Текст книги "Мисс Моул"

– Я запомню это имя, – кивнула Ханна.

– Ты еще не получила место, – резко возразила Лилия, – и на самом деле я не думаю, что ты подходишь. Разве что с большой натяжкой. Сомневаюсь, что ты сможешь настолько войти в роль экономки, чтобы обратить на себя внимание мистера Кордера, и вообще, одному Богу известно, чем ты занималась все эти годы. Но если ты подойдешь, то, надеюсь, не забудешь, что я практически поручилась за тебя. И кстати, о нашем родстве я не упоминала. Подумала, что это будет несправедливо по отношению к вам обоим. Пусть тебя оценивают исключительно по твоим достоинствам. Я советовалась с Эрнестом, и он со мной согласился.

Ханна ехидно улыбнулась и ничего не сказала, но весь ее вид просто кричал о том, что у нее найдется реплика в ответ, поэтому Лилия торопливо продолжила:

– Дам тебе знать, как обстоят дела. Я увижусь с мистером Кордером на неделе на вечерней службе.

– Разве он не захочет со мной встретиться?

– Это необязательно, – сказала миссис Спенсер-Смит в неподражаемой спенсер-смитовской манере.

– Ты имеешь в виду, нежелательно? Осмелюсь предположить, ты права. А какого типа он мужчина? Открытый и энергичный или из тех милых лапочек, что прячут коготки?

– Это не смешно, Ханна, и даже вульгарно; я бы сказала, непочтительно. Постарайся помнить о том, что ты леди.

– Но я не леди. Мы с тобой одного роду-племени, Лилия, и ты знаешь какого. Мы произошли от простых йоменов, и мой отец проглатывал «х» в начале слова, как и твой. Знаю, ты не любишь об этом вспоминать, но факты – вещь упрямая. Так уж вышло, что я получила образование выше соответствующего моему положению (но ты‐то, конечно, нет!), поэтому временами скатываюсь до прежнего уровня, так сказать, возвращаюсь к истокам. Но постараюсь вести себя прилично и глаз не спущу с Пэтси. Спасибо тебе за чай, а я отправлюсь обратно к миссис Гибсон и постараюсь привести в божеский вид свое нижнее белье, хоть и надеюсь, что преподобному Кордеру не будет до него дела.

– Ну вот опять ты! – вздохнула Лилия и подставила прохладную румяную щеку для поцелуя.

– Можем же мы пошутить между нами, девочками! – Ханна коснулась щекой лица кузины и добавила: – Добрая ты душа, Лилия. Ты всегда мне нравилась.

– Ой, иди уже, – добродушно проворчала миссис Спенсер-Смит, настойчиво подталкивая гостью к двери: неизвестно, какую великодушную глупость совершит Эрнест, если застанет кузину, когда вернется домой.

