потомки? Жизнь и смерть – это больше, чем все привыкли думать. Я докажу, вот увидишь.

– Что докажешь?

– Что все живое можно программировать. Управлять, а значит, предвидеть.

Я ничего не поняла, но звучало круто.

Мы пробирались все глубже. Моя маска то запотевала, когда я делал выдох, то снова становилась прозрачной от вдоха. Я старалась почаще задерживать дыхание, чтобы все внимательно рассмотреть.

А интересного тут оказалось немало.

– Как красиво, – уставилась я на круг женщин, вырезанных из камня: их было трое, и все они прижимались друг к другу спинами. В руках одна держала факелы, другие – нож и ключ. – Это фонтан? Он не работает?

Статуи заросли высокими вьюнами. Я заметила порхающих над ними птиц, услышала стрекот и щебетание, словно это был не парник, а уголок потерянной цивилизации времен Атлантиды, где рука об руку шагали знание, наука и мирская красота.

– Это круг Гекаты, – ответила Алла.

– Так зовут твоего хорька?

– Так и есть. Геката – это имя богини, покровительницы колдовства и растений, особенно ядовитых, – обернулась Алла. – Ее изображали на фреске тремя фигурами. Гекату считали и доброй богиней, дарующей плодородие, но чаще злой. Знаешь, Кирочка, – остановилась Алла, поправляя слуховой аппарат, – в каждом из нас спрятаны и добро и зло. Яд каждого растения – будущее лекарство и спасение, а в неумелых руках – орудие убийства. И каждый человек тоже может как убивать, так и спасать.

– Ну… – задумалась я, – наверное. Я не сильна в философии.

Вокруг нас проносились быстрые тени летучих мышей, огромных жуков и бессчетного количества бабочек и птиц. Я была рада, что у меня на лице маска. Не хотелось бы размазать по лбу какую-нибудь пиявку.

Если я кралась пригибаясь, то Алла смело шагала по тропинкам, огороженным перилами, рассказывая то про одно растение, то про другое.

– В моей оранжерее все держится на управлении суперкомпьютера, на программе, которую написал Костя, – продолжала Алла свою экскурсию. – Каждая секунда просчитана. Когда полив, когда прикормка, когда дополнительный свет, влажность, когда выпускать мышей. Нанятые рабочие только мешки с удобрениями таскают и заливают жидкости в техническом секторе. Внутрь могу войти только я. И Костя. Он мой гений. Мой хакер. И мой жених!

– Твой? Кто?.. – ударилась я носком сапога о край абсолютно ровного квадрата плитки под ногами, споткнувшись о факт помолвки Кости и Аллы.

– Мой жених, милая Кирочка, мой будущий супруг! Мы обвенчаемся осенью. Свадьбу хочу отметить на севере, в Оймяконе, была там? Это дивный край! Просто дивный! Ты знала, что существует сорт пшеницы, устойчивый к шестидесятиградусным морозам? Знала, что урожай с такого сорта в два раза больше? Я сама его вывела, Кирочка. Называется «Вермилион». Это означает «алый». Эта пшеница заполонит собой весь мир.

Жених, пшеница, алый, что-то там про ледники и морозы… я не услышала и половины, до сих пор пытаясь осознать, почему факт ее помолвки так меня взбудоражил. В голову лезли картинки с пазлами Аллы и Кости, которые в моем воображении никак не удавалось соединить.

Эта странность началась в подростковом возрасте. Я решила, что у меня ранняя стадия биполярки, когда смотрела на людей, а видела расчерченное поле из кусочков мозаики и могла соединять в воображении их тела и души.

Первый раз попробовала на Светке, когда парень из интернета пригласил ее погулять. Она показала мне его фотку, и я тут же расчертила его, подставляя рядом подругу. Но никак, совершенно никак не клеились друг к другу кусочки мозаики, края оставались настолько неподходящими, что и молотком их друг к другу не прибить.

Я просила Светку не ходить на свидание, сказав честно, как девчонка девчонке: «Придурок он, не ходи!»

Но когда Светка слушала мои советы о парнях? От подруги, которая до сих пор никого толком не целовала, не то что не встречалась, как нормальные парочки.

Светка вырядилась в короткую обтягивающую юбку и шпильки, а на следующее утро пришла в школу с царапинами на ногах. Соврала, что споткнулась на шпильках, и только спустя год рассказала, что тот парень напал на нее в машине. Разорвал колготки и блузку. Она саданула ему по лицу связкой ключей, зажатых в кулаке, и сбежала… действительно рухнув на каблуках пару раз.

Я стояла посреди оранжереи Воронцовой, окруженная ядовитыми растениями, летучими мышами, попугаями и жуками размером с хомяков, а в голове раскладывала на пазл помолвленных Аллу и Костю, и получалось… еще хуже, чем у Светки с тем маньяком.

Или… все это только моя фантазия? Та самая латентная биполярка, которую я не хочу признавать?

– Поздравляю со свадьбой… – монотонно пропыхтела я сквозь запотевшую кислородную маску в лицо Алле, ожидавшей от меня хоть какой-то реакции. – Нечем дышать… Алла, в этой маске мне нечем дышать! – схватилась я за поручень.

– Сейчас! Повернись спиной, я усилю подачу кислорода.

Она на что-то нажимала у меня на спине, и меня легонько шатало – надеюсь, от кислородного голодания, а не от новости о помолвке.

– Ну как ты? Получше? Готова увидеть проект всей моей жизни?!

Я кивнула, и, стянув перчатку, Алла прикосновением руки к панели открыла проход в отсек, возле которого висела огромная золотая табличка с надписью «Пуйя Раймонди – проект моей жизни».