Текст книги "Аргентинец"

Глава 14
Богиня скоросшивателей

1.

Клим быстро шел по улице. Царство бумаг – на любое действие изволь получить разрешение: карточки – пропуск к еде, мандат – пропуск в вагон, виза – пропуск к личному счастью. Принеси справку, что ты его достоин.

Черт, что ж делать-то, а? Собственной наивности можно ставить памятник. Ладно, сейчас главное – вернуться домой.

Знаменская площадь была запружена народом. Клим кое-как пробился к вокзалу, толпа внесла его внутрь. Солдат с красной повязкой на руке тормошил очумевших от бесконечного ожидания людей:

– Не спать, глядеть за вещами, а то унесут.

Очередь у касс, надрывный женский голос:

– Билетов нет и не будет! По распоряжению Председателя Центральной коллегии по эвакуации из города выезжают только женщины, дети и правительственные учреждения.

Кассирша хотела закрыть створку, но Клим не дал:

– Я иностранный журналист, мне нужно срочно попасть в Нижний Новгород.

– Иностранцам в связи с эвакуацией билеты не продаются.

Платформы оцепили кордоном. Ни с билетами, ни без билетов прорваться к поездам было невозможно.

2.

По ночному небу гуляли дымные лучи прожекторов, вдали выли заводские сирены, электричества не было ни в одном доме: ждали немецких аэростатов.

Клим отыскал большой многоквартирный дом на Моховой улице, где жил Хитрук. Темная лестница, пятый этаж, из-за обитой войлоком двери слышались голоса.

Клим постучал. Ему открыла круглолицая горничная со свечой в руке.

– А мы вас давно поджидаем! – сказала она, когда Клим назвал себя. – Антон Эмильевич сказал, что вы придете. Пальто не снимайте.

В квартире было холодно, шумно и дымно. Кухарка несла кипящий самовар:

– Ой, простите – не ошпарить бы вас!

Вокруг стола, освещенного керосиновой лампой, собрались веселые вдохновенные люди в шубах.

– А вот и мой племянник – прошу любить и жаловать! – суетился Антон Эмильевич.

Клим с кем-то здоровался, не запоминая ни имен, ни лиц. Устало сел в кресло у стены. Горничная подала ему стакан чаю:

– Извините, заварка жидковата, но другой нет.

Антон Эмильевич пробрался к Климу.

– Как дела? – спросил он шепотом, чтобы не прерывать высокого седовласого оратора, ругавшего Советы.

– Дела плохо, – отозвался Клим. – Виз не будет, и билетов в Нижний не достать.

– Отказал посол? Ну и ну! – ахнул Антон Эмильевич. – Есть хочешь?

Он сбегал куда-то, принес черного хлеба.

– Борис Борисович у нас богатый, – кивнул он на оратора. – Его супруга с детьми в Киеве, а он карточки на них получает и живет как барон: семь фунтов хлеба – плохо ли?

– А у вас как все прошло? – спросил Клим.

Антон Эмильевич вытащил из кармана бумажку:

Предъявитель сего, товарищ Шустер Антон Эмильевич, действительно является революционным журналистом. Командировку в Финляндию разрешить. Всем советским организациям оказывать содействие и помощь.

Антон Эмильевич рассказал о визите в бывший Смольный институт благородных девиц, где засела большевистская власть.

– Что вокруг делается – не передать, – возбужденно шептал он. – В институтском сквере – походные кухни, броневики; красногвардейцы носятся с факелами…

В Смольном готовились к обороне Петрограда – формировали рабочие отряды, чертили что-то на десятиверстной карте и одновременно высылали комиссариаты в Москву. Многих служащих рассчитали, и уволенные добавляли еще большую сумятицу в общий хаос.

– При мне пришли известия, что нарвское направление удалось отстоять, – сказал Антон Эмильевич. – Что-то у немцев не сработало, и они отступили, хотя ведь, согласись, город совершенно беззащитен – могли бы взять его голыми руками… В Смольном такое ликование началось! Я сразу пошел в приемную к председателю, объяснил, что мне надо, – и вот мандат. Сходи и ты, пока есть возможность: большевики сами знают, что их власть временная, и норовят хапнуть.

