Текст книги "Давай знакомиться, благоверный…"

Сейчас, за рулем, она напряженно, до ломоты в висках обдумывала мамины слова. Родная ведь не только ананасом кормила, но и добивала:

– Видишь ли, доченька, я просто обязана предупредить тебя о двух вариантах. С точек зрения юриста и финансиста, поведение Михаила странно. А вот с точки зрения психолога – банально. Ты только восприми все разумом, а не сердцем. Отказываясь от помощи родственников, он может все еще доказывать тебе, что женился без расчета на нее. Тогда его самодостаточность – для тебя. Ну, только таким он может себя уважать, чего и вам с сыном желает. Но с равной долей вероятности его окручивает юная нимфа. Они на таких, с выросшими детьми, особенно падки. У Михаила возраст трудный: седина в бороду – бес в ребро. И то, что он «сделал себя сам», напротив, поможет ему уйти из дома. Или тебя выгнать. Ведь бабушка с дедушкой на коленях стояли: «Составьте брачный контракт». А ты? «Любовь убиваете, циничные ироды».

– Ты сама себе противоречишь! – воскликнула дочь почти радостно. – Получается, он всю нашу совместную жизнь готовился меня бросить!

– Ну что за максимализм: или – или. Сначала первый вариант отрабатывал, потом второй нарисовался. Нет, Анджелочка, я ничего не утверждаю. Но предупрежден – наполовину спасен.

И вот наполовину спасенная, наполовину уничтоженная Анджела металась между двумя набросками психолога. Впервые ее существование с Литивановым казалось унижением. Вроде тщетного утреннего приставания к нему.

– Вот почему он не разрешал мне работать, – пробормотала она. – Делала бы собственную карьеру, не зацикливалась бы на нем так.

В силу того что покорная жена ни дня ее не делала, она и не знала, что одно другому не мешает. И ух какие должности занимают, и ух как навязчиво думают о своих мучителях. Анджела родила в конце второго курса. Бабушки и с папиной, и с маминой сторон еле уговорили Литиванова дать студентке возможность доучиться, хотя он настаивал на академке. Уломали с требованием: после занятий – бегом к сыну. Поначалу это всех умиляло. Но после университета он заявил, что трудовая деятельность его молодой жены окончена не начавшись, и сдвинуть его с этой точки возможностей и талантов не хватило ни у каждого по отдельности, ни у всех вместе.

Влюбленная, ошалевшая от первого материнства Анджела слушала только Мишеньку. А у него получалось уговаривать:

– Любимая, лучшая, прекрасная моя! Я не хочу делить тебя ни с чем. Я хочу знать, что наш очаг горит всегда. Вырасти сына не отвлекаясь. Я тем временем превращусь в брюзгу невнятного возраста, разбогатею по-настоящему и открою для тебя любой благотворительный фонд, какой пожелаешь. Еще наработаешься, солнышко, еще назад домой потянет.

Сильнее нежного лепета Литиванова оказалась только мама, которая, надо полагать, была идеальной тещей. Однажды, подловив Анджелу наедине, она без затей сказала:

– Ты у меня будешь трудиться. Хоть сторожем в зоопарке, пока твой муженек дрыхнет. Вы с ним не в курсе, как меняется личность образованных домохозяек? Во что они превращаются? Я не желаю тебе этой участи. Поэтому, если, избави бог, ты после автокатастрофы станешь инвалидом, ты мне дочь. Если заболеешь ВИЧ и гепатитом – дочь. Наркоманка, алкоголичка – дочь. Но тунеядка, ничем общественно полезным не занятая, – нет!

Решили, что Анджела будет дома втихаря от мужа переводить книжки. Чем она до сих пор успешно и занималась.

– Спасибо, мамочка, – прошептала упрямица.

Потому что не так давно в ссоре, перед тем как по новой традиции хлопнуть дверью в гараж, Литиванов крикнул:

– Да что ты вообще знаешь про труд? Ты за жизнь палец о палец не ударила! Паразитировала сначала на родителях, потом на мне!