Глава 5

К вечеру поднялся сильный ветер, и когда Ханна шла обратно через Даунс, верхушки деревьев раскачивались, а облетевшие листья закручивались вихрем. Игроки в футбол, всадники и дети попрятались по домам; вдоль дороги тянулся ряд фонарей, но под вязами, где шла Ханна, клубилась грозовая тьма. Ветви гнулись и скрипели, горестно протестуя, а те, на которых еще остались листья, молотили воздух, словно гигантские цепы, сходя с ума от бесплодных усилий, ибо ветер пожинал урожай, обмолачивая с деревьев листья, и гнал их перед собой. Подгонял он и Ханну, легкую, как листок, и захмелевшую от свиста и грохота бури. Яркая и уютная гостиная Лилии сейчас казалась сном, мистер Кордер – досужей выдумкой, а у Ханны Моул не было ни прошлого, ни будущего, лишь перехватывающее дух настоящее, в котором ветер толкал ее на запад, в то время как она прокладывала путь на юг. В течение десяти минут или четверти часа, когда она спускалась с холма под защиту улиц, где ветер хоть и налетал на деревья в садах, но находил их слабое сопротивление скучным, Ханна испытывала свободу от бремени забот, которой всегда вознаграждается чрезмерное физическое усилие; но в относительной тишине Чаттертон-роуд к ней вернулось осознание, что бренное тело нуждается в деньгах на еду и одежду, и, как ни абсурдно, пред ней возникло видение мистера Кордера, протягивающего щедрые дары на блюде для пожертвований. Она встряхнула головой и скривилась, отгоняя видение. У мисс Моул было стойкое предубеждение против нонконформистских священников, и в воображении мистер Кордер рисовался елейно-невежественным и притворно-смиренным, в то время как смирения в нем не было ни на пенни, и на мгновение все существо Ханны взбунтовалось. Она могла посмотреть на себя чужими глазами: невзрачная, приближается к середине жизни, а то уже и перевалила за нее, и производит впечатление женщины, которая всегда прет против течения; в сущности, она была идеальной экономкой для мистера Кордера. Она признавала, что никто другой, сидя в его гостиной и штопая вязаные подштанники за столом, покрытым саржевой зеленой скатертью с порыжелым папоротником в горшке посередине, не смотрелся бы так уместно, как Ханна Моул. Кто бы заподозрил в ней чувство юмора и иронию, пылкую любовь к красоте и умение находить ее в самых неожиданных местах? Кто мог бы вообразить, что мисс Моул в разное время рисует себя в мечтах то первооткрывательницей неведомых земель, то утопающей в роскоши леди в дорогих нарядах, то матерью очаровательно непослушных сорванцов или вечно ускользающей музой, возлюбленной поэта? Она могла воротить свой длинный нос от этих причудливых экскурсов, в то же время не считая их невероятными. Она была полна желаний, энергии и веселья, но над ними царило ироническое представление о себе, которое не страдало непоследовательностью и защищало ее, как доспех, против не желающего проявлять дружелюбие мира. В конце концов, уговаривала себя Ханна, подавляя бесполезный бунт, стоит лишь завладеть тем, о чем так страстно мечтаешь, и оно почти сразу станет ненужным – тут снова пришла на помощь удачная мысль Бога о компенсации, – к тому же она обожала играть в переодевание и примерять на себя чужие роли, а поскольку ее острая наблюдательность не была целиком направлена на выявление слабостей в других, Ханна могла честно признать: раз уж она потерпела неудачу в жизни, назначенной жребием лично для нее, то вряд ли достигнет успеха, выбрав чужую судьбу. Она обладала душой бродяги со всеми преимуществами такого уклада – готовностью в любой момент сорваться с места, пренебрежением к нажитому, – но эти же качества заставляли ее мириться с переездами, к которым она не готовилась, и бедностью за пределами уровня комфорта. И сейчас оба условия сошлись. Мало что, думала мисс Моул в ту минуту, может быть неприятнее, чем покидать дом, где с ней обращались как с другом, где она находила тайное ленивое удовольствие в выслушивании банальностей миссис Гибсон и более острое – когда приводила в замешательство мистера Бленкинсопа, подстерегая его на лестнице и вынуждая вступить в разговор; дом, который она могла покинуть по минутной прихоти, чтобы послоняться по Верхнему Рэдстоу или совершить долгую прогулку на другом берегу реки, и куда могла вернуться с уверенностью, что ей там рады. И вот теперь она должна отказаться от всего этого и штопать чулки дочери мистера Кордера ради того, чтобы иметь пропитание и одежду.

И все же лучше быть Ханной Моул, чем Лилией, единственная личность которой незыблема и зовется миссис Спенсер-Смит, которая никогда не выбивала окно полуподвала, чтобы спасти мужчину от отравления газом, не оттаскивала его от плиты, не бросалась потом утешать плачущего младенца, брошенного в коляске; лучше, чем быть бедняжкой миссис Риддинг с исказившимся лицом. Ханна тогда подумала, что это выражение отчаяния несчастной, уже смирившейся с неизбежностью надвигающейся катастрофы и вдруг с ужасом обнаружившей, что кошмар откладывается. Гримаса мелькнула и тут же исчезла, но сейчас, в темноте, Ханна видела ее как наяву. «И все из-за денег!» – мысленно простонала она, думая вовсе не о себе. Деньги могли бы излечить невротика-мужа, а если нет, то позволили бы молодой вдове вырастить сына, и Ханна пожелала этого всем сердцем. Она слышала, как Лилия отзывалась о деньгах с пренебрежением, но как человек, у которого они всегда были, именно о них кузина позаботилась бы в первую очередь. Деньги – одна из лучших вещей в мире, если ими правильно распорядиться, как распорядилась бы мисс Ханна Моул, и всю дорогу до Принсес-роуд она назначала воображаемую ренту для людей вроде себя, отложив несколько тысяч в пользу миссис Риддинг и рассылая знакомым рождественские открытки и валентинки в виде пятифунтовых билетов.

