Текст книги "Воссоединение"

Глава одиннадцатая

Эндрю сидел на краю кровати и писал эсэмэски. Натали закрыла за собой дверь ванной и пустила воду. Она уже принимала душ этим утром, но порой горячая ванна была единственным, что приводило ее в чувство. Эндрю болтал с девочками, ему это прекрасно удавалось таким способом. Нат не выносила текстовые общения, все эти сокращения и смайлики. Она любила говорить полными предложениями, правильно писать слова и расставлять все знаки препинания, даже когда общалась по электронной почте. Такие вещи были для нее важны.

Эндрю лучше удавалось осваивать новшества, отчего, похоже, предпочтения Грейс и Шарлотты за последнюю пару лет сместились с матери на отца. Натали старалась не обижаться. В самом деле, это было неизбежно; из них двоих Эндрю всегда был круче. Натали была слишком эмоциональной. Всегда была такой. Эндрю говорил, что это и есть самое крутое ее качество. Он, однако, нашел способ с легкой иронией переходить на один уровень с детьми, не вызывая у них побуждения нетерпеливо и скучающе закатывать глаза, а именно с этим сталкивалась Натали, когда пыталась общаться с ними на равных.

Она осторожно погрузилась в ванну. Это было одним из величайших ее удовольствий. Она любила залезать в ванну, когда там было совсем мало воды, лежать, распластавшись, чувствовать, как тепло постепенно поднимается и окружает ее. Она откинула назад голову, так что уши оказались под водой и звук дыхания усилился. Помимо этого были и другие звуки, которые невозможно было точно распознать: люди ходили по дому, поднимались и спускались по лестнице, какие-то другие шумы, более глубокие, где-то дальше, голос, низкий и монотонный. Она плеснула воды на грудь и живот, чуть выгнула бедра, ощущая, как напряжение уходит из ее тела в воду. Она чувствовала легкий кайф от таблеток – они давали крохотный намек на возбуждение, высушивали горло, вызывали желание закурить.

За шестнадцать лет она не выкурила ни одной сигареты; бросила в больнице. На самом деле у нее не было особого выбора. Десять дней она пролежала в коме; еще сорок один была прикована к постели. Нет худа без добра, – сказала ее мать, узнав, что Натали бросила курить. Ее мать любила выискивать хорошие стороны. Как-то раз, то ли в день рождения, то ли в Рождество, словом, на какой-то пьянке, она объявила гостям, что ее Натали попала в ужасную аварию, но в этом есть и хорошая сторона: она обрела Эндрю.

Когда гости ушли, Натали назвала мать жестокой и недалекой, и они несколько дней не разговаривали. Высказывание действительно было нелепым. Что, в конце концов, мать могла знать об этом? Ее там не было. Она не видела, как Эндрю начал смотреть на нее в то лето во Французском доме и потом тоже. Иногда Натали замечала это краем глаза, когда они возвращались из кино или вместе обедали в пабе, замечала, как он наблюдает за ней. Мать Натали не была свидетелем тех разговоров, которые они вели поздно ночью, и ночь за ночью, пока Лайла где-нибудь напивалась, съезжая с катушек, когда Эндрю понятия не имел, что с ней делать.

Ее мать об этом не знала. Но если она не знала, если была такой недалекой, тогда почему Натали это так раздражало? Почему так сильно ранило? В самой тайной глубине своего существа она знала почему, хотя не позволяла этой мысли обрести форму, протолкнуться наружу. Она знала, что даже если она сама не верит в это, другие верят. Лайла определенно верит. Джен, возможно, тоже, но тут она не была уверена.

Нат снова скользнула под воду, закрыла глаза и еще раз прислушалась к приглушенному рокоту звуков в доме. Ей показалось, что она слышит разговор, шумы из кухни, звяканье друг о друга кастрюль и сковородок, глухую, низкую музыку, рваный смех Лайлы. Неуравновешенный, истерический смех, смех, который заставляет всех в комнате оглядываться.

В первый раз Натали увидела Лайлу на вечеринке, довольно официальном мероприятии в начале их первого университетского курса. Это было что-то вроде встречи-знакомства с деканом, где все в парадной одежде вежливо болтают с профессорами. Лайла, в кожаных брюках, сидела в углу, курила и шептала что-то на ухо какому-то парню. И то и дело звучал этот смех. Натали решила, что эта девушка нелепа. Нелепа, пугающа, невозможно красива.