– Сколько вы заплатили? – хмуро спросил Клим.

– Пятьсот рублей золотыми десятками.

Это за один пропуск. А Климу нужно три: на Нину, Жору и Софью Карловну, которую Нина пообещала взять с собой. Причем все трое имели подписку о невыезде – стало быть, полутора тысячами золотом не обойдешься. В кармане у Клима лежали двести рублей керенками, похожими на этикетки от нарзана.

Невиданный аттракцион «русские горки»: в октябре ты богат, как падишах, в марте ты понимаешь, что твой единственный шанс добыть денег – это ограбить банк. Хотя после большевиков там ловить было нечего.

3.

Борис Борисович Хитрук был старым революционером. В 1880-х годах, опасаясь буйного студенчества, власти удвоили плату за обучение и ввели дорогую форму, чтобы университет был по карману только богатым купцам и аристократам. Студенты вышли на демонстрацию, подрались с казаками – на виске Хитрука до сих пор белел шрам от нагайки. Его арестовали и в числе многих сослали в солдаты.

Но правительство просчиталось: революционно настроенные студенты растеклись по гарнизонам, и вскоре в самых дальних городах зазвучал неслыханный лозунг «Долой самодержавие!».

Хитрук дослужился до офицерского чина, вышел в отставку и, вернувшись в столицу, занялся издательской деятельностью. Высокий, с буйной гривой седых волос, он наводил ужас и тоску на цензоров и полицейских. Газеты Хитрука закрывались, его штрафовали, сажали в Кресты, но он возвращался и снова принимался за старое – овеянный славой и окруженный восторженными поклонниками, готовыми идти за ним на край света. Фамилию своего вождя они расшифровывали по-своему: Хитрый Руководитель.

С большевиками Хитрук боролся с тем же упорством, что и с жандармами.

– Они украли у нас революцию! – шумел он на ночных сходках. – Опять введена позорная цензура: в газетах – белые места. Мы не имеем права сидеть сложа руки!

Морщины его сдвигались, и на лбу возникали три длиннокрылых буревестника, три птичьи «галочки» одна над другой.

В день эвакуации правительства Хитрук созвал у себя журналистов, редакторов и карикатуристов – всю свою ненаглядную творческую братию.

– Я нашел деньги на газету, – объявил он. – Дает купец – только что освобожден из тюрьмы. Бумага есть, разрешение получено через подставных лиц, с типографией договорились.

Известие было встречено ликованием.

– А когда выходим?

– Послезавтра. Газета будет ежедневной. У нас практически нет конкурентов: в большевистских газетах такой уровень грамотности – хоть святых выноси: набрали журналистов, которые думают, что империализм – это страна… кажется, в Англии.

Всеобщий азарт, спор о направлении – весьма нахальном, разумеется. Хитрук разделял, властвовал и выдавал авансы.

Язвительная передовица посвящалась формированию Красной армии: кажется, недавно кто-то говорил, что военная эксплуатация населения свойственна только угнетателям?

Вторая полоса – очерк о Ново-Александровском рынке, на котором расцвела небывалая торговля предметами старины и роскоши, отобранными у проклятой буржуазии.

На последней полосе помещались сатирические стихи о погибающем в болоте лосе, к которому присосались пиявки.

– Может, и ваш племянник что-нибудь напишет для газеты? – спросил Хитрук у Антона Эмильевича. – Вы говорили, он пошел по вашим стопам в журналистику?

Тот описал ситуацию Клима.

– Однако… – пробормотал Борис Борисович. – Расскажите-ка все поподробнее.

4.

Когда гости разошлись, Хитрук отвел Антона Эмильевича и Клима в насквозь промерзшую диванную и выдал им на ночь два полена:

– Извините, мы в этой комнате не топили. Для нашей квартиры требуется сажень дров в неделю, а где ж их взять? В четырнадцатом году она стоила восемь рублей, а сейчас – четыреста.

Хитрук повернулся к Антону Эмильевичу:

– Ну что, не передумали уезжать? Вы со своими энциклопедическими познаниями вот как нужны нам! – Он показал на обсаженное выпуклыми родинками горло.