Подойдя к дому миссис Гибсон, мисс Моул увидела свет в полуподвале. Стекло уже вставили, а из открытого окна кухни доносилось пение миссис Риддинг. У Ханны отвисла челюсть. Она слышала это пение каждое утро перед уходом мистера Риддинга на работу и каждый вечер, когда он возвращался домой, но никогда в другое время суток, и ей стало больно оттого, что столь юная девочка так несчастна, но вынуждена храбриться. Ей стало стыдно за собственное недовольство и зацикленность на себе. Все, что случилось с Ханной, прожившей половину жизни, в которой были и забавные моменты, и даже безумная романтическая интермедия, сейчас не имело значения; огромное эксцентричное сердце мисс Моул болело за юную миссис Риддинг. Но что тут поделаешь? Неистощимый запас советов – которым сама Ханна не следовала, – шуток и ободряющих слов был бесполезен; миссис Риддинг держалась спокойно и холодно с теми, кто стал свидетелем отвратительной сцены в полуподвале, даже с женщиной, которая утешала и купала ее ребенка. Ханна была бы не прочь искупать дитя еще раз. На миссис Гибсон произвело изрядное впечатление ее умелое обращение с младенцем; впрочем, миссис Гибсон восхищало все, что бы ни делала новая подруга, и, возможно, для Ханны будет отрезвляюще благотворно пожить с мужчиной, которого восхищают лишь собственные действия.

Она открыла замок ключом, одолженным ей миссис Гибсон, и в прихожей наткнулась на мистера Бленкинсопа, который как раз вешал шляпу.

– О, добрый вечер, мистер Бленкинсоп, – по-девчоночьи пискнула Ханна. – Вы сегодня припозднились, верно?

Мистер Бленкинсоп сурово взглянул на нее сквозь стекла очков.

– Как и намеревался, – многозначительно произнес он и шагнул в сторону, пропуская соседку вперед по лестнице.

Ханна вяло потащилась наверх. Ей никак не удавалось найти подход к мистеру Бленкинсопу. Она пыталась усилить впечатление, которое ее доблестные действия в полуподвале должны были произвести на него, намекала, что тоже интересуется литературой и Чарльзом Лэмом, задавала глупые женские вопросы о банковском деле, которое являлось профессией мистера Бленкинсопа, но ничто не вызывало в нем отклика. Он оставался серьезен, тверд и односложен – насколько позволяли английский язык и простая вежливость.

– Меня от этого тошнит, – проворчала Ханна себе под нос, выпрямляя спину, поскольку знала, что вид снизу на женщину, поднимающуюся по лестнице, почти всегда выставляет ее в невыгодном свете; но когда она включила свет в комнате и посмотрела на себя в зеркало, то тут же простила соседа. Все равно она с ним еще не закончила. Мистер Бленкинсоп явно не был ни знатоком человеческих характеров, ни любителем оригиналов, поэтому не имел причин поощрять внимание женщины с сатирическим носом, бледным лицом и глазами не пойми какого цвета, и все же Ханна испытывала смутную тревогу, как солдат во враждебной стране, оставивший за спиной непокоренную крепость. Она жалела, что ей не удалось коснуться в разговоре имени мистера Кордера, что могло бы вызвать в соседе интерес, а заодно подсказать ей верную линию поведения с будущим работодателем. Предупрежден – значит вооружен, и советы миссис Гибсон тут не пригодятся. Для нее все священники одинаково хороши, хотя в большинстве своем ужасны; они подобны звездам, которые проливают свет, но остаются при этом недоступными. Однако, хотя содержание речей миссис Гибсон заранее не являлось тайной, их форма могла оказаться забавной, и когда Ханна сняла платье для прогулок и переоделась в старенькое шелковое, которое при искусственном освещении выглядело неплохо, она постучала в дверь гостиной домохозяйки и проскользнула внутрь, не дожидаясь ответа.

