Текст книги "Кёсем-султан. Величественный век"

Валиде Сафие особо нравились картины. Пускай ислам не дозволяет изображений людей и животных, но растения рисовать дозволяется, и огромный триптих, расположенный на одной из стен в покоях валиде, воистину самим своим существованием прославлял и Аллаха, и деяния его. На нем была изображена река, прихотливо извивающаяся меж поросшими деревьями берегами. На заднем плане неизвестный художник изобразил горы, снежные шапки которых напоминали высокие ослепительно-белые тюрбаны многомудрых улемов. Все это никак не походило ни на родные Сафие каналы Венеции, ни на одетые в камень берега протекающей по Истанбулу реки Алибейкёй. Природа казалась совершенно не тронутой человеческим вниманием, свободной и бесконечно прекрасной.

Да, в покоях Сафие было нынче хорошо. Но они выходили окнами на места, облюбованные для прогулок султанскими женами и икбал – «счастливицами», – женщинами, коих султан хоть раз в жизни одарил своим благосклонным вниманием. И в этом имелся свой резон. Валиде всегда обязана знать, чем дышит гарем, какие интриги плетут женщины, волей судеб вознесенные на вершину этого замкнутого мирка. Не случайно, ох, не случайно покои валиде располагались так, что даже к женам своим султан мог пройти только под бдительным оком матери. Так повелось еще со времен роксоланки Хюррем, и менять не раз доказавший свою пользу обычай валиде Сафие не собиралась.

(К женам…

Валиде сухо улыбнулась. У султанов Блистательной Порты не бывает жен. Два исключения известны летописцам, и первым из них стала именно роксоланка Хюррем. А вторым, и последним, – Сафие знала это каким-то неведомым чувством! – Нурбану, жена старшего из выживших сыновей роксоланки.

Но можно сделать так, что весь двор будет называть тебя женой султана. И не просто из лести.

Да. Можно.)

Другое дело, что девчонкам, проходящим обучение, места среди султанских жен – назовем их так! – и любимых наложниц не было. Даже служанками служанок необученные рабыни не могли попасть в святая святых гаремной жизни. И это тоже имело смысл. Женщины должны услаждать взор султана, а глупые непростительные ошибки пускай совершаются там, куда никому из мужчин нет хода, где промахи девчонок, только-только начавших постигать гаремную науку, никого не удивят и не огорчат.

Вообще, гаремные правила и обычаи выглядели, с точки зрения валиде, вполне разумно. Вот только в этой стройности и гармонии имелись свои изъяны. Так, для того чтобы увидать, кто из новеньких чего стоит, приходилось торчать на не слишком-то удобном балкончике, пускай и приспособленном по мере возможностей для нужд валиде.

Сафие никогда особо не скрывала, что любимицы у нее есть. Это было нормально: Халиме-султан и Хандан-султан тоже присматривали себе молоденьких служанок – таких, которые своей миловидностью приведут султана в хорошее настроение, но не вызовут у него желания пренебречь супругой ради красивой наложницы. Или вызовут – но один раз, а с икбал, всем тебе обязанной, куда легче договориться, чем с девицей, ни разу тобой не обласканной.

Валиде Сафие искала совсем иного: верную помощницу и советницу для внуков, раз уж с сыном все вышло… как вышло. Иногда ей казалось, что она видит что-то похожее на свой идеал.

Иногда она была в этом просто уверена.

Вот как, например, в случае с Башар.

Гаремное имя, означающее «победительница», удивительно шло этой исключительной во всех смыслах девушке. Иначе ее и назвать-то было невозможно. Башар, как она есть.

Судьба ее сложилась необыкновенно. Такое может случиться только с женщинами, отмеченными Аллахом. И Сафие хотелось верить, что Башар с достоинством будет нести возложенное небесами тяжкое бремя.

Если ей, конечно, повезет.

Но разве девушке с такой судьбой не может не повезти?

Все сложится так, как захочет Аллах. Об этом думала Сафие, рассматривая другие варианты, стараясь не выказывать Башар ни излишнего расположения, ни какой-либо заинтересованности. Кажется, получалось: даже Рухшах не могла предположить, что ее старинная подруга положила глаз именно на эту необыкновенную девочку. В конце концов, много их в гареме, необыкновенных.

