Текст книги "Капитан Темпеста. Город Прокаженного короля (сборник)"

Глава III
Осада Фамагусты

Вернувшись на стены укрепления, солдаты, сопровождавшие капитана Темпесту, бросили ненужные им больше в эту минуту алебарды и заменили их мушкетами, затем уселись под защитой еще уцелевших зубцов, не переставая раздувать фитили своих ружей, в то время как находившиеся тут же крепостные артиллеристы вместе с флотскими беспрерывно стреляли из колубрин по осаждающим.

Между тем сам капитан Темпеста, невзирая на увещевания своего лейтенанта, поместился впереди всех, возле полуразрушенного зубца, который при каждом выстреле колубрины все более и более разрушался.

Турки, все более и более раздражаемые долгим и упорным сопротивлением сравнительно незначительного венецианского гарнизона, продолжали проводить траншеи, чтобы поближе подкрасться к полуразрушенным уже укреплениям, но их усилиям сильно препятствовала та громадная масса обломков и мусора, которая постоянно нагромождалась мужественными женщинами вокруг стены. По временам отважные смельчаки из осаждающих, добровольно жертвовавшие своей жизнью ради более верного обеспечения себе доступа в волшебный рай пророка, ползком, под прикрытием ночной темноты, взбирались на откосы стен и устанавливали мины с целью взорвать те твердыни, которые еще уцелели от разрушительной работы пушечных ядер.

Далматы, обладавшие зоркими глазами, заметив этих смельчаков, тотчас же укладывали их меткими выстрелами из своих мушкетов, но убитые немедленно заменялись новыми фанатиками, выскакивавшими из темноты, и вдруг раздавался страшный взрыв, тяжелые колубрины подпрыгивали на своих местах, угол стены или часть башни с треском обваливались, погребая под своими обломками фанатиков.

Вслед за этим неутомимые женщины тотчас же тащили корзины и мешки с землею и мусором, чтобы скорее заделать сделанные бреши.

Капитан Темпеста молча и бесстрастно наблюдал огни, вспыхивавшие все в большем и большем количестве в необозримом турецком стане.

Вдруг он почувствовал, что кто-то тронул его за локоть, и вместе с тем услышал произнесенные шепотом слова на плохом неаполитанском наречии:

– Это я, падрона, не бойся.

Юноша невольно подался назад и, сурово нахмурив брови, тихо спросил:

– Это ты, Эль-Кадур?

– Я, госпожа.

– Замолчи! Не смей называть меня так! Пока никто не должен знать, кто я в действительности.

– Виноват, синьора… то бишь синьор, ты прав…

– Да что ты все путаешь!.. Иди сюда.

С этими словами молодой капитан схватил за руку того, кого он назвал Эль-Кадуром, и повел его по бастиону в каземат, освещенный одним факелом и совершенно пустой в настоящую минуту.

При свете этого факела можно было разглядеть незнакомца. Он оказался человеком высокого роста, худощавым, с резко очерченным бронзового цвета лицом, небольшими черными глазами и острым носом. Одетый по обычаю бедуинов аравийской пустыни, он был в широком темного цвета шерстяном бурнусе, с украшенным красной кистью капюшоном и в зеленом с белым тюрбане. Из-за края красного пояса, плотно сжимавшего его стан, торчали дула двух длинных пистолетов и виднелась рукоятка ятагана.

– Откуда ты? – спросил капитан Темпеста.

– Из турецкого лагеря. Виконт Ле-Гюсьер еще жив, – поспешил ответить Эль-Кадур. – Я узнал это от одного из начальников войск великого визиря.

– А он тебя не обманул? – дрогнувшим голосом продолжал юноша.

– Нет, синьора, не думаю. Он…

– Опять! Сколько же раз мне повторять тебе, чтобы ты не называл меня так!

– Прости, синьора, но здесь нет никого, кто бы мог нас услышать…

– Ну хорошо, хорошо… А узнал ты, куда его отправили?

– Нет, синьора, этого, к сожалению, я еще не мог разузнать, но надеюсь скоро разведать и об этом. Мне удалось подружиться с одним человеком. Он хоть и мусульманин, но тянет кипрское вино прямо из бочки, не обращая внимания ни на Коран, ни на своего пророка, и не сегодня-завтра я непременно выужу у него эту тайну, клянусь в этом, синьора.