Анджела сошла бы с ума от несправедливости, если бы не знала, что в дальней комнате стоит шкаф, забитый переведенными ею романами. И только вздохнула мужу в спину.

Она припарковалась на своем обычном месте – утром здесь было где упасть не одному мешку яблок. Дождь кончился тягучей сырой промозглостью. Хотелось в тепло. На крыльце маячила Аня, одинокая барышня лет сорока, у которой в это время занятие кончалось. Обрадованная хоть одному человеку, не связанному со вчерашними и сегодняшними дрязгами, Анджела радостно заулыбалась и даже рукой помахала. Ей показалось, что Аня едва кивнула. Обычно было наоборот. Слегка озадаченная, она стала подниматься навстречу спускавшейся физкультурнице. Это тоже было необычно. Весь месяц Аня дожидалась ее в раздевалке и, пока Анджела переодевалась, изливала ей душу. Оттуда лился один ветреник, который никак не желал сочетаться с Аней законным браком. Анджелу это раздражало, но она добросовестно вспомнила все, что слышала от мамы. Она повышала Анину самооценку, давала толковые рекомендации, проигрывала разные варианты. Жалко было бабу, действительно ведь – последний шанс. Она все еще добродушно скалилась до ушей, говоря:

– Здравствуй, Анечка. Как твои дела?

И вдруг услышала сухое тихое:

– Здравствуйте.

– Аня, что с тобой? Сама же предложила перейти на «ты» сразу после знакомства…

– Ну-у, разве? – протянула Аня и, ни разу не взглянув на Анджелу, прошествовала к своей машине.

Невольная исповедница оглянулась: возле транспортного средства Анечку ждал, вероятно, тот самый, очарованный и побежденный.

На анализ ситуации Анджеле не хватило времени. Подумала только: «Дрянь неблагодарная». В отвратительном настроении она отзанималась, а потом боль, та самая – под левой грудью, начала распиливать ее пополам.

Анджеле Литивановой удалось благополучно добраться до коттеджа. Подняться в спальню. Не раздеваясь, свалиться в кровать. Заснуть, впервые не встретив мужа после работы ночью и не проводив на нее утром. Зато в полдень глаза открыл другой человек.

Глава 2

1

Вообще-то «проснуться другим человеком» – выражение, не более. Каждый ведь подразумевает под этим вкусное утоление жажды жизни, радость, громады целей и силы их осуществлять. Да, еще возможности к силам-то. А откуда этому добру за ночь взяться? И в лучшем случае депрессивный мученик встает в яростном стремлении изменить образ жизни и принимается, чуть не рыдая от насилия над собой, делать зарядку или обливаться холодной водой. Как правило, хватает его ненадолго. И снова приходится в тоске ждать понедельника или Нового года, чтобы попытаться.

В памяти Анджелы жила только одна бабушкина знакомая – безалаберная лентяйка, которая в одночасье превратилась в строгую трудоголичку. Но у нее была особенная история. Девушке смолоду фатально не везло. Все ей было дано – обеспеченная родительская семья, приятная внешность, оптимизм, умение ладить с людьми, ум и интеллект на зависть. Только пригоршню удачи Бог забыл в эту корзинку бросить. Словом, она всегда оказывалась не там и не вовремя. Замуж вышла по любви, родила и вырастила детей, работала успешно. Правда, муж быстро затух сексуально и оказался вяловат в трудах на благо семьи. Поэтому нищета всегда держала в тисках, но именно это ее меньше всего беспокоило – выкручивалась. Только ей всегда казалось, что рождена она совсем для другого. А оно не давалось, хоть плачь. Никак не получалось заняться тем, о чем мечтала, в чем считала себя одаренной. Разведясь же и выйдя на пенсию, совсем перестала жить – лежала сутками на диване и голосила про себя, молча. Все было поздно. Впереди – лишь болезни, старость и одиночество. И однажды решилась: поглотала все таблетки в доме, а их там было множество, и запила бутылкой водки. Отключилась. Включилась на рассвете в жутком похмелье. Кисло подумала: «Даже отравиться не получилось. Наверное, пожалела себя. В последний момент струсила и приняла не все лекарства». Открыла ящик, вчера еще полный медикаментов. Он был совершенно пуст. Вид отсутствия чуть не сбил ее с ног. Неужели правда? Поискала в квартире, даже мусорное ведро выпотрошила – ни одной таблетки. С уважением подумала: «Я не струсила. Я все сделала честно». Кое-как дрожащими руками включила компьютер, нашла алкокалькулятор, ввела данные – пол, возраст, вес, количество принятого на грудь… Получилось, что и бутылка водки безо всяких лекарств была для нее смертельной. «Значит, та, несчастная, не выдержала и покончила с собой. А я – другая и жить буду иначе. Для этого она оставила мне тело. Не в лучшем состоянии. Начну с него», – колотилось в голове. И прыгающим пальцем она вызвала наркологов с капельницей. Про попытку суицида не обмолвилась.

