Текст книги "Между империей и нацией. Модернистский проект и его традиционалистская альтернатива в национальной политике России"

Идеологические предпосылки неотрадиционализма. Маятник этнополитических идей

Смена эпох, о которых мы говорим, ознаменовалась инверсией элитарных политических представлений. Идеологемы, осуждавшиеся элитой в «эпоху революции», стали престижными в «эпоху стабилизации». Произошел переход от идеи осуждения советского строя к его идеализации; от ориентации на западную модель развития к обоснованию особого пути России; от идеи «повинимся перед меньшинствами за имперское прошлое» к идее защиты этнического большинства от агрессивных меньшинств или защиты «хозяев» от «гостей». Мы еще поговорим о том, все ли идеи революционной эпохи заслуживали безоговорочной поддержки и не следовало ли какие-то из них пересмотреть. Пока же отмечу сам факт отказа части интеллигенции от своих прежних идей и то, что во многом это привело к усилению позиций идеологии традиционализма, или «неотрадиционализма».

По мнению Л. Гудкова, «неотрадиционализм» включает в себя следующие элементы: 1) «мечтания о прежней роли супердержавы в мире», 2) «антизападничество и изоляционизм», 3) «упрощение и консервацию сниженных представлений о человеке и социальной действительности»[71]71
  Гудков Л. Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам // Мультикультурализм и трансформация постсоветских обществ / Под ред. B.C. Малахова и В.А. Тишкова. М., 2002. С. 129.


[Закрыть].

Принимая в целом эту концепцию, все же считаю нужным уточнить как признаки понятия «неотрадиционализм» (акцентируя внимание не столько на внешнеполитических проявлениях традиционализма, сколько на внутренних, российских), так и предложенную Гудковым последовательность событий в процессе разрастания традиционных стереотипов в элитарном и в массовом сознании. Гудков исходит из того, что российская элита всего лишь воспроизвела уже сложившиеся «самые расхожие массовые мнения и взгляды», я же полагаю, что неотрадиционалистские «мнения и взгляды» вначале были вовсе не расхожими и не массовыми, сформировались именно в элитарных слоях и уже затем были искусственно оживлены в обществе. И лишь после того, как реконструированные элитой советские имперские стереотипы получили массовое распространение и приобрели значимость в качестве электорального фактора, их стали активно эксплуатировать влиятельные силы, при этом не только в политических целях. Растущая в массовом сознании идеализация советской эпохи привлекла внимание бизнеса, который стал активно использовать ее в коммерческих интересах. Например, корпорация «Балтика» решила возродить советский брэнд – пиво «Ленинградское» с этикеткой, которая была в советское время, диски с записями советских песен расходятся миллионными тиражами, рекламными плакатами «Наша родина – СССР» (реклама одной из радиостанций) заклеены вагоны московского метрополитена. Политическая и коммерческая эксплуатация советской ностальгии еще больше ее усилила.

Постараюсь обосновать свой тезис о «навязанном возрождении советских стереотипов», опираясь на материалы тех же исследований ВЦИОМ, которые использует мой коллега и друг Л. Гудков[72]72
  Большую часть социологических материалов ВЦИОМ, на которых во многом основывается эта работа, мне любезно предоставил Л. Гудков, которому я выражаю свою искреннюю благодарность.


[Закрыть].

Элиты не только «производят идеи», но и распространяют их. Так было и в конце 1980-х – начале 1990-х годов, когда основным выразителем идей перестройки, модернизации России был весьма узкий слой российского общества. В основном это были жители крупнейших городов бывшего СССР, преимущественно из среды гуманитарной интеллигенции. Этот слой в советское время испытывал растущую неудовлетворенность и дискомфорт от бюрократического характера организации всей социальной и повседневной жизни, поэтому, когда представилась возможность, он и сформировал идеи перестройки как одной из форм модернизации России. Суть этих идей в конечном счете сводилась к двум лозунгам: «так жить нельзя» и «пора вернуть Россию на путь цивилизованного развития, с которого она была сброшена коммунистическим переворотом». Крайне негативные оценки советского общества, советской экономики, политических институтов быстро утвердились в наиболее популярных масс-медиа в конце 1980-х годов. Массовое сознание какое-то время сопротивлялось этим новым веяниям, и потребовалось около двух лет для того, чтобы интеллигенция смогла довести до масс требование «разорвать с прошлым» и переломить настроения россиян. Так, доля опрошенных, согласных с тем, что в результате коммунистической революции страна оказалась на обочине истории и принесла людям лишь нищету, страдания и массовые репрессии, в 1989 году не превышала 7 %, а уже в 1991 году выросла более чем в 8 раз (до 57 %)[73]73
  См.: Гудков Л. Указ. соч. С. 130.


