Текст книги "Дорога в лето"

Глава 7
Чарлстон – Литтл-Рок

– Боже, прекрати мои мучения, – стонет любительница чая на диване автобуса.

Мы выехали из Чарлстона в пять утра. Ди переживает первое в своей жизни похмелье. Мы сказали Пич, что у нее мигрень, и поэтому Ди смогла беспрепятственно выпить три таблетки аспирина и лошадиную дозу кофе. И снова заснуть на три часа. Я все это время не спала, наблюдая в окно, как долины наполняются утренним туманом, таким густым и низким, что хоть руками бери.

Перед самым отъездом заскочил на минутку Мэт и вручил Ди конфискованный накануне телефон; она лишь застонала. Наши глаза встретились, он слабо улыбнулся и вышел. Неловкий получился момент, словно мы оба не знали, что сказать.

Я снова и снова прокручиваю в памяти события прошлого вечера, мысленно возвращаясь к новой песне Мэта, его хитрой улыбке после расправы над моей сигаретой и к тому моменту, когда мы улыбнулись друг другу в конце вечера. Меня тянет к нему, как магнитом; приходится крепко упираться ногами в землю, чтобы противостоять его притяжению. Я очень боюсь этого чувства.

Меня всегда тянуло к запретному. Едва я научилась читать, интерес я испытывала только к одной двери – с надписью «Для персонала». Даже сейчас, посещая клубы, я, бывает, проникаю в кладовку, чтобы поцеловаться с тем, кто меня в данный момент интересует. Мэт Финч, фиктивный бойфренд и спаситель репутации моей лучшей подруги, тоже под запретом, и именно поэтому мне интересен.

– Ладно, – Ди наконец принимает сидячее положение, – кажется, я могу уже что-то съесть.

– Начинай с легкого. – Я протягиваю ей батончик мюсли. – И налегай на воду.

Ди сосредоточенно жует, будто тщательное пережевывание может спасти от тошноты.

– И зачем только люди пьют? – шепчет она. – Я серьезно.

– Ну, у некоторых это получается лучше, чем у тебя.

Она вздыхает.

– Знаешь, если кто-нибудь меня вчера сфотографировал…

После всего, что она пережила, Ди, конечно же, паникует из-за возможных негативных отзывов в прессе. В начале недели ее представители убедили сайт опубликовать настоящий снимок. Невинный вариант фотографии не произвел такого фурора, как снимок в стиле «ню», но настоящие поклонники Лайлы Монтгомери узнали правду, и она вздохнула с облегчением.

Я только начинаю придумывать, как ее успокоить, как она вдруг заявляет:

– Знаешь, я даже рада, что так случилось. У меня появилась новая идея для песни.

Должно быть, мое лицо выражает тревогу, и она быстро объясняет:

– Я не говорю, что согласилась бы повторить этот вечер только ради новых впечатлений, но раз уж все равно так вышло… Это происшествие заставило меня задуматься о том, как часто мы совершаем необдуманные поступки, которые в будущем принесут нам кучу неприятностей.

Тут уж я настоящий эксперт!

Ди тянется за гитарой, ее мысли далеко. Я люблю смотреть, как она сочиняет песни – будто извлекает их из воздуха. Наигрывает на гитаре, едва касаясь пальцами струн, потом закрывает глаза, пытаясь почувствовать правильные аккорды. Отыскав их, наигрывает немного громче, чтобы убедиться, что они хорошо звучат. Затем напевает что-то, пока еще без слов. После непременно остановится, запишет в блокнот предположительную первую строчку и продолжит играть, на этот раз подпевая. Оттачивание и доведение до совершенства каждого кусочка может продолжаться несколько часов, а то и дней.

Когда мы подъезжаем к следующей остановке, Ди сидит в той же позе, продолжая подбирать аккорды. Пения пока не слышно.

– Послушай, Риган, ты не могла бы сбегать к Мэту? – спрашивает она.

Я отрываюсь от статьи в «Роллинг Стоун». После вчерашнего вечера я не знаю, как вести себя с Мэтом. Меня влечет к нему, и нужно погасить эту искру, пока все не зашло слишком далеко.

Ди смотрит на меня самым милым умоляющим взглядом, на который только способна.

