Текст книги "О чем знает ветер"

Глава 7
Голос гончего пса

 
И на ногах рассвет застанет нас,
И дряхлых наших псов нелепый пляс
Укажет нам, что травля – началась.
 

У. Б. Йейтс

ТОМАС ВЕРНУЛСЯ, КОГДА я уже спала, и снова ушел, прежде чем я проснулась. Его не было до самого вечера. Весь тот день я просидела в комнате, если не считать вылазок в ванную; я прислушивалась к урчанию водонагревательного котла – дорогостоящей новинки, недоступной большинству домохозяйств. Разок до меня донеслось: «Ай, Мойра! Ты только погляди, чудо какое!» Я решила, это до котла добралась Мэйв О'Тул. Понятно: девочка лишь второй день в богатом доме, всё ее восхищает. Томас появился с наступлением темноты. Тихонько постучал ко мне, дождался ответа: «Можно». Глаза у него были усталые, веки отяжелели, и даже один сосудик лопнул от напряжения. На лбу темнело пятнышко сажи, а пристежной воротничок на измятой рубашке и вовсе отсутствовал.

Дальше порога Томас не пошел, только спросил:

– Как ты себя чувствуешь?

Раньше он менял мне повязку раз в день. Теперь получалось, что я уже почти двое суток с одной повязкой.

– Мне гораздо лучше.

– Я еще приду, вот только умоюсь, – пообещал Томас, по-прежнему топчась в дверях.

– Совсем не обязательно. Я в порядке. Перевязка отлично подождет до утра. Кстати, как новорожденный?

Несколько мгновений Томас глядел с недоумением, потом будто вспомнил.

– Женщина благополучно разрешилась от бремени. Ребенок вполне здоров. Справились бы и без меня, с одной повитухой.

– Почему тогда у тебя вид, будто ты в сражении участвовал?

Сказано было с максимальной осторожностью. Томас взглянул на свою рубашку, на грязные руки, устало привалился к дверному косяку.

– На ферме Карриганов… неладно. Там искали оружие. Нагрянули… полицейские, а когда хозяева отказались им содействовать – взяли и подожгли овин. Заодно с домом. И мула пристрелили. Мартин, старший сын, убил одного молодчика и ранил другого, прежде чем погиб.

– Господи!

Разумеется, я достаточно читала о бесчинствах черно-пегих; но одно дело – читать, и совсем другое – столкнуться в реальности.

– Когда я туда примчался, от овина остались одни головешки, – продолжал Томас. – Дому повезло больше – стены, по крайней мере, уцелели. Мы вытащили и кое-какое имущество. Мэри Карриган как раз спасала свои пожитки, когда вспыхнула и обрушилась соломенная крыша. У бедной женщины ожоги на руках и голове, она лишилась половины волос.

– Чем мы можем помочь?

– Ты – ничем. Лежи, выздоравливай. – Томас чуть улыбнулся, желая сгладить резкость своих слов. – Ожогами Мэри Карриган займусь я. Семья пока поживет у родственников Патрика. Они же и крышу новую соорудят.

– Томас, а как насчет оружия? Оно и правда было?

– Черно-пегие ничего не нашли. – Томас пристально взглянул мне в глаза – будто проверял, можно или нет довериться такой особе. – Но про Мартина известно, что он занимается контрабандой оружия. То есть занимался.

– Зачем этим людям оружие?

– А зачем оно вообще, Энн? Мы сражаемся с британцами посредством зажигательных смесей и самодельных гранат. Максимум, что у нас есть против них, – это маузеры.

Тон стал резким, нижняя челюсть заметно напряглась.

– Мы? – переспросила я.

– Вот именно. Было время, когда это «мы» подразумевало и тебя, Энн. Как сейчас дела обстоят, а?

Я пыталась найти в его глазах объяснение – и не находила. Поэтому молчала. Нельзя же ответить на вопрос, которого не понимаешь.

Томас закрыл за собой дверь, оставив на косяке отпечаток пальца, испачканного сажей.

* * *

Много позже, когда напольные часы в просторном холле разразились единичным ударом, меня разбудили прикосновения: ладошек – к щекам, носишки – к кончику носа.

– Ты спишь? – прошептал Оэн.

Я погладила его по лицу. Как славно, что он пришел!

– Уже не сплю, милый.

– Можно мне с тобой спать, мама?

– А бабушка знает, что ты не в своей кроватке?

Моя рука сама собой потянулась, отвела с лобика рыжий завиток.

– Нет. Бабушка спит. А мне страшно.

– Чего же ты боишься?

– Ветер так громко воет – из-за него мы не услышим черно-пегих. Они подкрадутся и подожгут дом. Мы все погибнем в огне.

– Ну ты и нафантазировал.

– Ничего не нафантазировал. Черно-пегие сожгли дом Коннора. Я сам слышал, когда Док бабушке рассказывал. – В голосе звенели жалобные нотки, глаза округлились от потрясения.

– Оэн, что ты здесь делаешь?

Томас возник в дверном проеме, умытый и переодетый в чистую, но отнюдь не домашнюю одежду. На нем, в частности, были высокие грубые ботинки. Судя по отутюженной белой рубашке, он даже не присел, не то что не прилег. В правой руке Томас держал винтовку.

– Док, ты черно-пегих караулишь, да? – выдохнул Оэн.

Томас не стал отпираться. Прислонил винтовку к стене, вошел, в два шага преодолел расстояние между дверью и кроватью и попытался взять Оэна за ручку.

– Ночь на дворе. Маленьким мальчикам пора спать.

– Сначала мама расскажет мне историю, – выдумал Оэн, и мое сердце затрепетало от нежности. Конечно, я расскажу ему историю. Пусть только побудет со мной.

– Тебе, Док, – продолжал Оэн, – тоже можно послушать. Садись у окна, следи, чтоб черно-пегие не подкрались, а мама будет рассказывать.

– Энн? – нахмурился Томас. Он вздохнул, и непонятно было, вправду ли он не прочь остаться и только ждет от меня позволения или намерен отвести Оэна в детскую, для чего опять же нужен мой ответ.

– Оэну страшно. Он может и в моей постели спать, – сказала я просительным тоном.

– Вот видишь, Док! – Оэн просиял, словно идея принадлежала ему, а впрочем, так оно и было.

– Ладно, – сдался Томас. – Только не брыкайся, а то еще заденешь мамину ранку. Давай-ка, обойди кровать с другой стороны.

Оэн немедленно послушался. Через мгновение он уже возился у меня под здоровым боком, заворачивался в одеяло. На диво маленький, он прижался ко мне столь крепко, что места хватило бы и для Томаса – будто Оэн так и планировал.

Но Томас предпочел приставить к кровати стул, усесться и вперить взор, явно привыкший различать среди постоянных теней тени непостоянные, в то окно, которое выходило на подъездную аллею. Оэн был прав: Томас действительно караулил.

Я стала рассказывать ирландскую легенду о Финне и Лососе Мудрости[24]24
  Лосось Мудрости изначально был обычной рыбой, но в водоем, где он обитал, упали девять орехов с девяти священных деревьев, лосось их съел и вобрал в себя все знания мира. Вдобавок его плоть обрела особое свойство: человек, первым вкусивший этой плоти, становился мудрейшим. Наставник Финна, друид, семь лет ловил и наконец поймал дивную рыбу, поручив Финну поджарить ее. Когда лосось жарился, на его боку вздулся некрасивый пузырь. Юный Финн проткнул пузырь большим пальцем, разумеется, обжегся и инстинктивно сунул палец в рот, вобрав, таким образом, всю мудрость.


[Закрыть], о том, как вышло, что большой палец Финна стал волшебным.

– С тех пор в любой сложной ситуации Финн просто посасывал свой большой палец – и решение само приходило, – подытожила я.

– Расскажи еще, – прошептал Оэн, явно рассчитывая, что до Томаса его шепот не долетит.

Томас не стал возражать, только вздохнул.

– Ты знаешь, кто такой Сетанта? – спросила я.

– Док, я знаю, кто такой Сетанта? – спросил в свою очередь Оэн, позабыв, что соблюдает конспирацию.

– Разумеется, – отвечал Томас.

– Что-то я не помню. Наверно, я знал, но забыл, – пропищал Оэн.

– Тогда слушай. Сетанта был сыном Дехтире, сестры Конхобара, короля Ольстера. А матерью самого Конхобара была Несс, королевская дочь. Сетанта с детских лет мечтал стать таким же доблестным, как воины из дядиной дружины. Однажды он улизнул от своей матушки и сбежал, чтобы присоединиться к рыцарям Красной Ветви. Сетанта направился в Ольстер. Многие опасности ждали его на долгом, изнурительном пути, но мальчик не дрогнул, не вернулся домой, не стал искать защиты в материнских объятиях.

– Что такое «изнурительном»? – перебил Оэн.

– Это значит, путь был очень, очень трудный.

– Разве Сетанта не любил свою маму?

– Конечно, любил. Но ему хотелось стать воином.

Оэн, явно не вполне понимая это желание, обнял меня за шею, прижался к моей груди, шепнул:

– Почему Сетанта не подождал, пока вырастет?

– Потому что он был особенный. Даром что маленький, он рвался в бой. – Я закрыла глаза, чтобы не дать пролиться непрошеным слезам. – Так вот. Когда Сетанта пришел в Ольстер, он принялся добиваться внимания своего дяди-короля. И король увидел: пусть Сетанта еще мальчик, он обладает отвагой и мужеством взрослых. И король оставил Сетанту при дворе. Его начали учить многим вещам. Например, Сетанта узнал, когда лучше молчать, а когда – сражаться. Скоро он уже понимал голоса ветра, земли и воды, и никакие враги не могли застать его врасплох.

– А к маме он потом вернулся? – Оэн гнул свое, цеплялся за первое потрясение – разлуку с матерью.

– Конечно. И его матушка, Дехтире, очень им гордилась.

– А теперь расскажи, как Сетанта победил собаку!

– Да ты, оказывается, отлично всё помнишь!

Оэн затих, пойманный на лжи. Я не стала его упрекать, наоборот, в подробностях рассказала о том, как король Конор обедал в доме кузнеца Кулана, а Сетанта убил свирепого Куланова пса и поклялся быть королю охранником, каким был пес. В тот день Сетанта взял себе новое имя – Кухулин, то есть Пес Кулана.

– Как хорошо ты рассказываешь, мама! – прошептал Оэн, крепче обнимая меня своими теплыми ручонками. Ком, давно стоявший в горле, сделался огромным, и слезы хлынули по моим щекам.

– Почему ты плачешь? Тебе собаку жалко, да?

– Нет! – Я спрятала лицо в рыжей макушке Оэна.

– Ты не любишь собак?!

– Ну что ты! Конечно, люблю.

Надо же, как испугался, что разочаруется во мне! Я улыбнулась сквозь слезы.

– Мама, если бы Сетанта не убил собаку, она бы его загрызла! – продолжал Оэн, уверенный насчет причины моего огорчения. – Док говорит, убийство – это очень плохо, а я думаю, иногда по-другому никак нельзя.

Томас повернул голову. На мгновение молния высветила висок, скулу, впалую щеку – и погасла, сделав мрак еще кромешнее.

– Оэн, где ты только таких идей понабрался! – упрекнул Томас.

– Док, а ведь ты сам будто пес! Ты нас охраняешь! – воскликнул Оэн, нимало не смутившись.

– Зато ты ну точно Финн. Все-то тебе надо знать, – фыркнул Томас.

– Был бы я Финном, у меня и палец был бы волшебный! – Оэн выставил вперед ладошки, загнул все пальчики, кроме больших, и принялся внимательно их изучать.

– Верь мне, Оэн, у тебя будут волшебные пальцы. Причем все десять. Ты станешь лечить людей, совсем как наш Док. – Я говорила тихо-тихо, а сама удивлялась: уже часа три ночи, не меньше, но Оэн не выказывает признаков сонливости. Почему он так возбужден? Не вредно ли это ребенку?

Я взяла его ручки в свои, мягко вытянула вдоль тела, поправила подушку под рыжей головкой.

– Спать давно пора, – произнес Томас.

– Мама, а ты споешь мне песенку? – Оэн смотрел с мольбой.

– Нет, петь я не буду. Лучше я тебе стихотворение прочту. Стихи, Оэн, – они вроде песен. Ну-ка, закрывай глазки. Стихотворение длинное, почти как сказка.

– Ура! – Оэн захлопал в ладошки.

– Так не пойдет. Никаких хлопков. Никаких разговоров. И глазки должны быть закрыты, хорошо?

Оэн наконец-то закрыл глаза.

– Тебе удобно? – спросила я.

– Да, – прошептал Оэн, зажмурившись покрепче.

Я начала приглушенным, торжественным тоном:

 
Лишь бекасиный крик пронзит
Осенний сумрачный зенит,
Встают они передо мной —
Байле, красавец молодой,
Прозваньем «Сладкие уста»,
И светлоликая Айллин,
Что, как роса, была чиста.
 

Я декламировала размеренно и торжественно, держалась убаюкивающего ритма. Взрослый Оэн всегда отлично засыпал под «Байле и Айллин»; маленький Оэн тоже стал посапывать гораздо раньше, чем я добралась до заключительной строфы. Увидев, что поэма произвела свое действие, я замолчала. Пусть история влюбленных растает, сойдет на нет – неозвученная, незавершенная.

Томас резко повернулся ко мне.

– Это не конец, Энн.

– Знаю. Просто Оэн уснул.

– Мне бы хотелось дослушать до конца, – еле внятно попросил Томас.

– На чем я остановилась?

– «Сквозь изваяний грозный строй / Бредут они, рука с рукой, / И от желания дрожат. / И главный страж отводит взгляд», – без запинки процитировал Томас.

То обстоятельство, что он говорил приглушенным голосом, лишь добавило эротичности бессмертным словам, и я с готовностью подхватила нить повествования – пусть поэма, нашептанная в темноте, в грозовую ночь, станет благодарностью за мое спасение.

– «Пред ними ж – медленный поток / Кисельных вод; он, как венок, / Вокруг чела земного лёг…» – Я продолжала всё тише, всё отчетливее, ибо повествование стремилось к финалу, а последние строки всегда вызывали во мне особый трепет.

 
Зачем, бекас, дразнить зенит?
Кто из любовников не мнит,
От собственной души таясь,
Что и свою овеет связь
Бессмертьем, кое обрели
Те двое на краю земли?
 

– Бессмертьем, кое обрели / Те двое на краю земли… – эхом отозвался Томас.

В комнате разлилось мерцание, которое всегда оставляет по себе хорошая история. Закрыв глаза, я слушала, как посапывает во сне маленький Оэн, а сама едва дышала, боясь спугнуть восхитительный миг.

– Энн, ты так и не открыла Оэну причины своих слез.

Наскоро прокрутив варианты ответов, я остановилась на самом безобидном, наипростейшем объяснении моих сложносочиненных эмоций.

– Ирландские легенды я слышала от дедушки. История о том, как Сетанта сразил свирепого пса, произвела на меня особенно глубокое впечатление. Сегодня я рассказала ее Оэну, он же когда-нибудь расскажет про Сетанту своей внучке. Только и всего.

«Ну да, я тебе рассказывал. А ты – мне. И снова расскажешь. Один только ветер знает, кто первый начал».

Уже светало, силуэт Томаса в оконном прямоугольнике стал четче. По напряженной позе я поняла: Томас ждет. Мое объяснение его не убедило.

– Вот я здесь лежу, выздоравливаю, мой Оэн обнимает меня, такой славный, такой родной. Поэтому я расплакалась. Поняла вдруг, какое это счастье.

Неуклюже вышло. Я тосковала по другому, взрослому Оэну. Я тосковала по уюту прежней, налаженной жизни. Меня терзал страх. Но кое в чем я все-таки не сфальшивила. В моей душе было место для любви к маленькому мальчику и для благодарности к мужчине, который охранял меня ночь напролет.

Томас покачал головой.

– Хочешь сказать, ты плакала от счастья?

– В последнее время у меня глаза на мокром месте. Но сегодня… сегодня слезы действительно были вызваны радостью и умилением.

– В последнее время, – наставительно заговорил Томас, – у ирландцев мало причин для радости.

– Моя причина – Оэн, – выдала я, удовлетворенная истинностью заявления.

Томас молчал долго – так долго, что глаза у меня начали слипаться. Я даже задремала. Сон живо отлетел, спугнутый шепотом Томаса:

– Как ты изменилась, Энн. Тебя просто не узнать.

Сердце от этих слов затрепетало беззащитной птичкой. Сон уже не вернулся, а Томас не ушел. Дежурил, пока совсем не рассвело, не спускал глаз с пустой аллеи, высматривая опасность, которая так и не материализовалась.

Когда солнце позолотило дубовые стволы, Томас подхватил сонного, разнеженного моими объятиями Оэна, устроил его головку у себя на плече. Оттененная белизной рубашки, головка казалась огненной. Одна ручонка сразу и привычно обхватила Томаса за шею, другая свесилась, шокировав меня беззащитностью.

– Отнесу его в детскую, а то Бриджид скоро встанет. Упаси Бог, хватится. Незачем ей знать про наши бдения. Поспи, Энн. По крайней мере, попытайся уснуть. – Томас от усталости еле языком ворочал. – Полагаю, черно-пегие нам пока не грозят.

* * *

Мне снилось, что надо мной, подобно птицам, кружат листы бумаги. Я их ловила, размахивая руками. Схватив один лист, прижимала к груди, но, когда пыталась прочесть написанное, он неминуемо вырывался – уже навсегда. Всё происходило на озере: я выуживала белые клочья из воды, суетилась, понимая, что слова, так мною и не прочитанные, будут размыты. Озерная рябь, пульсируя у берега, подгоняла ко мне мои сокровища, дразнила: ну бери же, лови – чтобы захлестнуть, утопить очередной лист. Сон этот я видела не впервые. Раньше полагала, ноги у него растут из моего почти патологического стремления обессмертить события – хотя бы на бумаге. Но в этот раз я проснулась от бешеного сердцебиения, резко села в постели. Потому что я вспомнила. Листы были из дневника – того самого, в котором Томас Смит умолял свою возлюбленную не глядеть на ртутную гладь коварного Лох-Гилла. Дневник сейчас, вероятнее всего, на озерном дне. Заодно со старинной фотографией Гарва-Глейб, заодно с сумкой, где осталась урна из-под праха.

Потрясенная собственной недальновидностью, даже глупостью, я снова упала на подушку. В этом дневнике была жизнь Томаса Смита – почему, зачем я потащила дневник с собой? Я его, можно сказать, сама уничтожила. В масштабах Вселенной мы и так стеклянная пыль. Мы многочисленны и неотличимы друг от друга, словно песчинки на морском берегу. Рождаемся, живем, умираем – цикл повторяется тысячелетиями. Умирая, мы попросту исчезаем. Через два-три поколения о нас никто не вспомнит, словно нас никогда и не было. Оттенок глаз и вектор страстей, спиравших нам дыхание, – всё забудется уже нашими ближайшими потомками. От нас останутся только замшелые могильные камни, да и те постепенно уйдут в землю. И тогда что? Ни-че-го.

Я, лишившись одной жизни, обрела другую, но дневник Томаса потерян безвозвратно. А с ним, значит, канет в небытие и сам Томас Смит – его старомодный почерк с наклоном, его лаконичный стиль, его надежды, его страхи. Его жизнь. Всё уйдет, исчезнет, причем по моей вине.

19 марта 1919 г.

Великая война завершилась, но война в Ирландии только начинается. Перемирие заключили 11 ноября; предполагается, что оно положит конец кровопролитию и страху перед рекрутскими наборами. Однако более двухсот тысяч ирландских парней сражались на Континенте по собственной воле[25]25
  Великобритания объявила о вступлении в Первую мировую войну сразу после оккупации Бельгии немецкими войсками (4 апреля 1914 г.), обосновав это действие стремлением «защитить право малых наций на независимость». Лозунг тронул ирландские сердца, и немало юношей записались в армию добровольцами. Изначально предполагалось, что военное формирование «Ирландские добровольцы» создается исключительно в качестве сил обороны и служить будет на территории Ирландии. На деле же, по напутствию ирландского общественного деятеля Джона Рэдмонда (вдохновленного обещаниями британского правительства насчет вожделенного права Ирландии на самоуправление), добровольцы отправились воевать в Европу. Таким образом, они оставили бразды правления в руках так называемых «хардлайнеров» – людей, которые готовы были консолидироваться с кем угодно, лишь бы против Британии.


[Закрыть], и тридцать пять тысяч никогда не вернутся домой. Они пали за страну, которая не признает прав Ирландии на самоопределение.

Возможно, бурлящее варево в ирландском котле вот-вот перельется через край. По результатам декабрьских выборов Шинн Фейн получила 73 места из 105, выделенных ирландцам в палате общин Соединенного Королевства. Однако никто из этих семидесяти трех депутатов не собирается заседать в Вестминстере. Еще в 1918 году члены Шинн Фейн подписали манифест о формировании первого Дойла – парламента Ирландии.

Мик занят организацией побегов политзаключенных. Передает в тюрьму напильники и веревочные лестницы. Его люди набивают карманы обычными столовыми ложками, чтобы топорщились, создавая впечатление револьверов, и пугали тюремную охрану. Рассказывая, как из тюрьмы Маунтджой удалось вывести двадцать узников вместо запланированных трех, Мик не мог удержаться от смеха.

«О'Рейли всего три велосипеда пригнал, а тут такая толпа! – повторял Мик. – Не застенки у них, а решето, честное слово!»

В феврале Мик помог сбежать Имону де Валера, новоизбранному президенту Ирландской республики (тот томился в тюрьме Линкольна). Каково же было разочарование Мика, когда он узнал: де Валера намерен ехать в Америку, чтобы собирать деньги – они, мол, требуются для дальнейшей борьбы за независимость. Сколько времени займет финансовое турне, неизвестно. Никогда я не видел Мика таким растерянным. Фактически он остается в одиночестве. Де Валера не разделит с ним бремя ответственности – тяжкое, почти неподъемное бремя. Мик работает, можно сказать, круглосуточно; Мик спит еще меньше, чем я. Он готов хоть сейчас в бой, а вот де Валера утверждает, что народные массы не дозрели.

Я лично насчет общественных настроений не в курсе. Испанка добралась до Ирландии, не пощадив и Дромахэр. Ношусь по вызовам, не помня, какое нынче число, не отличая дня от ночи; избегаю Оэна и Бриджид – как бы они не подцепили заразу с моего рабочего платья. Когда удается вырваться домой, я раздеваюсь в амбаре и затем долго плещусь в озере.

Пару раз, плывя к О'Брайенам на лодке, я видел Пирса Шиэна и Мартина Карригана. Точно знаю, что эти парни переправляют по озеру оружие из доков Слайго. Куда лежал их путь, мне неведомо. Сами они смотрели как бы сквозь меня. Пожалуй, в данном случае для нас троих лучше было делать вид, что мы друг друга не заметили.

На прошлой неделе от испанки скончался Вилли, внук Падера и Полли О'Брайен, мальчуган чуть старше моего Оэна. Оэну еще предстоит осознать всю глубину потери – они с Вилли были приятелями. Падер О'Брайен решил кремировать тело внука и развеять прах над озером; это правильнее всего в целях предотвращения дальнейшего распространения инфекции. Увы, позавчера Имон Доннелли нашел Падерову лодку возле дромахэрского берега. Пустую. Домой Падер не вернулся. Вероятнее всего, его жизнь забрал Лох-Гилл. Бедняжка Полли осталась совсем одна. Слишком много горя вокруг.

Т. С.

Глава 8
Личина

– Личину – прочь! Добро иль зло под нею,

                                    я выяснить сумею.

– Едва ли, ибо дух и разум твой

                          зашорены личиною самой.

У. Б. Йейтс

НЕ ЗНАЮ, ТОМАС ЛИ обработал Бриджид, или решение принадлежало ей, только через два дня после ночных бдений Бриджид буквально ворвалась ко мне и выразилась в том смысле, что хватит валяться в постели.

– Я твое всё сохранила, Энн. Вещи в сундуке вместе с одеждой… Деклана. – Бриджид трудно сглотнула и продолжила: – Не сомневаюсь, что ты опознаешь их – там ведь не залежи. Доктор сегодня в Слайго, только вечером вернется. Сказал, за недостающим он тебя сам в город свезет.

Я с энтузиазмом закивала, однако процесс вставания с постели был небыстрым. Рана всё еще отзывалась болью на каждое движение.

– Эти твои космы, Энн! – ворчала между тем Бриджид. – Цыганка, как есть цыганка! Либо подстригись, либо заколи их. Люди подумают, тебя из сумасшедшего дома только-только выпустили. Впрочем, тебе это на руку, верно? С сумасшедшей какой спрос? Кто от нее объяснений ждет? Вот именно, что никто.

Смущенная, я попыталась пригладить свои непокорные кудри. Сама Бриджид носила пучок на макушке – ни дать ни взять гибсоновская девушка. Возможно, пучки сейчас и в тренде, но я всё равно не могла представить себя с подобной прической. Что касается другой Энн Галлахер, на фото у нее волосы подстрижены до ушной мочки и обрамляют лицо мягкими волнами. Опять же, не мой стиль. При моей курчавости волосы должны сами себя тянуть вниз; если веса нет, они совершенно выходят из-под контроля, дыбом встают, действительно работая на имидж женщины, которая сбежала из психушки. Каковой имидж, по ехидному, но справедливому замечанию Бриджид, сыграл бы мне на руку. Обыватели разбежались бы в панике.

– Свалилась как снег на голову, да еще с пулевым ранением, да еще в мужской одежде, и думает, мы ее с распростертыми объятиями примем, – бубнила Бриджид, словно меня и вовсе не было в комнате.

– Ничего я такого не думаю, – вставила я, но мой писк растворился в скрежете ключа, которым Бриджид открывала сундук.

Откинув крышку, с ходу поняв, что в вещах никто не рылся, Бриджид, почти довольная, направилась к двери.

– Оставь Оэна в покое, – бросила она, не соизволив даже повернуть голову. – Он тебя успел забыть, и сейчас ты только расстраиваешь его своей… гм… амнезией!

– А вот этого не ждите! – выпалила я, прежде чем успела как следует подумать.

Бриджид дернулась, развернулась всем корпусом, замерла, вцепившись в белый передник, напрягши нижнюю челюсть.

– Нет, милочка, именно этого я буду ждать – и дождусь, – процедила она; я даже отпрянула, словно от сквозняка.

– Бриджид, я намерена проводить с Оэном максимум времени. Не пытайтесь препятствовать нашему общению. Я знаю, вы очень любите Оэна. Только я теперь здесь, и он… он тянется ко мне. Грешно разлучать нас.

Лицо у нее стало как у гранитного изваяния, глаза превратились в две ледышки, губы вытянулись в нитку.

– Вы прекрасно заботились об Оэне, Бриджид, – продолжала я. – Он такой славный, воспитанный, добрый мальчик. Наверно, я никогда не сумею вполне выразить вам всю глубину моей благодарности…

Мой голос дрогнул, но Бриджид, ничуть не растроганная, вышла и захлопнула за собой дверь.

Гнев Бриджид был почти материален, ее неприязнь ко мне саднила не меньше огнестрельной раны. Пришлось заняться самовнушением: дескать, злится Бриджид на другую женщину, бремя ее ненависти ни в коем случае не должно лечь на мои плечи.

Прежде чем доставать одежду Энн Галлахер, я прошла в ванную, умылась, почистила зубы, расчесала волосы. Лишь после этого я заглянула в сундук. Мне и самой надоели ночнушки, я и сама хотела вырваться из десятидневного плена спальни.

Первой в руки попалась длинная черная юбка. Я надела ее через ноги и попыталась застегнуть. Крючки на поясе не сходились. То ли юбка шилась для женщины с более тонкой талией, то ли я растолстела, пока валялась в постели. С досадой я сняла юбку. Мои собственные кремовые брюки сохли после вчерашней стирки. Я сама их стирала в умывальнике. Пуловер и блузка, чистые, выглаженные и заштопанные, лежали в комоде. Еще накануне я думала их надеть, но сейчас поняла: они слишком нездешние. Я в них буду как белая ворона, они возбудят множество нежелательных вопросов. Поэтому я выудила из сундука неуклюжий жакет до бедер, с широким поясом, отложным воротником и тремя крупными пуговицами. Под жакетом обнаружилась юбка миди скучнейшего серо-коричневого оттенка. Явно эти две вещи составляли будничный костюм. К нему, скорее всего, прилагалась коричневая шелковая шляпа с линялой ленточкой вокруг тульи, которая лежала тут же, в специальной коробке.

Под шляпной коробкой меня поджидали ботинки на низких каблуках, со сбитыми мысами и задниками. Они оказались впору. Я усмехнулась: по крайней мере, босиком ходить не грозит. Но не грозило мне и самостоятельно справиться со шнуровкой – попытка наклониться вызвала боль в правом боку. Я сняла ботинки и продолжила поиски.

Далее я выудила из сундука конструкцию, которая могла быть только корсетом, и ничем иным. Шнуровка и жесткие планки заставили меня содрогнуться и в то же время восхититься женщинами прошлого века. Я попыталась надеть корсет. Он сел на удивление ловко, даже почти сошелся, не зашнурованный, на моем торсе. Слегка расширяясь кверху, он оставлял достаточно места для грудей. Мятый бантик посередке, вероятно, должен был вызывать ассоциации с розовым бутоном.

Спереди и сзади корсет плотно облегал фигуру, клинышками закрывая живот и копчик, а по бокам был короче, чтобы не сковывать движений. С нижнего края свешивались ленты – я решила, на них крепились чулки. Ладно, ну а между корсетом и чулками что было? Мысль о необходимости заковывать торс в этакую броню, оставляя обнаженным самое уязвимое местечко, заставила меня хихикнуть. Уверенная, что подавляющее большинство ирландок обходились без помощи прислуги за неимением таковой, я стала шнуровать корсет самостоятельно. Ну и работу же они проделывали, бедняжки! Сведя со скрипом два крючка под грудью, я бросила это неблагодарное занятие. Определенно, корсеты несовместимы с пулевыми ранениями, пусть и зажившими. Надежда начала оставлять меня. Похоже, в сундуке так и не найдется нормальных вещей для нормальной женщины.

На мое счастье, вещь таки нашлась. Это была белая блузка – чудовищно измятая, пожелтевшая под мышками, но вполне носибельная, даже стильная. Рукава оказались коротковаты – ничего, сойдут за три четверти и добавят образу толику романтизма. Жакет с уродливой юбкой на мою фигуру сели, но от них пахло сыростью и нафталином. Неужто придется в этом ходить, пусть и недолго? Мысль повергла меня в отчаяние. Я выглядела как сестра Мэри Поппинс, только без харизмы; калоша калошей, честное слово. Вот интересно, зачем та, другая Энн Галлахер купила (а может, сшила) эти вещи? Ведь и ей они были не больше к лицу, чем мне, учитывая наше мистическое внешнее сходство.

Я сняла костюм с блузкой и достала следующую вещь – белое узкое платье с вырезом каре, отделанным скромным кружевом. Такое же кружево шло по лифу до талии, получалось весьма эффектно. С этим платьем явно носили нечто вроде болеро – рукава до локтя, пуговиц нет, полы разлетаются. К комплекту прилагался кушак. Я влезла в платье, набросила болеро, перетянулась кушаком, завязав его сзади на пышный бант. Разумеется, вещи требовали глажки, но сидели недурно. Платье доходило почти до лодыжек. Глянув в зеркало, я отшатнулась: в этом самом платье Энн Галлахер была запечатлена на фотографии вместе с Декланом и Томасом Смитом. Только тогда ее голову вдобавок украшала круглая белая шляпка с цветами. Белые платья не на каждый день шьются, моя прабабка, уж конечно, нарядилась для особого случая. И все-таки хорошо, что хоть какая-то вещь вызвала положительные эмоции. Для завершения образа я скрутила волосы в жгут и стала закреплять его на затылке.

В дверь едва слышно постучали. Я забыла про прическу, а пальцы моих босых ног сами собой скрючились на холодном полу.

– Войдите! – крикнула я, пнув корсет. Он скользнул под кровать, возмущенно и жалобно звякнув чулочной застежкой.

– Значит, ты нашла свои вещи, – произнес Томас. Глаза у него были печальные, обычная резкая складка губ куда-то девалась.

Ответ вроде «Да, нашла» казался ложью – вещи-то были не мои. Поэтому я переключила внимание Томаса на состояние одежды.

– Платье нужно отутюжить.

– Еще бы. Оно долго в сундуке пролежало.

Я инстинктивно огладила лиф.

– А другого платья нет? – спросил Томас.

– Есть, но только…

Определенно, мне придется продать кольцо и бриллиантовые сережки-гвоздики. Не могу же я ходить вот в этом, из сундука.

Томас, кажется, понял меня.

– Да, одним платьем ты не обойдешься. Это – подвенечное – пожалуй, сгодится для церкви.

– Подвенечное?! – вырвалось у меня – и тут же я прикусила язык. Рука взлетела к голове. Вспомнилась шляпка с цветами, но в целом фотография, запечатлевшая Энн, Деклана и Томаса, не выглядела свадебной.

– Так ты и свадьбы не помнишь? – Как бы не веря собственному предположению, Томас возвысил голос; я мотнула головой, и мечтательное выражение серо-голубых глаз мигом исчезло. – То был чудесный день, Энн, – строго сказал Томас. – Вы с Декланом казались такими счастливыми…

– В сундуке почему-то нет фаты, – вымучила я. Глупо прозвучало.

– Фату тебе одолжила Бриджид. Свою собственную. Очень красивая была вещь, хоть и малость старомодная, но тебе она не нравилась. Потому что вы с Бриджид, как бы это выразиться… – Томас повел плечами, словно досадуя, что приходится озвучивать давно известное.

Вот тайна и раскрыта. Я вдохнула поглубже и попыталась поймать взгляд Томаса.

– Сейчас переоденусь. Тут есть юбка с жакетом… Такие… коричневые… – Для того чтобы сменить тему, годился и противный костюм.

– Не понимаю, почему Бриджид от этого костюма не избавилась. В жизни не видел более уродливой женской одежды. Но ты права. Свадебное платье нужно сменить. Хоть на что-нибудь.

– Бриджид требует, чтоб я подстриглась. А я не хочу. Мне бы ленточку или несколько шпилек – я бы привела волосы в пристойный вид. И… у меня не получается зашнуровать ботинки. Как наклонюсь, боку больно очень.

– Повернись, – скомандовал Томас.

Я повиновалась, не представляя, что он задумал. Вздрогнула, когда он своими длинными пальцами ловко разделил массу моих волос на пряди и принялся заплетать косу. Потрясенная и его умением, и своими ощущениями, я боялась шелохнуться; я почти не дышала, только думала: пусть это не кончается. Когда коса была заплетена, Томас соорудил в меру тугой узел, закрепив его шпильками.