– О, это вы, дорогая, – вздохнула миссис Гибсон. – Как всегда, бодры.

– Что случилось? – спросила Ханна, поскольку тон миссис Гибсон был меланхоличен, а тело безвольно осело в кресле, будто ее туда толкнули.

– Он высказал мне всё, – ответила та, – по поводу Риддингов. Вот только что ушел. Или они, или я; так и сказал. А вы что об этом думаете? Мне неприятно так говорить, но Сэмюэл поступает недобро, недобро по отношению и ко мне, и к этим бедняжкам внизу. А что бы вы сделали на моем месте, дорогая мисс Моул? Отказали бы им от дома? Нет, вы бы точно так не сделали. Да, миссис Риддинг держится холодно и отстраненно, учитывая события, если вы понимаете, о чем я, но я чувствую свой долг перед ней. Я могу присматривать за бедняжкой. К тому же есть еще ребенок. У меня никогда не было своих детей, и если вы меня спросите, то из бездетных женщин получаются лучшие матери!

– Ага! – сказала Ханна со значением. Она отвлеклась от проблемы миссис Гибсон и уцепилась за высказанную идею. Она‐то думала, что это ее мысль, и удивилась, что миссис Гибсон додумалась до того же. – Но муж у вас был, – уточнила она.

– Ну конечно, дорогая. И я была ему хорошей женой. Его слова, не мои.

– А вот интересно, – продолжила Ханна, – возможно ли, что и лучшие жены – те, кто никогда не был замужем?

– Ох, милая, я не разделяю этих новомодных взглядов!

– Нет, я имела в виду другое, не то, что вы.

– Я рада, – отметила миссис Гибсон, – а то, говорят, уж слишком много такого развелось в наши дни.

– Ужасно, не правда ли? – поддакнула мисс Моул.

– В любом случае здесь об этом и речи не идет, слава богу, но мистер Бленкинсоп сказал, что проблемы не закончились и что он чувствует, будто атмосфера в доме изменилась. По его словам, после целого дня работы он нуждается в тишине!

Ханна громко и насмешливо фыркнула.

– Работа в банке! Грести деньги лопатой. Это как весь день играть в «блошки» [4]4
  Командная настольная игра, в которой четыре участника должны на скорость забросить фишки своего цвета в стаканчик.


[Закрыть]! А что касается тишины, послушайте! – Она приложила руку к уху. – Ни звука!

Миссис Гибсон самодовольно кивнула:

– Дом прочной постройки. Не знаю, где он найдет лучше. И потом, понимаете, я знала его матушку. Мы встречались на швейных вечерах. Теперь‐то я на них не хожу, дорогая. Штопки мне хватает и дома, на мистере Бленкинсопе носки просто горят, но в старые добрые времена ходила вместе с миссис Бленкинсоп и миссис Кордер. А теперь матушка Сэмюэла умерла, и могла ли я подумать, что ее сын станет моим жильцом? Она была унылой женщиной, надо сказать, но тем не менее что было, то было.

– А миссис Кордер?

– Тоже умерла, такие дела, дорогая. Пневмония. Страшная болезнь. Сегодня ты здесь, а завтра там. Она и проболела‐то всего неделю. Бедный муж! Никогда не забуду ее похороны.

Ханна сочувственно хмыкнула.

– Большая потеря для прихода, – закинула она удочку.

– Ну, – протянула миссис Гибсон, которую начало клонить в сон от жарко растопленного камина и воспоминаний, – не знаю, я бы не сказала. Люди вечно сплетничают. По воскресеньям она никогда не бывала у вечерней службы, что выглядит не слишком добродетельно, не так ли?

– Возможно, она уставала круглосуточно слушать своего мужа.

– И такое может быть. – Миссис Гибсон вдруг проявила необычную терпимость. – Отношение жены не такое, как у посторонних. Но на швейных собраниях она время от времени бывала забавна. Из-за своей… рассеянности, – обрадовалась миссис Гибсон, найдя нужное слово.