Случай, конечно, уникальный. Но и трезвая Анджела во сне кое-чего достигла. Ей мерещилось, будто лежала она сереньким и теплым летним вечером на животе, подперев руками голову, на берегу неведомого озера. И смотрела в прозрачнейшую воду. А из воды на нее тупо глядели медленно проплывающие рыбы. Анджела их ненавидела: однажды бабушка при ней разделала живую… Разумеется, сначала она возненавидела хладнокровную кулинарку, но потом как-то акцент сместился. Все твари были одинаковыми, смешно беззвучно шевелили ртами, но женщина знала каждую и понимала ее речь. Вся эта потенциальная уха состояла из, казалось бы, давно забытых ею людей. Какие-то школьные подружки напоминали, будто обо всем ее предупреждали. Некогда пристававшие к ней мальчишки обзывались взрослыми непристойными словами. Последней из взглянувших на нее рыб был Мишенька. И сказал он самое ужасное:

– Тебе делать было нечего, только сохранять мою любовь. Но ты и этого единственного, главного, не смогла. Не сумела ни вымолить у Бога, ни сама преуспеть. Бездарность по жизни. Никчемность.

– Ах ты сволочь! Все ты врешь! – крикнула Анджела и саданула правым кулаком по воде. Рыбы исчезли. Она проснулась. Только что склоненное к озеру лицо и кулак были мокры. Так страшно ей еще никогда не было. Лишь через несколько минут она поняла, что это слезы.

И ноги на ковер, по-юному, мимо тапочек, опустила действительно иная Анджела Литиванова. Ей плевать было на кризисы Мишеньки. На его любовниц, если таковые существовали. Она собиралась любить не его и быть любимой не им. Все. Точка. Любимой и желанной. Уже под душем она вспомнила о том, что незадачливая самоубийца называла фантомами:

– Иногда слишком устанешь или дело застопорится, и такая тоска накатывает, и так хочется все послать к чертям, рухнуть на диван и выть, выть, выть. В эту секунду важно сказать себе, что это фантом. Ну бывают же боли в ампутированной ноге. И поступать наоборот – заняться чем-нибудь из ежедневника или хоть гулять идти, бесцельно мотаться по улицам. Отпускает быстро и надолго.

«Мой фантом – это желание во что бы то ни стало вернуть счастье с Литивановым, – четко подумала Анджела. – Однако, если муж будет продолжать в том же духе, и прогуливаться не надо. Достаточно будет прижаться к нему. Он с явным брезгливым содроганием отстранится, и нет фантома».

А за кофе громко заявила пустоте:

– И в этой деревне ты меня больше не удержишь, Мишенька. Нечем тебе. Некем. Провались она, дорогая и вожделенная для малообразованных идиоток.

