Текст книги "Князь советский"

Глава 8. Трудный ребенок

1.

Насколько Галя знала, у Клима не было ни жены, ни любовницы. Проститутками он не интересовался, но явно замечал красивых девиц и несколько раз доводил Галю до приступов бессильной ревности, заглядываясь на хорошеньких комсомолок. На нее саму он никогда не смотрел такими глазами.

Галя сама удивлялась произошедшей в ней перемене. Совсем недавно она на чем свет стоит ругала заграничных капиталистов и их порочный образ жизни и была уверена, что ей не надо иного счастья, кроме скорейшего наступления коммунизма. Но стоило ей устроиться на работу к Климу, как от ее убеждений не осталось и следа. Она ничего не могла с собой поделать: ей нравились изящные манеры, изысканный вкус, умные разговоры и такая пошлость как… деньги.

Клим не считал себя богатым человеком и постоянно говорил, что ему на что-то не хватает. Он просто не понимал, что такое настоящая бедность, и как от нее устаешь, когда тебе изо дня в день, из года в год приходится экономить на всем – даже на хлебе.

Клим мечтал об автомобиле, чтобы можно было тягаться с Зайбертом – кто быстрее доставит материал на Центральный телеграф, а Галя все никак не могла накопить на варежки для Таты.

– Попроси у барина прибавку, – советовала ей Капитолина. – Он добрый – он даст.

Но Галя не хотела ни о чем просить Клима. Ей нужны были не сиюминутные подачки, а муж – человек, который наконец вытащит ее из трясины, в которую она провалилась много лет назад.

Они с Климом отлично сработались и даже перешли на «ты», и Галя начала потихоньку осуществлять свой тайный план: она поможет Климу сделать блестящую карьеру в Москве, станет для него абсолютно незаменимой, и когда контракт с «Юнайтед Пресс» истечет, он женится на ней и заберет ее и Тату с собой.

– Обязательно добейся, чтобы Вайнштейн присвоил тебе звание «дружественного журналиста», – советовала ему Галя. – Тогда сотрудники Наркоминдела начнут помогать тебе без опасения, что ты погубишь их. В Москве все решают связи, и если тебя примут за своего, ты станешь настоящим экспертом по советским делам – просто в силу того, что с тобой будут разговаривать нужные люди.

– Даже Сталин?

– Даже он.

Галя сразу смекнула, что кратчайший путь к сердцу Клима проходит через Китти. Он очень любил свою дочь и постоянно совестился, что у нее нет «нормального детства». Китти рвалась на улицу – играть с другими детьми, но Клим не пускал ее, потому что соседские ребятишки дразнили ее узкоглазой. Сколько советские газеты ни писали о «нерушимой дружбе народов», во дворах и на детских площадках об этом не вспоминали.

В Китти было слишком много чужеродного – раса, наряды и иностранные словечки, которыми она то и дело пересыпала речь. Она одновременно вызывала и любопытство и неприязнь, и среди детей, да и взрослых, всегда находился кто-то, кто начинал придираться к ней.

Бытовой расизм доводил Клима до белого каления.

– Эти дураки не понимают, что разнообразие – это прекрасно! Китти умеет играть в игры, о которых здесь и не слыхивали! Она может что-то рассказать и показать… поделиться игрушками, в конце концов. А у них одно на уме – толкнуть ее в сугроб и гоготать.

Галя поддакивала и при случае вставляла, что ее двенадцатилетняя дочка с удовольствием играет с детьми любых национальностей. Ей надо было познакомить Китти и Тату и сделать все, чтобы они понравились друг другу.

2.

На самом деле Галя стеснялась своей дочки: Тата была совсем некрасивой, да и не особо умной. В ее классе почти все ученики были неказистыми – они росли в годы военного коммунизма, питались плохо и постоянно болели. Но даже на их фоне Тата смотрелась заморышем: она была на голову ниже сверстников, а тонкие рыжеватые косички, курносый нос и улыбка до ушей делали ее похожей на недокормленную девочку-гнома.

Про характер и говорить было нечего – с этим ребенком не справилась бы и святая. Тата не уважала взрослых, ленилась, дерзила, а порой несла такую чушь, что оставалось только хвататься за голову.