– Наверное, думала о муже, – подсказала собеседница.

– Ну уж нет: или то, или другое, что‐нибудь одно, – с хитрецой заметила миссис Гибсон.

– Верно, но думать‐то можно уйму всего. – И Ханна сморщила нос, выражая то ли неприязнь, то ли горькое удовлетворение.

Миссис Гибсон проявила мудрость и не заглотила наживку.

– Иногда он заходил и окидывал нашу компанию веселым взглядом.

– Ясно, – кивнула Ханна.

– Любил посмеяться! И за шутками в карман не лез.

– Ясно, – мрачно повторила мисс Моул. Как ей справляться с шуточками проповедника – или в кругу семьи они не так часто идут в ход? Теперь она была убеждена, что жена ненавидела мистера Кордера, и пока миссис Гибсон продолжала говорить, Ханна то переносилась в будущее, полное неприязни к этому любителю веселья, то восстанавливала картину несчастливой семейной жизни его супруги.

– Да я совсем заговорилась! – наконец спохватилась миссис Гибсон. – А вы так и не сказали, как мне быть с мистером Бленкинсопом.

– Скажите, что ему должно быть стыдно за себя, – изрекла Ханна, поднимаясь с коврика у камина, и вышла из гостиной, впервые за время знакомства оставив миссис Гибсон разочарованной в способности мисс Моул найти выход из любого положения.

Глава 6

Бересфорд-роуд и Принсес-роуд сходились в одной точке за Альберт-сквер, и поскольку обе располагались с западной стороны Наннери-роуд, откуда трамваи шли наверх к Даунсу и вниз в город, их жители относили себя к Верхнему Рэдстоу, но за исключением ряда домов с террасами в месте, которое мальчишки-посыльные для краткости называли Принсес, эти улицы могли находиться в любом пригороде средневикторианской постройки. Дома на Бересфорд-роуд только‐только выбрались из эры подвалов. Кухни все еще располагались на пару ступеней ниже уровня гостиных, но, по крайней мере, были подняты из подземелий, откуда слуги, принадлежащие расе прежних времен, более крепкой, а возможно, и более тупой, готовы были подниматься по длинным лестничным пролетам бесчисленное множество раз в день. Некоторые из домов окружали собственные садики; другие выглядели как одно здание, хотя на самом деле их было два, со входами, обманчиво расположенными с торца; эти дома производили, да и хотели произвести впечатление, что в их стенах ничего необычного или неприличного происходить не может, и красный Конгрегационалистский молельный дом на Бересфорд-роуд всем своим видом провозглашал, что нонконформизм принят в лоно респектабельности. Возможно, лучшие дни храма уже миновали. Он строился для тех поднявшихся из низов семей, чьи доходы позволили перебраться в богатую часть Рэдстоу, однако сохранить прежние религиозные убеждения, несмотря на рост состояний; в то время еще чувствовался некий дерзкий вызов в том, что большая, прилично одетая семья шла в молельный дом мимо прихожан англиканской церкви, которые никогда ни на что не осмеливались ради свободы, но даже теперь, когда официальная церковь признала инаковерующих людьми и братьями, нонконформизм по старинке оставлял неприятный привкус принадлежности его сторонников к сомнительной части общества. Большие семьи вышли из моды; многие из тех девочек и мальчиков, кто воспринимал воскресенья наполовину праздником, наполовину наказанием, кто с радостью надевал лучшие наряды и терпел натирающее под ними тело чистое крахмальное белье, а во время скучной службы с интересом разглядывал знакомых, давно переехали в так называемую лучшую часть Верхнего Рэдстоу, родили двух-трех ребятишек и потихоньку отошли от веры отцов. Наиболее смелые духом из тех, кто вообще посещал храм, ходили в Унитарную церковь, но Верхний Рэдстоу не был благодатной почвой для нонконформизма: тот пышно цвел скорее по другую сторону Наннери-роуд. И назначение Роберта Кордера в храм на Бересфорд-роуд пятнадцать лет назад было попыткой удобрить скудную почву химией энергичной личности. Его предшественником был кроткий старый джентльмен, который терпеливо проповедовал сияющим рядам пустых скамей, и никто не ждал, что он заманит молодежь послушать его, в то время как Роберт Кордер был смелым и представительным лидером, и даже его внешний вид и звук голоса свидетельствовали о жизненной силе его веры. Можно было видеть, как он шагает по улицам, запрыгивает на подножки трамваев и соскакивает на ходу, торопясь на заседания церковного комитета и обратно, но при этом мистер Кордер всегда готов был сбавить скорость, чтобы перекинуться парой слов со знакомыми, и всегда эти слова полнились радостью и оптимизмом и произносились громким голосом, если только обстоятельства не требовали тихого сочувствия. Прихожанин мог остановить проповедника посреди дороги, диакон – увести в сторону, и после мистер Кордер шагал еще быстрее, торопясь нагнать время, которое, как он часто шутя говорил этим перехватчикам, не потеряно, а просто незаметно куда‐то утекло.