Семнадцать лет загородной жизни давали Анджеле право назвать элитный поселок деревней. По расположению этим самым он и был. Но и еще кое-что. Как-то она прочитала интервью ветеранки загородной жизни, разумеется, со всеми удобствами и городским телефоном. И ее поразила фраза, мол, это сейчас у нас тут то бал, то опять бал, а ведь в советские времена на зиму оставались я с маленькими детьми, пара совсем ветхих академиков да знаменитый, но сильно пьющий художник. Литивановы построили коттедж в пору если уж не балов, то непрерывных вечеринок. Все забросили московские квартиры – так здорово было просыпаться в двух-трехэтажном чистеньком особняке. Приглашать туда соседей на коктейли, ужины, танцы. Дамы в отсутствие мужей постоянно звонили друг другу. И часто бегали в гости оценить покупки. А потом светская жизнь вдруг сошла на нет. Мужчины все чаще ночевали в городе, чтобы успевать на ранние совещания, отказав себе в наслаждении стоять хотя бы в пригородных пробках. Детей, которых тогда еще в голову не приходило учить не на русском, будили чуть свет, чтобы развезти по частным школам – опять же расстояния и пробки. Женщины тоже заскучали, все чаще рвались в Москву и вырывались, кляня дороги. Когда же сообразили, что отпрыски распрекрасно могут и начальное образование получать за границей, что там вообще жить дешевле, поселок опустел. В нем слонялись по своим участкам престарелые родители бизнесменов и несколько юных мам с грудничками, люто тоскующих по мегаполису, но загипнотизированных фразами «свежий воздух для ребенка» и «надо быстренько убрать живот, пока никто меня такой не видел». Анджела увлеченно наблюдала, как меняются охранники и присматривающие за чужой собственностью экономки. О, такой спеси не было даже на лицах их хозяев времен увлечения своими дворцами.

Литиванову в городскую квартиру не тянуло. Они изредка ночевали там с Мишенькой после долгого спектакля, отмечавшегося в ресторане юбилея или неуравновешенного богемного приема. Эта потерявшая разум влюбленная предпочитала устроиться за компьютером, переводить чей-то очередной бред и часто смотреть на подъездную аллею к дому. Мужу нечего было делать в поселке почти до ночи, но она беспокоилась: «А вдруг? Недомогание какое-нибудь? Переутомление? Он не станет предварительно звонить, чтобы не волновать. Возьмет и приедет». В день же своего преображения она сунулась за ключами от московского жилья, но не нашла их на обычном месте. Куда делись? Если Михаил взял, то зачем ему второй комплект? Вряд ли он поглупел или обнаглел настолько, чтобы отдать его любовнице. Но в соперницу она всерьез не верила. Его вчерашнее спящее тело под ее ласками все-таки было телом импотента. Его явная неврастения – психикой мужчины, работающего по двадцать часов в сутки без выходных.

«Набрать номер и спросить, как мне попасть в собственную квартиру? – размышляла Анджела, глядя на свой айфон. – А кому нужны эти демонстрации? И вряд ли я осмелюсь уложить любовника в супружескую постель. Его еще найти бы, не с первым же встречным изменять мужу. Не снять ли что-нибудь в центре? Этакое шикарное и чужое. Смена обстановки пойдет мне на пользу». Она неожиданно для себя рассмеялась впервые за много месяцев. Вспомнила знакомую американку. Той психотерапевт тоже посоветовала для лечения депрессии на время убраться из Нью-Йорка. И как раз подвернулась командировка в Россию на два месяца. Джудит немедленно сообщила доктору, что последовала ее рекомендациям и отправляется в Москву. «Боже, – простонала та, – я вообще-то Флориду имела в виду». «Дожила, для меня уже выезд в город – авантюра, – подумала Анджела. – Ну и пусть. Зато вечером я, полная ощущений и чувств, утомленная дорогой, вернусь в коттедж. Интересно, будет ли мне тогда дело до Мишеньки, который со мной почти не общается и либо засыпает мгновенно в спальне, либо притворяется?» Она понимала, что бедовая Джудит в голове возникла неспроста. Что надо бы сказать маме: «Я еду с тобой в Швейцарию к Алику». Но так врезать Литиванову в солнечное сплетение Анджела еще не была готова.