Антон Эмильевич грустно вздохнул:

– У вас, дорогой Борис Борисович, столько душевного огня, что вы не замечаете холода. А я не могу жить без отопления и горячей воды: у меня поясница застужена.

Хитрук сел на диван рядом с Климом:

– А вы что намерены делать?

Тот покачал головой:

– Не знаю… Сегодня на вокзале слышал: многие выбираются из Петрограда пешком или на санях.

– Не дурите! – рассердился Хитрук. – На улице мороз, а у вас ни валенок, ни тулупа: через три часа вы замерзнете насмерть. Но до этого не дойдет: вас убьют за буржуазный вид.

Клим молчал.

– Голубчик, вам все равно придется где-то жить, пока вы не добудете обратный билет, – проговорил Хитрук. – Может, вы пока останетесь у меня? А то я боюсь, как бы в мою квартиру не подселили пролетариев. Рабочие, которым некуда бежать, получают «классовые мандаты» и реквизируют «лишние» комнаты в богатых квартирах. Ко мне три раза из домкома приходили: мол, я не имею права один занимать такую большую площадь. Но я как представлю, что какие-нибудь Михрютки будут готовить на моей плите и ходить в мою уборную, мне дурно делается. Тем более, вы же видите – у меня постоянные сборища: мы не сможем говорить о делах, если в квартире будут посторонние.

– Что ж вы друзей к себе не позовете? – спросил Клим.

– Друзья сами ищут жильцов на подселение: в городе почти не осталось порядочных людей – все разъехались. Оставайтесь! С карточками, правда, беда: по последней, буржуйской, категории дают осьмушку хлеба, а что там иностранцам полагается – я вообще не знаю. Ну что, согласны?

Клим кивнул.

– Вот и славно, – обрадовался Хитрук. – Завтра пойдете в домоуправление и зарегистрируетесь. Там секретарь такая… особая… Придумала себе имя Дурга – то ли дура, то ли карга. Впрочем, сами увидите.

5.

Домоуправление помещалось в бывшей швейцарской. На коричневой двери висел приказ, оповещавший, что Петроград объявляется на военном положении:

Запрещено выходить из дома между шестью часами вечера и шестью часами утра. Все приезжие должны безотлагательно регистрироваться.

Клим постучался и вошел.

На стене полутемной конторы висели два портрета – Ленина и многорукого Шивы. Под ними восседала дама в малиновом вязаном колпаке.

– Мир вам, – сказала она безучастно и зажгла висевшую над столом медную курильницу. Сизый дым потек к закопченному потолку. Дама долго махала спичкой – пальцы на ее перчатке были срезаны на треть.

– Мне бы прописаться, – сказал Клим.

Она подняла на него круглые ясные глаза:

– Слава богам, что не жениться. А то пришел тут один из тринадцатой квартиры – хотел посвататься. Я делопроизводитель: произвожу дела в синих папках – через меня проходят каналы продовольственных карточек и увеличения жилой площади, так что многие введены в искушение. Дурга! – вдруг представилась она и так резко сунула Климу ладонь, будто хотела его зарезать.

Он пожал ее худые пальцы. Согласно «Книге о божествах и демонах», которую Клим подарил Жоре, Дурга была индуистской богиней-воительницей, охраняющей мировой порядок.

Она велела Климу сесть на большой восточный барабан и принялась изучать аргентинский паспорт и заявление Хитрука о временной прописке.

– Иностранец… так и запишем. Кой черт вас принесло сюда? Впрочем, ответы нужны в письменном виде.

Дурга подала Климу большую клеенчатую тетрадь, в которой на первой странице имелись вопросы, как в девичьих анкетах.

– Циркуляров из кварткома не дождешься, так что я сама все опросники составляю, – сказала она, заметив недоумение Клима. – Пишите: я должна знать, кого регистрирую в подотчетном доме.

Дурга интересовалась всем – от происхождения до отличительных черт характера. Последним вопросом значилось: «Как вы понимаете настоящую ситуацию?» Клим хотел написать: «Черт бы меня побрал, если я хоть что-нибудь понимаю», но нарываться на проблемы, пожалуй, не стоило.