У Гали была надежда, что Тату исправит школа, но там детей учили не столько географии и русскому языку, сколько борьбе с пережитками прошлого. Главным пережитком в Татиных глазах стала мама.

– Веруя в Бога, ты позоришь нашу семью, – говорила она, подражая тону учительницы. – А кактусы на подоконнике – это мещанство, которое надо безжалостно искоренять.

Тата отвергала все, что было дорого ее матери: уют, удобства, красоту и нежность. Разумеется, нервы у Гали частенько не выдерживали, но и к порке Тата относилась не так, как положено.

– Ты можешь убить меня, но я не отступлю от наших светлых идеалов! – вопила она. – И знай, что мои товарищи за меня отомстят!

Какие товарищи?! За что отомстят?! Галя напорола ей задницу, потому что Тата не выключила свет в уборной, и на собрании жильцов им объявили общественное порицание.

Как и Галя, Тата жила в мире фантазий, но только мать грезила о любви, а дочь – о партизанских отрядах, подвигах, путешествиях и Мировой революции.

Галя говорила ей, что служит секретаршей в ОГПУ: если бы Тата узнала, где и у кого на самом деле работает ее мать, у нее был бы припадок. В школе детям накрепко вбили в головы, что хороший человек – это тот, кто бедно одет и прост, как лапоть. А стремление к духовным исканиям, интеллектуальному развитию и хорошим манерам приравнивалось у них к «буржуазности», то есть к глупости, подлости и тайной мечте сгубить все живое на Земле.

Привести Тату в дом на Чистых Прудах было невозможно: она никогда в жизни не была в отдельной, не коммунальной квартире, и это могло стать для нее слишком большим потрясением.

Начинать надо было с малого: позвать Клима и Китти к себе и придумать какую-нибудь легенду, оправдывающую наряды и привычки Роговых.

Дочь сама подсказала ей выход из положения: когда Галя намекнула, что у нее есть знакомый, приехавший из Шанхая, Тата аж подскочила на месте:

– Он революционер, да? Настоящий?

– Да нет же! – поморщилась Галя. – Он журналист.

– А, я понимаю: это государственная тайна!

До недавнего времени в школе вовсю обсуждали героическую борьбу китайского пролетариата: дети проводили политзанятия и диспуты, учили приветствия на китайском языке и собирали деньги в помощь бастующим рабочим. Кажется, у Таты сложилось впечатление, что в Китае жили два сорта людей: революционеры и империалисты. Империалист приехать в СССР не мог, значит, Клим Рогов являлся борцом за счастье рабочего класса.

Галя сочинила вполне правдоподобную историю о том, как Клим скрывал свою истинную сущность, чтобы втереться в доверие к буржуям и выведать их секреты. А сейчас он работал с иностранными журналистами в Москве и ему волей-неволей приходилось подстраиваться под их извращенные вкусы.

Узнав о том, что у Клима Рогова есть маленькая дочь-китаянка, Тата пришла в восторг. Она любила командовать, но из-за малого роста и неказистости ровесники не воспринимали ее всерьез, и потому Тате куда больше нравилось возиться с малышами.

– Мамочка, а можно мне познакомиться с Китти? – ныла она. – Ну пожалуйста! Я целую неделю буду мыть посуду без напоминаний!

Галя «нехотя» согласилась, но взяла с Таты клятву, что та не станет расспрашивать дядю Клима о секретах революционной деятельности.

3.

Когда-то в многоквартирном доме в Большом Кисельном переулке жили известные врачи и адвокаты, но после революции их разогнали, и в роскошные апартаменты въехали новые жильцы – по десять семейств на квартиру.

Раньше соседей, обитавших в одном доме, объединяло нечто общее – образ жизни, образование и доходы, а сейчас ученые жили бок о бок с алкоголиками, милиционеры – с жуликами, а дворянские старушки – с правоверными комсомольцами.

Галина квартира была не лучше и не хуже других: обычно соседи ладили друг с другом, но теснота и разные понятия о том, «как надо», неминуемо приводили к скандалам.