Честно говоря, она представления не имела, чем займется в Москве в шикарных чужих стенах. Будет переводить? А во внешнем мире? Искать сокурсниц или утерянных подруг и встречаться с ними? Просто шляться по дорогим кафе и смотреть, как реагируют на нее незнакомые мужчины? И вдруг она сообразила, что это не имеет значения. Важно было только, что ей уже тридцать пять – еще тридцать пять – и что она вряд ли простит мужу то, как он от нее, голой, отбивался. Анджела не испытывала ни сильной обиды, ни ненависти, ни презрения. Она была счастлива с Михаилом. И не желала быть несчастной именно с ним. С кем угодно, всякое бывает, но не с Литивановым. Она все еще любила его. Просто рядом с нынешним, по поводу и без рявкающим, что у него в подчинении тысячи людей, ей было зябко, страшно и неприятно.

Взбунтовавшаяся жена нашла в Интернете сдаваемую в аренду квартиру в Камергерском переулке. За несколько минут договорилась с риелтором – женщиной с бодрым низким голосом, которая вскоре перезвонила. Встречаться с хозяйкой и знакомиться с объектом недвижимости можно было сегодня же. Анджела принялась собираться как одержимая.

2

Мама говаривала, что у Анджелы – немереное терпение, но воля в зачаточном состоянии. И она все делает, чтобы культивировать первое и не развивать вторую. Но можно ли ждать другого от человека, который не покрывается сыпью от зависти к тому, у кого чего-то больше, и не испытывает облегчения от того, что у кого-то чего-то меньше. И вдруг выяснилось, что причиной этой заторможенности было то, что женщину семнадцать лет любил любимый ею мужчина. Он отдалялся почти два года, все реже хотел физической близости, повадился хамить, держал ее банковскую карту почти пустой – она стоически несла крест. Надеялась, кризис минует. Но когда он спихнул ее с себя, как пьяную заразную безумицу, когда, не предупредив, урезал содержание их ребенку, терпение выпало, будто молочные зубы. И на освободившемся месте начали резаться постоянные клыки воли к новой любви. Все вокруг них чесалось и болело, но процесс был неостановим.

Взаимная любовь была необходима Анджеле больше, чем кислород. Потому что без нее незачем было дышать. Сын неудержимо взрослел и отвыкал от родителей. Делание любой карьеры представлялось ей грязным каннибализмом. А самовыражение в мире было пустым звуком. На поверку оно все равно оказывалось жаждой любви многих. Но Литивановой достаточно было одного мужчины. Единственного, которому можно смотреть в глаза и чувствовать, как постепенно все в мироздании становится чистым, ясным, осмысленным. По сравнению с причудливыми и многослойными желаниями других это казалось очень простым. Откуда же ей было знать, что такая любовь, да еще дружба, в которой понимают друг друга без слов с полувзгляда, – редчайшее чудо на свете. Потому что пустить человека в свои глаза и войти в его – это верх интимности. А секс что? Гормоны. Сегодня их много, завтра мало. Хотя, конечно, лучшего отдыха для усталого мозга не существует.

Анджеле в голову не приходило, что, разоткровенничайся она с кем-нибудь, ее сочтут неудовлетворенной зрелой бабенкой в преддверии климакса, чей муж отлынивает от исполнения супружеского долга. Она честно признавалась себе, что хочет физической близости. Но сначала надо было проникнуть друг в друга взглядами. Тут уже можно было предполагать, что она либо свихнулась, либо ханжит. В общем, хорошо, что на эту тему ей не с кем было разговаривать.

Выехала она загодя, а в городе ориентировалась как в собственном коттедже, поэтому, несмотря на мертвецкие пробки, добралась на час раньше. Припарковалась на Большой Дмитровке и решила ходить и вдыхать густую апрельскую сырость. Ее знобило, но не от погоды: оказалось, что она соскучилась по этим местам до дрожи. Хотелось забредать во дворы, курить в арках, вертеть головой во все стороны. Она отказалась от табака еще во время беременности. В уме ответственной юной матери не укладывалось, что она будет соблазнять родившееся чадо дурной и какой-то лишней в двадцать первом веке привычкой. Но впервые за семнадцать лет Анджела почувствовала желание затянуться. Хоть разок. Тяга была острой, почти непереносимой. Она не постеснялась бы стрельнуть сигарету у кого угодно, не задумываясь, принято это нынче или нет. Странная у человека память. Когда-то девчонками они дымили здесь всей компанией из выпендрежа, а никак не из потребности. А первой реакцией на обстановку стала именно мечта о пачке «Мальборо» и зажигалке в кармане. Спас растерянный прохожий: пока она объясняла ему дорогу, курительное наваждение спало.