– Когда мы писали песню, у него остался мой блокнот. Я бы сходила за ним сама, но…

Но посетители заправки увидят ее и поднимут шум. Понимаю.

– Хорошо.

Я выхожу на летний солнцепек и направляюсь к автобусу Мэта, по дороге немного взбивая волосы, чтобы придать им объем. Водитель на перекуре, поэтому я стучу в дверь. Сквозь затемненные стекла мне не видно, что происходит внутри, но спустя секунду дверь открывается. На подножке стоит Мэт, в одних джинсах.

Он прижимает к уху телефон.

– Корин? Я перезвоню через минуту.

– Извини, что помешала, – произношу я, сгорая от неловкости. Большое спасибо, Ди, удружила!

– Ничего страшного, входи. И закрой, пожалуйста, дверь. – Он откидывает со лба мокрые волосы.

Я захожу в автобус и нажимаю на ручку. Мы с ним вдвоем, и один из нас наполовину раздет. Мэт приседает перед чемоданом и перебирает стопку аккуратно сложенных футболок. Я теряюсь и забываю, зачем пришла. Он явно только что вышел из душа, и в автобусе витает запах чистоты. Не геля для душа «Горная свежесть» или одеколона из торгового центра, а простого белого мыла.

– Что случилось? – спрашивает Мэт небрежно, как будто хочет, чтобы я поскорее ушла.

– Ди попросила меня принести ее блокнот, если он тебе не нужен.

Я отвожу взгляд от клетчатых боксеров, которые выглядывают из-под джинсов. Мэт выбирает синюю футболку и встряхивает ее.

– А, сейчас.

Когда он встает и натягивает через голову футболку, я замечаю у него на боку татуировку: несколько строчек текста, написанных черными чернилами. Я заинтригована. Мэт Финч совсем не похож на любителя татуировок.

Он протягивает мне блокнот, и я не могу удержаться от вопроса. Я не только сгораю от любопытства, но и хочу привлечь его внимание.

– Не позволишь посмотреть твою татуировку?

Сам напросился, когда открыл дверь без футболки!

Мэт приподнимает футболку и поворачивается боком. Я наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть вытатуированные буквы.

– Это из второго куплета…

– «Вечно молодой» Боба Дилана, – заканчиваю я.

Он носит на себе строчки одной из моих любимых песен, написанной моим любимым музыкантом. Надо сказать, я не часто употребляю слово «любимый».

– Любишь Дилана?

– Да, – отвечает Мэт. – Мама часто пела нам его песни, когда мы были маленькими.

За семью строчками текста следует дата – февраль этого года.

– А что это за дата?

Мэт опускает футболку и отвечает, не поднимая глаз:

– День маминой смерти. У моих братьев и сестры тоже есть строчки из этой песни. Мы разделили ее на части, каждому по куплету. А у папы строчки из другой песни Дилана.

Хоть я и не из тех, кто плачет, в горле появляется ком. Внезапно я забываю о том, что хотела привлечь его внимание. Вообще обо всем забываю. Всего несколько месяцев назад умерла его мама. Вот откуда эта печаль, которую он излучает всем своим существом. Кривая усмешка не в силах этого скрыть, во всяком случае, от меня.

– Из какой? – спрашиваю я почти шепотом. – Извини, что я спрашиваю… Из какой песни у твоего папы тату?

У Мэта дергается кадык.

– Последняя строчка из песни «Ты сделаешь меня очень одиноким, когда уйдешь».

Мой папа слушал ее на повторе в первые месяцы после ухода матери, ее и еще несколько таких же грустных песен. Она вплелась в мою жизнь и сделала меня такой, какая я есть.

– Очень красивая песня.

Я говорю это тихо, искренне пытаясь проявить сострадание, как Ди.

Мэт грустно улыбается, ямочек на его щеках почти не видно.

– Спасибо.

– Мне жаль, что ты потерял маму. Это самое страшное.

Наверное, хорошо, когда тебе сочувствуют. Мне никто никогда не сочувствовал, что так вышло с моей матерью, никто не говорил, что понимает, как мне тяжело. Это слишком личное, поэтому люди просто ничего не говорят. По крайней мере, в лицо.