Кто натоптал в прихожей? Кто колол лучину в ванной и выщербил плитку на полу? Кто развесил на кухне белье вне очереди? Веревку для сушки каждый приносил свою, а гвозди в стенах были общие, и пользоваться ими вне графика строго воспрещалось.

С утра в воскресенье Галя зашла за Климом и Китти и, наняв извозчика, повезла их к себе. По дороге она страшно волновалась и невольно отмечала приметы: зазвонили церковные колокола – к счастью; с ограды поднялась стая ворон – плохой знак. Сердце томилось: что скажет Клим, когда увидит, в каком убожестве она живет? Вдруг Тата что-нибудь откаблучит? Вдруг соседи начнут ругаться и опозорят ее на веки вечные?

Клим заметил, что Галя нервничает:

– Все будет в порядке. Главное, чтобы детям было весело.

Она благодарно улыбнулась в ответ. Все-таки удивительно: как он догадался о том, что творится у нее на душе?

Расплатившись с извозчиком, они вошли в подъезд, сплошь оклеенный старыми объявлениями, и поднялись на третий этаж.

Мраморная лестница благополучно пережила десять лет советской власти, а вот деревянные поручни давно были сняты с перил – в 1918 году их пустили на дрова. На стенах кое-где обвалилась штукатурка, а двери были изуродованы десятками табличек, кнопок и проводов – будто на них наросла неведомая плесень.

– Сейчас-сейчас… – повторяла Галя, роясь в сумке в поисках ключей.

Китти с удивлением разглядывала ряды электрических звонков.

– А зачем их так много?

– У каждого жильца свой звонок, – объяснила Галя. – Они дребезжат на разные голоса, и всем сразу ясно, к кому пришли гости.

Дверь распахнулась, и на площадку вышел Митрофаныч, научный сотрудник архивного бюро. Поздоровавшись, он пошел вниз по лестнице, то и дело оглядываясь через плечо: Клим и Китти произвели на него неизгладимое впечатление.

В темной прихожей висело сырое белье, где-то стучала швейная машинка, а с кухни раздавались голоса:

– Саня, котлету разогрей! Она в мисочке под марлей.

Они прошли по коридору мимо сундуков прислуги, и Галя рассказала гостям, что в ее квартире многие держат домработниц, приехавших из деревень. Днем те занимались хозяйством, а ночью спали в коридоре на сундуках.

– Проходите и будьте, как дома! – сказала Галя, распахивая дверь в свою комнату.

– Ух ты! – восхищенно протянул Клим. – Китти, ты посмотри, как здорово!

Галя как могла, облагораживала свое жилище. На стенах висели расписные скворечники и маленькие клетки, в которых обитали не птицы, а игрушечные аэропланы. Лампа была сделана из тщательно склеенных осколков бутылочного стекла; вместо дивана в углу стояла садовая скамейка с нарядным тюфяком из цветных лоскутков – на нем Галя спала. А спальное место дочери было в шкафу под одеждой – но об этом гостям знать не полагалось.

Таты не было – видно, она вышла на кухню или к соседям. В комнате пахло табаком, и Галя поспешно открыла форточку. «Ведь просила Татку проветрить!» – в сердцах подумала она.

Китти завороженно смотрела на нарисованных на шкафу белых кроликов с розовыми носами.

– Какие хорошенькие!

– Это моя дочка нарисовала, – с гордостью отозвалась Галя.

– А где она?

– Я тут!

Тата стояла на пороге – похожая на приютскую девочку в своем форменном синем халатике и «миллионной кофте». Галя купила это вязанное страшилище в 1922 году, когда деньги совсем обесценились и за любую тряпку на рынке требовали миллион.

На руках у Таты сидел старый рыжий кот Иповар – жалкое общественное создание, которое соседи кормили по очереди.

Несколько секунд Тата молча смотрела на гостей, и Галя внутренне содрогнулась: «Ох, что сейчас будет!» Но все обошлось: Тата сказала «здрасьте» и, не обращая внимания на Клима, подошла к его дочке.

– Тебя как зовут? Китти? Так дело не пойдет: тебе надо найти новое революционное имя. Меня, например, зовут Тракторина, но ты можешь называть меня Тата. Хочешь кота Иповара погладить?

– Хочу! – обрадовалась Китти.

– Ее Татьяной зовут, – с досадой сказала Галя, но Клим не придал значения Таткиному вранью:

– Пусть играют, как им нравится.

Пока мать заваривала чай, Тата принялась рассказывать гостям о своем знаменитом отце-комиссаре.

– Это он? – спросила Китти, показывая на портрет Ленина над письменным столом.

Тата вытаращила глаза.

– Ты что, это не мой отец! Вернее, он отец… но не только мой, но и всех людей, потому что он вождь мирового пролетариата!

Китти ничего не поняла.

– Мой папа вон сидит, а этого дядю я не знаю.

– Как?! – изумилась Тата. – Это же… это…

– А почему ваша прислуга ночует на сундуках? – спросила Китти. – Наша Капитолина спит на мешке с деньгами. Они шуршат, если на них попрыгать.

Тата медленно перевела взгляд на Клима.

– Ма-а-ам! Мне нужно тебе кое-что сказать!

Они вышли в коридор, и она набросилась на Галю:

– Ты кого привела?! У него прислужники спят на мешках с деньгами!

Галя зажала ей рот ладонью.

– Тише ты, ради бога! Нет никаких мешков! Китти все выдумывает!

– Да? А почему у него дочь не знает, кто такой Ленин?

– Потому что они только что приехали из Китая. Если бы дядя Клим рассказал Китти о Ленине, она могла бы ляпнуть что-нибудь на улице, и их бы арестовали!

Тата призадумалась: ей было известно о зверствах китайской полиции.

– Ладно, пойдем назад, – смилостивилась она.

4.

Тата научила Китти играть в декабристов: они взобрались на подоконник и поехали в Сибирь. Кактусы были жандармами, сопровождавшими их в ссылку.

Галя налила Климу чаю и достала печенье, купленное втридорога у соседки, которая работала на кондитерской фабрике «Красный Октябрь». Вроде бы все шло, как надо.

– Ты ведь бываешь на Лубянке, правда? – вдруг спросил Клим по-английски.

Галя не донесла чашку до рта.

– С чего ты взял?

Он показал на извещение из профкому ОГПУ, воткнутое за провод у выключателя: «Убедительная просьба ликвидировать задолженность по членским взносам».

У Гали затряслись руки. Тата – дура! Ведь ей сто раз говорили: «Убирай почту в стол!»

Отпираться было бесполезно.

– Я ничего такого не пишу про тебя! Если хочешь, я буду показывать тебе свои рапорты… Я не…

Клим покачал головой:

– Да ладно… Мне нечего скрывать. Я могу попросить тебя об одолжении? Мне очень нужно знать, заведено ли у вас дело на одну женщину. Ее зовут Нина Васильевна Купина.

– А это кто? – нахмурилась Галя.

– Знакомая.

– Хорошо, я спрошу…

Клим коснулся Галиного запястья, и она вся затрепетала.

– Только не говори никому о моей просьбе. Обещаешь?

Галя поспешно кивнула.

5.

Больше всего на свете Тата Дорина хотела стать пионеркой. Но для этого надо было хорошо учиться, укреплять здоровье, помогать рабочим зарубежных стран и организовывать ребят на общественно-полезные работы. Кроме того, для вступления в пионеры требовалась рекомендация от члена отряда.

По всем пунктам у Таты были пробелы. Учиться она не любила, от закаливания простужалась, а организовывать ребят у Таты не получалось, потому что они ее не слушались.

Однажды она попыталась помочь зарубежным рабочим и отнесла во вторсырье тяжелую утятницу, которой они с мамой все равно не пользовались. За это Тату выпороли.

– Мне двадцать пять копеек дали! – вопила она, уворачиваясь от материнского ремня. – Я их сдала в фонд Коминтерна!

– Я тебя скоро саму сдам куда подальше! – грозила мать.

Тата не могла выполнить даже такое простое задание, как антирелигиозная беседа со старшим поколением.

– Мамочка, – говорила она, – ты просто запомни, что Бога нет! А когда тебе захочется перекреститься, лучше отдай пионерский салют.

– А если мне с Богом легче, чем без Него? – говорила мать.

Тата сердилась:

– Нельзя жить ради своего удовольствия! Мы должны все силы отдавать борьбе!

– Мы и так отдаем… И у меня сил уже не осталось.

Тата презирала мать за моральное разложение, но побаивалась – причем не столько ее ремня, сколько слез и затяжной меланхолии. Иногда она приходила со службы и, не поев, ложилась на скамейку носом к стенке.

– Мам, что с тобой? – пугалась Тата.

– Ничего.

Тате казалось, что мать страдает из-за нее: она все время делала что-то не так.

Один раз Тата увидела в окошко своего врага Джульку – мордатую темноволосую девочку с бледной кожей и болезненно припухшими веками. Тате захотелось чем-нибудь в нее кинуть, и как на грех ей под руку попались яйца, которые мать только что купила на рынке.

Джулька была обстреляна и позорно бежала с поля боя, но в этот момент в комнату вошла мама с тазом постиранного белья.

– Бестолочь! – запричитала она и принялась лупить дочь мокрым полотенцем. – Я тебе на день рождения хотела пирог испечь!

Тата долго просила прощения и говорила, что пионерия непременно исправит ее дурацкий характер: там и не таких хулиганов перевоспитывали.

– Могила тебя исправит! – в сердцах бросила мать. – И в кого ты такая дура?

Тата и вправду ощущала себя тупицей: только потом она сообразила, что Джулька является членом совета отряда, и теперь сделает все, чтобы ее не приняли в пионеры.

Заступаться за Тату было некому: друзей у нее не имелось.

– Роди мне сестренку! – просила она мать, но та лишь сердилась:

– Тогда вы меня окончательно со свету сживете.

6.

Тате очень понравилось играть с Китти – она была смешная и хорошенькая, как кукла, а кукол у Таты никогда не было. К тому же Китти смотрела на нее влюбленными глазами и то и дело спрашивала:

– А можно, я к тебе еще приду? А мы будем опять убегать от жан… жар… ну, от кактусов?

Жаль, что отец Китти был подвержен мещанству. Понятно, что на службе ему приходилось носить презренные галстуки и носки с рубчиками, но в выходные кто заставлял его наряжаться, как буржуй? Наверняка он просто хотел покрасоваться перед другими – типичное антиобщественное поведение незрелой личности!

Когда соседи стали расспрашивать Тату о ее гостях, она не удержалась и немного приукрасила дядю Клима:

– Это прогрессивный журналист из Шанхая. Он сражался на баррикадах и спасал раненых красногвардейцев.

Соседи уважительно переглянулись.

– Ну, вы с матерью не зазнайтесь теперь! – строго сказал Митрофаныч. – А то знаем мы таких! Вам иностранец даст марок со своих писем, так вы и здороваться с нами перестанете.

– Да нужны нам его марки! – фыркнула Тата и тут же призадумалась: а может, действительно попросить у дяди Клима пару использованных конвертов? В школе иностранные почтовые марки ценились на вес золота и на них можно было выменять все, что угодно, – даже детали к радиоприемнику.

Когда она вернулась к себе, мама уже легла спать. Тата забралась в шкаф и вытянулась во весь рост – ее макушка и ступни наконец-то стали упираться в противоположные стенки.

Скрипнула скамейка, и мама вдруг спросила непривычно ласковым голосом:

– У тебя как дела в классе?

Она никогда не задавала таких вопросов, потому что училась Тата плохо, и каждый раз маме становилось за нее стыдно. Она даже табель подписывала не глядя, а когда ее вызывали в школу, говорила, что не может прийти, потому что страшно занята на службе.

Тата рассказала ей, как они всем классом играли в спортивную игру «Любитель привилегий»:

– Нам раздали мячи с надписями «профсоюзный билет», «налоговая льгота» и «избирательное право». Мы должны были ими перекидываться так, чтобы их не поймал Церковник. Знаешь, кто его изображал? Джулька!

Тата вылезла из шкафа и, не включая свет, стала бегать по комнате.

– Я – поп, я – враг советской власти! – зловеще выла она, изображая Джульку. – Я хочу воспользоваться привилегиями трудящихся!

– Ну и как? Воспользовалась? – усмехнулась мать.

– Нет, конечно!

На самом деле Джулька заполучила все «привилегии» – ее поставили на роль церковника именно потому, что она была самой ловкой в классе.

После игры вожатый Вадик выстроил запыхавшихся учеников в шеренгу и сказал, что реальный враг точно так же изворотлив, хитер и силен, и привилегии, данные рабочему классу, надо оберегать как зеницу ока.

– Я треснула Джульку «налоговой льготой» по голове и ей ничего не досталось, – соврала Тата. – Меня даже похвалили за бдительность!

Мама вздохнула в темноте, и Тата замолкла, не понимая, то ли та гордится ею, то ли наоборот осуждает ее борьбу с церковниками.

– Тебе понравилось играть с Китти? – спросила мама.

– Конечно! – отозвалась Тата. – Вот бы мне такую сестренку! Ты приведешь ее еще?

– Обязательно, – сказала мама и рассмеялась тихим счастливым смехом, которого Тата давно не слышала.

Глава 9. Кокаин

1.

Магда нашла новый способ пробраться в общежитие Коминтерна, которое находилось в бывшей гостинице «Люкс» на Тверской улице: там открылись курсы русского языка для иностранцев, и она тут же на них записалась.

В общежитии обитали коммунисты самых разных национальностей – от норвежцев до индусов. Они брили головы, носили вышитые рубахи в русском стиле и изъяснялись на диком жаргоне с вкраплениями слов «Ленин», «коммунизм» и «примус». В Кремле их считали полезными людьми: в момент наступления Мировой революции, из них можно было составить правительства на местах.

В ожидании этого светлого дня люксовцы ели и пили за счет советской стороны, проводили жаркие политические споры и подписывали всевозможные резолюции.

При входе в общежитие у Магды проверили документы и записали ее фамилию в толстую тетрадь.

– Второй этаж, направо, – указал ей дорогу администратор, но Магда сразу же направилась к Фридриху, который жил в комнате № 66.

Она прошла по сумрачному сырому коридору и остановилась перед заветной дверью. Какие-то шутники пририсовали к табличке с номером еще одну шестерку и надпись: «Врата ада. Стучите».

Магда тихонько поскреблась в дверь. Ей никто не ответил, и она толкнула неплотно прикрытую створку.

– Сколько тебе? – послышался голос Фридриха из комнаты.

Магда сама не поняла, как очутилась в прихожей, а потом в уборной.

Она стояла, прислонившись спиной к колонке, и с бьющимся сердцем прислушивалось к тому, что происходит в комнате.

– Не сомневайтесь, у меня лучший кокаин в Москве! – убеждал кого-то Фридрих.

– А что ж так дорого? – отозвался голос с французским акцентом.

– Не хотите платить – идите на рынок к узбекам и покупайте у них гашиш.

У Магды потемнело в глазах: человек, которого она любила, торговал наркотиками!

Когда француз ушел, Фридрих сунулся в уборную и аж вскрикнул от неожиданности.

– Что вы тут делаете?! – рявкнул он на Магду.

– Я… э-э… Мне бы порошка, – пролепетала она, не придумав ничего лучше. – Мне сказали, что вы его продаете.

2.

Магда стала регулярно наведываться в комнату № 666. Это было безумие – тратить последние деньги на кокаин, в котором она не нуждалась, но только так Магда могла встречаться с Фридрихом наедине.

Их разговоры были краткими и всегда начинались с того, что Фридрих ругал Магду за пристрастие к наркотикам.

– Других мне не жалко – пусть травятся, – говорил он. – А вы все-таки спасли меня от китайской полиции. Знаете, что с вами будет? У вас начнутся галлюцинации и приступы меланхолии, и через пару месяцев вы уже ни о чем не сможете думать, кроме как о свидании со мной.

Магда смотрела ему в глаза.

– Да, вы правы.

Он все-таки отсыпал ей порошка и строго-настрого наказывал не покупать кокаин у беспризорников:

– Это контрабанда из Лифляндии – наполовину мел или сода.

Она возвращалась в свой гостиничный номер и смывала покупку в унитаз.

Однажды Магда спросила, почему Фридрих стал наркоторговцем. Его ответ ошеломил ее: оказалось, начальство поставило его перед выбором – либо он станет возить порошок, либо в Берлин будет летать другой человек, а сам Фридрих присоединится к своим друзьям-троцкистам в ссылке или тюрьме.

Дорогие наркотики, точно так же, как марочные вина и коньяки, попадали в СССР в основном из Гамбурга, Берлина и Риги. Поставляли их не контрабандисты, которые часто подделывали товар, а капитаны судов, начальники поездов, дипломатические курьеры и пилоты. Их багаж не досматривался на границе, и товар прямиком шел людям, обласканным советской властью – от высших партийных чинов до полезных иностранцев.

– Думаете, я стыжусь того, чем занимаюсь? – усмехался Фридрих. – Ничего подобного! В Кремле каждый второй либо пьет водку, либо нюхает кокаин. Эти мерзавцы погубили революцию, и я их точно жалеть не буду. Мне только одно непонятно: вам-то зачем становиться наркоманкой?

Магда делала трагическое лицо:

– А что еще у меня осталось в жизни?

Она рассказала ему о том, как Клим Рогов занял должность, на которую она рассчитывала. От советских редакторов не было ни ответа, ни привета, а у нее кончались виза и деньги.

– Вы хоть что-нибудь умеете делать? – сердито спросил Фридрих.

Магда прижала руки к груди.

– Я могу писать книги и фотографировать!

– Понятно…

Когда Магда пришла к нему в следующий раз, он передал ей письмо от берлинского редактора.

Тот сообщил, что публика в Германии живо интересуется всем, что происходит в СССР, потому что многие немецкие предприятия надеются поставлять туда свои товары. Больше было некуда, так как после Мировой войны страны-победители связали немецкую внешнюю торговлю по рукам и ногам. Если госпожа Томпсон готова написать книгу о своей жизни в Москве, то издательство возьмет на себя расходы на перевод и даже заплатит ей аванс. Но предварительно хотелось бы ознакомиться с планом и первыми главами.

– Это один мой кокаиновый знакомый, – буркнул Фридрих. – Цепляйтесь за него, пока он хоть что-то соображает, а то родня отправит его в клинику, и я уже ничем не смогу вам помочь.

От нахлынувших чувств Магда аж расплакалась.

– Я ему обязательно напишу! Давайте адрес!

Фридрих сказал, что корреспонденцию лучше переправлять через него – так можно миновать цензуру.

– Я буду помогать вам, но при одном условии: вы должны покончить с кокаином. И знайте: меня не проведешь – я сразу чую, кто бросил, а кто нет.

Магда поклялась всем святым, что больше и крошки не возьмет в нос. Она была на седьмом небе от счастья.

3.

В Берлине одобрили план рукописи, контракт был подписан, и Магда принялась за работу.

Большевики были кровно заинтересованы в привлечении туристов, и по совету Фридриха Магда сказала чиновникам в Наркоминделе, что собирается писать путеводитель для иностранцев. Ей сразу продлили визу и разрешили снять квартиру у оперной певицы, которая отправлялась на гастроли за рубеж.

Как Магда жалела об исчезновении Нины! Присланные из ВОКСа переводчики вечно норовили отвести иностранцев не туда, куда они просили, а на выставку народных промыслов или в музей мебели, и в конце концов Магда решила, что будет везде ходить сама и объясняться с населением на пальцах.

Для главы, посвященной советским детям, ей нужно было написать рассказ о беспризорниках. Гражданская война, недавний голод и массовый алкоголизм среди рабочих породили огромное количество бездомных детей. У них были свои территории и профессии: кто-то воровал уголь из железнодорожных депо, кто-то промышлял карманными кражами, а кто-то работал на побегушках у строительных артелей. Разобраться во всем этом было очень важно, и Магда отправилась на рынок – знакомиться со своими будущими героями.

4.

Под полуобвалившейся Китайгородской стеной раскинулся огромный стихийный рынок. В бойницах древних башен сидели соглядатаи и следили, не появится ли милицейский патруль. Внизу локоть к локтю стояли «ручники» – торговцы, сбывавшие барахло с рук, без патента.

Тут продавали все, что угодно, – от фальшивых духов до сушеной рыбы, от крысиного мора до ситцевых лифчиков. У многих товар был одинаковым – это были распространители подмосковных кустарных артелей.

Сквозь толпу двигался огромный мужик, увешанный детскими пистолетами и саблями. Время от времени он оглушительно палил в воздух и кричал:

 
А вот стрелялки-пулялки,
Пистоны из банки,
Сабли и шашки
Для доброй мамашки!
Порадуй сыночка,
Плати – и точка!
 

Китайцы трясли перед прохожими сумками и портфелями, сшитыми из разноцветных лоскутков:

– Мода, мода!

– Пироги-и-и! Пироги-и! – тянула баба в грязном переднике, надетом поверх армяка. Вокруг нее приплясывали от холода студенты и собирали по карманам копейки на обед.

Старухи мерили деревянными стаканами семечки и ссыпали их в карманы покупателей. Это был опасный товар: Моссовет под угрозой огромного штрафа запретил продавать подсолнухи, но, как всегда, в России суровость законов умерялась их неисполнением.

Суета, давка, выкрики торговцев:

– Купи мыло – вымой рыло!

– Платки для носа без всякого запроса!

– Мочалки! Мочалки! Магазин без крыши, хозяин без прилавка, цены не кусаются!

Магда фотографировала разложенные на клеенках детские книги, трусы, зажигалки, полотенца и нитки бисера. Ей было досадно, что у нее не было кинокамеры, чтобы запечатлеть, как уличные цирюльники за две минуты обривали заросшие подбородки, – такое на фотокарточке не отобразишь.

Вскоре она наткнулась на совсем уж экзотическое зрелище: на веревке развевались разноцветные косы – от иссиня-черных до рыжих и золотистых. Деревенские бабы стригли их и продавали городским модницам на шиньоны.

Маленький беспризорник в рваном треухе подбежал к Магде и протянул ей костлявую, посиневшую от холода ладошку:

– Подайте, Христа ради!

Магда улыбнулась: «Тебя-то мне и надо!» и вытащила из сумки булку с изюмом.

– Возьми!

От удивления мальчишка раззявил рот и, попятившись, сел в снег. Он никогда в жизни не видел такого богатства.

Спрятав булку за пазуху, он пронзительно свистнул, и вскоре вокруг Магды собралась целая стайка детей в невообразимых лохмотьях.

Она принялась раздавать им лакомства, купленные в буфете в «Метрополе». Дети радостно галдели и трогали ее за пальто, а прохожие смотрели на Магду с явным неодобрением. Мужчина в бараньем тулупе подошел к ней и что-то попытался объяснить, но один из беспризорников запустил ему в спину обломком кирпича. Мужчина зло плюнул и пошел своей дорогой.

Магда достала из кармана заранее приготовленную шпаргалку и прочла вслух по-русски:

– Я хочу узнать, как вы живете. Мне надо сфотографировать ваш дом.

Мальчишка в треухе взял Магду за руку.

– Пойдем!

Беспризорники всей оравой двинулись следом.

Они вывели Магду на узкую тропу, ведущую к наполовину разрушенной башне. Под крепостной стеной дворники сваливали сколотый с тротуаров лед, мусор и конские яблоки, и перебравшись через горы отбросов, Магда оказалась перед небольшим зарешеченным лазом в подвал, из которого сочился сизый дым – как из печки.

Девочка лет девяти сняла решетку и первой нырнула во влажную черную дыру. Мальчишка в треухе подтолкнул Магду в спину:

– Ну, давай, иди!

Магда оглянулась на детей: они смотрели на нее и улыбались – щербатые, сопливые и донельзя чумазые. Магда содрогнулась от невыносимой жалости: «Господи, что ждет этих несчастных?»

Согнувшись в три погибели, она протиснулась в пахнущий прелью лаз, но зацепилась за что-то, потеряла равновесие и плашмя упала на битые кирпичи.

5.

«Книга мертвых»