Москва была, как обычно после зимы, грязноватой, неухоженной, обшарпанной во дворах и линялой с улицы. Старая грозная барыня с предрассудками, которую ленивые и тупые деревенские холопы никак не могут выхолить – умыть, одеть, причесать, нарумянить. Но зависят они от нее во всем и ни на шаг не отходят, нерадиво хлопоча и попусту суетясь. Только вымуштрует одних, как европейскую прислугу, глядь, другие набежали. И опять ничего не умеют. И начинай, матушка, сначала, учи.

Анджела довольно быстро озябла на ветру. Все ощущения, чувства и мысли, навеянные родимым городом, за тридцать пять лет жизни уже возникли и теперь лишь повторялись в разной последовательности в зависимости от обстоятельств. Гораздо большим и оригинальным развлечением конечно же были москвичи. Но те, кто брел средь бела дня по улице, мало на них походили. Они все были какими-то одинаковыми – ни экстравагантных старух, ни забавного раскованного молодняка. И куда-то исчезли господа среднего возраста. Это была главная достопримечательность столицы – независимо от достатка уверенные в себе, беспричинно веселые, самовыражающиеся в облике кто во что горазд. Анджеле захотелось немедленно позвонить кому-нибудь из сокурсников, выманить на Дмитровку и увидеть хоть одно лицо из своей, из их общей Москвы. Но этот вопрос за нее давно решила мама-психолог:

– Не пытайся возобновлять отношения со старыми знакомыми из другого круга. Никогда. Категорически. Сумей подружиться с кем-нибудь из нынешнего. Кроме зависти, ненависти, сплетен и бесконечных просьб, тебе рассчитывать не на что.

– Как можно так плохо думать о людях? – возмутилась Анджела. – У нас была отличная дружная группа. Что, всех жизнь превратила в монстров?

– Я думаю о них хорошо. И перечислила абсолютно нормальные человеческие эмоции в ситуации, когда через годы и годы богатая женщина из каприза сама зовет к себе друзей юности. Это возникает на уровне подсознания, и бороться с ним никто не станет. Мозг, видишь ли, предпочитает элементарные пути.

Анджела не могла с этим согласиться. Но тогда ей нужны были только муж и сын. А позже она насмотрелась на обеспеченных знакомых, которые со скуки или из любопытства попытались идти на такие контакты. В годы возрастных кризисов любому человеку необходимо свидание с молодостью. Не отдает себе в этом отчета, но хочет убедиться точно – ровесники, которых десять лет не видел, тоже не помолодели, что ли? В общем, некоторые ее соседки по поселку рискнули увидеться с одноклассниками… Оказалось, мама была права.

Литиванова усмехнулась: за двадцать минут ей приспичило закурить и встретить какого-нибудь соученика. И ничего, отпустило. «Я прекрасно собой владею. Не все нервные клетки Мишенька уничтожил», – злорадно решила она. И толкнула дверь в первое попавшееся кафе, чтобы скоротать оставшееся время. Там пряталось от апрельской сырости много народу. Судя по виду посетителей, заведение было не из дешевых.

3

– Анджелка! Боже мой! Больше года не пересекались! – мгновенно раздалось из-за ближайшего столика.

Литиванова присмотрелась и заулыбалась. Ей энергично махала соседка по поселку Александра Царева. Причем казалось, что она хотела воздеть руку с чашкой зеленого чая и лишь за миг до жеста все переиначила. Как большинство посельчан, в свой коттедж они с мужем давно не наведывались. Но пару лет назад женщины симпатизировали друг другу.