Капитан Темпеста – пока мы еще так назовем его – опустился на стоявшую рядом пушку и закрыл руками сильно побледневшее лицо, чтобы скрыть хлынувшие из глаз слезы.

Араб, стоя перед ним со скрещенными на груди руками, смотрел на него сострадательным взглядом, причем на его суровом некрасивом лице выражалась какая-то скрытая мука.

– Если бы я мог купить тебе спокойствие и счастье своей кровью, то это было бы уже сделано, синьора, – сказал он после нескольких минут тяжелого молчания.

– Я знаю, что ты предан мне, Эль-Кадур, – сдавленным голосом отвечал капитан Темпеста.

– Да, синьора, он до последнего вздоха остается верным рабом твоим.

– Не рабом, Эль-Кадур, а другом.

В глазах араба промелькнула яркая молния, и лицо его осветилось выражением сильной радости.

– Я без сожаления отрекся от веры отцов моих, – с чувством проговорил он, – и никогда не забуду, как твой отец, благородный герцог д’Эболи, отнял меня еще мальчиком у моего жестокого падрона, каждый день истязавшего меня до крови… Скажи, что мне теперь еще сделать, синьора, чтобы доказать свою преданность?

Теперь мы узнали, что под именем капитана Темпесты скрывалась дочь знатного неаполитанского патриция д’Эболи, и отныне будем называть ее принадлежащим ей именем, кроме тех случаев, когда ей необходимо будет продолжать называться капитаном Темпестой.

– Было бы лучше, если бы я никогда не видела этой очаровательной Сирены Адриатики, Венеции, никогда не покидала лазурных волн Неаполитанского залива! – с глубоким вздохом проговорила молодая девушка, ничего не ответив на вопрос араба. – Тогда мое бедное сердце не знало бы этого страшного мучения… О, какая это была чудная ночь на Большом канале, отражающем в себе мраморные дворцы венецианской знати! Он знал, что должен идти на бой с несметной силой неверных, знал, что, быть может, там его ожидает смерть, но тем не менее улыбался. Где же он теперь? Что сделали с ним эти чудовища? Может быть, они заставляют его умирать медленной смертью в жестоких пытках? Трудно поверить, чтобы они держали его только в плену, – его, который был гением-мстителем за всех угнетенных и погубленных турками. О, мой несчастный, храбрый Ле-Гюсьер, где ты теперь и что с тобой?

– Ах, как сильно, должно быть, ты любишь его, синьора! – прошептал араб, не пропустивший ни одного слова из всего сказанного герцогиней д’Эболи, с которой он не сводил горящих глаз.

– Сильно ли я его люблю?! – странным голосом вскричала молодая девушка. – О, Эль-Кадур, я люблю его так, как могут любить только женщины твоей знойной родины.

– Если не сильнее! – со вздохом проговорил араб. – Другая женщина едва ли бы сделала то, что сделала ты, она не решилась бы покинуть свой роскошный дворец в Неаполе, не переоделась бы мужчиной, не снарядила бы на свой счет целого отряда воинов и не пришла бы сюда, в город, осажденный чуть не сотней тысяч врагов, где каждую минуту угрожает страшная смерть.

– Да разве я могла остаться спокойной на родине, зная, что он здесь и что его ожидают страшные опасности?

– А подумала ли ты о том, синьора, кто спасет тебя в тот день когда туркам удастся наконец овладеть крепостью и ворваться в город, чтобы предать его огню и мечу?

– Мы все в воле Божией, – с покорностью отвечала молодая девушка. – Да к тому же, если Ле-Гюсьер будет убит, я все равно ни в каком случае не переживу его.

По бронзовому лицу араба пробежала судорога.

– Так что же я должен делать, синьора? – снова спросил он немного погодя. – Мне необходимо вернуться в турецкий стан, пока еще темно.

– Что ты должен делать? Да, главное, постараться узнать, куда девали Ле-Гюсьера. Когда мы это узнаем, отправимся выручать его, понимаешь, Эль-Кадур?

– Хорошо. Завтра ночью я узнаю об этом.

– Буду ли я еще жива до того времени? – задумчиво проговорила молодая девушка.

– Что ты говоришь, синьора! – с ужасом вскричал араб. – С чего у тебя такая черная мысль?

– Эх, Эль-Кадур, ведь я здесь не на пиру… Но оставим это. Скажи лучше вот что. Не знаешь ли ты, кто тот турецкий рыцарь, который ежедневно является под стенами Фамагусты с вызовом нас на единоборство?

– Это Мулей-Эль-Кадель, сын дамасского паши. Но к чему ты меня об этом спрашиваешь, падрона?

– К тому, что мне предстоит завтра вступить с ним в единоборство, мой верный Эль-Кадур.

– Тебе? С ним?! – воскликнул араб с мгновенно исказившимся от ужаса лицом. – Да разве это возможно!.. Я сейчас же прокрадусь в его шатер и убью его, чтобы он не смел больше беспокоить защитников Фамагусты, главное, мою…

– Не бойся за меня, Эль-Кадур. Мой отец был, ты знаешь, первым бойцом в Неаполе, он научил и меня так хорошо владеть шпагой, что я смело могу помериться с самым лучшим из турецких бойцов.

– Знаю, что ты мастерски владеешь шпагой, но все-таки боюсь за тебя, синьора: Мулей-Эль-Кадель очень опасный соперник. Что или кто заставляет тебя принять его вызов?

– Капитан Лащинский.

– А, это тот польский выходец, который, как мне кажется, питает к тебе за что-то тайную злобу?.. От зорких глаз сына пустыни ничто не укроется, и я уже давно разглядел в этом поляке твоего врага, синьора. Неужели это он…

– Да, он. Вот, послушай, что у нас произошло с ним.

И молодая девушка рассказала о своей схватке с поляком.

Эль-Кадур так и подскочил на месте, выслушав этот рассказ. Он испустил такое рычание и его лицо приняло такое дикое и свирепое выражение, что девушка невольно содрогнулась, взглянув на него в эту минуту.

Араб быстрым движением выхватил у себя из-за пояса ятаган, клинок которого ослепительно заблестел при свете факела, и с бешенством крикнул:

– Этот клинок нынешней ночью обагрится польской кровью!.. Негодяй не увидит больше солнечного восхода, и тебе не придется выступать против Эль-Каделя, синьора.

– Нет, ты этого не сделаешь, Эль-Кадур! – твердым голосом возразила молодая девушка. – Этим ты только заставил бы всех говорить, что капитан Темпеста испугался и велел умертвить поляка. Нет, милый Эль-Кадур, ты не тронешь Лащинского.

– Так неужели ты хочешь, падрона, чтобы я равнодушно смотрел, как ты вступишь в смертельный бой с этим турком? – выходил из себя араб. – Чтобы мои глаза увидели твою смерть под саблей торжествующего врага?! Падрона, жизнь Эль-Кадура всецело принадлежит тебе до последней капли крови. Воины моего племени умеют умирать, защищая своих господ. Это уже не раз было доказано, и Эль-Кадур…

– Все это я знаю, мой друг, и верю твоей преданности, но пойми: капитан Темпеста должен показать всему миру, что он никого и ничего не боится, – возразила герцогиня. – Это необходимо, между прочим, и для того, чтобы скрыть мой пол и мое звание, понял?

– Нет, падрона, я не могу этого понять, – резко проговорил араб. – Но убью этого поляка – вот и все!

– Я запрещаю тебе это, Эль-Кадур!

– Но, синьора…

– Приказываю тебе повиноваться, слышишь?!

Араб опустил голову, и из-под ресниц его полузакрытых глаз медленно скатились две крупные слезы.

– Да, – произнес он глухо, – я забыл, что я раб, а рабы обязаны повиноваться.

Молодая девушка подошла к нему и, положив на плечо свою маленькую белую руку, задушевно сказала:

– Повторяю: ты не раб мне, а друг.

– Благодарю, синьора, – тихо проговорил араб, низко склонившись перед своей госпожой. – Я буду делать все, что ты прикажешь, но клянусь тебе, что размозжу голову этому турку, если он победит тебя!.. Не можешь же ты запретить своему верному рабу отомстить за тебя в случае, если ты пострадаешь от руки врага?.. Что будет мне за жизнь без тебя!

– Хорошо, мой верный друг, если я умру, делай тогда, что хочешь… Ну, а теперь пора уходить. Скоро начнет рассветать, и тогда тебе трудно будет вернуться в турецкий стан. Иди.

– Иду, иду, синьора, и узнаю, куда девали синьора Ле-Гюсьера. Клянусь тебе в этом!

Они оба вышли из каземата и вернулись на бастион, где все усиливался и усиливался гул колубрин и треск мушкетного огня.

Приблизившись к синьору Перпиньяно, руководившему мушкетерами, молодая девушка, превратившаяся опять в капитана Темпесту, сказала ему:

– Прикажите прекратить на несколько минут стрельбу: Эль-Кадур возвращается в турецкий лагерь.

– Слушаю. Больше ничего не прикажете, синьора? – осведомился венецианец.

– Пока больше ничего. Впрочем, вот что еще: не зовите меня, пожалуйста, синьорой, а называйте капитаном Темпестой. Я не хочу, чтобы еще кто-нибудь, кроме трех лиц – вас, Эридзо и Эль-Кадура, – знал, кто я. Прошу вас этого не забывать.

– Слушаю, капитан, простите за забывчивость.

– Так прекратите же огонь. Всего на несколько минут. Думаю, что от этого Фамагуста не погибнет.

Когда молодая герцогиня отдавала приказания в качестве капитана своего отряда, голос ее звучал резко и повелительно, как у настоящего старого, обкуренного порохом воина-командира, не терпящего никаких возражений.

Лейтенант Перпиньяно передал распоряжение капитана Темпесты артиллеристам и аркебузистам, которые тут же прекратили стрельбу. Воспользовавшись этим временным затишьем, араб поспешно поднялся на край стены.

– Берегись же турка, синьора! – шепнул он молодой девушке, собираясь спуститься вниз. – Если умрешь ты, умрет и бедный раб твой, постаравшись, конечно, сначала отомстить за тебя.

– Не бойся за меня, друг, – отвечала герцогиня. – Я знакома с ратным делом не хуже, а, пожалуй, даже получше всех остальных защитников Фамагусты… Прощай. Удаляйся скорее.

Подавив тяжелый вздох, готовый вырваться из его груди, араб ловко начал спускаться со стены и через несколько минут исчез в темноте.

Простояв еще с минуту неподвижно на месте, молодая девушка медленно дошла до одного из уцелевших зубцов стены и под его защитой опустилась на груду мешков с землей, положив обе руки на эфес шпаги и прижавшись к ним подбородком, она глубоко задумалась.

Орудийные и ружейные залпы быстро следовали один за другим. Артиллеристы и стрелки неутомимо осыпали железом и свинцом черневшую под ним равнину. Они старались остановить смелых турецких минеров, которые с редкой стойкостью и упорством продолжали свое разрушительное дело, подвигаясь вперед и точно издеваясь над угрозами защитников Фамагусты.

– Не узнали ничего точного, капитан? – вдруг раздался возле молодой девушки голос, выведший ее из глубокой задумчивости.

Это был синьор Перпиньяно, приблизившийся к своему начальнику после того, как заставил прекратить на время огонь.

– Нет еще, синьор, – отвечала она, подняв голову и взглянув на вопрошавшего.

– Но по крайней мере, узнали, жив ли еще синьор Ле-Гюсьер?

– Эль-Кадур говорит, что жив и все еще находится в плену.

– А где именно?

– Этого ему пока не удалось еще узнать.

– Гм! Мне кажется маловероятным, чтобы наш ужасный враг, не знающий пощады, оставил его в живых, раз он очутился у него в руках.

– Увы, и мне думается то же самое, поэтому у меня и тяжело на сердце. Скоро забрезжит утро, и молодой турок явится, как всегда, к нашим стенам со своим вызовом нас на бой. Я или вернусь победительницей, или останусь в поле, и тогда мои сердечные терзания прекратятся.

– Капитан, – почтительно произнес Перпиньяно, – позвольте мне, как вашему лейтенанту, выйти на поединок с этим турком. Если я паду, меня некому будет оплакивать: ведь я последний представитель графского рода Перпиньянов.

– Нет, лейтенант, я не допущу этого.

– Но турок в самом деле может убить вас…

По прелестным губам молодой герцогини пробежала улыбка презрения.

– Я покажу и туркам, и вам, господам венецианским воинам, как умеет биться капитан Темпеста… Прощайте, синьор Перпиньяно! Поверьте, я никогда не забуду своего храброго лейтенанта.

Оправив на себе панцирь, она красивым жестом оперлась левой рукой на шпагу и стала спускаться с бастиона, в то время как пушки осажденных и осаждающих продолжали потрясать окрестности своим страшным ревом и своими беспрерывными вспышками освещали ночную тьму.

Глава IV
Поединок

Над покрытой дымящимися развалинами Фамагустой медленно восходил день. Необозримый турецкий стан начинал мало-помалу вырисовываться в лучах утреннего солнца во всех своих подробностях. Насколько хватал глаз, повсюду виднелись целые тысячи высоких разноцветных блестящих палаток, из которых одни, более крупных размеров, были увенчаны золотым или серебряным полумесяцем, а другие, поменьше и поскромнее, конским хвостом.

Посреди этого хаоса резко выделялась обширная палатка визиря, главнокомандующего султанской армией. Эта палатка была из ярко-розовой шелковой материи, на ее вершине гордо развевалось зеленое знамя пророка. Один вид этого знамени поддерживал фанатизм поклонников ислама, делая их такими же страшными и свирепыми, как львы их аравийских пустынь.

На открытом пространстве перед станом начинали собираться толпы пеших и конных воинов, шлемы, броня и оружие которых сверкали в лучах солнца ослепительной рябью огненных бликов. Вся эта огромная масса людей с удивлением смотрела на фамагустскую крепость, видимо пораженная, как чудом, тем обстоятельством, что это гнездо христиан еще держится, несмотря на усиленную бомбардировку, которой оно подвергалось в течение целой ночи.

Вернувшись от коменданта крепости, которому он заявил об имевшем состояться единоборстве его и Лащинского с турецким витязем, капитан Темпеста молча наблюдал за движением в турецком лагере, стоя между двумя стенными зубцами, действительно точно чудом еще уцелевшими от громадных каменных ядер, от действия которых бастион был завален грудами обломков и мусора.

В нескольких шагах от капитана Темпесты, во впадине стены, находился капитан Лащинский, которому его оруженосец перестегивал кирасу, очень плохо на нем сидевшую. Поляк был немного бледен и далеко не спокоен духом, хотя ему не впервые уже приходилось драться с турками.

Внизу, во дворе крепости, синьор Перпиньяно с одним из славянских солдат держали под узцы двух великолепных коней, помеси итальянской и арабской пород. Взглядывая по временам на вершину стены, лейтенант с улыбкой смотрел на возню поляка с кирасой.

Пушечная пальба была прекращена оттуда и отсюда. Из неприятельского стана доносились голоса муэдзинов, громко возносивших утреннюю молитву, всегда заканчивавшуюся у них заклинанием истребить гяуров. На стенах Фамагусты венецианцы собирались завтракать куском черствого, заплесневевшего хлеба, обмакнутого в прогорклое оливковое масло, другого продовольствия у них более не оставалось.

У жителей Фамагусты и того не было, они должны были утолять свой мучительный голод травой и наваром из костей и кожи павших животных.

Лишь только муэдзины замолкли, из стана выехал молодой рыцарь и галопом понесся к стенам Фамагусты, собственно к бастиону Святого Марка. За ним, в некотором расстоянии, следовал его оруженосец, державший в руках белый шелковый флаг, над которым сверкал золотой полумесяц и развевался белый конский хвост. Витязь этот был красивый молодой человек, лет двадцати четырех, белолицый, с маленькой черной бородкой и усами, с живым и острым взглядом больших темных глаз.

Одежда и вооружение его отличались красотой и большой роскошью. Голова его была обвита розовым шелковым тюрбаном и прикрыта блестящим шишаком с длинным волнистым белым страусовым пером. Верхняя часть его стройной фигуры была сжата сверкающей посеребренной и украшенной чудными золотыми арабесками броней со стальными наручниками. Широкие шелковые шаровары, розоватого с белым цвета, были заправлены в желтые сафьяновые сапоги. На плечах рыцаря развевался длинный белый тончайшей шерсти плащ с лазурной каймой и такого же цвета кистями, в правой руке он держал кривую саблю, а за широким пунцовым кушаком у него виднелся ятаган.

Не доехав несколько сот шагов до стены бастиона, рыцарь знаком приказал своему оруженосцу воткнуть в землю флаг с целью показать осажденным, что он явился под защитой эмблемы мира. Прогарцовав затем несколько минут на месте на своем чудном белоснежном арабском, богато убранном коне, он громко крикнул по-итальянски:

– Мулей-Эль-Кадель, сын дамасского паши, вызывает на единоборство христианских рыцарей. Если никто из них и ныне не примет моего вызова, я буду смотреть на них как на негодных трусов, недостойных встретиться лицом к лицу с храбрыми рыцарями полумесяца. Если есть у кого-нибудь из них хоть капля хваленой рыцарской крови, пусть он не медлит доказать это. Мулей-Эль-Кадель ждет.

В ответ на этот вызов через стену бастиона перегнулся капитан Лащинский, которому наконец удалось, при помощи оруженосца, наладить на себе кое-как кирасу. Грозно размахивая над головой шпагой, поляк рявкнул во все свое грубое горло:

– Мулею-Эль-Каделю не придется на этот раз уехать ни с чем от стен крепости. Сейчас я дам ему урок, которого он никогда не забудет… Я разрублю его пополам, как щенка, вместе с его лошадью… Кроме меня, здесь есть еще один храбрец, тоже поклявшийся снять с тебя голову!

– Жду вас обоих! – коротко отвечал турецкий витязь, продолжая гарцевать на своем коне и восхищая всех своей ловкостью.

– Жди, жди! Сейчас явимся и зададим тебе звону! – снова крикнул поляк.

Спускаясь вместе с капитаном Темпестой со стены, чтобы сесть на коней, Лащинский спросил его не без оттенка насмешки:

– Вы непременно хотите драться с ним?

– Непременно, – холодно ответил капитан Темпеста.

– Так давайте бросим сначала жребий, кому первому схватиться с этим головорезом.

– Как вам угодно, капитан, мне все равно.

– Вот у меня остался еще один цехин в кармане. Голова или крест?

– Выбирайте сами.

– Я предпочитаю голову. Это будет хорошим предзнаменованием для меня и дурным для турка. Кому выпадет крест, тому и начинать первому.

– Хорошо, бросайте.

Поляк подбросил кверху монету, и, когда она, перевернувшись несколько раз в воздухе, упала к его ногам, он испустил сквозь зубы страшное ругательство.

– Крест! – добавил он громко. – Теперь за вами очередь, синьорина… то бишь, синьор.

Капитан Темпеста взял поданную ему монету и также подбросил ее вверх.

– Голова! – объявил он спокойно, взглянув на монету, когда она вновь опустилась на землю. – Вам, капитан, первому выступать против сына дамасского паши.

– И отлично! Я сейчас проткну его шпагой, как сноп соломы! – хвастался Лащинский. – Если же, паче чаяния, я ошибаюсь и волей глупой судьбы выйдет, может быть, наоборот, то, надеюсь, вы не откажетесь за меня отомстить, хотя несколько и сомневаюсь в вашем мужестве и крепости вашей руки.

– Да? – насмешливо произнес капитан Темпеста. – Хорошо, увидим, у кого окажется больше мужества и крепче рука.

– Я доверяю только своей собственной шпаге.

– А я своей… Теперь на коней!

По приказанию командующего крепостью был опущен подъемный мост, по которому оба всадника и понеслись на равнину.

Все защитники Фамагусты и многие горожане, узнавшие о принятии двумя капитанами вызова турецкого витязя, столпились на стенах бастиона Святого Марка, с нетерпением ожидая начала интересного поединка. Женщины молили Мадонну о даровании христианам победы над неверным, между тем как воины, надев на концы алебард и острия шпаг свои шлемы и потрясая ими в воздухе, кричали:

– Задайте этому поганому турку христианского звону, чтоб он помнил его до второго пришествия, храбрые капитаны!

– Покажите неверным силу венецианских шпаг!

– Посбейте спеси с этого пестрого скомороха!

– Да здравствует капитан Темпеста!

– Да здравствует капитан Лащинский!

– Снесите голову этому неверному! Да здравствует Венеция! Да здравствуют сыны великой республики!

Оба капитана вскачь неслись прямо на сына дамасского паши, который пробуя клинок своей сабли, спокойно ждал их.

Капитан Темпеста сохранял полное хладнокровие, и на его прекрасном лице выражалось непоколебимое мужество, прямо поражавшее тех, которые знали, что этот герой – молодая девушка. Что же касается Лащинского, то он, видимо, чувствовал себя очень скверно, несмотря на свое хвастовство, и неловко держался на своем коне, точно ему в первый еще раз приходилось сидеть на таком скакуне. Это происходило от того, что его конь, снаряженный, как и лошадь капитана Темпесты, под тщательным наблюдением синьора Перпиньяно, казался ему плохо защищенным. Поляку мерещилось, что этот конь при первой же стычке с противником будет ранен и при падении подомнет его под себя.

Он не вытерпел, чтобы не поделиться этими опасениями со своим спутником.

– Я уверен, что эта глупая скотина, на которую меня посадили, непременно сыграет со мной какую-нибудь скверную шутку в тот самый момент, когда я стану протыкать этого щеголя. Как вы думаете, капитан Темпеста? – спросил поляк.

– А по-моему, напротив, ваша лошадь выглядит настоящим боевым конем и едва ли посрамит себя, – с улыбкой ответил его спутник.

– Ну, я вижу, вы не много смыслите в лошадях. Впрочем, это и не удивительно: ведь вы не поляк.

– Может быть, – сухо проговорил капитан Темпеста. – Зато я больше смыслю в оружии, вы сейчас в этом убедитесь собственными глазами.

– Гм! Сомневаюсь. Если я не сниму головы с плеч этого турецкого франта, то не знаю, как вы с ним справитесь. Но будьте уверены, что я обязательно постараюсь отправить его на тот свет, чтобы спасти и вашу и свою собственную шкуру.

– Не смею в этом сомневаться, синьор Лащинский.

– Если же, сверх всякого чаяния с моей стороны, этот нахальный красавчик ухитрится ранить меня, то я…

– Что же вы тогда сделаете, синьор Лащинский?

– Тогда я приму ислам и сделаюсь турецким подданным, чтобы он, по обычаю, не добил меня. Я человек без всяких предрассудков и хорошо знаю, что мы только один раз живем на свете.

– Хороший же вы христианин, нечего сказать! – вскричал капитан Темпеста, скользнув по поляку взглядом холодного презрения.

– Что же, я и не хвалюсь благочестием. Я – человек, обрекший себя на приключения, и мне совершенно безразлично, за кого биться: за Христа или за Магомета, лишь бы мне платили за это. Моя совесть нисколько не пострадает от того, что я сделаюсь мусульманином, – с цинизмом высказывался Лащинский. – А вот вы, кажется, не так относитесь к этому делу, синьора? – со смехом спросил он.

– Что такое? Как вы назвали меня? – стремительно обернувшись к нему с покрасневшим лицом и нахмуренными бровями, спросил капитан Темпеста, придерживая коня.

– Я назвал вас, как следует, – с насмешливой улыбкой ответил поляк, остановив и свою лошадь. – Вы думаете, что я так же глуп, как все другие, и не понял уже давно, что знаменитый капитан Темпеста – рыцарь в юбке? Я и ссору-то хотел затеять с вами с той целью, чтобы, не нанося вам, конечно, серьезной раны, умелым ударом прорвать вашу кирасу и дать возможность другим узнать, кто скрывается под именем капитана Темпесты. Ха-ха-ха! Вот посмеялись бы тогда у нас на бастионах!

– А может быть, вы первый не решились бы посмеяться? Вы не подумали об этом! – резко прозвучало с губ закованной в железо молодой герцогини. – Ведь я в военном деле буду поискуснее вас.

– Это вы, женщина-то? Ха-ха-ха!

– Так вот что, синьор Лащинский: раз вы угадали мою тайну, то, если турок вас не убьет, мы с вами дадим защитникам и обитателям Фамагусты другое интересное представление.

– Да? А именно?

– Мы доставим им удовольствие видеть, как бьются между собой христианские рыцари, будучи смертельными врагами, – хладнокровно ответила герцогиня.

– Гм! Может быть, – пожимая плечами, сказал Лащинский. – Но даю вам слово, что все-таки я буду щадить вас как женщину, кирасу же вашу обязательно прорву, несмотря на то что она тоже стальная, как и моя.

– А я со своей стороны обещаю вам, что непременно перережу вам горло, чтобы вы не могли выдать другим моей тайны, которая должна остаться при мне. Поняли, синьор Лащинский?

– Гм! Увидим… Однако нам лучше отложить эту интересную беседу до более удобного времени. Турок давно уже подает ясные признаки нетерпения.

С этими словами поляк пустил снова в ход своего коня и со вздохом прибавил про себя: «Как бы я был счастлив, если бы мог дать свое имя такой смелой женщине!»

Герцогиня молча последовала за ним.

Сын дамасского паши, ожидавший их в десяти шагах, внимательно вглядывался в христианских рыцарей, как бы изучая их.

– Кто первый из вас желает помериться с Дамасским Львом? – спросил он, салютуя саблей своим противникам.

– Медведь из польских лесов! – отвечал Лащинский. – Если ты можешь похвалиться такими же длинными и острыми когтями, как дикие звери, обитающие в пустынях и лесах твоей родины, то я одарен страшной силой зверей моих родных болот. Вот сейчас увидишь, как я одним взмахом своей шпаги разрублю тебя пополам.

Турку, очевидно, очень понравились эти слова. Он звонко рассмеялся и, размахивая над головой саблей, весело крикнул.

– Моя сабля ожидает вас! Посмотрим, удастся ли старому польскому медведю сладить с молодым дамасским львом!

Более ста тысяч глаз было устремлено на готовившихся вступить в единоборство рыцарей, все необозримые фаланги мусульман собрались перед своим станом, чтобы посмотреть на этот интересный турнир.

Поляк левой рукой подтянул поводья своего коня, между тем как турок взял поводья своей лошади в зубы, чтобы иметь свободными обе руки. Оба противника пристально глядели друг на друга, точно желая загипнотизировать один другого взглядами.

– Если не решается напасть лев, то это не замедлит сделать медведь! – вскричал наконец Лащинский. – Я не охотник долго ждать.

И, так яростно пришпорив свою лошадь, что она заржала от боли, он налетел на турка, который ожидал его неподвижно, как утес, защищая голову саблей, а грудь – ятаганом.

Заметив намерение поляка, Мулей-Эль-Кадель одним легким нажимом колен заставил своего снежно-белого коня сделать искусный скачок в сторону и в то же время так сильно взмахнул саблей над головой противника, что мог бы прорубить его шлем, если бы попал в него.

Поляк, очевидно ожидавший такого выпада, ловко отразил назначенный ему удар и продолжал наступление, сыпля удар за ударом. Оба всадника бились с равной храбростью, защищая не только самих себя, но и головы своих коней, чтобы не пострадали и они. Лащинский все с большей и большей яростью наскакивал на своего противника, не переставая кричать, что перерубит его пополам, как связку сухих прутьев.

Зрители криками старались еще больше разжигать сражавшихся.

– Хорошенько проучите этого балаганного паяца, капитан Лащинский! – кричали со стен венецианцы, когда видели, как турок вертелся под бешеными ударами противника.

– Уложи проклятого гяура! – ревели со своей стороны турки, когда Мулей-Эль-Кадель ураганом налетал на поляка, заставляя своего белого коня проявлять чудеса ловкости.

Только одна молодая герцогиня молча и неподвижно сидела на своем коне, внимательно следя за всеми действиями бившихся, она в особенности изучала приемы Мулей-Эль-Каделя на тот случай, если придется ей схватиться с ним. Воспитанная своим отцом, герцогом д’Эболи, который считался первым бойцом во всем Неаполе, славившемся на весь мир своей образцовой школой фехтования, эта отважная молодая девушка обладала всеми качествами истинного воина, она чувствовала себя в силах не только состязаться с Дамасским Львом, но даже и победить его.