– Да, правда, – отвечает Мэт, глядя себе под ноги. Затем поднимат глаза. – Подожди. Ты тоже потеряла маму?

– Да. Только она не умерла, а просто потерялась, в прямом смысле. – Я засовываю руки в карманы. Обычно я никогда не говорю об этом, а если заходит разговор, чаще всего вру. Но я хочу, чтобы Мэт знал: я понимаю его горе. – Она сбежала, когда я училась в третьем классе. И с тех пор я ее ни разу не видела.

– О боже. Какой ужас… Мне жаль. Прости, не надо было спрашивать.

– Ничего страшного.

Мы стоим так некоторое время, пока я не начинаю бормотать:

– Что ж, э-э… пока, увидимся…

– Да, увидимся в Арканзасе, – быстро говорит Мэт, отводя взгляд.

Я ухожу, крепко сжимая в руке блокнот. О боже, как я хочу, чтобы этот блокнот превратился в огромную пачку сигарет!.. Возвращаясь к автобусу, я веду, по выражению моего психолога, «внутренний диалог». Она советовала прибегать к этому методу, когда я чувствую, что могу принять неправильное решение.

Концепция внутреннего диалога достаточно проста: не обращая внимания на шум – в моем случае это, как правило, смех и грохот музыки на вечеринке или в баре, – нужно мысленно найти тихое местечко и обратиться прямо к себе. Например: «Неужели ты думаешь, милая Риган, что снять с себя лифчик и надеть его на парня, который валяется в отключке на диване, – классная идея?» Далее нужно мысленно ответить на свой вопрос. «Вроде да». – «А задумывалась ли ты о последствиях?» – «Ага. Парень проснется в лифчике на чужом диване. Вот весело будет!»

Наверное, излишне говорить, что этот метод не всегда помогает. Однако попробовать стоит. Я закрываю глаза, пытаясь абстрагироваться от шума автомобилей на шоссе и болтовни отдыхающих водителей. «Риган, тебе на самом деле нравится Мэт или ты хочешь заполучить его из принципа?» – «Не знаю. Возможно, и то, и другое». – «А задумывалась ли ты о последствиях? Ди может почувствовать себя обманутой; а если пресса узнает, что они притворяются, ее репутация снова будет уничтожена».

Когда захожу в автобус, решение принято: у нас с Мэтом ничего не получится, никогда. Есть одна граница, которую я никогда не переступлю, – доверие Ди.

Тем не менее, после того как я отдаю Ди блокнот и располагаюсь на диване, мои мысли упрямо возвращаются к Мэту. Даже кубики его пресса не интересуют меня в такой же степени, как вытатуированные на его ребрах строчки, и я чувствую нечто вроде ревности. Он так сильно любил свою маму, что сделал татуировку в память этой любви. Теоретически у меня даже две матери: та, что нас бросила, и мачеха – Бренда, на которой женился папа. Ни та, ни другая не близка мне настолько, чтобы я могла назвать ее мамой. Вроде бы лексическая разница между словами «мама», «мать» и «мачеха» невелика, но на самом деле она огромна. Она может оставить в твоем детстве дыру размером с лунный кратер.

Пресса часто называет путь Ди к славе историей Золушки, только на самом деле злая мачеха у меня, а не у нее. Я не имею ничего против Бренды. Другие женщины, с которыми встречался папа, были еще хуже – в основном крашеные блондинки, окутанные шлейфом дешевых духов. Бренда с ее аккуратно причесанными волосами мышиного цвета, работающая в местной библиотеке, не похожа ни на одну из них. Она единственная никогда не оставалась на ночь и не убегала утром из дома в блузке, надетой наизнанку.

Нам с папой понадобилось время, чтобы привыкнуть друг к другу после того, как он бросил пить, однако постепенно наши отношения наладились. Чем больше мы общались – заказывали пиццу, смотрели вместе фильмы, – тем меньше я на него злилась. Но потом он снова все испортил, сделав предложение Бренде. Даже не поинтересовался моим мнением, даже не заметил, что я против. Они поженились летом, перед тем, как я перешла в девятый класс, и последние три года мы с папой все больше отдалялись друг от друга. Бренда, конечно, переехала к нам, и чем дольше она мелькает у меня перед глазами, тем сильнее я злюсь. Находясь дома, я прячусь в импровизированной фотолаборатории – моей ванной. Бренда никогда не заменит мне мать, и я не стесняюсь напоминать ей об этом. Так что наши отношения не заслуживают даже самой крошечной татуировки.