Не одна, так другая.

К примеру, новенькая, Махпейкер.

Связи Башар завела очень быстро, и своими новыми знакомыми командовала с нескрываемым удовольствием. Те не возражали, поскольку советы Башар, пускай и напоминающие приказы, были дельными и приносили немалую пользу. Однако сближаться с кем бы то ни было девушка не спешила, и это тревожило валиде. Против сплоченной коалиции у одиночки шансов мало, как бы ее ни поддерживали те, кому она оказала услугу. Но все изменилось с приходом Махпейкер и Хадидже.

Поначалу Сафие страшно удивлялась: ну как могли подружиться Башар и Махпейкер? Другое дело Хадидже: эта девушка всегда поможет, подставит плечо в трудную минуту, утешит, поделится, чем сумеет, даже развеет горе тем способом, какой человеку подходит более всего. Однако Хадидже неспособна повести за собой, по натуре она не лидер. Конечно, счастлив тот, кто назовет ее своей супругой, но в большую политику Хадидже соваться не станет. И это сразу делает ее неспособной в будущем стать валиде.

Гарем – место, где или ты жрешь тех, кто еще вчера были твоими союзницами, или они жрут тебя. Потому что валиде – матерью султана – может стать только одна. А сыновей остальных ждет незавидная участь.

Вот поэтому Халиме-султан и Хандан-султан волчицами смотрят друг на друга и не поворачиваются друг к другу спиной, зато сообща могут перегрызть горло тем несчастным, на кого пал благосклонный взгляд правителя Блистательной Порты. Такова жизнь. Лишняя соперница никому не нужна, хватает и той, что уже есть.

О Аллах, если бы удалось прервать проклятую традицию! О Аллах!

Башар вновь появилась в поле зрения валиде, крикнула что-то через плечо, в ответ прозвучал смеющийся голос Махпейкер. Слов было не разобрать, но интонации не оставляли сомнений: девушки только что обменялись шуточками.

Как же все-таки эти двое сумели сдружиться?

Валиде долго ломала голову над животрепещущим вопросом. Слишком уж много общего у Башар и Махпейкер. Обе сильные, волевые, обе готовы отстаивать то, что им дорого, и тех, кто им дорог…

Да, валиде долго думала. А потом ее осенило.

Именно так! И Башар, и Махпейкер готовы в прямом смысле этого слова отдать жизнь за подруг. Готовы помогать другим, подчас не задумываясь о себе. И обе стараются защитить тех, кто слабее.

Аллах да хранит их обеих, и Хадидже вместе с ними! Они слишком хороши для гарема. Жаль будет видеть, как жизнь оборвет лепестки с прекрасных роз их намерений, заставит увянуть лилии врожденных благородства и чести, – но такие цветы, увы, слишком быстро вянут. Достаточно того, что они расцветают хотя бы иногда.

И все же – жаль.

Знать бы, какая из них первой предаст другую?

Валиде слишком долго жила на свете и слишком многое повидала, чтобы сомневаться в своих мыслях. Рано или поздно, когда вспыхнет и разгорится женская зависть, женская ревность… Да, это неизбежно. Но, похоже, дружба продлится достаточно долго. А две сильные личности, да еще с поддержкой Хадидже, на многое способны. Хадидже по-женски мудра, хоть и лишена ядовитой злобы, без которой не забраться на вершину, которая удерживает тебя на плаву, заставляя показывать зубы там, где тонут слабые. Но если задачей Хадидже будет лишь поддержать молодых и ярких…

Да, партия намечается интересная.

Валиде улыбнулась своим мыслям и вновь предалась созерцанию маленького тесного дворика.

В конце концов, там действительно имелись и другие кандидатки на роль валиде. А долг мудрой правительницы гарема – поддерживать всех, давая каждому цветку созреть в свой срок.

Глава 4
Выбор шахзаде

– И что же нам теперь делать? – испуганно спросила Хадидже.

– Бежать, – решительно ответила Башар.

Махпейкер поддержала ее энергичным кивком, отчего замысловатая прическа, сооруженная с таким трудом, угрожающе качнулась и немного сползла набок.

Девочки бросились по коридору, стараясь не шуметь и попутно хоть как-то разобраться: куда, собственно, бежать-то?

А ведь всего несколько часов назад идея казалась не просто хорошей, а чертовски притягательной: стянуть одежду у молодого евнуха и побродить по окрестностям гарема. «Евнухом» быть вызвалась Башар. Махпейкер, подумав, возражать не стала. Зато потребовала соорудить себе прическу, какую в свое время носила Михримах-султан и с какой ее запечатлел на портрете неведомый, но явно высокоодаренный художник. Махпейкер почему-то казалось, что ей пойдет.

Пошло, вопросов по этому поводу ни у кого не возникло. Вот только для того, чтобы сие монументальное сооружение оставалось на месте, приходилось все время держать голову идеально прямо, так что вскорости шея начала немилосердно ныть. Хадидже, помогавшая при укладке, старалась изо всех сил, но толком закрепить прическу так и не удалось.

На цыпочках девочки выбрались из своей спальни и пугливо огляделись по сторонам.

Гарем спал, как и весь Истанбул. Где-то вдали лениво перегавкивались собаки и пьяный голос выводил какую-то народную песенку: слов было не разобрать, но, похоже, ночной гуляка помнил лишь одну строчку и ее-то бесконечно тянул. Звон цикад забивал ночной воздух, дотягиваясь, казалось, до самых звезд, приветливо мерцавших в ночном небе.

– Мне страшно, – шепотом пожаловалась Хадидже.

Махпейкер тоже было страшно, но показывать это старшей подруге она не собиралась. Вместо этого она бесшабашно махнула рукой, и девушки направились к выходу из гаремных покоев.

– Мы всего-то собираемся погулять по саду, – уверенным тоном сообщила Башар. – Зачем же ночным цветам распускаться, если никто не может на них посмотреть?

– По саду, предназначенному для икбал и султанских жен! – в который раз напомнила Хадидже.

– Ты всегда можешь повернуть назад, – раздраженно отмахнулась Башар.

В тишине ночи никто не заметил немного сочувственную усмешку Махпейкер. Она уже успела изучить Башар достаточно хорошо и знала: подруга сейчас почти умирает от ужаса. Так всегда бывало с Башар – перепуганная, она становилась настоящей львицей, нападала на друзей и врагов и, как говорится, пленных не брала.

Хадидже возвращаться назад не стала, только насупилась слегка. В наступившей тишине три хрупкие девичьи фигурки крались по темному коридору.

Поначалу они шарахались от каждой занавески, шевелившейся на сквозняке, от каждой тени, включая мелькнувшую в небесах тень от облака. Постепенно паника прошла. Махпейкер начала с интересом оглядываться по сторонам. Лунный свет отвоевывал у тьмы разные участки стены, где прекрасные изразцы словно бы соревновались друг с другом в своем великолепии. Виноградные грозди сменялись лианами с экзотическими плодами, и птицы, особенно прекрасные в лунном свете, подлетали к ним, чтобы насладиться нектаром…

– Чем это вы здесь занимаетесь, э? Явились ограбить гарем? Или стремитесь сбежать из него?

Все три нарушительницы спокойствия подпрыгнули, не сговариваясь. Одетая евнухом Башар при этом чуть было не запуталась в полах широкого халата, носить который поначалу она вообще почти не могла, но затем как-то приспособилась.

Голос, окликнувший их, был молодым, но, несомненно, принадлежал мужчине. И это означало только одно: неприятности.

Большие неприятности.

Разумеется, на такой случай девушки разработали соответствующую стратегию – недаром же потратили столько времени, чтобы выкрасть наряд евнуха! – но сейчас нужные слова не вспоминались, вот хоть убей.

Что молодой человек – судя по голосу, юноша, почти мальчишка – делает в святая святых, в султанском гареме?

Впрочем, эта мысль мелькнула в голове Махпейкер – и пропала, когда юноша выступил из глубины коридора. Доселе он был скрыт тенью, но вот сделал шаг вперед – и застыл. Среднего роста – Хадидже оказалась немного выше его, – широкоплечий, крепко сбитый. На горбоносом лице отобразилась высокомерная скука, лишь слегка разбавленная интересом. Халат расшит золотом, на руке – золотой перстень, похоже, чуть-чуть великоватый… Держался молодой человек спокойно и надменно. Сразу видать: такой имеет право находиться где угодно.

Может, какой-то из султанских родичей?

– Ну, отвечай же, ты! Как тебя зовут?

Хадидже вроде и трусиха, а все же сумела собраться с силами и незаметно для юноши дать Башар хорошего тычка в спину. Та покачнулась и, сообразив, что юноша обращается именно к ней, отвесила низкий поклон:

– Меня зовут Гиацинт, господин. Велено доставить этих двух невольниц к уста-хатун, старшей наставнице.

– Вот как, среди ночи? Зачем это, интересно?

– Не знаю, господин. – Башар, уже окончательно опомнившись, очень правдоподобно изобразила недоумение: дескать, мальчишка-евнух и сам не понимает, что такого потребовалось уста-хатун от двух девчонок среди ночи, да вот только ученику евнухов нельзя спрашивать, нельзя задавать лишних вопросов. – Я человек подневольный, господин, мне сказали – я делаю.

– Плохо делаешь. – Твердо очерченные губы юноши скривились в явной насмешке. – Ты два коридора назад нужный поворот пропустил. Покои уста-хатун в Розовом павильоне, а ты ведешь их прямиком к валиде.

Башар очень натурально ойкнула, изобразив ужас и смущение. Начала кланяться, изо всех сил демонстрируя усердие и желание исправить ошибку.

– Ступай, Гиацинт. – Юноша устало махнул рукой. – Но знай, что твой наставник обязательно услышит о твоей провинности. Пошел отсюда!

Дважды ему повторять не пришлось. Башар повернулась к подругам на негнущихся ногах и уверенно, пускай и подрагивающим голосом, скомандовала:

– Вы слышали, что сказал господин? Идемте, идемте, а то уста-хатун будет очень недовольна.

Невольницы, сопровождаемые «евнухом», засеменили обратно. Стоило им зайти за поворот, как испуганная Хадидже и задала свой вопрос.

Бежать оказалось не самой хорошей, но и не самой плохой идеей. Прическа Махпейкер растрепалась окончательно и стала похожа на воронье гнездо; Башар потеряла одну из туфель с загнутыми остроконечными носками, когда мчалась, ухватив в обе руки длинные полы халата. Но до своей комнаты девушки добрались без каких-либо серьезных приключений, разве что Хадидже зацепилась ногой за край ковра и чуть было не рухнула, но Махпейкер схватила ее за руку, а Башар подставила плечо.

Заскочив к себе и задернув штору, отделяющую спальню от коридора, девочки в изнеможении повалились на матрасы. Впрочем, Башар тут же подскочила и принялась срывать с себя одежды евнуха.

– Я придумаю, как отнести их обратно, – скороговоркой пробормотала она.

– А туфля? – нахмурилась Хадидже.

Башар раздраженно фыркнула:

– Ну а что туфля? Останется там, где есть, кто-нибудь ее все равно найдет… Вот что: засуну-ка я вторую поглубже в кусты, пусть подумают, как она там очутилась! Или лучше бросить ее в фонтан?

– Тебе мало было тревог? – всплеснула было руками Хадидже и затихла, когда Махпейкер протестующе замотала головой:

– В фонтан не надо. Могут на нас подумать, на учениц. Лучше давай подвесим ее на штору в каком-нибудь коридоре, где все ходят. Улучим минутку – и подвесим. Вот тогда точно никто не догадается.

Башар захихикала, и секунду спустя Махпейкер к ней присоединилась. Хадидже укоризненно поглядела на подруг, но тоже не выдержала, прыснула, деликатно закрывшись рукавом. Веселье длилось пару минут – все то время, пока Башар кое-как переодевалась при посильной помощи Махпейкер и Хадидже.

Когда все отсмеялись, Хадидже все же спросила подруг:

– Так что, приключений для нас нынче достаточно?

– Ты так умоляюще смотришь, что прямо хочется сказать «нет», – рассмеялась Башар. – Но успокойся. Право же, ты воспринимаешь все чересчур серьезно. Что ж, ладно, мы впредь будем хорошими, послушными девочками. Ты останешься довольна, Хадидже-ханум!

– Сама ты ханум, – вздохнула Хадидже. – Ох, чует мое сердце неприятности!

– А мое сердце чует, что этот юноша, встреченный нами в коридоре, непрост, ох как непрост! – парировала Башар. – Как думаете, кто это?

Остаток ночи прошел в разговорах о загадочном юноше, в спорах о том, принадлежит он к султанскому роду или нет, а также в тех странных девичьих разговорах ни о чем, которые предшествуют зарождению чувственной, пускай и незрелой еще, любви. Узкий месяц заглядывал в окно и мудро молчал о чем-то там, в вышине, где летают только птицы и ангелы.

* * *

Ахмед раздраженно закатил глаза (отвернувшись, чтоб никто не видел, но тем не менее…). Вот угораздило же его поддаться на уговоры бабушки!

Нет, на первый взгляд все было правильно – он уже взрослый, ему подобает проводить ночи с наложницами, а не с братьями, даже если ночи эти проводятся за обсуждением благородного искусства вырезания «лучных колец». Взрослые султаны делают именно это. Просто… вот ведь скукотища какая! Да он еще и не султан. Вот станет султаном – тогда и поговорим!

Внутренний голос (подозрительно похожий на бабушкин) заметил, что взрослые султаны, взошедшие на престол Оттоманской Порты, уже все знают и все умеют. В том числе и с наложницами. И не учатся этому по ходу дела, а учатся заранее, еще будучи юными шахзаде.

Тяжелый вздох, готовый вырваться из груди, Ахмед успел перехватить. Получилось, будто просто глубоко вздохнул, вдыхая тонкий аромат духов, исходящий от прелестных пери, украшений гарема и все такое прочее. Тут же в носу засвербило и отчаянно захотелось чихнуть.

Нет, так не пойдет. Лучше… хм… лучше поступить иначе: пройтись вдоль выстроенного перед ним ряда наложниц, поморщиться, осведомиться у евнуха, не найдется ли среди девушек кого получше, – и отправиться восвояси. Тогда выйдет, что Ахмед честно пытался исполнить настоятельную просьбу валиде Сафие (при всей своей почтительной вежливости изрядно смахивающую в сознании Ахмеда на выкручивание рук беззащитным пленникам). Да, он пытался. Просто не нашлось достойнейшей. Ведь наследник султанского рода не должен проводить ночи с кем попало, не так ли?

Девчонки, конечно, огорчатся. Ну так можно отойти и тогда уже разыграть все, как по нотам. В конце концов, он обязательно научится обращаться с наложницами, просто не сегодня!

Да, так и поступим. Маневр, достойный будущего великого полководца.

Ахмед шел мимо девчонок, стараясь удерживать на лице приветливо-равнодушную улыбку. Ничего, ничего, скоро все завершится…

Внезапно чье-то лицо привлекло его внимание.

Не веря собственным глазам, Ахмед уставился на маленького евнуха Гиацинта, облаченного в одежды наложницы. Евнух… точнее, нет, совсем-совсем не евнух старался не глядеть на повелителя, старательно пряча глаза и пытаясь казаться как можно более незаметным… Незаметной, решительно поправил себя Ахмед. Ну надо же, какая наглая девчонка!

Разумеется, Ахмед не стал рассказывать кызляр-агасы про нерасторопного мальчишку. Это не дело шахзаде – изобличать каждого неумеху! А вот бабушке хотел рассказать, в качестве забавной байки, но как-то все случай не выпадал, а там и забылось. Но вот, пожалуйста, встретились снова. Ах, ты ж… иблисов гиацинт!

А вон там – еще одно знакомое лицо! И еще! Да они, похоже, нарушали правила целой компанией. И куда смотрели многомудрые наставницы?

Замедлив шаг, а затем и вовсе остановившись, Ахмед откровенно любовался паникой в глазах девчонок.

– Я выбрал! – громко объявил он. И величественно-небрежным жестом поочередно указал на всех трех, прежде чем успел спохватиться и спросить самого себя: а что он, собственно говоря, делает?

* * *

Коридор был темен. То есть не то чтобы по-настоящему: через каждые десять шагов горели масляные светильники, да и лунный свет падал полосами сквозь узорчатые окна… Но именно поэтому видно было плохо. Девочки словно пробирались сквозь сеть, из разных световых волокон сплетенную.

Как мелкие рыбешки. Или пара дроздов, накрытых ловчими тенетами.

Втроем им, наверно, было бы легче… Или наоборот?

Махпейкер украдкой вздохнула. О да, все-таки было бы лучше, если бы между ними сейчас шла дылда Хадидже – на год старше, но робеющая, неловкая… ни подросток, ни девушка… Чтобы она умоляюще лепетала что-нибудь ей и Башар, поминутно оглядывалась на них, пунцовела от ощущения предстоящего стыда и боли, спотыкалась, приотставала, хватая их за плечи дрожащими пальцами. А они с задорной насмешливостью то гнали бы ее перед собой чуть ли не пинками, то утешали, словно младшую сестричку. Заодно и друг друга успокаивали бы, сами того не замечая.

– Да уж, – коротко произнесла Башар, безошибочно истолковав вздох подруги. И вдруг посмотрела на нее внезапно округлившимися глазами: – А ты что… Ой, тьфу, нет, конечно же.

Махпейкер в недоумении окинула себя взглядом: вроде ничего в ней не могло вызвать удивления. Провела руками вдоль тела, почти ничего при этом под пальцами не ощутив, столь паутинно тонка и невесома была ткань «одеяния гёзде».

(В эти рубахи их облачили сразу после выхода из бани – и девочки, мгновенно позабыв о том, для чего это облачение предназначено, начали рассматривать и ощупывать прозрачный материал, восхищаться мастерством неведомых ткачих, да и подружки-гедеклис вокруг сгрудились, тоже трогали, глазели, цокали языками, завистливо перешептывались… Евнухам стоило изрядного труда напомнить им всем, что распорядок гаремной жизни продолжается.)

– Да вот показалось, что ты уже скинула ее, – просто объяснила Башар. – Тут прочь из пятна лунного света ступишь – и ты-то еще видна, а вот твое… одеяние совсем невидимым делается.

– А-а… Да нет, подожду еще. Слушай, а ты помнишь, когда это надо делать – сразу как войдем или уже возле самого ложа?

– Помнишь? Может быть, хочешь сказать – знаешь?

– И я тоже… что не помню, то не знаю, – огорченно вздохнула Махпейкер. – Вот беда!

– В Персии с этим легче… – задумчиво констатировала ее подруга.

Потом они посмотрели друг на друга и захихикали. Хотя смешного ничего нет: их ведь в гёзде еще толком даже и не начинали готовить, вот сейчас объяснили кое-что наспех, а про другое и забыли.

Зато что в Персии наложница должна предстать перед своим властелином без единой нитки на теле, но даже после этого ее специальный евнух дополнительно обыскивает, дабы никуда кинжал не ухитрилась спрятать, – все девочки узнавали сразу, едва успев попасть в гарем. Наставницы всячески расписывали, какое это счастье, какая удача – попасть в Блистательную Порту, а не в полудикую Персию, где женщины пребывают у мужчин в подлинном рабстве. Велели благодарить судьбу и радоваться.

Девочки, конечно, благодарили и радовались, причем некоторые даже искренне: совсем еще несмышленые были. А в общем-то даже самым смышленым многое предстоит заучить, прежде чем они дослужатся до высокого звания наложниц султана. Или его наследника, если в «младшем гареме».

На все воля шахзаде, это правильно; но уж больно неожидан и скор оказался его выбор… Как бы не опозориться им… От этого ведь вся дальнейшая жизнь зависит.

Ничего. Самого шахзаде небось тоже не учили, как ему надлежит своих первых наложниц принимать. То есть самое необходимое он, конечно, знает, отрок ведь, не младенец; но весь этот гаремный церемониал во всей его томной утонченности – очень вряд ли. К тому же Ахмед, по всему судя, вообще не любитель церемониалов.

Оценит их как есть. А значит, будет восхищен и очарован, никуда не денется.

* * *

…Когда пришла весть о том, что шахзаде, во изменение своих прошлых слов, прислал какие-то новые распоряжения, они, все трое, были распростерты на мраморной плите посреди харарета, горячего зала: обессиленные после двухчасового пребывания в парной, истомленные, размятые опытными массажистками так, что, казалось, еще немного – и останется только киселем растечься. Лежали, глаза прикрыв, оттого и не заметили, как в зал вбежал евнух Ибрагим; поняли, что это он, когда стук деревянных колодок вдруг оказался заглушен слитным девчоночьим визгом, – малявки при виде Ибрагима заметались, как пичужки в сетях. Иные похватали простыни, а кому не досталось – бросились под скамьи и лежанки, попрятались за спины успевших закутаться подруг, за спину Сафие-султан…

Тут визг и смолк: даже самые младшие девчонки сообразили, что раз бабушка Сафие бесстрастна, значит, не произошло немыслимого, не ворвался в гаремную баню мужчина.

Конечно, только Ибрагим способен такой переполох вызвать. По остальным евнухам сразу понятно, что они лишь оболочки; а вот он красив не бесполой, а настоящей юношеской красотой, обликом молодого мужчины. Гладкая смуглая кожа, упругие мышцы, твердые черты лица, исполненный непокорной отваги взгляд… Даже тонкая полоска усиков на верхней губе сохранилась каким-то чудом.

И все равно лишь малявки могли так обмануться. А они трое – ни в коем случае: они ведь уже… Хм. Положим, двое из них провели в «младшем гареме» столько же времени, что и эти обманувшиеся, лишь Башар побольше… Но все равно они – взрослые, а сегодня ночью станут еще взрослее. Вот.

– Дурехи, – устало произнесла Сафие-султан со своей лежанки у дальней стены и, судя по звуку, отвесила какой-то из младшеньких подзатыльник. – Ну говори уж, какой спешной вести ради тебя принесло…

– Не гневайся, госпожа, – палатный евнух переступил с ноги на ногу, цокнув по горячему полу колодками высоких банных башмаков, будто подкованный скакун, – но шахзаде Ахмед повелел мне сказать следующее…

Дальше он словно бы развернул незримый свиток – и прочитал с него вслух. Причем голосом не своим, а Ахмедовым: слышались в нем этакие вредные мальчишеские интонации, которые для гаремного слуги запретны.

– …И желает сегодня ночью принять у себя в опочивальне двух гёзде из тех трех, на коих давеча остановился его выбор. Имена его не интересуют, но речь идет о двух девушках подобающего их полу роста. Прошу простить, госпожа, это слова шахзаде. А еще он добавил, на всякий случай, что «жирафу, которая могла бы смотреть на потомка Османа сверху», в своей спальне сегодня точно видеть не желает.

Показалось или нет, что евнух чуть выделил слово «сегодня»? И если действительно так, то чье это выделение – Ахмеда или его собственное?

А вот когда прозвучало слово «жирафа», Махпейкер сперва не поняла, о ком это, но тут же всем телом ощутила, как вздрогнула и напряглась Хадидже, лежавшая на массажной плите слева от нее…

Ибрагим закончил говорить. И все снова будто бы услышали, как бесплотно прошелестел в его руках свиток с записью речи шахзаде.

– Porca Madonna… – сквозь зубы процедила валиде-султан. Первое из слов Махпейкер крайне не понравилось, однако она вовремя сообразила, что «бабушка Сафие» не о порке говорит, а как-то нехорошо обзывает Пресвятую Деву… то есть праведницу Марьям, мать пророка Исы, вот так, теперь правильно. – Dio porco, figa puttana…

Какая-то из младших девиц тихонько хихикнула: видать, по рождению хорошо знала итальянские ругательства. Хихикнула – а потом ей пришлось ойкнуть вслед за очередным подзатыльником: рука у старой венецианки не оскудела.

– Ступай, – на сей раз по-турецки сказала женщина, в незапамятном прошлом бывшая Софией Баффо, а теперь давно уже Сафие-султан, валиде-султан, вдова усопшего султана, мать правящего и бабушка будущего. И сопроводила этот свой приказ или разрешение таким жестом, словно еще один подзатыльник отвесила.

Ибрагим, прекрасный евнух, рванул прочь из бани так, что только башмаки застучали.

На какое-то время после этого в харарете повисла тишина. Лишь журчание фонтанчиков доносилось из углов зала и со стороны входа в илыклык, комнату для отдыха.

Сафие поплотнее запахнулась в купальный халат. Конечно, валиде-султан негоже сидеть нагишом даже в комнате для омовений, но Махпейкер всегда подозревала: это не потому, что «бабушка Сафие» строгая ревнительница благопристойности. То есть бывают такие, особенно среди старух за сорок, для кого понятие аврата, срамных частей тела, распространяетcя не просто от пупка до колен, но аж от подбородка до лодыжек. Даже в гареме такие есть, особенно из тех, что были наложницами еще при прошлом султане. И не возразишь ведь им, праведницам гаремным, потому что угораздило же какого-то имама изречь: «Нагота женщин между собой подобна аврату женщины при родном или молочном брате, ибо подобный взор может сопровождаться страстью».

Но валиде не из святош, иначе она бы всех девчонок заставляла блюсти аврат, хотя бы малый. Просто фигура у нее уже совсем не та, что у юных девчонок, кандидаток в наложницы. И излишне им в полной мере знать, насколько она не та…

Медленным движением Сафие-султан опустила ноги с мраморной лежанки. Двое младшеньких сразу же кинулись, пали на колени, подсунули валиде под босые ступни высокие колодки банных сандалий. Очень удобно, когда все вокруг из благородного мрамора, да еще и нагретого должным образом, чтоб телу сладко было. Но пол в харарете не просто теплый, а прямо-таки горячий. И мокрый к тому же. По нему только в таких колодках и ходить – напоминающих помесь башмаков, ходуль и табуреток.

Махпейкер едва удержалась, чтобы не фыркнуть от смеха: эта пара поспешила вне очереди. Вот уж подлизы, желающие втереться в милость «бабушки Сафие», как будто такое возможно, как будто она не знает тут цену всему и всем!

Миг спустя она и Башар слитно подхватились со своей лежанки, потому что подавать банные сандалии может кто угодно, это в любом случае долг гедиклис, служанок. А вот когда Сафие-султан встает на эти свои «ходули», то ее подпорками должны служить они, Махпейкер и Башар, ее девочки, бас-гедиклис: ближние служанки и воспитанницы. Хадидже, разумеется, тоже из воспитанниц, но она пойдет следом, неся корзинку с полотенцем и притираниями: опираться на ее плечо «бабушке Сафие» неудобно. Действительно жирафа.

Итак, они подхватились – но замерли, не завершив движение: взгляд старухи уперся в них, как ротанговая трость. Сперва остановил, а потом мягким, но неодолимым нажимом снова опрокинул навзничь, голыми спинами на теплый мрамор.

Девочки беспрекословно повиновались молчаливому приказу, в полном недоумении уставившись на свою госпожу. А вот Хадидже, должно быть, все поняла еще до того, как они дернулись было вскакивать: лежала, не просто дрожа, а прямо-таки трепеща. Махпейкер испуг подруги всей кожей чувствовала, левым боком.

Валиде-султан жестом подозвала тех двоих, что только что подали ей сандалии, – и эти гедиклис (как их зовут-то, малолеток?) покорно приблизились, тоже недоумевая, дали опереться на себя. Старуха недовольно поморщилась: девчонки были совсем мелкие, ей пришлось положить им руки даже не на плечи, а на макушки.

Сделала шаг к «пупочному камню», слегка качнулась: та девица, что пришлась под левую руку, чуть приотстала, не рассчитав шаг. Махпейкер, бешено округлив глаза, украдкой показала дуре кулак.