В свои сорок пять Александра ухитрялась сохранять отроческую крепость и плотность без рыхлости. Завистницы трепались, что секрет в импортном утягивающем белье. Но время от времени коварная Царева появлялась в мини-юбке и топах с декольте и без рукавов. Все в очередной раз убеждались в том, что это тело хорошо кормленной любящей бабушкой девочки-подростка. Притом и щечки были тугие, и подбородочек круглый. Зла не хватало, как говорится, и элитные жены терпеливо копили его до сокрытия удивительных рук и ног под одеждой.

Александра обладала темпераментом проснувшегося вулкана: в кратере уже горячо булькает лава, извержение начнется в любую минуту, удирай, кто в состоянии. Люди ценят покой, чужие мощные эмоции их отвращают. Поэтому Александру сторонились. На светских приемах болтали не без удовольствия, но один на один старались не встречаться. А Анджела, пребывающая в основном в самой себе, воспринимала ее как чайник, под которым надо просто убавить газ. И они ладили.

Памятуя о том, что в день знакомства экзальтированная дама категорически требовала никогда не называть ее Сашей, Анджела устроилась напротив:

– Привет, Александра. Что делать, я постоянно с сыном…

Литиванова была настолько выбита из колеи сегодняшним днем, что едва не ответила честно, мол, только и жду зова скайпа от Алика. Не успела, Царева все уяснила сама:

– Ясно, из Лозанны не вылезаешь, мешаешь парню наслаждаться свободой. С другой стороны, кто откажется под предлогом адаптации ребенка жить в Швейцарии. У вас ведь там шале? Литиванов, наверное, тоже не против летать туда на выходные. Ну а куда бизнес переводите? Куда сами жить устремляетесь? В Европу? В Америку?

Анджела опомнилась. В их кругу не стоило признаваться в том, что полтора года торчала в коттедже. Если не тусовалась, где по рангу мужа положено, значит, была за границей. Но последние вопросы Александры изумляли. Отшельница чувствовала себя переболевшей гриппом школьницей. Явилась после недельного отсутствия и сразу угодила на контрольную по математике.

– Зачем его переводить? И зачем уезжать? Это мода или обязаловка? – быстро спросила она.

Царева тяжело посмотрела на нее. Скрытничать тоже принято не было, все умели врать, имитируя ауру откровенности. Анджела легко приняла взгляд, искренне не догадываясь, откуда в нем свинец. Приятельница, вероятно, решила, что обычной женщине не дано так сыграть недоумение и любопытство:

– Счастливица аполитичная! Живешь своей жизнью, а твой Литиванов и не заикается про тутошние реалии, бережет неженку. Но раз уж вернулась в Москву, я тебе глаза открою. Русская ты или не русская? Не обессудь, должна знать. Тут революция вовсю зреет. Уже такой фурункул – гной просвечивает. Кто-нибудь надавит сдуру, брызнет, мало не покажется. Народ озлоблен до предела. О, мы все его знаем, он ловко придуривается, изображает равнодушие, чуть ли не апатию. И вдруг за ночь – почта, телеграф, телефон. И готово.

– А что, этот кто-нибудь уже пообещал народу Кремль, центр Москвы и все коттеджи под ней на разграбление? – живо заинтересовалась Анджела, в голове которой смутно забрезжили интернет-новости последней пары лет.

– Бог с тобой, – тихо и как-то проникновенно сказала Александра, – этого все и боятся.

– Если нет, то во второй за двадцать лет буржуазной революции народ участвовать не будет. Он и к первой-то отношения не имеет, разве что считает себя ее безвинной жертвой. А для социалистической, кажется, рано. Еще очень многие надеются выбиться в чиновники и украсть или заняться бизнесом и скоренько преуспеть. Законченные коммунисты детей и внуков на это настраивают. Расслабься, Александра.

Царева медленно поставила на столик чашку. С полминуты будто решала, что именно ответить. Вновь не нашла в Анджеле сознательной придури. Крикнула: «Счет, пожалуйста!» – и улыбнулась приятельнице как ребенку:

– Боже, с кем я говорю. Твой Литиванов ведет катер, рассчитывает маршрут, держит скорость. А ты сзади на водных лыжах. Вокруг только радужные брызги. Вечное лето, вечный отпуск. Но у нас в семье сама знаешь, кто на катере, а кто на лыжах. Все, побежала. От души рада была повидаться: зарядилась твоей безмятежностью хоть ненадолго. Ну, если ты в Москве, значит, нас неизбежно будет выносить друг на друга. Пока.