[Закрыть]. Эта идея удерживалась в качестве доминирующей до 1992 года, переломного во многих отношениях, хотя и в то время негативные оценки советского периода все еще поддерживали почти 50 % опрошенных, несмотря на спад эйфории, связанной с надеждами на быстрые успехи либеральных реформ.

Демократическая мобилизация, направленная против союзной номенклатуры, помогла также российскому обществу адаптироваться к распаду СССР и обусловила сравнительно спокойное его восприятие, несмотря на то, что всего лишь за несколько месяцев до роспуска союзных органов власти большинство россиян на референдуме в марте 1991 года проголосовало за сохранение Союза. Однако подобная мобилизация продолжалась недолго, и непрочный союз разрозненных политические группировок, именовавших себя «демократами» (от прозападных либеральных до популистских и даже националистических сил), быстро распался. Солидная по численности демократическая фракция российского парламента буквально рассыпалась.

Первыми из демократической коалиции выделились так называемые «белые державники». Уже через год после образования новой суверенной России представители этого слоя ощутили, что у них больше сходного, чем различного, с «красными державниками». Поначалу их объединяла в основном ностальгия по Советскому Союзу и сожаления о том, что Россию перестали бояться в мире (одновременное повышение уважения к ней и рост готовности к сотрудничеству в расчет не принимались). Затем к этому добавилось общее негативное отношение к федерализации, которая, с точки зрения «державников» (т. е. традиционалистов, стоящих на имперских позициях), однозначно оценивалась как начало «развала России».

В октябре 1992 года была создана первая коалиция сил, оппозиционных Ельцину и правительству Гайдара, – это был Фронт национального спасения (ФНС). Его идейной основой был этатизм («державничество»), а лидирующую роль в нем первоначально играли не коммунисты, а те самые «белые державники», многие из которых в свое время поддерживали А. Сахарова[74]74
  В их числе были В. Исаков от партии «Российское единство», М. Астафьев, лидер Конституционно-демократической партии – Партии народной свободы (КДП – ПНС), С. Бабурин и Н. Павлов – Российский общенациональный союз (РОС), И. Константинов – Российское христианско-демократическое движение (РХДД). См.: Коргунюк Ю. Современная российская многопартийность // Полит. Ру (http://www.polit.ru/docs/475786.html).


[Закрыть]. Одновременно и левые силы стали больше выпячивать именно свои национал-державные, антизападнические идеи, а вовсе не принципы социального равенства. Так, Г. Зюганов вошел в ФНС не как лидер российских коммунистов, а как председатель Координационного совета народно-патриотических сил, вместе с ним пришли сторонники воссоединения Союза, например В. Алкснис («Союз»), и русские националисты, например А. Стерлигов («Русский национальный собор»)[75]75
  Там же.


[Закрыть].

Вероятно, уже в это время наметилось смещение центра тяжести политической борьбы в России. Его главным содержанием все больше становилось не противостояние «демократов» и «коммунистов», а противоборство «западников» и «националистов», точнее, противоборство идеологий: «универсальной модернизации», с одной стороны, и «особого русского пути», основанного на идеях имперского традиционализма, – с другой.

В 1991–1992 годах российская оппозиция в основном сосредоточилась на критике внешнеполитического курса администрации Ельцина. Особенно доставалось за проамериканскую ориентацию Андрею Козыреву, руководившему в то время внешнеполитическим ведомством России. Выдвигались лозунги «объединения разделенного русского народа» и «защиты русских соотечественников», «брошенных на произвол судьбы» в новых независимых государствах. Русские в СНГ рассматривались державниками как основа ирредентистских движений, как инструмент восстановления СССР: «Без воссоединения ныне разделенного русского народа наше государство не поднимется с колен»[76]76
  Зюганов Г. Драма власти. М.: Палея, 1994. С. 22.


[Закрыть]. В это время и часть представителей правящих политических кругов исходили из целесообразности тактики «перехвата лозунгов» державности, которые, как многим казалось, должны были пользоваться популярностью у народа[77]77
  См.: Станкевич С. Явление державы // Российская газета. 1992. 23 июня.


[Закрыть].

Между тем подобные идеи носили тогда сугубо элитарный характер и почти не отражались в массовом сознании. Об этом свидетельствуют опросы ВЦИОМ 1993 года (см. табл. 4).

Таблица 4. «СВЯЗАНА ЛИ ЛИЧНО ВАША СЕГОДНЯШНЯЯ ЖИЗНЬ С ДРУГИМИ РЕСПУБЛИКАМИ БЫВШЕГО СОЮЗА?» (в % к количеству опрошенных), 1993 год

Примечание: 1 – да, в значительной степени; 2 – да, в незначительной степени; 3 – практически нет; 4 – затрудняюсь ответить.

Источник: данные опроса ВЦИОМ (Омнибус 93-1).

Всего около 16 % россиян в то время заявляли, что их жизнь в значительной мере связана с другими республиками бывшего СССР, при этом у этнического большинства актуальные связи с другими республиками были менее значимыми, чем у респондентов других национальностей, многие их которых, возможно, были выходцами из других республик бывшего Союза. Свыше 2/3 русских респондентов отмечали, что их повседневная жизнь практически не связана с другими республиками бывшего СССР, тогда как среди представителей других национальностей таких было меньше половины. Лишь 9,3 % русских и 12,9 % представителей других национальностей заявляли, что они ощущают «свою общность с людьми и историей этих республик»[78]78
  Опрос ВЦИОМ «Омнибус 93-1».


[Закрыть]. Только 21 % русских ощущали интерес к тому, что происходит даже в родственной Украине, которая в то время воспринималась как неразрывная часть единого ареала расселения русских[79]79
  Подробнее см.: Паин Э. Становление государственной независимости… С. 65.


[Закрыть].

И по отношению к вопросу о репатриации русских в России на протяжении 1990-х годов в массовом сознании преобладали настроения безразличия и безучастности, сменявшиеся в периоды кризисов ростом откровенного негативизма к русским из других республик. К ним старожилы относились как к непрошеным нахлебникам и конкурентам в экономической и социальной сферах[80]80
  Филиппова Е.И. Проблемы адаптации русских беженцев в российском селе // Миграционные процессы после распада СССР / Под ред. Дж. Азраэла и Ж. Зайончковской. М., 1994.


[Закрыть]. Так, в Тверской области до середины 1990-х годов преобладало равнодушное отношение к притоку в область русских вынужденных переселенцев. Не более четверти опрошенных высказывали тогда негативное отношение к ним, однако после августовского кризиса 1998 года доля недовольных возросла уже до 44 % при безразличном отношении к русским мигрантам со стороны большей части респондентов[81]81
  Витковская Г. Вынужденная миграция и мигрантофобия // Нетерпимость в России: старые и новые фобии / Под ред. Г. Витковской и А. Малашенко. М.: Московский Центр Карнеги, 1999. С. 152.


[Закрыть].

Можно утверждать, что политическая оппозиция того времени не опиралась на реальный анализ настроений народа и ссылалась на «волю народа» без малейшего на то основания.

К концу 1993 года сложились практически все основные разновидности лозунгов возрожденной «русской идеи» в ее имперской, традиционалистской трактовке. Коммунисты пугали народ ужасными последствиями распада СССР: «…нынешняя Российская Федерация – это еще не вполне Россия, а обрубок с кровоточащими разорванными связями»[82]82
  Зюганов Г. Указ. соч. С. 202.


[Закрыть]. Сторонники Жириновского завлекали народ перспективами воссоединения великой державы: «Россия – это страна в границах как минимум СССР либо Российской империи»[83]83
  Жириновский В. Что мы предлагаем: Предвыборная программа ЛДПР // Юридическая газета. 1993. № 40–46.


[Закрыть]. Радикалы из РНЕ призывали к насилию: «…представитель Русской Нации обязан восстанавливать справедливость в отношении Русских людей своей властью и своим оружием, не обращаясь в судебные и иные инстанции»[84]84
  Из «Кодекса чести» партии «Русское национальное единство» // Русский порядок. 1993. 19 дек.


[Закрыть]. В период обострения борьбы президента и Верховного Совета (1993 год) лагерь оппозиции еще больше расширился. В это время к критике внешней политики и гайдаровских реформ добавились упреки в адрес федеральной власти в «развале России», в поддержке сепаратизма республиканских элит. Тем не менее, несмотря на шумную пропаганду, подобные идеи в первой половине 1990-х годов еще не пользовались массовым спросом.

Как уже отмечалось, в электоральных предпочтениях населения доля сторонников «независимого развития России» превосходила долю сторонников «воссоединения СССР». Да и «образ врага», один из ключевых в неотрадиционалистском варианте «русской идеи», тоже не сразу овладел массами. В 1989 году большинство опрошенных (49 %) полагало, «зачем искать врагов, если корень наших бед в нас самих», и лишь 12 % были уверены, что источником проблем русских являются их враги. Через шесть лет (1994 год) уже 41 % опрошенных видели во врагах главный источник своих бед, но почти столько же придерживалось противоположного мнения. Понадобилось еще пять лет, чтобы «образ врага» прочно утвердился в сознании россиян, и в 1999 году уже подавляющее большинство опрошенных (65 %) стало объяснять свои проблемы происками врагов[85]85
  См.: Гудков Л. Указ. соч. С. 25–33; Он же. Комплекс «жертвы»: особенности массового восприятия россиянами себя как этнонациональной общности // Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. 1999. № 3. С. 47–60.


[Закрыть].

Вряд ли кого-нибудь удивит тот факт, что привычная, стереотипная и удобная идея переноса ответственности за проблемы русского народа на «врагов» приобретала все новых сторонников по мере роста негативного восприятия жизни в России. Понятно, что возвращение к старому всегда требует меньше усилий, чем освоение новых ценностей. Поражает другое – сравнительно прочная устойчивость новой для посттоталитарного мышления идеи «корень наших бед в нас самих».

Позволю себе выдвинуть гипотезу о том, что за девять-десять лет с начала перестройки (1985–1994 годы) в российском обществе начала формироваться новая традиция, основанная на идеях индивидуальной свободы и персональной ответственности, которая оказалась способной какое-то время сопротивляться возвращению советских стереотипов, навязываемых массовому сознанию коммунистическими и радикально-националистическими пропагандистами, а также либералами-перебежчиками. И еще смелее могу утверждать, что социологические материалы доказывают сравнительно высокую пластичность массового сознания россиян и его готовность к восприятию новых социальных и политических парадигм.

При этом речь идет не только о быстро меняющихся политических представлениях, но и о глубинных ценностных ориентациях. Так, двенадцатилетние исследования Николая Лапина свидетельствуют о последовательном нарастании либеральных ценностей (свободы, независимости, инициативности) в той части структуры ценностных ориентаций россиян, которые обусловлены «утвердившимся социокультурным типом общества»[86]86
  Лапин Н.И. Как чувствуют себя, к чему стремятся граждане России: Аналитический доклад. М., 2002. С. 39, 41, 43.


[Закрыть]. Социологические исследования, проведенные разными исследователями, разнящимися по своим идеологическим убеждениям и по методологическим приемам, показывают, что сегодня около 40 % населения России – это люди, исповедующие ценности, во многом напоминающие так называемые протестантские в веберовском смысле этого понятия, т. е. глубоко индивидуализированные, ориентирующиеся на индивидуальный, рациональный выбор, на минимальное обращение за поддержкой к окружающей среде, за исключением семьи[87]87
  См., например, материалы дискуссии «Модернистский проект: спрос и предложение», состоявшейся 1 октября 2002 года (http://www.liberal.ru/issue.asp).


[Закрыть]. Не только социологические исследования, но и упоминавшийся уже факт многочисленности представителей протестантской религии (второй по численности верующих в России) свидетельствует, что ценности протестантской этики не чужды русским людям. Все это ставит под сомнение (по крайней мере) справедливость популярных ныне представлений о том, что русский народ был не готов к освоению модернизационных ценностей или что они якобы принципиально не соответствуют природе «русской души и ментальности».

Модернистская идеология в постсоветской России оказывала влияние на массовое сознание до тех пор, пока у россиян сохранялась надежда, что либеральные реформы приведут к позитивным переменам, что жизнь улучшится. Влияние же традиционализма стало прогрессировать по мере ослабления этих надежд. Массовые разочарования, усталость, фрустрации как раз и обусловили большую, чем раньше, восприимчивость людей к элитарным идеям неотрадиционализма, в изобилии выплескиваемым известными «экспертами» на массовую аудиторию в популярных телепередачах, в газетах и журналах. Традиционалистские же объяснения происходящих перемен, в свою очередь, обусловили еще больший рост массовой дезориентации населения и нарастание ностальгии по прежним временам идеализированной стабильности и благополучия.

Мы еще остановимся на оценке иных факторов, обусловивших указанные перемены, а пока отмечу, что на российской интеллигенции в немалой мере лежит «грех» формирования упаднических настроений в обществе. В отличие от других стран Восточной Европы (Чехия, Польша, Венгрия) в России не возникло элиты, которая смогла бы выработать целостную программу национального развития, проект модернизации страны или хотя бы рационализировать происходящее. Вместо этого российская интеллектуальная элита проявила высокую склонность к популизму, который Ю. Левада определяет как антипод демократии. По его мнению, демократия представляет собой систему институтов и механизмов, которые «превращают толпу в народ», в то время как популизм «низводит общественное до массового, т. е. до уровня наиболее распространенного, „простого“»[88]88
  Левада Ю. Общественное мнение в год кризисного перелома: смена парадигмы // Сегодня. 1994. 17 мая.


[Закрыть]. Популизм, в свою очередь, является важным фактором роста массовых этнических предрассудков, этнофобий. В условиях, когда стереотипы массового сознания становятся эталонами в обществе, «на сцену выходят дремавшие под покровом демонстративной „советской“ лояльности этнические фобии и национальные амбиции»[89]89
  Там же.


[Закрыть].

Развивается этнический национализм и под влиянием так называемого стихийного примордиализма, т. е. такого образа мыслей, который зиждется на представлениях о том, что людям, принадлежащим к одной этнической общности, изначально (примордиально) и навсегда присущ некий набор культурных свойств, обусловливающих их поведение[90]90
  Подробнее о сущности, определении и критике примордиализма см.: Тишков В.А. Очерки теории и политики этничности в России. М.: Русский мир, 1997. С. 48–52.


[Закрыть]. Одним из политических следствий доктрины примордиализма является исторический фатализм, проявляющийся, например, в формуле: «Культура – это судьба». Между тем в этнологии примордиализм как научный концепт находится на периферии научной мысли и подвергается уже по крайней мере с середины прошлого века всевозрастающей критике. Прежде всего, его рассматривают как предтечу расизма, а при широкой трактовке последнего как «культурного расизма» непосредственно включают в это понятие[91]91
  См.: Шнилерман В. О новом и старом расизме в современной России // Вестник Института Кеннона в России. М., 2002. Вып. 1. С. 77–80.


[Закрыть]. Однако в России за пределами сообщества этнологов (этносоциологов) стихийный примордиализм доминирует как в массовом, так и в элитарном сознании.

Именно с примордиалистских позиций в российской прессе, да и в научных публикациях, чаще всего оценивают свойства этнических общностей, в том числе и русских. При этом используют две, казалось бы, абсолютно противоположные модели такого подхода: 1) «самобичевание», когда выпячиваются и абсолютизируются такие якобы извечно присущие русским свойства, как леность, неприспособленность к упорному, кропотливому труду, пьянство, низкая ценность жизни, неготовность к жизни в условиях демократии и др.; 2) «самолюбование», подчеркивающее абсолютно позитивные качества, такие как великодушие, щедрость, духовность и др.

Так, Лев Аннинский описывает русских в терминах первой из названных моделей: «Американец упорно работает, чтобы и дети, и внуки его имели счастливую возможность также работать. Наш человек героически вкалывает, чтобы если не дети его, то хоть внуки его получили наконец возможность ничего не делать»[92]92
  Аннинский Л. «Взаимоупор»: Вечно невозможный диалог // Западники и националисты… С. 225.


[Закрыть]. Другой современный литератор, Владимир Бондаренко, использует вторую модель (правда, весьма своеобразно, с сомнительными признаками позитивности), заявляя: «Русские – имперский, государствообразующий народ. Таким не являются ни грузины, ни эстонцы, ни даже немцы. Лишь русские, со своей обширностью и безразмерностью, с мечтательностью и жалостливостью, даже со своей треклятой обломовщиной, способны на державность»[93]93
  Бондаренко В. Народ Вседержитель // Завтра. 2000. № 1(318).


[Закрыть].

Ни один из авторов ни приводит никаких аргументов в подтверждение своих слов. Все рассуждения о русских, грузинах, эстонцах и американцах не более обоснованны, чем знаменитые этнические анекдоты «армянского радио», и, похоже, на них и основаны. Отсутствие корректного и доказательного сравнения русских с другими этническими общностями заменяется категоричностью заявлений, сделанных во вневременных рамках, в терминах «всегда», «никогда», «во все времена». Это самая характерная черта стихийно примордиалистских суждений.

Такая внеисторичность противоречит накопленным результатам исследований и базовым теориям современной этнологии, свидетельствующим, что не существует вечных этнических особенностей. Этничность – это прежде всего отношения «мы – они». Именно такие отношения, как правило, и задают культурные особенности, которые, в терминологии Ф. Барта, выступают как «этнические маркеры», формирующие культурные этнические границы[94]94
  Ethnic Groups and Boundaries / Ed. by F. Barth. Bergen, 1969.


[Закрыть]. Культурные особенности любого народа всегда относительны: испанский язык отличает испанца от француза, но не отличает от чилийца и аргентинца, использование борща в повседневной диете отличает украинца от немца, но не отличает от русского и т. д. Этнические особенности являются всего лишь композицией преходящих культурных свойств, которые только на определенное время, в данный исторический момент могут отличать одну группу от каких-то других[95]95
  См., например: Токарев С.А. История зарубежной этнографии: Учебное пособие. М.: Высшая школа, 1978.


[Закрыть]. Но и в этом случае речь должна идти именно о группах, социальных и региональных, а не о всей общности. Русские горожане не только по поведенческим, но и по ментальным характеристикам отличаются от русских селян. Значительно различается элитарное и массовое сознание. Еще больше различий, включая зачастую и языковые, между этническими русскими, живущими в Америке или во Франции, и русскими россиянами. Единственная особенность, которая так же уникальна, как почерк или отпечатки пальцев человека, – это самоназвание народа (этноним), и предельным признаком этничности, с утратой которого происходит ее смена, является отказ от этнонима. Использование же традиционного этнонима свидетельствует о сохранении в какой-то мере этнической самоидентификации: люди могут уехать с исторической родины, забыть родной язык и утратить все навыки традиционной культуры, но продолжать считать себя представителями определенной этнической общности, другой, чем живущие рядом народы, что, однако, может не оказывать никакого влияния на их поведение.

Именно при анализе реального исторического поведения людей быстро рушатся стихийно примордиалистские конструкции. Например, если бы в русской народной традиции действительно преобладала ориентация родителей «на безделье своих детей и внуков», как утверждает Аннинский, то не мог бы действовать известный механизм передачи трудовых традиций из поколения в поколение, на основе которого формировалась и закреплялась исторически устойчивая региональная специализация ремесел (тульские оружейники, ивановские ткачи, стеклодувы Гусь-Хрустального и т. д.). Этот же механизм ранней профессиональной ориентации и передачи трудовых навыков до сих пор обеспечивает устойчивость русских народных промыслов (палехского, хохломского, дымковского, жестовского и множества других). А как согласуется с утверждением о русских как имперском народе (более имперском, чем какие-либо другие) тот факт, что на протяжении XX века Российская империя распадалась дважды и оба раза без сопротивления русского народа, в то время как любая попытка внешнего нападения на Отечество неизбежно подымала народное партизанское движение? Это миролюбие русских людей и одновременно рациональность – готовность защищать страну от агрессора и отсутствие желания проливать кровь за имперские амбиции элиты, на мой взгляд, является подлинным достоинством большого народа.

Высказывание В. Бондаренко о державности русского народа порождает множество вопросов. Прежде всего, что такое «державность» и чем она отличается от любви к родине и лояльности граждан государству? Не думаю, что цитируемый мною публицист будет настаивать на том, что русские больше любят свое государство и более склонны соблюдать его законы, чем, скажем, упомянутые им эстонцы или немцы. Он говорит о другом: об отношении русских людей к особому типу государства, к империи, в которой, во-первых, есть самодержавный правитель и его подданные, слуги (это имеет в виду Бондаренко, используя знаменитую лермонтовскую фразу: «Слуга царю, отец солдатам»); во-вторых, есть главный, имперский, как говорит публицист, «государствообразующий», народ, на которого возложена функция покорения других народов или насильственного удержания их в составе государства. Может ли державность в вышеизложенном ее понимании выступать в качестве этнически специфицирующего фактора? Да, может, но, как уже отмечалось, не вечно, а лишь на исторически определенное время. В XVIII веке, когда идея общественного договора и гражданской нации поддерживалась во Франции не только элитой, но и массами на революционных баррикадах, а в России о таких идеях большинство людей никогда не слышали, наверное, можно было говорить, что русские более имперский народ, чем французы. В середине XIX столетия, когда польские повстанцы в Российской империи выдвигали требования не только этнонационального, но и гражданского самоопределения, а русская элита, включая даже великого Пушкина, отказывала ей в таком праве, следовало говорить (и такие люди, как Герцен, говорили) о преобладании имперского сознания в российском обществе. Но все это было в прошлом. А какие признаки имперской державности заметны в массовом сознании русских сейчас?

Ностальгия по утрате империи, какой был Советский Союз, у них, скорее всего, проявляется в большей степени, чем, например, у упоминавшихся эстонцев. Однако, как уже было показано, эта ностальгия проявляется в форме преходящих настроений, по крайней мере, она мало похожа на «вековую мечту». Подобные настроения были слабо заметны сразу после распада Союза, они появились позднее, как одно из проявлений идеализации советского прошлого в условиях разочарования настоящим, и вполне вероятно, что они со временем утихнут, как обычно утихает всякая ностальгия. Да и сегодня эти настроения имеют крайне слабые политические последствия, поскольку сожаления о былом Союзе не порождают стремлений к его восстановлению. Имперский экспансионизм начисто отсутствует в массовом сознании, напротив, ему противостоит другая традиционная установка: «Лишь бы не было войны». Даже Г. Зюганов и его единомышленники по партии и коалиции не выдвигают сегодня, как в начале 1990-х, лозунгов, связанных с восстановлением СССР, понимая их полную политическую бесперспективность в избирательных кампаниях.

А насколько сильно укоренилась в русском сознании державность как идея «удержания территорий», скажем, применительно к Чечне? Именно с войной в Чечне идеологи русского традиционализма связывают основные надежды на приращение числа и консолидацию своих сторонников. «Чеченская война, – пишет Бондаренко, – изначально никому не нужная и развязанная теми же нефтебанкирами, в конце концов привела сегодня к общему патриотическому подъему народа. С концом века кончилась и эпоха русского унижения»[96]96
  Бондаренко В. Указ. соч.


[Закрыть]. Писалось это в 2000 году, в начале второй чеченской кампании, когда не только цитируемый публицист верил, что российская «на сто процентов рабоче-крестьянская армия воюет и побеждает на Кавказе». Думаю, что сейчас он бы не стал связывать надежду на конец «эпохи русского унижения» именно с победой в Чечне. Во всяком случае, у российского общественного мнения совершенно другие представления о возможном финале чеченской кампании. Если в 2000 году 40 % опрошенных ВЦИОМ были уверены, что федеральные войска в Чечне «очень близки» или «скорее близки» к победе, то в 2002 году лишь 0,8 % опрошенных верили, что война в Чечне уже закончилась, еще 10,1 % респондентов полагали, что на завершение войны потребуется около 5 лет, но самую большую группу (36,6 %) составляли те, кто считал маловероятным окончание войны даже через 10–15 лет[97]97
  Опрос ВЦИОМ Экспресс-7 (26–29 июля 2002 года).


[Закрыть]. С каждым годом войны такие настроения укрепляются. Примечательно, что ныне большинство опрошенных не считают нужным проливать кровь за удержание Чечни в составе Российской Федерации: 15,5 % полагают, что республика фактически уже не находится в ее составе, и еще 55 % не возражали бы против выхода ее из Федерации или готовы смириться с этим[98]98
  Там же.


[Закрыть]. Следовательно, абсолютное большинство россиян (свыше 70 %), и прежде всего русских (они составляют 85 % опрошенных), выступают против идеи «удержания территорий».

И наконец, третий элемент «державности» – принцип подданничества (народ как «слуга царю») тоже постепенно уходит в прошлое. Если в 1989 году 27 % опрошенных поддерживали утверждение: «Мы должны стать свободными людьми и заставить государство служить нашим интересам», то к 1999 году их доля выросла до 37 %[99]99
  См.: Левада Ю.А. От мнений к пониманию. М.: Библиотека Московской школы политических исследований, 2000. С. 442.


[Закрыть]. Аналогичные результаты (и даже со сходными количественными параметрами) получили и другие исследователи. Так, по данным Т. Кутковец и И. Клямкина, убежденные сторонники «традиционализма» в таких его проявлениях, как доминирование государства над личностью, патернализм и закрытость страны, составляют менее 7 % респондентов. Невелик и их резерв (22 %). Между тем сторонники модернистской альтернативы (приоритет интересов личности, ее самостоятельность и ответственность за свою жизнь, открытость страны) составляют 33 % населения при несколько большем по численности резерве (37 %)[100]100
  См.: Кутковец Т., Клямкин И. Нормальные люди в ненормальной стране (http://www.liberal.ru/sitan. asp?Num=257).


[Закрыть].

На основе анализа многочисленных литературных источников Е. Ясиным было отобрано по 10 наиболее часто повторяющихся традиционных русских и советских ценностей. В ходе анализа он пришел к выводу, что успешное, хотя и противоречивое развитие капитализма в России перед Октябрьской революцией либо преодолело, либо трансформировало ядро традиционных российских ценностей. Далее, уже в советское время, урбанизация (а к началу 1990-х годов 2/3 населения России жило в городах и более половины, включая сельских жителей, – в индивидуальных квартирах) сильно потеснила патриархальные общинные коллективистские ценности и стимулировала рост индивидуализма. Урбанизация и индустриализация лишили основы те народные традиции, которые возникали вследствие зависимости русских селян от климатических условий (рваный ритм труда, чрезмерные, но краткосрочные напряжения). Радикальная смена демографического режима – переход от быстрого роста населения при высокой рождаемости, но и высокой смертности к стационарному населению или даже к его снижению при сравнительно низких показателях рождаемости и смертности – отразила и одновременно стимулировала рост ценности человеческой жизни. В то же время сохранение и даже реанимация некоторых традиционных ценностей в советское время (например, патернализма как формы иждивенчества) были обусловлены не столько относительной инерцией массового сознания, сколько сходством советского строя с прежним (еще большая роль государства, иерархическая организация общества и меньшая роль рыночных отношений).

Таким образом, культурные нормы и ценности оказываются устойчивыми настолько, насколько сохраняются формирующие их социальные институты[101]101
  См.: Ясин Е.Г. Модернизация экономики и система ценностей: Доклад к 4-й Международной научной конференции «Модернизация экономики России: социальный аспект», Москва, 2–4 апреля 2003 года. М., 2003. С. 37, 45, 49–50.


[Закрыть]. Эти выводы полностью согласуются с теорией Бронислава Малиновского, родоначальника функционализма – одного из основных направлений современной культурной антропологии. Автор этой теории еще в 20-е годы прошлого века убедительно показал, что устойчивость культурных традиций, в том числе и традиционных ценностей, определяется их включенностью в функционирование конкретного общества и напрямую зависит от формируемой им системы потребностей и интересов людей. Изменения потребностей и интересов определяют и динамику ценностей[102]102
  Malinowski В. A Scientific Theory of Culture. N.Y., 1960.


[Закрыть].