Дурга внимательно прочитала его анкету.

– Так, Рогов Климент Александрович, 1889 года рождения… Вы в графе «Чем занимаетесь?» указали, что пишете… А что именно?

– В последнее время заявления и анкеты.

– И этот тоже! – Дурга жалобно посмотрела на Ленина. – Хитрук пишет никому не нужные воззвания, Полтавский из пятой квартиры пишет стихи, Артемов из десятой пишет скрипичные концерты, а когда есть деньги на кокаин, так еще и божественные откровения… Почему никто не пишет, как дальше жить? – Она опустила крышку на курильницу и осуждающе посмотрела на Клима. – Знакомый продал мне фунт американской кукурузной муки и банку французского маргарина. А дома шаром покати – ничего, кроме соды и соли. Вопрос: что мне делать с этим добром? В поваренной книге все рецепты – как издевательство: «Возьмите три фунта парной телятины…» Откуда, я вас спрашиваю? Расскажите мне про кукурузную муку, а не про мясо, которого больше не существует в природе!

– Сделайте тортийю, – посоветовал Клим. – Это такие лепешки, в свое время я только ими и питался.

Он рассказал, что когда приехал в Буэнос-Айрес, у него не было и сентаво за душой, по-испански он не говорил и на работу устроиться не мог. Русский батюшка пустил его ночевать в церковную библиотеку при Свято-Троицком храме, а готовить приходилось из того, что Бог пошлет: в том числе тортийи из кукурузной муки.

– Вот и пишите не глупости всякие, а полезные советы! Может, вы что-нибудь про картофельную шелуху или про селедочные головки знаете? Помните, раньше продавали книжки «Обед за гривенник»? Вот что народу надо! А своему Хитруку передайте – пусть дурью не мается.

Клим пожал плечами:

– Он не может равнодушно смотреть на…

– Равнодушие – это ровная душа! – рявкнула Дурга. – Вы ко всему относитесь ровно, с открытым сердцем, ни от кого ничего не ждете и потому не страдаете. Так и скажите Хитруку!

Она записала рецепт тортийи и внесла Клима в реестр.

– Заходите вечером: я вас вашим блюдом угощу.

Глава 15
Тактика пиратов

1.

Забастовка учителей выдохлась только к середине зимы. Жора явился в промерзшее здание гимназии и обомлел: в коридорах толпились смущенные девочки!

– Теперь у нас будет совместное обучение, – объявил новый директор. – Женщин уравняли в правах с мужчинами, поэтому все ученики будут сидеть в одном классе.

Это было так странно, что несколько первых дней Жора только и делал, что пялился на закутанные в платки девичьи головки. Потом в класс явились шестеро парней, переведенных из ремесленного училища. Они держались особняком, нагло посматривали на гимназистов и называли их «гнилой интеллигенцией».

– Вали в отставку, милостивые государи!

Жора пару раз ссорился с ними, но дело неизменно кончалось вызовом к директору и обещанием выкинуть в два счета. «Ремесленники» состояли в дружине юных коммунистов; их опасались, перед ними заискивали – на общем собрании учеников и педагогов именно их выбрали в контролеры при столовой, следить, чтобы повара поровну разливали суп с воблой.

Поначалу было объявлено, что советские школы будут освобождены от любого идеологического давления: учеба должна быть вне религии и вне политики. Но на первом уроке истории на седьмой класс вывалили байку о героических матросах, штурмом взявших Зимний дворец и арестовавших трусливых министров-капиталистов. Как будто каждый ученик не знал, как на самом деле выглядят «революционные войска» и не слышал рассказов о пьяной вакханалии в Петрограде в первые дни после переворота.

На уроке словесности тщедушный старичок, то и дело сверяясь с конспектом, начал рассказывать о пролетарских писателях. Жора не утерпел:

– «Человек – это звучит гордо»?[19]19
  Неточная цитата из пьесы М. Горького «На дне».


[Закрыть] Какой человек, позвольте спросить? Они разные бывают.

Он не особо разбирался в творчестве Максима Горького, Демьяна Бедного и иже с ними, просто их имена слились с тем, против чего Жора был намерен бороться до конца.

– Неужели в русской литературе не о ком больше говорить? – возмущался он. – Саша Пушкин, Лева Толстой, Коля Гоголь…

Девочки в немом изумлении смотрели на него.

– Да как ты смеешь так их называть?! – ахнул учитель. – Ведь это кощунство какое-то!

– Купин – сам поэт, – подсказали с задних парт. – Он Пушкина за родного брата считает.

Это действительно было так: каждый раз, когда Жора брался за любимые книги, его охватывало чувство преемственности и родства.

– Только дураки думают, что Пушкин родился в виде священного бронзового бюстика, – презрительно сказал он.

– Вон из класса! – прошептал учитель.

Вскоре на стене мужской уборной появился стишок:

 
Преподавал литературу,
Готов был на нее молиться.
Отлил из дряни пулю-дуру,
Которой впору застрелиться.
 

Прозвище Пуля-Дура накрепко прилипло к словеснику, а бывший отличник Георгий Купин сразу скатился чуть ли не на последнее место в классе: педагоги считали его опасным и на всякий случай огораживали тылы плотным частоколом из единиц.

2.

Коля Рукавицын встретил Жору у гардероба. Лицо его было бледно.

– Слыхал? Большевики откупились от немцев – подписали мирный договор на их условиях. Вот, смотри!

Он сунул ему переписанный от руки текст. Жора читал и не верил своим глазам: на западе границы России откатились чуть ли не до владений Московского княжества, Украина признавалась независимым государством, немцам гарантировался привилегированный статус – их собственность не подлежала национализации, они могли беспошлинно вывозить любые товары и получать компенсацию за имущество, пострадавшее во время войны. Россия должна была выплачивать Германии и ее союзникам царские долги, армия и флот распускались, черноморские корабли передавались врагу…

Большевики отобрали у своих граждан все права, но оставляли их за немцами.

– Правительство даже не осмелилось опубликовать это, – произнес Рукавицын.

Жора вернул ему бумагу.

– Пойдем, – проговорил он упавшим голосом.

В классе творилось невообразимое: гимназисты скакали по партам, девчонки визжали, звенели перья в коробках. На доске было написано: «Да здравствует Россия!» и «Долой Брестский мир!»

Пуля-Дура метался между рядами:

– Тише, ребятки… Умоляю вас, тише!

Отчаявшись, он без сил опустился на стул, снова вскочил – брюки сзади были испачканы мелом (кто-то нарочно измазал сиденье). Класс притих, ожидая реакции, но Пуля-Дура ничего не заметил.

– Товарищи ребятки! – возвысил он голос. – Я понимаю ваше негодование, но вы еще слишком юны, чтобы понимать значение международной политики. Наша задача – учить и учиться, чтобы слепить из вас достойных людей.

– Из себя сначала человека сделайте! – выкрикнул Жора и оглянулся на класс. – Вы как хотите, а я тут время тратить не буду.

Жора привык, что с него берут пример: он был заводилой, судьей на поединках и защитником мелкоты, когда старшие давили из нее «масло». Это из-за него семиклассники носили шинель внакидку и таскали ранец не за спиной, а в руках. Но когда он вышел из класса, никто не последовал за ним, даже Коля Рукавицын.

В коридоре Жора услышал насмешливый голос одного из «ремесленников»:

– А что вы хотели от графского родственника?

– Пусть с ним Губчека разбирается! – надрывно крикнул Пуля-Дура.

ГубЧК – это губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и спекуляцией. На всех заборах висели информационные листки с ее приказом номер один: запрещено скапливаться на улицах – патруль после двукратного предупреждения открывает огонь. Все граждане и организации обязаны доносить о призывах к свержению советской власти по телефону 9-43 или являться с докладом на Малую Покровскую – в особняк, реквизированный у Кузнецовых.

Во дворе возчики стаскивали с дровней дохлую лошадь, привезенную для мясных обедов. Вокруг нее столпились радостные «контролеры»:

– Щей наварим, а то суп из воблы вот уже где сидит!

Жора вышел на Тихоновскую, поднял воротник, спасаясь от ветра. Благородная злость погасла: ну, бросил гимназию – а дальше что? Если большевики останутся у власти, аттестата зрелости у него не будет, и университета, скорее всего, тоже.

Странная штука – власть. Нет разницы, государственная она или гимназическая, все совершается по одному принципу: никакое начальство не может контролировать всех – подчинение добровольно. По какой причине дети трепещут перед географом и плевать хотели на Пулю-Дуру? Уроки и у того и у другого – скука смертная, но географ, если что, так врежет линейкой – две недели будешь с синяком ходить, а Пуля-Дура только и способен блеять: «Тише, ребятки!» Первый – скотина, мерзавец, но он сразу дает понять, кто тут главный; второй хочет понравиться всем, заигрывает, жаждет мира и покоя, но, по большому счету, всех боится и всех ненавидит.

Та же история с большевиками и Временным правительством. Власть только тогда власть, когда ты не сдаешься при первом крике неодобрения и изо всех сил защищаешь свое право руководить. Глупо надеяться: вот народ наделит меня полномочиями и пойдет за мной, ибо сам меня выбрал. Народ слушает только того, кто готов перегрызть горло за место вожака. И это правильно: чтобы руководить, нужны стальные когти, нужны челюсти, нужны горящие глаза… Все это есть у большевиков и нет у их малокровных противников. Поэтому Ленин с Троцким все еще сидят в Кремле, а не в Бутырке.

У церкви Святого Тихона Амафунтского несколько человек кололи лед на тротуаре. Жора приблизился: пожилые дамы в оренбургских платках, усатые господа в пальто с каракулевыми воротниками… Рядом на ветру ежился мальчишка-красногвардеец, топтался с ноги на ногу, дул на заледеневшие пальцы.

– Эй вы, буржуи, пошевеливайтесь! – кричал он на работников. – До вечера, что ли, копаться будете?

Две барышни перекладывали сколотый лед на носилки: в одной из них Жора признал Елену.

– Ты что тут делаешь?! – подлетел он к ней.

Елена уронила лопату:

– Маму с папой арестовали… А мне велели сюда… – Она тряслась, как подбитый зайчик.

Красногвардеец нацелил винтовку на Жору:

– Ну-ка пшел отседа!

Тот перехватил дуло и с силой ткнул прикладом красногвардейца. Мальчишка завыл, сел в сугроб. Жора разрядил винтовку и сунул патроны в карман.

– Не сметь быть рабами! – крикнул он остолбеневшим «буржуям». – Не смейте выполнять их приказы!

Отшвырнув винтовку, Жора взял Елену за руку и пошел прочь. Позади вновь раздались удары ломов о лед: работа продолжалась.

Дорóгой Елена рассказала, что произошло. Губисполком наложил контрибуцию на богатейших жителей города – пятьдесят миллионов рублей. Купцы устроили заседание в Ремесленной управе и постановили: денег не давать ни при каких условиях. Тогда большевики сказали, что всех пересажают.

– Папа пытался усовестить их, – всхлипывала Елена. – Говорил им: «Вы хоть представляете себе – сколько это: пятьдесят миллионов? Вы закрыли наши банковские счета, провели обыски, у многих по нескольку раз…» Но им что пять тысяч, что пятьдесят миллионов – они не видят разницы, для них это просто много денег.

Губисполком ничего не хотел слушать: откупайтесь как хотите, ибо сормовские рабочие третий месяц сидят без жалованья и готовы взбунтоваться.

– А отец что? – спросил Жора.

– Спорить с ними начал, – отозвалась Елена. – Сказал: «Допустим, мы соберем деньги, и ваши рабочие проедят их. А дальше что? Раз вы отбираете у меня все, я в новую навигацию ни один пароход не пущу в плаванье». Заявил, что большевики и есть враги трудового народа, потому что они намеренно уничтожают тех, кто организует людей на труд. А если люди не работают, они остаются без средств к существованию.

Утром за Багровыми пришли.

– Пираты! – скрипел зубами Жора.

Это ведь пираты так поступали испокон веков: захватывали город, вытрясали кассы, а потом шантажировали богатых купцов.

Мать Елены взяли, несмотря на мольбы и медицинскую справку о хронической астме.

– Пусть муж побеспокоится о вашем здоровье, – сказали чекисты. – Как только выплатит контрибуцию, вас сразу отпустят.

Елену не забрали как несовершеннолетнюю, но велели идти на принудительные работы.

– Я просила, чтобы меня посадили в тюрьму вместо мамы. А они сказали, чтобы я не торопилась: скоро всех богатых отправят в Сибирь валить лес, и женщины там… ну, ты сам понимаешь, что будут делать с конвоирами – за кусок хлеба или просто за то, чтоб не били. Они меня лед отправили убирать, я упала, а солдат мне: «Эй, юбку повыше задери!»

Жора делал вид, что растирает себе замерзшие уши, а сам нарочно затыкал их, теребил, создавая искусственные шумы вблизи барабанной перепонки, только бы не впускать в себя слова Елены. Потому что иначе он бы вернулся назад, на Тихоновскую улицу, и убил юного красногвардейца.

3.

Нина уже знала об арестах. Она накормила Елену, потом долго сидела рядом с ней на диване, обнимая и утешая.

– Будешь жить у нас, – сказала она.

– А что будем делать, если и к нам придут? – спросил Жора. Он неотступно думал об этом. – Может, как-нибудь проберемся к дяде Грише?

Нина покачала головой:

– Нас остановит первый патруль. Кроме того, мне надо дождаться Клима.

– И я не поеду, – едва слышно сказала Елена. – Родителям надо передачки носить.

Жора чувствовал, что он должен что-то придумать, как-то спасти ее и сестру. Но их обложили красными флажками со всех сторон: выхода нет и помочь некому.

В передней раздался скрип открываемой двери.

– Нина, это возмутительно! – воскликнула Софья Карловна, появляясь в гостиной. – Княгине Анне Евгеньевне велели прислать троих людей – чистить выгребные ямы. Большевики нарочно пытаются унизить нас! Что, если и нам пришлют наряд?

Нина ответила не сразу. Выпрямилась, разгладила юбку на коленях.

– Я не пойду, – медленно произнесла она. – Пусть расстреливают, пусть делают что хотят.

– Но если вы не пойдете, тогда потащат меня!

– И вы тоже примете решение, идти или не идти.

Графиня молча вышла из комнаты.

– Господи, за что нам такое наказание? – послышался голос Фурии Скипидаровны.

«Нас наказывают не за вину, а ради зрелища, – в смятении думал Жора. – Чтобы пролетарии видели: советская власть активно борется с капиталом. И чтоб не сомневались: если потребуется, она каждого принудит делать то, что ей надо».

4.

Нина считала, что Жоре надо вернуться в гимназию.

– Ты ведь на ровном месте наскандалил. Чего ты добьешься своим уходом? Договор с немцами из-за тебя не отменят.

– Я не хочу учиться у большевиков! – перебил Жора. – Они говорят: «Мы уничтожили сословия» – и тут же создали касты, как в Индии: жрецы-правители, воины, работники, всякая мелкая обслуга и мы, неприкасаемые…

– Чем же ты будешь заниматься?

Жора не знал, что ответить.

– Ну… буду поэтом. В революционное время поэзия – самое распрекрасное дело. Во-первых, она наконец-то оплачивается: за злободневные частушки в культпросвете дают фунт хлеба. Во-вторых, для производства стихов мне даже чернил и бумаги не требуется – я все помню наизусть.

Нина смотрела на брата: пылкий, талантливый, честный, он пропадал в Совдепии (так теперь называли Россию). Почему она не послушала Клима и не уехала вместе с Жорой еще в сентябре? А теперь, когда родителей Елены арестовали, он ни за что не покинет ее, даже если Клим добудет визы.

Надеяться на скорую перемену власти не имело смысла. Сразу после переворота казалось, что большевики не продержатся и десяти дней, но раз никто до сих пор их не скинул, значит, всех все устраивает. Так приспосабливаются к дураку-начальнику в конторе: подчиненные до смерти его боятся, ненавидят, в глаза улыбаются, а за глаза ругают и тайком обманывают. Но терпят, терпят, терпят.