– Удачи, – кивнула Анджела.

Александра отработанным жестом небрежно кинула деньги в папочку официантки и бодро зашагала к выходу.

Девица сонно положила перед несчастной водной лыжницей, которой радужные брызги уже и не снились, меню.

– Вы бы еще через час выполнили это нехитрое, являющееся вашей обязанностью действие, – сказала та и тоже поднялась.

Она понимала, что ее выговор как об стенку горох. В сфере обслуживания работали все хуже и хуже. Посетители и покупатели давно не начинали с того, что глазели на интерьеры. Не переносили часть уважительного изумления на тружеников. Они разобрались в ассортименте и знали, что им нужно, без консультантов. И молодые люди, часто с дипломами гуманитариев, тоже смекали, что в любой униформе они просто официанты, просто продавцы. От них требовалась четкость и скорость. А ребята экономили силы, двигались не торопясь, кое-кто пытался завуалированно хамить. Создавалось впечатление, что им не нужны ни зарплата, ни чаевые, ни премии. Везде драли втридорога, но у тех, кто подходил к клиентам, хронически были такие лица и манеры, будто отдавали бесплатно. Домработницы тоже оттачивали норов: стоило попросить лишний раз вымыть окна или избавить ковер от невесть откуда взявшегося пятна, твердо говорили: «Это за отдельные деньги». Даже надежные, годами вхожие в дом парикмахерша, косметичка, портниха старались набить цену на любой мелочи. «Фурнитурка подорожала и нитки, кошмар, но уж до российских опускаться, думаю, не будем…» «Лачок профессиональный, будто создан для ваших усталых ногтей, а дополнительные пятьсот рублей за здоровье – ерунда…»

«Это они будут расстреливать буржуев, вытрясать все из их кошельков и присваивать имущество? – недоверчиво подумала Литиванова. – Да у нас же наличных – на чашку чая или кофе. Исключительно чтобы ускорить процесс в кафешке. Остальное в бизнесе, недвижимости, акциях, банках. А им нужны, как они говорят, живые деньги и свобода выбора, как их тратить. Неужели Александра еще не привыкла к тому, что мы для всех лишь источник дохода? Но выступала она не шутя. Учту: бизнес, не якшающийся с высокими политиками и чиновниками, готов оставить родину насовсем. Дичь, если не якшается, значит, не существует. И все же готов? Это действительно серьезно».

Идя в Камергерский, Анджела все сильнее ощущала тревогу. Царева сказала правду: делами занималась она, а не ее муж. Умный, одним из первых среди соотечественников выучивший себя бизнес-премудростям в Штатах человек был докой в теории. И команду-то он создать умел, и руководил-то ею по всем правилам, и оптимизировал-то все, что можно, и юридически-то был грамотен донельзя. Но очень быстро выяснилось, что у его жены, скромно закончившей Плехановку, есть то, чему невозможно обучить. Александра была одарена звериным чутьем на прибыль. И фонтанировала идеями безумных с виду начинаний.

Ее матушка при советской власти приехала в Москву, едва окончив школу. В университет не поступила. Но в отличие от многих и многих, назад не вернулась и в шлюхи не подалась. Дворников тогда селили в государственные квартиры, и умная девочка вооружилась метлой и лопатой. Утром пахала, днем зубрила. В ту же Плехановку на вечерний прошла легко. Ей почему-то расхотелось быть историком, но непреодолимо потянуло изучать коммунальное хозяйство. Родителям-педагогам едва удалось избежать инфарктов. Через пять лет молодая специалистка с дипломом явилась в родной ЖЭК – его начальницей. И тоже не терялась. Кто же в конце семидесятых – начале восьмидесятых, прибившись к материальным ценностям в развращенной блатом и дефицитом столице, терялся? А уж девяностые встретила матерая акула подпольного капитализма.