В сумке для фотоаппарата, которую я взяла с собой в тур, спрятано фото – единственный снимок моих родителей, что у меня остался. Сделала его я сама, в пять лет. Да, плохая резкость, да, заваленный горизонт, но я поймала момент, когда мама с папой смотрят друг на друга и улыбаются, как двое влюбленных.

Ди по-прежнему где-то далеко в своем мире, так что я украдкой разглядываю фотографию, наклонив ее к себе внутри сумки. Все говорят, что темными волосами и бледно-оливковым цветом кожи я похожа на папу, в роду у которого были коренные американцы. А от матери мне достались зеленые глаза и худоба.

Мать ушла от нас почти десять лет назад, и я помню о ней совсем мало. Наверное, это такой бессознательный защитный механизм, мозг стирает воспоминания – и самые хорошие, и самые плохие. Осталось только одно необычайно яркое воспоминание. Мы тогда еще жили в Чикаго. В жуткий зимний холод мама повела меня в центр города посмотреть на украшенные к Рождеству витрины универмага. Я помню ощущение колючего мороза на лице, толстую куртку, застегнутую по самое горло, и свои руки в шерстяных варежках. Гуляя по заснеженным улицам, мама восторгалась витринами, и я чувствовала себя особенной из-за того, что она взяла меня с собой.

Я так же ясно помню, как мы приехали домой, помню смесь облегчения и гнева на папином лице. Я побежала наверх, а папа выговаривал маме: «Больше не смей уходить с Риган, не сказав мне ни слова! Я чуть не сошел с ума, не зная, куда вы пропали и все ли с вами в порядке!»

Моя мать – худощавая, стройная, с пышными длинными волосами – характером напоминала дикую лошадь: чем больше ее пытались обуздать, тем сильнее она брыкалась. Через шесть месяцев после моего рождения она уехала в неизвестном направлении, оставив на журнальном столике записку: «Вернусь на следующей неделе». Мне стало об этом известно из-за папиных проблем со спиртным. Однажды ночью, через два года после нашего переезда в Теннесси, он пришел домой из бара и начал поэтично рассуждать, как быстро я расту. «Ты была такая крошка, когда родилась. Я мог держать тебя одной рукой». Я пробормотала «ага» и налила ему еще стакан воды. Он задумчиво продолжал, как будто говорил сам с собой: «…Однажды, когда тебе было всего шесть месяцев, твоя мама убежала, и я страшно испугался, потому что не знал, что делать. Но мы выкарабкались, ты и я. Я кормил тебя смесью из бутылочки и качал, когда ты плакала. Все будет хорошо, малышка».

Вскоре он заснул, сидя в кресле, а я хотела поплакать, обнимая подушку. Однако слез не было. Слезы ничего не меняют, и конечно же, они не в состоянии изменить природу человека. Моя мать была создана для свободной жизни, она не могла сидеть на месте, как все нормальные люди. На протяжении всего моего детства она периодически уезжала на несколько недель и однажды просто не вернулась.

И все же я злилась на мать не из-за этого. Я злилась, потому что папа любил ее, а она разрушила его жизнь.

Если бы я потеряла папу так же, как Мэт потерял маму, не знаю, как бы я с этим справилась. Мой папа далек от совершенства, но он действительно меня любит. Даже в те годы, когда пил, он старался удержаться на работе, готовил мне еду, дарил подарки на день рождения и покупал все необходимое для школы.

Я бросаю последний взгляд на свою секретную фотографию, на улыбающееся папино лицо. Пусть у меня нет мамы, но впервые в жизни я чувствую себя счастливой.

Глава 8
Уичито

В Уичито я просыпаюсь с ощущением ужаса, обволакивающим все мои внутренности, как жирное скользкое машинное масло. Сегодня Ди будет заниматься своими обычными делами: утренние радиопередачи, саундчек, встреча с прессой перед выступлением, концерт. А мне будут снимать гипс. Терпеть не могу ходить по врачам, которые задают глупые вопросы и пытаются выяснить, что у тебя внутри.

– Ох, мне так стыдно, что я не могу пойти с тобой, – виновато говорит Ди, барабаня пальцами по моему гипсу.

– Подумаешь, большое дело, сама справлюсь, – отвечаю я.

В комнату заглядывает Пич.

– Готова?

Ди кивает, сползая с кровати, и смотрит на меня.

– Ты точно сможешь пойти одна? Может, пусть Пич с тобой съездит…

– Нет, – настаиваю я. – Все нормально.

В разговор вмешивается Пич:

– Риган, водитель будет ждать в холле в девять часов. Он отвезет тебя к врачу, с которым я договорилась, а разрешение твой папа уже отправил по факсу.

– Отлично, – отвечаю я, но у Ди по-прежнему грустное лицо. – Да все нормально. Правда.

– Ладно. Увидимся на концерте, – улыбается она.

Войдя в общую комнату, чтобы выпить кофе, я замечаю на столе небольшой квадратный сверток. На прикрепленной к блестящей бумаге карточке почерком Ди выведено мое имя. Открываю карточку и читаю: «Поздравляю с днем избавления от гипса! Да здравствует позитивное мышление!» Ниже нарисованный от руки символ бесконечности и подпись: «Д.»

Поддеваю пальцем оберточную бумагу… и вижу на коробке изображение одного из лучших объективов, какой только можно купить за деньги. Ей не следовало дарить мне такую дорогую вещь. Ясно, почему Ди оставила подарок здесь, а не отдала мне в руки. Она знала, что я начну отказываться. А теперь, когда объектив уже попал в мои жадные до фотографии руки, я ни за что его не отдам.

Бросаюсь за фотоаппаратом – руки так и чешутся испытать новую игрушку. Я взяла с собой три камеры: компактную «мыльницу», пленочную «Диану» и цифровую зеркалку «Canon Rebel». Последняя – мое второе я, мое тотемное животное, с которым я связана кровными узами. Я купила его по скидке для сотрудников на своей временной работе в нашем «Супермарте». Я работаю там в отделе обработки фотографий, но время от времени ухожу или просто не появляюсь на рабочем месте. Порой меня чуть не увольняют, что не прихожу на работу… или прихожу, но не лезу из кожи вон, чтобы угодить покупателям. С нормальными людьми я стараюсь быть вежливой. Учу бабушек и дедушек пользоваться цифровыми камерами, показываю озабоченным мамочкам, как исправить слегка размытые фотографии их детей. Работа мне, по большей части, нравится, поэтому я всегда возвращаюсь. К тому же у меня хорошо получается работать с чужими фотографиями, так что меня всегда принимают обратно.

Час спустя становится ясно, что я уже не успеваю принять душ. Времени было достаточно, но я никак не могла наиграться с новым объективом. Я сделала кучу фоток постели и занавесок, восхищаясь великолепным качеством снимков. Скорее бы начать фотографировать обеими руками без гипса! Буду цепляться за эту мысль в больнице, когда меня начнет тошнить от страха.

Осталось меньше пяти минут, и я смотрю на себя в зеркало. Не так уж плохо. Волосы выглядят прилично. Несколько быстрых движений карандашом для глаз и немного туши на ресницы превращают меня в подобие человека. Я переодеваюсь из пижамы в топ с низким вырезом и короткие шортики – наряд, который говорит: «Смотрите на мою фигуру, а не на мое неумытое лицо». На ходу хватаю пару босоножек на высоченных каблуках и надеваю их в лифте. В отражении зеркальных дверей в последний раз вижу свою загипсованную руку.

У стойки консьержа стоит водитель, а рядом с ним – Мэт Финч. Я иду к ним, грохоча каблуками по мраморному полу.

– Доброе утро, мисс О'Нил. Я подгоню автомобиль, – говорит водитель и оставляет меня наедине с Мэтом.

– Что ты здесь делаешь? – спрашиваю я.

– Я еду с тобой.

– Нет, не едешь.

– Еду. – На его щеках появляются ямочки, а я терпеть не могу, когда он такой милый. – Меня попросила Ди.

Ее тоже терпеть не могу.

– Я взрослая.

– Никакая ты не взрослая.

Его улыбка становится шире. Если он будет продолжать в том же духе, мое прощание с гипсом произойдет раньше времени.

– Я справлюсь сама.

– Верю. Но мне не хочется подводить «мою девушку», так что ты от меня не отделаешься.

Не отводя от него взгляда, говорю:

– Ладно. Как скажешь.

Плетясь за ним к машине, я поднимаю глаза к небу, выражая бессловесный протест. Мы садимся на заднее сиденье, и я здоровой рукой пристегиваю ремень.

– Итак, – произносит Мэт, когда мы выезжаем на дорогу, – если уж я еду с тобой, то должен знать, как ты сломала руку.

– Навернулась с каблуков.

Стандартный ответ, содержит минимум информации. Мне не хочется об этом думать, а тем более говорить с почти незнакомым человеком. У Мэта Финча нет пропуска за кулисы моей личной жизни, он есть только у Ди.

По дороге мы молчим. Клиника находится в каком-то странном здании, больше похожем не на медицинское учреждение, а на колл-центр.

Мэт открывает передо мной дверь, словно пытаясь доказать, что его присутствие необходимо.

– А если серьезно? – спрашивает он.

Даже не глядя на него, я знаю, что он лукаво усмехается. Я не так давно знакома с Мэтом Финчем, но уже успела привыкнуть к его подковыркам.

– Ты споткнулась на высоких каблуках?

– Ага.

– Именно так я должен отвечать, если у меня спросят, как ты сломала руку?

– Зачем им спрашивать у тебя?

– Я не знаю, Риган, я не экстрасенс. Но всякое может случиться, и я чувствую себя полным идиотом, не зная, как моя подруга сломала руку.

Оказывается, мы уже друзья.

– Ну придумай что-нибудь.

В его глазах появляется озорной блеск, словно он уже что-то придумал. Впрочем, сейчас мне не до него. Я улавливаю запах медицинских принадлежностей – резиновых перчаток, одноразовых шприцов и прочих орудий зла, которое здесь обитает, – и меня охватывает страх.

Мы подходим к стойке регистратуры, и я пишу свое имя на планшете. Окошко открывается, медсестра протягивает мне папку с бумагами. Она смотрит сначала на меня, потом на Мэта, и ее лицо становится таким же розовым, как униформа.

– Боже!

Я перевожу взгляд на Мэта, который уже натянул свою очаровательную улыбку.

– Ты… Мэт Финч! – с трудом выговаривает медсестра. Стараясь не замечать ее восхищенного взгляда, я продолжаю заполнять документы. – Привет!

– Привет… – Он смотрит на ее значок: – Келли.

Я закатываю глаза. Вот подлиза!

– Мы с друзьями обожаем твою музыку! – Она хлопает накрашенными ресницами, и это уже нелепость, потому что ей как минимум двадцать три – она слишком стара для такого проявления чувств. – Ты ужасно талантливый!

– Спасибо, – отвечает Мэт.

Келли хихикает в ответ, как будто ее щекочут.

Идиотское поведение Келли привлекает внимание старшей медсестры, которая искоса смотрит на нее поверх бумаг.

– Где вы познакомились? – спрашивает нас Келли.

Она явно прощупывает, встречаемся мы или нет. Вот бы просунуть руку в окошко и вцепиться в ее крашеные патлы, но я лишь смотрю на нее взглядом, который, надеюсь, говорит: «Перестань уже пускать на него слюни и сними с меня гипс».

Мэт переминается с ноги на ногу. Как и Ди, ему неловко врать об их отношениях, так что он отвечает уклончиво:

– Нас познакомили общие друзья.

Все это действует мне на нервы, поэтому я решаю соврать за него:

– Он встречается с моей лучшей подругой.

Младшая медсестра громко выдыхает.

– А-а-а, Лайла Монтгомери? Я читала о них в «Старгейзере»!

– Келли, – наконец вмешивается старшая медсестра, – ты мне нужна в седьмой палате. Зак, подмени ее, пожалуйста.

Келли уходит от нас, чуть не плача, а Мэт смотрит на меня с упреком, будто я не должна была упоминать Ди. К нам подходит высокий юноша в черной униформе, с художественно растрепанными волосами и однодневной небритостью. Теперь моя очередь строить глазки. Он садится на место Келли.

– Простите ее. Она ничего не скажет – врачебная тайна.

– Все в порядке.

Он рассматривает мои бумаги, а я – его. Темные волосы, голубые глаза. Симпатичный доктор.

– Хорошо. – Он дарит мне многообещающую улыбку. – Пройди в ту дверь, встретимся в четвертом кабинете.

Я бы предпочла номер в отеле.

Мэт идет за мной, как привязанный, хотя вежливая улыбка с лица сползла. Он тихо говорит:

– Не бойся, я тебя не брошу.

– Как мне повезло!

Я толкаю дверь, и вся моя храбрость куда-то испаряется. Комната намного меньше, чем я ожидала, совсем крошечная, с тошнотворным больничным запахом, и внутри у меня все переворачивается.

К счастью, сразу за нами в кабинет входит Зак, и я стараюсь смотреть на него, а не на пыточные приспособления в шкафах. Он жестом приглашает меня сесть на кушетку. Я пытаюсь сделать это эротично, но из-за шуршащей подстилки получается не очень. Мэт присаживается на стул справа от меня. Выдержав паузу, я говорю Заку:

– По-моему, ты слишком молод для врача.

Он улыбается и садится на стул напротив меня.

– Я не врач. Я медбрат.

Для медбрата тоже.

Он снова улыбается, да так, что мой гипс начинает таять.

– Мне двадцать три.

– А ты знаешь, как это делается?

– Конечно.

Нет, я определенно хочу познакомиться с ним поближе.

– Я сейчас принесу эластичный бинт, и мы снимем с тебя эту штуку.

– Я вам не мешаю? – спрашивает Мэт, когда дверь за медбратом закрывается.

Я вызывающе смотрю на него.

– Если честно, мешаешь.

Думала разозлить его, а он смеется, качая головой, будто я его любимая собачка, освоившая новый трюк.

Тем временем возвращается Зак и садится передо мной. Мысленно хвалю себя за выбор одежды – короткие шорты и каблуки. Но тут он берет с подноса какой-то инструмент, и мне становится совершенно безразлично, как я выгляжу. Эта штука кажется мне довольно опасной.

– Похоже на электропилу, – испуганно бормочу я.

– Электропила и есть, – выдержав паузу, говорит Зак.

– О нет. – Он больше не кажется мне сексуальным. – Я лучше разгрызу гипс зубами.

– Я тебя не пораню, – уверяет он, нежно беря мою руку. – Доверься мне.

Если бы доверять можно было по команде, мы бы сэкономили кучу времени. Нестерпимо хочется курить.

– Она просто слишком громко гудит, – объясняет Зак. – Не смотри.

– Ладно, мне все равно. Я не боюсь, – вру я.

Пила начинает противно жужжать, и Зак подносит ее к моей загипсованной руке. Я инстинктивно протягиваю другую руку, ища за что ухватиться, и хватаюсь за руку Мэта. Слышу, как он двигает стул ближе ко мне, но не могу оторвать взгляда от пилы.

– Смотри на меня, – приказывает Мэт, и я отвожу глаза от вращающегося лезвия. Оно касается моего гипса, и его вибрация передается руке.

Я смотрю на Мэта. Он не моргает, а глаза у него синие-синие из-за лилово-серой футболки, подчеркивающей их цвет. Через некоторое время гипс перестает давить на мою руку. Жужжание прекращается, Зак срезает остатки повязки ножницами, гипс спадает с моей руки, и я чувствую холодок на голой коже. Даже при комнатной температуре моей руке прохладно, потому что она целых два месяца была покрыта гипсом. Мне кажется, что она стала тоньше. Я разминаю пальцы и осторожно двигаю запястьем вверх и вниз.

– И как ощущения? – спрашивает Зак.

– Хорошо. Только она немного… непослушная.

– Это нормально. – Он проводит пальцами по моей руке, переворачивает ее и осматривает. – Немного утратила мышечную массу, что тоже естественно. Через пару минут придет врач, осмотрит твою руку и покажет пару упражнений, чтобы восстановить подвижность. Первое время тебе придется обращаться с ней осторожно.

– Спасибо.

Я не без стыда отпускаю руку Мэта. Впервые за два месяца касаюсь правой рукой левого запястья. И чувствую облегчение, но не от вида своей руки и даже не от свободы движений, которой мне так не хватало. Просто я начинаю верить, что исцеление все-таки возможно и с каждым днем я буду чувствовать себя менее разбитой.

В апреле я просидела как-то весь вечер в студии Ди в центре Нэшвилла, а она сводила песню для альбома. У нее был короткий перерыв до начала тура, и, хотя эти несколько недель она не могла ходить со мной в школу, я радовалась, что подруга рядом. Я чувствовала спокойствие и умиротворение. Мои общественные работы закончились, я прошла половину курса лечения и уже давно не попадала ни в какие неприятности.

По пути домой я остановилась возле квартиры Блейка, чтобы забрать куртку, забытую накануне вечером. Прошла по заросшей с обеих сторон кустами дорожке к двухэтажному зданию с облезлой штукатуркой. Когда я заходила, кто-то придержал мне дверь, – не знаю, почему это врезалось в память. Дверь в квартиру «2C» была, как всегда, распахнута. Какому грабителю придет в голову лезть в такой убогий дом?

Сосед Блейка с парочкой приятелей сидели в облаке дыма в гостиной, курили травку. По всей комнате валялись банки из-под пива, а по телевизору шла передача, которая может заинтересовать только укуренных.

– У себя? – спросила я.

Травокур повернул голову и посмотрел на меня остекленевшим взглядом.

– Понятия не имею.

Я повернула ручку двери в комнату Блейка и тут же увидела кожу. Много обнаженной кожи на полосатых простынях. И бюстгальтер на краю кровати, нежно-розового девчачьего цвета, который я бы никогда в жизни не надела. На мгновение я застыла.

Услышав звук открывающейся двери, они тоже замерли. Я не могла найти слов, зато моя правая рука каким-то образом нащупала настольную лампу, стоящую на тумбочке у входа. На самом деле, я не собиралась швырять ее через всю комнату, рука двигалась как будто сама по себе. Из-за жгучей ярости я даже не почувствовала веса лампы. Только услышала, как она разбилась, врезавшись в стену на приличном расстоянии от головы Блейка.

Потом из моего рта помимо воли полились грязные ругательства, и все окутал туман. Помню, что во взгляде девушки, натягивавшей на себя простыню, не было раскаяния, только раздражение. В ушах стучало так громко, что я даже не слышала телевизора, когда выбегала из дома. Обкуренные дружки Блейка, наверное, таращились на меня, но я их не видела: все затмил гнев. Я с такой силой захлопнула дверь, что та чудом не слетела с петель. Потом развернулась и яростно пнула ее, оставив след от подошвы.

Я побежала к машине, на ходу нащупывая в сумке ключи. По венам неслась ядовитая смесь злости и адреналина, руки дрожали. Когда я достала ключи, дверь у меня за спиной открылась, и из дома вылетел Блейк, выкрикивая мое имя. Несмотря на инстинктивное желание убежать, я повернулась к нему лицом. Он стал объяснять, что это «не то, о чем я подумала».

– Правда? – закричала я срывающимся голосом. – Ты серьезно?

От него разило выпивкой, а этого я никак не ожидала. Блейк всегда говорил, что курит травку, потому что она, в отличие от спиртного, не лишает его самоконтроля. Я сама виновата. Надо было сообразить, что может произойти.

Не помню, что я там ему кричала. Думаю, изобрела массу новых выражений, которых никто в мире прежде не слышал. Мысленно вижу, будто со стороны, как ругаюсь с ним во дворе многоквартирного дома. Я поднимаюсь над этим воспоминанием и рассматриваю его сверху, отстраненно. Девушка на высоких каблуках, с багровым от гнева лицом, что-то визжит. Звучат безобразные и обидные слова. Я послала Блейка в ад и еще подальше, а он ответил, что я реагирую, как маленькая сучка. Когда он это сказал, я оттолкнула его, не в силах сдерживать гнев.

И тогда он ударил меня по лицу – так сильно, что я отлетела в сторону и с глухим стуком грохнулась на тротуар. Хрустнуло запястье, из разбитого колена через джинсы потекла кровь. Боль запульсировала в каждой клеточке тела, не давая дышать.