С такого рода привычками и занятиями мисс Моул пока не была знакома. Из окна ее спальни-гостиной виднелась крыша молельного дома, выделяющаяся теплым красным пятном среди других крыш и деревьев и очень приметная. Ханна была специалистом по крышам: из многих окон последних этажей Верхнего Рэдстоу она наблюдала разнообразие их форм и расцветок. Крыши спускались вниз по крутому склону к Нижнему Рэдстоу – красные, серые, голубые и зеленые, – раскинувшись над городом, как цветочный сад. Старая красная черепица соседствовала с блестящим серым сланцем, мшисто-зеленая кровля теснилась между стен высоких домов, а ведь помимо перепадов высот были еще и деревья, раскинувшие кроны выше печных труб, дым из которых летел в окна чужих домов, но этого из комнаты Ханны увидеть не удавалось. Вид из ее окна на новую часть Верхнего Рэдстоу был ничем не примечателен, и она часто смотрела на крышу храма, пока та не превратилась в знамение. Теперь молельня ей не нравилась, но смотрела на нее Ханна даже чаще: она представляла себя сидящей под этой крышей, тусклым пятнышком на блестящей полировке, и за дни ожидания известий от Лилии совершила несколько вылазок на Бересфорд-роуд, чувствуя себя то ли заговорщицей, то ли частным детективом. Мисс Моул попыталась проникнуть в храм, но обнаружила, как и ожидала, что двери заперты. «Одного этого достаточно, – сказала Ханна, обращаясь к плющу, увившему крыльцо, – чтобы люди переметнулись в римскую веру, я и сама не прочь совершить паломничество в Рим. Наверное, эта молельня настолько уродлива, что ее прячут от людских глаз и открывают только в дни, когда там проходят увеселительные сборища, а тогда прихожанам некогда пялиться по сторонам: надо рассматривать шляпки друг друга. Впрочем, – добавила она, – шляпки там тоже посмотреть не на что».

Ханна впала бы в уныние, если бы не получала удовольствия, находя подтверждение собственным догадкам и наслаждаясь силой своего предвидения. Она была уверена, что с обратной стороны красная крыша выкрашена в голубой, как небесный свод, и усыпана тусклыми золотыми звездами; она видела дом мистера Кордера, номер 14 – расположенный далековато от молельни и на противоположной стороне улицы, – и предчувствия ее не обманули. Им оказалось одно из тех сдвоенных зданий с неприметной дверью. В каждом из двух этажей были эркер и прямоугольное окно, а на фронтоне – маленькое и круглое, как глазок. Ханна, движимая духом авантюризма, направилась к дому: в любой момент из него мог выйти мистер Кордер, и трудно было бы сделать вид, что она имеет право тут находиться. Но жилец ее не интересовал, любопытство вызывал сам дом: если бы только Ханна могла проникнуть внутрь, она бы сразу поняла, будет ли в этом доме счастлива. Однако так далеко она зайти не осмелилась, удовольствовавшись наружным осмотром; впрочем, кружевные занавески и чахлый газончик за железной оградкой, обсаженный лавровыми кустами, не вселяли особых надежд. Архитектор здания не был художником. Дом страдал уродством, но в то же время его брат-близнец по соседству выглядел куда более пригодным для жизни, хотя жалюзи на окне и перекосились. Эркер был занавешен пыльными красными шторами, подхваченными медными цепочками, а клетка с канарейкой болезненно напомнила Ханне о миссис Виддоуз. Внешне дом номер 16 казался таким же непривлекательным, как и 14‐й, но Ханна чувствовала бы себя счастливее, если бы владельцем красных штор оказался мистер Кордер.