Ну и красива же она была, все поворачивали головы. Было невозможно пойти с ней куда-нибудь в девичьей компании, потому что уже через несколько минут кто-нибудь начинал за ней увиваться. И тогда это давалось ей без усилий, в ней не было и намека на ту женщину, какой стала теперь. Она была сияющей, спортивной. Не то что теперь – довольно странное, тощее как жердь существо, со слишком смуглой кожей и слишком светлым оттенком волос. Довольно печально, подумала Натали. Она задумчиво оглядела свой мягкий белый живот, свои тяжелые груди. Ладно, не все так печально.

По-настоящему Натали познакомилась с Лайлой лишь по прошествии недель, может быть, даже месяцев после той официальной встречи. Это было на матче по регби. Ее пригласил посмотреть игру один красивый ирландец, сосед по общежитию, некий Конор Шеридан, которым Натали даже коротко увлеклась, пока не увидела его с девушкой, которая выглядела так, словно сошла с картины Ренуара: фарфоровая кожа и волосы цвета воронова крыла. Натали не слишком увлекалась спортом, но стремилась получить всеобъемлющий университетский опыт и очень хотела познакомиться с какими-нибудь многообещающими мальчиками; те, что были на ее курсе, оказались недостаточно вдохновляющими.

Они трое сидели на краю трибуны: по одну сторону от Конора сидела его девушка, по другую – Лайла. На Лайле были джинсы и сапоги до колена на танкетке, она сидела, упершись локтями в колени, грызла ноготь и не следила за игрой. Заметив Натали, Конор улыбнулся и помахал ей, приглашая присоединиться. Его девушка тоже улыбнулась. Лайла просто посмотрела на нее пустым взглядом.

Рядом с ними не было свободных мест, поэтому Натали пришлось сесть перед ними, у их ног. То и дело Конор и его девушка, которую звали Джен, вскакивали на ноги и издавали ободряющие возгласы. Затем Конор садился обратно, наклонялся вперед и объяснял Натали, что происходит на поле, Джен наклонялась вперед и предлагала ей лимонные леденцы, но сильнее всего на нее действовала нога Лайлы, постоянно подталкивавшая ее сбоку. Это раздражало. В какой-то момент во втором тайме терпение Натали лопнуло. Она обернулась и сказала:

– Извините, не могли бы вы перестать это делать? Меня это бесит.

Лайла прекратила и с любопытством посмотрела на нее.

– Как тебя зовут, я забыла? – спросила она.

– Натали.

– Да, верно. У тебя удивительные глаза, Натали, – сказала она и улыбнулась, и эта улыбка была как вышедшее из-за туч солнце. Натали переключилась на игру, но Лайла снова тихонько подтолкнула ее ногой. – Тебе это нравится? – спросила она.

– Я не уверена, что понимаю все правила, – ответила Натали.

– Я тоже. Чертовски скучно, правда? Хочешь пойти чего-нибудь выпить?

– Ладно.

– Отлично, только нам надо спешить. Мой парень играет, и он будет злиться, если решит, что я не досидела до конца. Нам надо вернуться к тому времени, как он выйдет с поля. С поля? Или с площадки? Ну да неважно.

К тому времени как они сходили к палатке с пивом и вернулись обратно, Натали знала всю историю Лайлы. Родилась в Лондоне, росла в доме на Чарлз-стрит в Мейфэре. Ее папаша ездил на белом «Роллс-Ройсе». Когда Лайле было одиннадцать лет, папаша купил «Мазератти» и скрылся в туманной дали с двадцатипятилетней подругой, оставив Лайлу с матерью выплачивать долги. Они переехали в район Энфилд. «Это был ад», – сказала Лайла. Слова и фразы у нее сливались вместе, ей столько нужно было рассказать. Много лет они боролись с нуждой. «Чудо, что я вообще здесь, – сказала Лайла. – Даже двойное чудо: финансовое и академическое». Они шагали, сцепив руки, словно давние подруги. Лайла наклонилась и прошептала в ухо Натали: «Никому не говори, но я вовсе не такая умная».

Лайла была цинична и оптимистична в одно и то же время, дьявольски самокритична, щедра до неприличия. Она считала, что ей во многом повезло. Это рассмешило Натали, но Лайла действительно подсчитывала моменты своего везения, перечисляла их, записывала.

– Моя мать заставляла меня так делать. Надо начать с чего-то фундаментального, например: у меня есть крыша над головой, у меня есть водопровод, у меня есть еда в холодильнике. У меня есть выпивка в холодильнике. А потом ты поднимаешься выше и выше, к более исключительным вещам: у меня есть парень, который меня любит, у меня есть хорошие друзья, я получаю университетское образование. У меня есть ноги в сорок дюймов длиной от бедра до пальцев.

…До Натали донесся какой-то стук, приглушенный голос, потом голос стал более отчетливым. Она подняла голову.

– Нат? – в дверь стучался Эндрю. – С тобой там все в порядке? Натали?

– Все нормально, – крикнула она.

– Ты купаешься?

– Угу.

– Я тебе нужен?

– У меня все хорошо.

Перечисли, в чем тебе повезло, юная леди. У тебя есть крыша над головой, у тебя есть водопровод, у тебя есть еда в холодильнике. Деньги в банке. У тебя есть муж, который тебя любит, двое прекрасных детей. И прямо сейчас, в данный момент, у тебя нет боли.

Спустившись вниз, она застала Джен за приготовлением обеда, слева и справа от нее стояли Эндрю и Зак и давали указания.

– Так вот, что касается маринада, нужно порубить немного розмарина и тимьяна, смешать с оливковым маслом и добавить два-три зубчика чеснока, мелко порубленного. Плюс столовую ложку семян горчицы. Затем все это надо попросту втереть в мясо, понятно?

Зак выступал в роли шеф-повара, нож его так и мелькал над разделочной доской. Эндрю медленно чистил картошку.

– Могу я чем-то помочь? – спросила Натали.

– Налей себе выпить, – сказала Джен. – У нас все под контролем.

Нат прошла в гостиную, пододвинула к окну одно из кресел и села, положив ноги на подоконник. Снаружи ветер гулял по долине, вздымал фонтанчики снега на верхушке садовой стены. Солнце, которое было таким ярким всего час или два назад, превратилось в бледное и водянистое, как тающий лед. Вдали небо было черно-серого цвета.

Она подтянула ноги, обхватила их руками, уперлась подбородком в колени. Из кухни доносился смех, и это радостное оживление составляло разительный контраст с неистовством погоды за окном, с пустотой пейзажа. Натали подумала о прежних, давнишних обитателях этого дома. Она с трудом могла вообразить, как одиноко им здесь было, как холодно и страшно, без электричества, без асфальтовых дорог. Она думала о семьях, которые жили здесь сто лет назад, об их детях, о том, были ли они счастливы. Сама она не хотела бы здесь жить. Она понимала, почему Эндрю так любил этот дом – никто не отрицал его красоты, – но Натали не могла себе представить, что живет здесь, что растит здесь ребенка. Она любила пригород. Любила нормальный уклад, любила, когда дети спокойно отводятся в школу и забираются обратно, а на стол в половине восьмого подается ужин.

Ей было слышно, как Эндрю и Джен болтают в кухне, как Эндрю расспрашивает ее о ребенке, о том, когда он должен родиться, делала ли она ультразвуковое исследование. Она спрашивала его о карьере, о работе Натали. По-прежнему ли она пишет? Ее веселое оживление раздражало Натали, и она почувствовала маленький, горячий укол гнева в затылке. Тебе нужно все это знать? Если бы ты действительно была нашим другом, ты бы все это знала. А где ты была, Дженнифер, когда я делала свое ультразвуковое исследование? Она сделала несколько глубоких вдохов и выдохов и постаралась, чтобы это неприятное ощущение исчезло.

Обед был вкусный. Говяжья грудинка, запеченная с овощами, а к ней пышная, нежная картофельная запеканка с луком. Запивали еду темно-вишневым «Пино Нуар». Разговор тек, то угасая, то возобновляясь, мягко обходя острые углы. Обсуждали планы Джен, то, где она будет жить, что будет делать. Только, похоже, у нее не было никаких планов, она знала только, что хочет вернуться в Англию, что парижский период для нее на данный момент закончен.

– А что насчет отца ребенка? – спросил ее Эндрю. – Разве он не захочет участвовать во всем этом? Тебя это устраивает?

– Я думаю, он утратил право голоса в этом вопросе, – сказала Джен, вскидывая подбородок и сжимая рот в прямую, твердую линию.

– В самом деле? Ты не хочешь, чтобы он вообще имел какое-то касательство к ребенку? – в голосе Эндрю слышалось неодобрение, возможно, неразличимое для остальных за столом, но Натали его уловила и улыбнулась. Из многих вещей, к которым Эндрю относился серьезно, отцовство было на первом месте.

– Я простила ему его первую измену и вторую, – тихо ответила Джен. – После этого я попыталась ничего не замечать. Но когда мне стало известно, что он продолжает интрижку даже после того, как узнал о моей беременности, я решила, что с меня довольно.

– Джен, все это, конечно, ужасно, но это же его ребенок…

Натали откинулась на стуле, стараясь не слишком наслаждаться тем, что ее муж в кои-то веки противоречит Джен.

– Хотя это не так уж необычно, верно? – вмешался Дэн.

– Что именно?

– Ну, – продолжал он, задумчиво гладя сенсорную панель своего мобильника, – я думаю, здесь это просто больше распространено. В Европе, я имею в виду. На континенте. У них более… свободное отношение к верности. Возможно, более зрелое отношение…

– О, ради бога, – пробормотал Эндрю, допивая остаток вина.

Дэн поглядел на него несколько удивленно.

– Что такое?

– Откуда это? Почему принято считать, что это по-взрослому и даже мудро – предавать человека, с которым ты пообещал быть вместе?

– Это не совсем то, что я имел в виду…

– Ты сказал, что это зрело. Неверность говорит о зрелости. То есть неумение придерживаться своих обязательств – это для тебя признак зрелости, да?

Дэн пожал плечами, покачал головой и вновь занялся едой. Натали смотрела на разгорающиеся щеки своего мужа и чувствовала, что сама краснеет от гордости.

Ее также позабавило, как быстро Дэн отступил. Спустя столько лет, когда столько воды утекло, их отношения друг с другом не так уж изменились. Дэн, известный кинорежиссер, по-прежнему подчинялся мнению Эндрю, простого учителя. Эндрю по-прежнему был моральным авторитетом, человеком с твердыми принципами, аж до чрезмерности, до чувства собственной непогрешимости. Джен по-прежнему искала у мужчин (сначала у Эндрю, затем у Дэна) одобрения своих действий, сама была не в состоянии с этим справиться. А когда Лайла находила что-то смешным, она смотрела на Натали, потому что знала, что Нат тоже засмеется. У них всегда было одинаковое чувство юмора.

Натали спрашивала себя, не потому ли отношения внутри их компании остались прежними, что их дружба сформировалась, когда центром группы был Конор. Поскольку он уже не мог развиваться, не могли развиваться и они. Или, возможно, это было так же, как в родительской семье: ты волей-неволей возвращаешься в свое подростковое состояние; так Натали начинала вести себя как пятнадцатилетняя девчонка, как только оказывалась в доме у матери.

Впрочем, она-то изменилась. В какой-то момент она стала им чужой.

Она вовсе не мечтала о такой роли. Эта роль не пришла к ней сама собой. Эндрю сказал ей в это утро: почему ты не можешь помнить хорошее? Она могла, могла его помнить, просто, кажется, больше не в состоянии была его чувствовать, даже не могла представить, каково это по ощущениям – любить их всех.

– Джен, – сказала Натали, делая попытку ступить обратно в круг друзей, – ты что-нибудь знаешь о Мэгги? Или о Ронане?

– С Ронаном я давно не разговаривала. Кажется, он переехал в Дубай или куда-то еще. Но с Мэгги я поддерживаю связь. Я подумываю поехать в Ирландию, когда разберусь тут с делами, побыть с ней некоторое время перед рождением ребенка.

– Извините, – перебил Зак, – а Мэгги – это кто?

– Мама Конора, – ответила Джен. – А Ронан его брат.

– Понятно. Значит, вы очень близки с этой семьей, – сказал Зак, – раз до сих пор продолжаете поддерживать отношения.

– О да. Очень. Я знаю их с шестнадцати лет, так что… – Она замолчала, поднялась с места и начала убирать посуду. Натали тоже встала, чтобы ей помочь. Она ополоснула тарелки и загрузила их в посудомоечную машину, а Джен тем временем приготовила десерт.

– Это ведь было вождение в пьяном виде, да? – спросил Зак, когда Джен поставила перед ним абрикосовый тарт-татен[11]11
   Вид французского пирога «наизнанку».


[Закрыть]. – Из-за этого произошла авария?

Натали увидела, как два красных пятна выступили на щеках у Джен; сама же она почувствовала, как кровь отливает от ее лица.

– Нет-нет, – сказала Джен, отворачиваясь.

– Извините, – смутился Зак. Он повернулся к Лайле. – Мне показалось, что ты так сказала…

– Давай оставим это, ладно? – тихо пробормотала Лайла.

Натали снова села за стол, взгляд ее был устремлен на Лайлу.

– Ты сказала ему, что Конора убил пьяный водитель? – спросила она.

– Нет. Я сказала, что…

– Что ж, так оно и было, – вступил в разговор Эндрю. Он посмотрел Заку прямо в глаза. – Это был я. Я был за рулем. Я выпил лишнее. Произошла авария. Конор погиб. – Его голос был тверд и ровен.

– О боже, извините…

– Эндрю не виноват, – настаивала Джен. – Содержание алкоголя не зашкаливало. Они сделали анализ крови. Содержание алкоголя не превышало норму. Это был просто несчастный случай.

– Это была моя вина, Джен, мы все об этом знаем. Анализ крови был сделан через несколько часов, – мягко сказал Эндрю, улыбаясь ей тихой, грустной улыбкой, и Натали почувствовала, как рыдание закипает у нее в горле. Ей было нестерпимо видеть, как он взваливает все на свои плечи.

– Извините, – сказал Зак. – Мне не надо было ничего говорить.

– Да, – тихо согласился Дэн, – вероятно, не надо.

– Все в порядке, – сказал Эндрю. – Это было давно. Мы все уже справились с этим, каждый по-своему, так ведь?

Он попытался улыбнуться Натали, но она почувствовала, каких усилий ему стоило держать голову поднятой, а плечи прямыми. Он выглядел таким уставшим. Сердце ее сжалось. Иногда, особенно когда она была вдали от девочек, или когда испытывала очень сильную боль, или когда сидела за своим письменным столом в воскресенье, наблюдая, как Эндрю добросовестно моет их дрянную старую машину на их дрянной старой подъездной дорожке, находящейся на дрянной старой улице, у нее возникало такое чувство, будто ее сердце становится все меньше и меньше с каждым ударом. Затем что-нибудь происходило: или Грейс исполняла ей новую пьесу на скрипке, или Шарлотта рассказывала что-нибудь уморительное из школьной жизни, или Эндрю вдруг улыбался ей своей давнишней, только ей понятной улыбкой – и опля! Сердце расширялось и наполнялось снова, и она чувствовала себя исцеленной.

Сейчас она чувствовала, как оно уменьшается и уменьшается. Она слушала, как Джен уводит разговор в другую сторону, подальше от опасной почвы; слушала, как Лайла нервно смеется над какими-то словами Дэна, и ее переполнял гнев. Праведный гнев. Сидя за этим столом, вонзив ногти в ладони, она вдруг испытала внезапное неодолимое побуждение рассказать правду. Не переписанную историю, не прошлое сквозь розовые очки, не отцензурированную версию случившегося, которую все они рассказывают сами себе годами, а правду, которую она носит в себе все это время, некий секрет, во всей его мощи.

– Я не уверена, – начала Натали, громко и резко прерывая Дэна, который рассказывал всем историю о съемках фильма в Австралии, – что все мы уже справились с этим. Во всяком случае, не очень успешно.

– Нат, давай сейчас это оставим, – сказал Эндрю.

– Я не хочу этого оставлять.

– Пожалуйста, Натали… – умоляюще сказала Джен.

– Нет, Джен, я прошу прощения, но я просто не готова так это оставить. Я не готова позволить Лайле рассказывать своему бойфренду, что Конор был убит пьяным водителем…

– Я не то ему сказала, – выпалила Лайла.

– Тогда что? Ты рассказала ему о гонке? Ты упомянула, что Дэн в своей новенькой машине так горел желанием уговорить Эндрю с ним посоревноваться? – Натали бросила взгляд на Дэна, но он не встретился с ней глазами. – Наверное, не рассказала. Во всяком случае, он исключил этот момент из своей вымышленной версии того, что случилось в тот день.

– Прошу тебя, Нат. – Эндрю потянулся через стол к ее руке, но она ее отдернула.

– Нет, Эндрю, извини. Пора всем здесь собравшимся реально взглянуть на вещи. Например, на тот факт, что Конор не был святым, или на тот, что Джен наказала нас, всех нас, сбежав и не давая о себе знать… – У Джен был сраженный вид, но Натали было все равно. Ей все надоело. Надоело жалеть Джен, переживать за ее потерю. А как насчет потери, которую испытал муж Натали? Никто никогда не говорил об этом. Потеря Эндрю была такой же глубокой, неизмеримой, бесконечной. Его лучший друг, его карьера, его перспективы, его будущее, та чудесная жизнь, которая могла бы у него быть, та, которой он заслуживал.

– Я не хотела никого наказывать, Нат, – возразила Джен, и ее голос чуть дрогнул. – Я правда ничего такого не собиралась делать. Это было бы неразумно. Просто я сломалась. Мне жаль, что ты чувствуешь, будто я наказала тебя или Эндрю, извини меня…

– Черт возьми! – взорвалась Лайла. – Джен, ты не должна извиняться, ни перед ней, ни перед кем другим. Ради всего святого, Натали! Что с тобой?

Натали отодвинула стул и поднялась с места. Она слегка дрожала, ей подумалось, что лучше бы прямо сейчас выйти из комнаты. Ей хотелось уйти от них, хотелось оказаться на улице, на холоде, и лучше слушать шум ветра, чем этот голос в голове, ее собственный голос, резкий, задиристый, уродливый. Ей хотелось почувствовать прикосновение снега к своей коже, чистого и освежающего, как ледяная ванна.

– Честное слово! – воскликнула Лайла. Натали услышала чирканье ножек стула по каменному полу, щелканье и шипенье зажигалки. – Постыдись!

Натали остановилась на полпути между столом и дверью черного хода. В течение нескольких секунд ни один ее мускул не шевельнулся, затем она медленно повернулась и встретилась глазами с Лайлой.

– Прости, пожалуйста? – спросила она опасно мягким голосом. – Как ты сказала? – Лайла лишь тряхнула головой и ничего не ответила. – Мне надо стыдиться? Чего я должна стыдиться, Лайла? – Ответа не последовало. Ярость поднималась в ней, горькая, как желчь. Этот секрет, который она хранила, та власть, которой она обладала, пора было ее применить, и наплевать на последствия. Если сейчас она ничего не скажет, это останется запертым в ней навсегда, она будет носить это в своей груди, тяжелое, как свинец, разъедающее, как кислота. – Мне смешно, мне действительно смешно слышать, как ты говоришь о стыде. Именно ты, Лайла.

Лайла поднялась на ноги, обошла вокруг стола и встала перед Натали, не дальше чем в двух футах. Ее подбородок был вызывающе вздернут, но Натали видела, что руки у нее дрожат.

Натали улыбнулась Лайле холодной, бесстрастной улыбкой.

– Джен говорит, что это не так, но я думаю, она винит Эндрю за то, что случилось. Думаю, она винит и Дэна тоже. Впрочем, сомневаюсь, что она винит тебя. – Лайла не смогла больше выдержать взгляда Натали и отвернулась. Теперь уязвимой была она. Если бы Натали по-настоящему захотела, она могла бы порвать ее в клочья. Она этого захотела. – Зато я тебя виню.

Она наблюдала, как по лицу Лайлы пробежала тень паники; она выглядела как человек, которого засасывают зыбучие пески. В комнате стояло странное молчание, словно время остановилось. Никто не шевелился. Было так тихо, что даже с расстояния в пару футов Натали слышала дыхание Лайлы, поверхностное, хриплое, прерывистое. Как предсмертный хрип.

– Я виню тебя, Лайла, потому что не Эндрю должен был вести машину в тот день, ты помнишь? Это был его праздник. Назначенным водителем была ты. Только ты не могла вести машину, так, Лайла? Потому что потихоньку подливала себе водки в апельсиновый сок и нюхала кокаин в дамском туалете. Ты знала об этом, Джен? Она когда-нибудь говорила тебе об этом? – Джен ничего не ответила, она словно застыла. – Нет, бьюсь об заклад, что не говорила. Не думаю, что она кому-нибудь говорила об этом. Она определенно не упоминала об этом никому, когда Эндрю обвинили в причинении смерти при неосторожном вождении. Я понимаю, что это не изменило бы вердикт. Но это могло бы изменить видение проблемы некоторыми людьми. По крайней мере все бы знали, что Эндрю сел за руль после двух пинт пива не потому, что был долбаный идиот. Он сделал это, потому что знал, что находится в лучшем состоянии для вождения машины, чем та особа, которая пообещала остаться трезвой.

Слезы обильно текли по лицу Лайлы. Но Натали была еще не готова остановиться.

– Я бы, конечно, рассказала об этом на слушанье, если бы помнила. Однако я не смогла из-за потери памяти после аварии. Посттравматический стресс, или ретроградная амнезия, так они сказали. Многое о том дне я не могла вспомнить. Только годы спустя воспоминания вернулись ко мне. Уже после рождения девочек, после того, как мы поженились. Поначалу я думала, что это, должно быть, ложные воспоминания, что они просто привиделись мне в воображении, потому что она ведь не стала бы так делать. Какая бы Лайла ни была эгоистичная, она ведь не могла так поступить?

Эндрю встал, подошел к ним и взял Лайлу за руку. Он был на ее стороне.

– Прошу тебя, Нат. Довольно. Пожалуйста, прекрати сейчас же.

Он был на стороне Лайлы. На стороне Лайлы. На стороне Джен. Почему он не на ее стороне? Это было уже слишком. Она всегда бывает на его стороне. Господи, она делает это, говорит все это, чтобы они увидели, на ком действительно лежит ответственность. Чтобы заставить их понять, что Эндрю не должен был нести на себе всю эту вину. Она тряхнула головой, все так же не отводя взгляда от лица Лайлы.

– Ты когда-нибудь думаешь о том, как могло бы все повернуться, если бы ты не напилась в тот день? Если бы ты не была под кайфом, если бы хоть раз в своей ничтожной жизни поступила так, как обещала, если бы ты думала еще о ком-то, а не только о себе? Тебе не приходит в голову, что, возможно, пусть только возможно, если бы ты так поступила, Конор сидел бы сейчас здесь за столом, с Джен? И, возможно, у Эндрю была бы такая жизнь, какой он заслуживает?

Лицо Лайлы начало морщиться, плечи поникли. Она ухватилась за кухонную стойку, вцепилась так сильно, что побелели костяшки пальцев.

– Он был бы сейчас королевским адвокатом, а не просто учителем в какой-то задрипанной слабой школе, а Джен не была бы здесь одна, а я бы не прожила в боли каждый божий день после этой аварии. Я не была бы чертовой калекой.

Пятница, 19 марта 1999 г.

Дорогая Лайла.

Я посылаю это письмо твоей маме. Я точно не знаю, где ты сейчас находишься. Надеюсь, что где бы ты ни была, это письмо застанет тебя счастливой и благополучной.

Я знаю, как ты на меня злишься, я знаю, ты чувствуешь, что я предала тебя, предала нашу дружбу. Так и есть. Этому нет никакого оправдания, кроме любви. Я люблю его всем своим существом. Я всегда буду его любить. Я чувствую, что мы предназначены друг другу. Можешь смеяться над этим, можешь не придавать этому значения. Это то, как я чувствую, Лайла.

Я понимаю, этого недостаточно, ничто из того, что я могу сказать, не подсластит пилюлю и полностью меня не оправдает. Единственное, на что я могу надеяться и, боже милостивый, горячо надеюсь, это что ты встретила кого-то, кто любит тебя так сильно и делает тебя такой счастливой, что ты сможешь меня простить.

Я хочу этого не только ради себя, я хочу этого ради тебя, конечно, и я хочу этого ради него. Ему пришлось очень нелегко в последние несколько лет, он несет в душе столько вины. Если ты сможешь найти в себе силы простить его, не могу тебе передать, как много это будет для него значить.

Ты можешь на меня злиться и еще больше злиться за то, что я тебе об этом напоминаю, но никто из нас не безупречен в этом деле, Лайла. Пожалуй, мой грех сильнее, но ты наверняка помнишь, как говорила мне, что у вас с Эндрю практически все кончено.

Я никогда с ним не порву и отчаянно надеюсь, что он чувствует по отношению ко мне то же самое. Мы женимся. Это будет всего-навсего регистрация в Рединге 27 июля. Пожалуйста, приходи. Я так хочу, чтобы ты там была. Я по тебе скучаю, Лайло.

С любовью,

Нат