«Я не хочу так жить!» – в отчаянии думала Нина.

Каждый день приходили новости: в четыре раза увеличен налог с недвижимого имущества, для представителей бывших эксплуататорских классов введен единовременный налог в размере сорока двух процентов. Промышленные предприятия еще принадлежали своим собственникам, но если они приносили хоть какую-то прибыль, фабричные комитеты тут же требовали то повышения зарплаты, то новой спецодежды, то молока кормящим работницам, то еще чего-нибудь. Если хозяин отказывался платить, чекисты приходили к нему в дом и описывали имущество.

То один, то другой купец жег свое добро – чтобы не досталось грабителям. Нефтяной склад Тер-Акопова на Сормовском шоссе пылал несколько дней…

– Нагольцевым с Дворянской улицы дали на постой солдат, – рассказывала Фурия Скипидаровна. – Они в два ночи ломятся к хозяевам и требуют самовар. А то и вовсе выгоняют барыню на мороз – ищи им водку, где хочешь.

Нина с Жорой решили спалить дом, если к ним кого-нибудь подселят: пропадать – так с музыкой и фейерверком. Но пока судьба миловала Гребешок: к ним ни разу не приходили с обыском; о налогах на Осинковский завод тоже никто не заикался. Всю зиму Нина лелеяла мечту, что с открытием навигации дядя Гриша приедет и поможет ей деньгами, но теперь она не могла получить с него ни копейки, иначе разговора с чекистами не миновать.

Доходило до нелепости: чтобы уплатить налог, богородский промышленник Карпов пытался продать партию кож со своего завода – так его обвинили в злостной спекуляции и арестовали.

Нина сидела тише воды ниже травы, даже старалась лишний раз не выходить из дома, а если кто-то чужой звонил в дверь, притворялась горничной и говорила, что хозяйка уехала.

Ей не оставляли шансов, не разрешали честно зарабатывать на хлеб, и единственное, кем Нина могла стать в большевистском мире, – это преступницей. Вопреки строжайшему запрету на частную торговлю спиртным она носила по бутылке шампанского на Миллионку, торговалась с жуликом перекупщиком и только этим спасала свой дом от разорения, а близких – от голода.

Нина очень боялась, что она сама или кто-нибудь из родных заболеет: лекарства стоили так дорого и их было так трудно достать, что рассчитывать на медицинскую помощь не приходилось. Именно поэтому она тратила бешеные деньги на «баловство»: клюкву и сушеные яблоки; покупала мыло и требовала, чтобы домашние не экономили его.

Прислугу Нина рассчитала еще в декабре, и графине с Фурией Скипидаровной самим приходилось убираться и стирать.

– Приличный дом не может обойтись без прачки! – сердилась Софья Карловна, но Нина ее приструнила:

– Вы хотите, чтобы я полоскала ваши панталоны? Можете нанять девушку – никто вам слова не скажет. Только платить ей вы будете сами.

Нина жила в чистой, суровой бедности – такой, как в детстве, когда денег хватало только на самое необходимое. Но при этом ее окружали красивые вещи: изящная мебель, муранские вазы, резное кружево на рамах зеркал – прекрасные бесполезности, которые придают вкус жизни. Такого не мог себе позволить никто из знакомых: лишние и дорогостоящие предметы давно уплыли в комиссионки.

Все было бы ничего, если бы не тоска по Климу, не вечный страх ареста, не синий штамп в паспортной книжке…

Когда Нине было шесть лет, мать заперла ее в кладовке за баловство с огнем. Ограничение свободы, даже на пять минут, привело к дикой истерике: Нина билась головой о пол и орала так, что сбежались соседи. Ночью она решила отравиться и проглотила маленький шарик, свинченный со спинки кровати.

То же чувство негодования было и теперь, когда ей запретили выезжать из города. Когда-то она примеряла на себя, что должны испытывать крепостные крестьяне, связанные по рукам и ногам барской волей. Вот это самое: поразительное ощущение собственной незначительности – ты ничтожество, твои мысли, надежды и благополучие никого не интересуют, за тебя никто не вступится, ты вообще живешь только потому, что прибить тебя руки не доходят.