На следующее утро она вздрогнула, проходя там же, когда грубый голос пожелал ей доброго дня. Привстав на цыпочки, чтобы заглянуть за разросшуюся изгородь из бирючины, нависающую над железной оградкой дома номер 16, Ханна увидела попугая в клетке посреди зеленого газона. Попугай покосился на нее, а потом отвернулся с оскорбленной миной, делая вид, что тут никого нет, хотя Ханна проговорила положенное «хорошая, красивая птичка».

– Любите птиц? – раздался другой голос, и из-за кустов, чуть ли не лицом к лицу с Ханной, вынырнул его обладатель. – Занимаюсь уборкой, – пояснил он, показывая зажатые в горсть опавшие листья, – а заодно выгуливаю Пола. Одного его не выпустишь из-за кошек. Пусть даже кошки мои. Ревность, я полагаю. Теперь вы скажете, что кошкам все равно, птица есть птица: они бы сожрали Минни, мою канарейку, и не подавились, если бы сумели до нее добраться, нисколько не сомневаюсь, но с Полом другая история. Тут дело не в еде, я изучал вопрос. Кошек раздражает человеческий голос, исходящий из неправильного места, а Пол временами страшно болтлив. Если подумать, с этой точки зрения поведение кошек естественно.

Теперь‐то мисс Моул разгадала тайну, почему дом номер 16 подошел бы ей больше номера 14. Она узнала родственную душу в этом старике, способном разговориться с незнакомым человеком; что‐то присущее ей самой светилось в его потрепанном жизнью лице и плутовато-непочтительном взгляде. Насколько видно было из-за изгороди, одет он был в куртку валяного шинельного сукна, из-под которой выглядывали жесткий воротничок и галстук, заколотый булавкой с бриллиантом и опалом в виде лошадиной головы; у хозяина был вид человека, который не снимает шапку даже в помещении.

– Интересная теория, – заметила мисс Моул, опускаясь на каблуки, а старик подошел вплотную к другой стороне живой изгороди, чтобы лучше рассмотреть собеседницу, и сейчас его лукавые водянистые глаза занимались сравнением Ханны, причем не в ее пользу, с другими прекрасными женщинами, на которых когда‐либо падал его взгляд.

– А я вас вчера видел, – заявил он. – Брился у окна наверху, – он показал большим пальцем себе за спину, – и заметил женщину у входа в молельный дом. «Это что‐то новенькое», – сказал я себе. Мне было плохо видно, что там происходит, поэтому я продолжил за вами наблюдать. Выглядело забавно.

– Было бы забавнее, если бы мне удалось проникнуть внутрь, – фыркнула Ханна.

– У меня другое представление о веселье, но если хотите попасть туда, то смею заметить… – Он указал пальцем вбок и тоном, подразумевающим, каких только чудачеств на свете не бывает, сказал: – Можете взять ключ в соседнем доме. Проповедник живет там. Он усвистал полчаса назад, только фалды пальто развевались. Сделал вид, что не заметил меня, – и старик подмигнул Ханне. – Я бы мог замолвить перед ним за вас словечко, если бы захотел. Но так уж вышло, – он снова исчез за изгородью, и окончание фразы прозвучало глухо, – что я не хочу.

Ханна услышала, как он продолжил сгребать листья.

