Текст книги "Квантовая теория недопоцелуев"

– Все в порядке, – говорю я. – Я просмотрел вчера вечером и еще раз в лаборатории.

– Ладно. Мне надо проверить кое-какие матрицы.

«Потому что ты пропустила лабораторную по математике, чтобы пощебетать за кофе».

Она проводит рукой по моей спине, когда уходит на другую сторону стола. Я думал, что одной из проблем отношений Эви и Лео будет возникновение новых физических границ между нами, но получается скорее наоборот. Как будто эти несколько дней с Лео расширили репертуар прикосновений Эви, и она пробует их все. Это вроде бы должно мне нравиться, но оказалось, что ее прикосновения – как попкорн на ужин. В какой-то момент приятно, но хочется чего-то посущественнее.

Два часа мы работаем в молчании. Я пишу про код коррекции ошибок и объяснения к программе. Эви заканчивает последнюю проверку своих уравнений, которые она уже перенесла из блокнота в текстовый документ. Когда она отсылает уравнения мне, я их распечатываю. Мы не можем работать онлайн, потому что это помешает форматированию.

– Сегодня вечером я напишу вступление, – говорит Эви. – А завтра нам надо будет написать о значимости.

– Что мы скажем?

– Помнишь проблему тонкой настройки Вселенной?

Я качаю головой: видимо, она имеет в виду задачи для разогрева на физике.

– Постоянные величины во Вселенной – количество темной материи и темной энергии, сила электромагнитных и ядерных сил, даже вес протонов – все они должны быть точно такими для существования разумной жизни. Если бы хоть что-то было хоть немного иным, нас бы здесь не было. И все же мы здесь, во Вселенной, идеально подходящей для нас. Это совершенно невероятно.

– Ладно. Но как это относится к нашей работе?

– Ну, эти коды могут помочь разобраться в тонкой настройке. Выяснить, как были установлены эти параметры для Вселенной. Необязательно говорить, что мы это сделаем, но наша работа открывает путь для исследований.

– Ты сможешь это написать? – спрашиваю я.

– Конечно. И я хочу поговорить о чрезмерной эффективности математики.

– Типа почему математикой так удобно описывать мир?

– Именно. Тебе не кажется немного необычным, что математики предсказывают то, что открывают специалисты по экспериментальной физике, иногда на десятки лет раньше? Но если весь мир написан двоичным кодом, то, может быть, это не так странно.

– И я могу говорить о симуляции?

Она усмехается.

– Если это обязательно.

В пятницу Эви уже сидит в классе, когда я захожу, и ее пальцы летают над клавиатурой. Обычно она не так быстро складывает слова, но она очень долго все это обдумывала. Я уже написал все про симуляцию и прочел ту часть вступления Эви, которую смог понять. Повторение фразы «расслоение в алгебре Клиффорда» свернуло мне мозги в трубочку.

Так что я откидываюсь на спинку дивана с наушниками в ушах и жду, пока она закончит. Редкий случай, когда я могу наблюдать за ней, не заставляя свое лицо выражать лишь дружескую привязанность, как делаю на людях. Если бы Бекс была здесь, она бы считала на моем лице вожделение. Так плохо еще не было, и я начинаю понимать огромную разницу между ситуациями «Эви ни с кем не встречается» и «Эви не встречается со мной».

Где-то через полчаса Эви присылает мне последнюю версию работы. Пока я продираюсь через текст, Эви собирает вещи и, скрестив ноги, садится на диван лицом ко мне. Я вношу всего несколько правок. Заканчиваю и спрашиваю:

– Что теперь?

Она говорит:

– Думаю, до завтра ее надо оставить, а потом перечитать пару раз в воскресенье на свежую голову перед подачей.

– Хорошая работа, да?

Она кивает. Эви никогда не страдала от ложной скромности.

– Ее примут. Потом будем волноваться насчет конференции.

Я беру ее за руку.

– В этот раз я тебе помогу.

– Я знаю.

Мы сидим так какое-то время.

Потом она отнимает руку:

– Мне пора идти.

– Большие планы?

Она застенчиво улыбается.

– Планетарий.

До нелепости банальное свидание для учеников Ньютона, и большинство из нас прошли его еще в девятом классе. Когда в том году я пригласил Сару-Кейт, она сказала: «Не хочу стать девятой девушкой, которую ты будешь обнимать на этих откидных сидениях». Что и расположило меня к ней.

Но Лео новенький, а Эви никогда туда не ходила – было бы слишком странно идти туда с ней, так что для них все логично. Я не в восторге от новостей, но та часть меня, которая всегда была и всегда будет ее другом, рада, что она причастится этой ньютоновской традиции.

– Ну, развлекайся, – говорю я, открывая дверь.

Блейк, Лукас и Мейсон уже ждут. У Мейсона в руках коробка с игровой фигней, и я догадываюсь, что декан Сантори больше ни для кого не выделял кабинеты под «Фронтир». Я все еще держу дверь, когда Блейк говорит:

– Эви, милая. Уже устала от Макгилла? Или он подписался на это, зная, что придется делиться с Калебом?

Я резко толкаю его, не раздумывая, и мои ладони врезаются ему в плечи. Он отшатывается назад. Сильно, но недостаточно.

– Калеб, – говорит Эви, но я не отвожу взгляда от Блейка, который восстанавливает равновесие.

– Не так весело, когда уже она с кем-то другим? – говорит Блейк с ухмылкой. – Эви, как насчет параллельного сравнения? Лео против знаменитого Калеба Ковича?

Я представляю, как бью Блейка. Это движение мне знакомо – оно так похоже на подачу мяча. Напряжение, когда занимаешь фронтальную позицию, и облегчение, когда завершаешь движение. Только вместо того, чтобы вложить всю эту энергию в удар по мячу, я мог бы бить по башке Блейка. Но когда я отвожу руку назад, Эви встает передо мной и кладет ладони мне на грудь, удерживая меня всем своим весом. Моя правая рука еще поднята, но левая уже обнимает Эви.

Видя мое лицо через ее плечо, Блейк, похоже, понимает, что я правда готов сорваться, потому что он поднимает руки в успокаивающем жесте.

– Расслабься. Это была шутка.

Он сдает назад, и Лукас хватает его за рубашку, протаскивает мимо меня и вталкивает в класс.

Прежде чем войти, Лукас слегка хлопает меня по руке и спрашивает:

– У нас все хорошо?

Я киваю.

Когда мы остаемся одни, я осознаю тот убийственный факт, что Эви все это время ко мне прижималась, чувствую ее руки на моих плечах, ощущаю, что она еще пытается меня удержать. И отпускаю ее. Эви не двигается, и я осторожно беру ее за плечи и отодвигаю.

Она отступает, и ее взгляд меня уничтожает: как будто она не знает, кто я такой.

– Со мной все в порядке, – говорю я.

– Ты уверен?

Я киваю.

– Ты же знаешь Блейка. И Мейсона, – говорит Эви.

Знаю. Но если знаешь, что кто-то скотина, это не помогает тебе любить его больше.

– Все нормально. Иди. Увидимся завтра, – говорю я ей.

Она берет меня за запястье, слегка сжимает его и уходит.

После этого я пишу Дэвиду и Дэв и спрашиваю, не хотят ли они посмотреть кино. Я в настроении понаблюдать за взрывами.

ЭВИ

Вернувшись на третий этаж, я лавирую в море девчонок, которые ходят из комнаты в комнату, красятся и одалживают одежду на вечер пятницы. Никогда не участвовала в таких сценах, так что мне проще проталкиваться, не встречаясь ни с кем взглядом. Бекс идет в кино с друзьями по футбольной команде. Она не будет меня искать.

Спрятавшись в своей комнате, я включаю музыку, чтобы заглушить шум, и ложусь. Успокоившись, позволяю себе подумать о случившемся. Я преградила Калебу дорогу, потому что боялась – боялась, что он может пострадать или сам кому-нибудь навредит. Но когда я положила голову ему на грудь, и он прижал ладонь к моей спине, я почувствовала что-то иное. Что-то новое.

Мне не нравится чувствовать смущение рядом с Калебом. Это опасно и незнакомо, это напоминает мне о том вечере у костра. Как будто я могу потерять его из-за этих странностей, которые происходят между мальчиками и девочками. Но я не позволю этому случиться.

Лео предназначен для волнений, смущений, капризов и прощаний. Калеб – мой друг, и это навсегда.

Запирая все это в глубине разума – я не хочу говорить об этом даже с Анитой, – я готовлюсь к вечеру с Лео: наношу тушь и блеск для губ, надеваю обтягивающее фиолетовое платье-свитер и легинсы.

Когда я встречаюсь с Лео в коридоре, он округляет глаза и говорит:

– Ух ты!

– Нравится платье?

– Да. – Он сует руки в карманы и покачивается на пятках. – Мне бы хотелось быть твоей производной.

– Производной? – не понимаю я.

– Чтобы касаться твоих изгибов.

– Какой кошмар, – говорю я. – Такие фразочки вообще работают?

Лео касается ладонью моей спины.

– Сама скажи.

Я ем вместе с Лео уже две недели, и поэтому уверена, что он вегетарианец. Это и вдохновило меня на сегодняшний ужин. Когда он подтверждает свои предпочтения, я говорю:

– Тебя ждет угощение.

По дороге я спрашиваю, как он пришел к вегетарианству.

– Ты знаешь, что восемьдесят процентов… – начинает Лео.

Я договариваю:

– …парниковых газов производит домашний скот?

– Ты тоже? – спрашивает он.

Я мотаю головой.

– Бекс. Я пытаюсь ради нее. Тут или подстраиваться, или каждый раз слушать ужасную статистику. Но совсем отказаться не могу. Из-за бекона.

Когда мы доходим до места – крохотного ресторана в паре кварталов от главного проспекта, где всего шесть столиков, я прошу его закрыть глаза, а потом веду к доске с меню.

Это список шестнадцати разных видов макарон с сыром – самой волшебной еды на свете (разумеется, после шоколада).

– Почему я не знал об этом месте? – спрашивает Лео.

– Потому что учишься здесь всего два месяца и выбрал физику и кодинг, так что все время проводишь с парнями, которые – без обид – по большому счету не могут оценить, насколько чудесны макароны с сыром. Калеб не любит сюда ходить.

– Бекс не заставила и его стать вегетарианцем?

– Нет. Он выбрал стратегию – есть быстро, чтобы она не заметила.

Лео заказывает три разных вида макарон, хотя я и говорю, что у него не получится все это съесть. Я прошу то же, что и всегда: макароны с острым белым чеддером и вялеными помидорами.

После ужина Лео спрашивает:

– Я знаю, о подробностях говорить нельзя, но как продвигается проект для «Фронтира»?

– Думаю, мы закончили, но в воскресенье перед подачей все проверим. А что у тебя?

– Работаю. Но надо будет посидеть пару часов на выходных. Вы с Калебом раньше работали вместе?

– Нет. – Я думаю, как бы объяснить. – Я подавала кое-что сама в том году, но не выступала.

– Работа не прошла? – Лео пожимает плечами. – Моя тоже. Говорят, с первого раза никогда не получается.

– Нет, мою работу приняли, но я не поехала.

Было бы проще, если бы он думал, что я не прошла, но гордость не позволяет мне согласиться.

– Ты заболела?

Я мотаю головой. Я не готова впускать его в полный безумия мир под названием «Эви», но не хочу что-то выдумывать с нуля.

– У меня была боязнь сцены, – наконец говорю я. Это достаточно близко к правде, но звучит банально. Даже мило.

– Правда? – Лицо Лео принимает странное выражение.

– Я не люблю находиться перед толпой людей. Но с Калебом у меня должно получиться.

Он улыбается.

– Ты так уверена, что твоя работа пройдет?

– В этом я хороша.

Выйдя из ресторана после ужина, мы понимаем, что похолодало, и мое платье-свитер, которое было более чем подходящим до этого, теперь меня не согревает.

Лео настаивает, чтобы я взяла его куртку.

– Сам виноват. Я хотел предложить тебе взять что-то потеплее, когда мы уходили, но меня слишком отвлекло платье.

– Спасибо.

Мне нравится, когда Лео такое говорит, почти так же, как нравится его целовать. Тогда я чувствую какую-то странную власть. Я начинаю понимать, почему Бекс так по-разному одевается. Ведь ты каждый раз как будто другой человек.

– Может, наденешь его снова, а я тебя сфотографирую? Мне нужна помощь – разобраться с вашим светом на Среднем Западе.

По его голосу я понимаю, что прежде всего его волнует совсем не свет, но не возражаю.

В планетарии показывают пошлую адаптацию сюжета Азимова: человечество развивается в бестелесный коллективный разум и сливается со своей разумной технологией. В этой истории почти нет смысла, но она и не важна, ведь Лео обнимает меня за талию, а моя голова лежит у него на плече. Он рисует пальцами узорчики на моей руке, и я обращаю на это больше внимания, чем на спектакль.

Когда мы выходим из театра, Лео вытаскивает меня из потока людей, стремящихся к выходу, и утягивает в узкий коридор, который ведет вдоль кулис. Одна стена – это блок из шлакобетона, а в другой в основном окна. На полдороге окна изгибаются и формируют полукруглую зону отдыха, также застекленную. Лео тащит меня туда. Там хватает света, и я вижу его лицо.

Он показывает пальцем вверх.

– Крыша тоже стеклянная. В ясные ночи здесь проводят дискуссии о ночном небе.

Лео утягивает меня на скамью.

– Как ты вообще узнал, что эта площадка тут есть? – спрашиваю я.

– Я выбрал кодинг и физику и все время провожу с парнями.

Я смущенно смотрю на него, потому что это не ответ на вопрос.

Лео улыбается.

– Они, может, и не в курсе о макаронах с сыром, но их знания о тихих местечках в кампусе исчерпывающие.

Когда он целует меня, я запускаю пальцы в его чудесные спутанные волосы и наслаждаюсь этим. Мне нравится, что мой мозг прекращает работать, когда я целую Лео. Это даже похоже на йогу.

Мы уходим из комнаты, заслышав голоса в коридоре, но, прежде чем выйти в фойе, Лео прислоняется спиной к стене и тянет меня к себе на последний поцелуй. Внезапно откуда-то сверху падает паук и несется по стене в ужасной близости от моей руки, перескакивая на предплечье Лео, и я отпрыгиваю назад. У меня начинается гипервентиляция и дрожь одновременно.

Меня трясет от иррационального ужаса. Я совсем забыла о своей стратегии успокоения, когда из ниоткуда выпрыгнула эта восьминогая тварь. Кошмарная, с выпуклым тельцем и толстыми лапками. А если бы паук заполз мне на руку? На предплечье? Меня скручивает жуткой судорогой.

Лео поворачивается ко мне, смущенный и встревоженный. Я начинаю пятиться до самых окон, не сводя глаз с паука, дышу часто и прерывисто. Мне нужно прикрыть рот ладонью, чтобы вдыхать углекислый газ, но я не могу заставить себя пошевелиться, только отхожу от твари как можно дальше.

Наконец, начиная понимать, что происходит, Лео переводит взгляд с меня на паука, смахивает его на пол рукой и наступает на него. И только когда он поднимает ногу и я вижу раздавленное тельце, с меня спадает оцепенение. Я могу вдохнуть через нос, задержать дыхание на три удара сердца и выдохнуть. Повторить. Еще через минуту я встречаю взгляд Лео. Кажется, он в ужасе.

Вместо того чтобы потянуться ко мне, он показывает на фойе: там пусто, ведь началось следующее представление. Разве что один работник сидит за билетной кассой, но ему до нас дела нет. Я киваю и иду за Лео к скамейке у двери, сажусь и начинаю упражнения по обману мозга. Конфетку в рот, чтобы не пересыхал, ладони под ноги, чтобы согреть, медленное и размеренное дыхание. «Отставить, нервная система. Все хорошо».

Я сижу на одном конце скамьи, а Лео на другом, лицом ко мне. Может, это мое воображение разыгралось, но мне кажется, что он старается меня не трогать. Мне очень хочется сказать, что сумасшествие не заразно, но для юмора еще слишком рано.

– Не хочешь рассказать, что произошло? – спрашивает он.

Я подозреваю, что «не очень» не будет приемлемым ответом.

– У меня проблемы с тревожностью. Пауки – один из триггеров.

– Проблемы… – осторожно произносит Лео.

– Если коротко – это социальное тревожное расстройство, но я много лет работаю с психотерапевтами, так что в целом все под контролем. Но есть дополнительные фобии, от которых гораздо сложнее избавиться.

– Ты ходишь к психиатру?

На лице Лео промелькнуло неприязненное выражение, прежде чем он успел его прогнать. Я не могу точно назвать эмоцию, но знаю, с чем она связана: с инстинктивным ужасом, который вызывают душевные болезни, и перечислением политкорректных тезисов. «Это болезнь, как диабет. Я бы не винил ее, если бы ей был нужен инсулин». Вот поэтому я никому не рассказываю.

– К психологу, но да. По вторникам во второй половине дня.

Лео кивает.

– Что еще, кроме пауков?

Я рассказываю ему про главные. Он снова кивает.

Я очень стараюсь не сорваться. Конечно, я не ожидала, что будет легко, но я не готова к настолько бурной реакции.

Он проводит руками по волосам и тихо произносит:

– Вот почему ты не выступала на «Фронтире» в том году.

Несмотря на мои усилия, слезы подступают к глазам и текут по моим щекам.

– О, Эви, – говорит Лео.

Он притягивает меня к себе, обнимает одной рукой за плечи. И мы сидим так довольно долго.

Не отпуская мои плечи, Лео мягко говорит мне на ухо:

– Я говорил, что у моей мамы были проблемы, но так и не сказал какие. Пока я рос, мама говорила с голосами у себя в голове, прятала меня в шкафу от чудовищ – и даже переехала, чтобы тот, кто ее якобы преследовал, нас не нашел.

– Должно быть, это было ужасно.

– Да уж, – отвечает Лео. – А когда ты… отреагировала вот так на паука, это пробудило воспоминания, к которым я не был готов. Но дело совсем не в тебе. Это хоть как-то логично?

– Наверное.

Я не знаю, хорошо это или плохо, что у Лео был такой непосредственный опыт в плане душевных болезней. Но меня слегка беспокоит, что из-за своих воспоминаний о матери он будет считать мои проблемы хуже, чем они есть. Мне и от мамы этого хватает.

Лео берет меня за руку и заставляет выпрямиться.

– Нам пора идти.

Мы возвращаемся в Ньютон через кампус. Лео задает вопрос за вопросом о моих фобиях. Я не знаю, то ли ему правда так интересно, то ли он пытается показать, что не боится.

Исчерпав тему, он добавляет:

– Я рассказал тебе о своей маме, но ты никогда не говоришь о своих родителях.

– Мой отец – математик, а мать – психолог, которая изучает не вполне нормальных математиков.

– То есть ты типа их идеальный ребенок.

Я фыркаю.

– Нет, это Калеб.

– Почему?

– Вслух они это никогда не скажут, но им бы хотелось, чтобы их ребенок был уравновешенным кодером-спортсменом-экстравертом. Хотя точно не знаю, почему они считают, что это возможно, учитывая их генофонд.

– Но они же наверняка тобой гордятся.

– Возможно. Но оба считают, что математика мне угрожает. Из-за своей работы мама видит во всем, что я делаю – и даже в хорошем, – признаки будущей душевной болезни. И, возможно, сейчас я скажу ужасные слова, но мне кажется, что отец мне завидует. У него плохо с воображением.

– Ой, – говорит Лео.

– Да. Но мне неловко жаловаться. Это пустяк по сравнению с тем, что пережил ты.

– Нет смысла устраивать Олимпийские игры по нес час тью.

Когда мы возвращаемся в Ньютон, Лео подводит меня к скамейке в саду со статуями и усаживает к себе на колени. Я начинаю дрожать.

– Мне так жаль. Такое ощущение, что я сегодня провалил первый экзамен как твой парень, – говорит он.

– Это был не экзамен, – отвечаю я. – Скорее внеплановая контрольная.

– И все равно я бы хотел загладить свою вину. На этих выходных мне очень нужно погрузиться в подготовку к «Фронтиру», но, буду я готов или нет, я освобожусь к пяти вечера в воскресенье. Может, встретимся за ужином и чашкой горячего шоколада? Устроим фотосессию?

– Я бы с радостью.

– Хорошо. И я буду пресмыкаться еще больше.

– Это значит, что ты снова хочешь извиниться, или это кодовое слово для чего-то еще?

– Всего понемногу? – предполагает он, быстро целуя меня в губы.

Я ложусь спать, чувствуя себя лучше, чем ожидала час назад. Но не могу полностью изгнать из памяти взгляд, которым Лео смотрел на меня, когда я ему обо всем рассказала.

КАЛЕБ

В субботу утром я просыпаюсь с болью в желудке. Спустя несколько минут я вспоминаю, что это не из-за фастфуда на ночь, а из-за моей стычки с Блейком. Вместо того чтобы позавтракать в столовой, я иду за маффином и кофе.

После еды я заставляю себя подумать о том, почему прячусь в кофейне. Если бы Блейк просто был козлом, я бы это пережил, но я толкнул его еще и потому, что он слишком близко подошел к правде: это сложно, и я ненавижу делить Эви хоть с кем-то. И не могу отмахнуться от мысли, что она так и не влюбилась в меня, потому что я не мог угадать, что ей нужно, а Лео как-то смог.

Я хочу избавиться от всех этих сложных чувств и вернуться к тому, как все было раньше.

Это подает мне идею, я беру телефон и пишу Эви: «День веселья Эви и Калеба. 10:00. Захвати проездной на автобус».

Это риск, но, когда я проходил мимо комнаты Лео сегодня утром, мне показалось, что он засел там, работая над проектом для «Фронтира». Его знак «не беспокоить» был не таким причудливо-гиковским, как принято в Ньютоне – вроде «Если кто спросит, где я, скажите, что я уехал из страны», – а подчеркнуто прямолинеен: «Побеспокоишь – и я тебя прикончу». Так что, видимо, у них с Эви нет планов.

Это подтвердилось через две минуты, когда Эви прислала мне в ответ красный воздушный шарик.

Создателем Дня веселья Эви и Калеба был мой папа, и это была награда за мою первую серьезную драку. Я дрался всего два раза, и оба – защищая Эви.

Мы с Эви были в одной группе в детском саду и потом вместе учились в первом классе. В садике она не разговаривала ни с кем, кроме меня, – даже с воспитателем. Я знаю, это неправильно, но мне по-прежнему это льстит. К концу первого класса она стала отвечать на вопросы учителей и тихо разговаривала с парой девочек, так что взрослые (я виню мать Эви, но это точно так же могли быть и учителя) решили нас разделить, чтобы она не была так зависима от меня.

Она никогда не жаловалась, и я не знал, насколько все плохо, пока однажды не залез в ее рюкзак в поисках чего-то – сейчас уже не вспомню чего – и не увидел, что в него насыпали сухой завтрак «Хлопья какао». Будучи семилетним ребенком, я не понял, что это значит, но почувствовал, что это неправильно и плохо. Эви отказалась объяснять.

На следующий день я узнал, что после второй панической атаки за год Джон Смагорински начал называть ее «хлопнутой кукухой по “Хлопьям какао”». В итоге это сократили до «Какао», и так ее начали называть все в классе, даже учитель, который был идиотом и решил, что это очаровательное прозвище.

На перемене я выразил Джону Смагорински свое неудовольствие хорошим тумаком, додав эмоциями то, чего не хватало по форме. Эви перестали дразнить, и в какой-то момент меня отстранили от занятий, а папа (при помощи ямочек на щеках и обаяния, которые я от него унаследовал) убедил маму Эви тоже забрать ее из школы. Так и появился День веселья. Мы сходили в зоопарк, и папа купил нам воздушные шарики.

Когда я встречаю Эви в фойе, она одета в зимнюю куртку и, кажется, готова ко всему.

– Это просто прекрасная идея, – говорит она, и в этом нет ни малейшей неловкости. Я чувствую облегчение. У нас все в порядке. Я смогу справиться с присутствием Лео, если мы останемся собой.

У нас еще ни разу не было Дня веселья в Ньютоне, хотя летом мы иногда его устраиваем. (Вспоминаем ярмарку и искушение на колесе обозрения, но этот день таким быть точно не должен.)

По дороге в музей, в автобусе, мы разговариваем с британским акцентом. У Эви это отлично получается – спасибо ее отцу. Как всегда, кто-то по соседству спрашивает, откуда мы и что здесь делаем. Почему-то акцент добавляет Эви уверенности, и она отвечает, что хочет поступить в «универ» в Америке, потому что ее мать не позволяет ей встречаться ни с кем, кроме аристократов.

Она говорит спросившей нас женщине, что разорвала помолвку с тем, за кого ее прочила мать, потому что он ее шантажировал. Кажется, она взяла это из серии «Аббатства Даунтон», которое мы запоем смотрели прошлым летом. Эви знает, что я не буду с ней разговаривать, если она об этом кому-нибудь расскажет.

Женщина вопросительно смотрит на меня.

– Это мой кузен, – говорит ей Эви, когда автобус останавливается напротив музея науки.

Я скептически смотрю на Эви.

– Это не так.

– Он хочет жениться на мне, чтобы сохранить фамильное поместье своей семьи, – трагически шепчет Эви женщине, и та таращится на меня, пока я не выхожу из автобуса.

Когда автобус уезжает, Эви слегка улыбается мне и говорит:

– Извини.

– Больше не хочу от тебя слышать, что шекспировские пьесы – это нелепо.

В музее тихо, и мы начинаем со светового зала – любимого зала Эви. Мы делаем фракталы с помощью разноцветных заглушек на световом щите размером в стену и фотографируем наши тени, а потом переходим к звуковой экспозиции. Там есть пианино. Оно расстроено, и извлечь звуки из-под его клавиш очень непросто. Но в Ньютоне мало внимания уделяют изящным искусствам, и их мне не хватает, так что я играю тему из «Губки Боба Квадратные Штаны» и подпеваю.

Наконец мы идем в комнату мыльных пузырей. Эви пытается поговорить с детьми про площади поверхности палочек разной формы для выдувания пузырей, но им неинтересно. Я начинаю выдувать пузыри, а она ловит их на кончики пальцев, и с ее рук капает мыльная вода. Детей это больше впечатляет, и они требуют раскрыть секрет.

Мы уходим из музея и идем обедать в «Пай Шоппэ». Оба берем жареный сыр с помидорами и беконом, потому что за нами не наблюдает Бекс. Еще я заказываю кусок яблочного пирога. Эви говорит, что не хочет, а потом съедает половину моего. Я не жалуюсь. Просто беру кусок вишневого, когда мы доедаем. Я и ей предлагаю откусить, но она без иронии говорит:

– Нет, я же говорила, что не хочу.

Я улыбаюсь, съедаю свой запасной пирог и гадаю, включили авторы «Справочника для мальчиков о девочках» этот ход в свою книгу или нет. Может, мне свое руководство написать?

Пока мы едем в автобусе домой, я толкаю ногу Эви.

– Поговорим о том, что было вчера?

Она строит гримасу.

– С каких пор ты просишь разрешения о чем-то поговорить?

– Прости, я сорвался.

– Он вел себя ужасно. Если бы я не знала, что из-за этого у тебя будут проблемы, я бы не стала мешать.

Я ухмыляюсь.

– Через три месяца тренировки по бейсболу.

– Рано или поздно кто-нибудь задумается, почему у тебя такие дикие подачи, когда Мейсон и Блейк на поле.

Я подозреваю, что наш тренер уже привык смотреть в другую сторону в таких случаях, потому что знает, что некоторые нарушения я замечаю еще лучше, чем он. Но сейчас дело не в этом.

– Боюсь, как бы я хуже не сделал. Если кто будет приставать – скажи мне.

– Что ты имеешь в виду?

Она выглядит озадаченно, и я с облегчением понимаю, что ей нечего скрывать.

– Ну, я поиграл в Халка, а ты вцепилась в меня, как героиня на обложке любовного романа. Меньше слухов про нас от этого не станет.

Она совершенно очаровательно и интригующе краснеет, но я обещал даже не думать в эту сторону.

– Про нас ходят слухи? – спрашивает она.

Иногда я серьезно задумываюсь, не обитает ли Эви в несколько другом измерении.

– С нашего девятого класса, – говорю я. – И потом, ты встречаешься с кем-то другим, и многие парни решили, что у них тоже есть шанс. Ты в тренде на втором этаже. Скажи, если будет нужна помощь.

Она кивает.

– И можешь рассказать Лео, – добавляю я, хоть и не хочу.

– Наверное, – говорит она, пожимая плечами.

Интересно.

– Вчера вечером что-то случилось? – спрашиваю я небрежно.

– Мы очень мило поужинали там, где подают макароны с сыром, – говорит она с выражением. Никогда не пойму, зачем устраивать целый ресторан ради обычного гарнира. – А потом мы пошли в планетарий, я увидела паука, и у меня была паническая атака, – произносит Эви очень ровным тоном.

– О, Эвс. Мне так жаль. – Я беру ее за руку. – Что случилось?

– Он убил его. Я пришла в себя. Мы договорились снова встретиться в воскресенье.

– Но?

– То, как он смотрел на меня… это было ужасно. Как будто снова дома.

Я разом испытываю три сильных чувства. Во-первых, я хочу убить Лео за то, что он дал почувствовать ей, пусть даже на секунду, будто с ней что-то не так. Во-вторых, я глубоко благодарен школе Ньютон за то, что здесь Эви смогла начать все сначала. Ведь здесь никто не знает о ее тревоге, а математический гений привлекает к ней людей, так что никто ее не дразнит. А в-третьих – и я этим не горжусь, – я чувствую облегчение, понимая, что Лео – не идеальный парень.

– Ну, что теперь? – спрашиваю я.

– Не знаю. Он сожалеет. Говорит, что еще будет «пресмыкаться» в воскресенье.

– Дай знать, если придется попросить его вести себя как надо.

– Обязательно.

ЭВИ

Мы с Калебом подаем работу на «Фронтир» в 15:00 в воскресенье, за два часа до дедлайна. Лео отправляет свою в 16:53. Вечером мы возвращаемся в ту забегаловку, и он снова извиняется за свою реакцию в планетарии. Я извиняюсь за потерю самообладания, он смотрит, как я ем взбитые сливки, и мы возвращаемся в Ньютон, целоваться в саду со статуями.

Следующие две недели я беседую с Анитой о пауках и «Фронтире», смотрю видео с пауками в качестве домашней работы (экспозиционная терапия хуже всего), позволяю Лео фотографировать меня по всему кампусу, устраиваю еще одно чаепитие с Бекс и тусуюсь с Калебом на утренних переменах.

Еще я все чаще провожу вечера в большой группе в центре главной рекреации. Раз уж мы с Лео вместе, и Калеб, и Бекс хотят, чтобы на наших вечерних занятиях было как можно больше народу.

Спроси меня кто пару месяцев назад, понравилось бы мне такое, я бы сказала: «Разумеется нет». Но сейчас мне нравится быть в центре постоянных разговоров, и нужно сообщить Аните, что я завела еще одного друга. (Она отвергла мое предложение сделать таблицу стикеров, чтобы следить за этим. Говорит, что для налаживания дружеских отношений должна быть внутренняя мотивация.)

У Алексы, как и у Бекс, профиль по биологии и вторичка по химии. Мы с ней никогда вместе не учились, и я плохо ее знаю. Но, плюхнувшись рядом со мной на диван, она посмотрела на открытый у меня текст по религии и, видимо, что-то прочитала на лице, потому что сказала:

– Насколько мы не любим Эбби?

– Настолько, – ответила я.

– Келли ее любит, – сказала Алекса.

– Бекс тоже, – добавила я. – Приходит пораньше, чтобы пообщаться с ней на перемене. Хуже черты я в Бекс просто не знаю.

– Почему она снимает обувь? – спросила Алекса.

– Почему она заставила нас делать коллаж? – отозвалась я.

С тех пор мы с Алексой сидим вместе на диване и тихо работаем, пока Лео, Калеб, Дэв и Келли учат французский, а Бекс и Сара-Кейт продираются сквозь домашку по матану, которую я для них проверяю.

Иногда Лео скрывается за своим фотоаппаратом и всех фотографирует. Меня восхищает эта социально приемлемая стратегия по установке дистанции, и я жалею, что не подумала об этом, когда была младше.

Порой Лео занимается телефонными звонками для группы экологов-активистов Бекс, поскольку его можно куда легче, чем нас с Калебом, убедить в важности запрета пластиковых пакетов. Он и сейчас сидит на полу и куда-то звонит, пока я читаю «Персеполис» для урока английского.

Мне нравится ощущение, когда его спина прижата к моим ногам, и я думаю провести пальцами по его волосам. Но я никогда такого не делала на людях.

На другом конце дивана Алекса обводит пальцем ухо Келли, и та поворачивает голову, чтобы поцеловать ладонь подруги. Я снова смотрю на Лео, поднимаю руку и опять ее опускаю.