Прощаться вроде как не требовалось, но и уйти просто так показалось невежливым, поэтому она пробормотала «до свидания», не получив ответа, однако знакомство представило ее будущность в более радужном свете. Мисс Моул рада была обнаружить, что сосед за словом в карман не лезет и способен дать отпор Роберту Кордеру, а его присутствие обещало разбавить тоскливую скуку, которую она себе предрекала, поэтому, получив письмо от Лилии с сообщением, что миссис Спенсер-Смит обо всем договорилась и мисс Моул ожидают на Бересфорд-роуд в следующий вторник, Ханна могла с бо́льшим легкомыслием отнестись к будущему рабству и тому факту, что в кошельке осталось не так уж много фунтов, хоть и скорчила ироническую гримаску, прочитав окончание письма со множеством подчеркиваний, в котором Лилия убеждала ее, что, зарабатывая пятьдесят фунтов в год и при этом не вычитая из них плату за проживание и стол, к тому же получая арендную плату за домик в деревне, Ханна вполне сможет отложить что‐нибудь «на дождливый денек».

– Пф, наконец‐то мне удастся накопить на самый дешевый зонтик! – фыркнула Ханна и швырнула письмо на стол, но затем порвала его в мелкие клочки, чтобы тайна ее родства с миссис Спенсер-Смит осталась нераскрытой.

Для миссис Гибсон следующие несколько дней окрасились благородной печалью. Ей предстояло лишиться общества мисс Моул, но она не могла упрекнуть компаньонку, ибо ту ожидал высокий статус экономки мистера Кордера, а миссис Гибсон будет по-прежнему рада видеть ее в любое время, если ей вздумается заглянуть на чашку чая. Миссис Гибсон с восхищением смотрела на эту женщину, которая появилась из ниоткуда, чтобы спасти жизнь мистера Риддинга и при этом оградить жильцов от вмешательства полиции и расследования, и которая ничуть не волновалась из-за перспективы жить с проповедником, чьи шутки, признавала старая леди, похожи на пену, скрывающую под собой омут неизвестной глубины.

Печаль же самой Ханны окрашивалась привкусом будущего приключения. Она была готова к любого рода скуке и досаде, готова вновь окунуться в водоворот равнодушного к ней мира, ведь ее вера в хорошее, что ждет впереди и становится все ближе, была непоколебима. Кто знает, может, сосед с его кошками, попугаем и канарейкой окажется тем самым дядюшкой, который оставит ей наследство; к тому же забавно будет наблюдать тайное беспокойство и осторожную снисходительность Лилии, а главное – Ханна продолжит жить в любимом месте и при хорошем поведении весной все‐таки доберется до примул на другом берегу реки.

И все‐таки она жалела, что не прожила у миссис Гибсон чуть дольше, поскольку миссис Риддинг по-прежнему проявляла недружелюбие, а мистер Бленкинсоп так и оставался невзятой крепостью. Мисс Моул понимала природу защитного поведения миссис Риддинг и уважала ее позицию, но как же хотелось и дальше донимать мистера Бленкинсопа шутливыми нападками и хоть раз вывести его из равновесия! Каждый божий день ожидая нового ультиматума, миссис Гибсон обращалась с жильцом как с тяжелобольным: говорила шепотом, если встречала Ханну на лестничной площадке у его двери, старательно готовила его любимые блюда и лично относила их наверх, чтобы маленькая служанка не раздражала привереду своей неуклюжестью; Ханну это страшно злило, но она наконец дождалась своего часа.

В последний вечер она пошла на кухню и взяла поднос.

– Ему это не понравится! – ахнула миссис Гибсон.

– Ничего, как‐нибудь проглотит, – грубо ответила Ханна. – И потом, как же ваши «бедные ноженьки»? Пожалейте их.

Наглости мисс Моул не было предела, а миссис Гибсон нечего было ей противопоставить, поэтому она наблюдала за Ханной с беспомощным интересом и ужасом, которые однажды уже испытала, глядя, как дрессировщик входит в клетку со львами.

Мистер Бленкинсоп сидел у огня в большой гостиной, тесно заставленной основательной мебелью красного дерева, принадлежавшей прежде его матери. Перед ним на столике стояла шахматная доска, и рука зависла над одной из фигур. Он не поднял головы, и Ханна почувствовала себя так, будто беспечно ворвалась в церковь в разгар службы. Правильно было бы выскользнуть за дверь и дождаться, когда аппетитный запах жаркого пробьется к органам чувств поглощенного мыслью мистера Бленкинсопа, но вместо этого Ханна громко объявила: