Текст книги "Притяжение звезд"

Эмма Донохью
Притяжение звезд

© Алякринский О., перевод на русский язык, 2021

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

* * *

Персонажи и события в этой книге вымышлены. Любое сходство с реальными людьми, живыми или умершими, случайно и не входило в намерения автора.

I
Красный

Тем дождливым утром я вышла из дома за несколько часов до рассвета. Я ехала на велосипеде по блестящим мокрым улицам. Короткая зеленая пелерина спасала меня от дождя, но рукава пальто вскоре вымокли насквозь. Когда я проезжала переулок, в котором теснилось стадо коров, в нос ударил смрад навоза и крови. Мальчишка в мужском пальто выкрикнул мне вслед какое-то ругательство. Я нажала на педали и обогнала автомобиль, который ради экономии бензина тащился с черепашьей скоростью.

Как обычно, я оставила велосипед на аллее, навесив на заднее колесо кодовый замок (естественно, германского производства. Интересно, где я найду замену, когда его механизм заржавеет?). Распустила боковые тесемки юбки и достала из багажной корзинки вымокшую под дождем сумку. Я бы предпочла проделать на велосипеде весь путь до больницы и добралась бы туда вдвое быстрее, чем на трамвае, но наша главная терпеть не могла, когда медсестры появлялись на работе вспотевшие.

Выйдя на мостовую, я едва не попала под дезинфекционную тележку. В воздухе над ней витал сладковатый смолистый аромат. Я увернулась от мужчин в масках, которые мыли брусчатку около водосточных канав из шланга, который тянулся из зарешеченного стока вдоль дороги.

Я миновала импровизированную часовенку в честь павших воинов – деревянный триптих, задрапированный британским флагом. Еще там стояла выщербленная Дева Мария в одеянии небесно-голубого цвета, полочку под ее ногами усыпали увядшие цветы. На триптихе были выведены десятки ирландских фамилий – из нескольких десятков тысяч павших, из сотен тысяч отправившихся на фронт. Я подумала о брате, который остался дома и доедал свой тост.

Яркий электрический фонарь на трамвайной остановке казался размытым пятном на фоне занимающейся зари. Фонарный столб был обклеен объявлениями: «ИСТОЩЕНЫ И ОСЛАБЛИ ОТ СЛИШКОМ ТОРОПЛИВОЙ ЖИЗНИ? ПРЕЖДЕВРЕМЕННО ЧУВСТВУЕТЕ СЕБЯ СТАРЫМ?»

Завтра мне исполнится тридцать.

Но я не позволяла себе страшиться этого числа. Тридцать означает зрелость, определенное положение в обществе и силу, разве нет? Даже избирательное право – ведь его уже распространили на женщин старше тридцати, отвечающих имущественному цензу. Правда, перспектива голосовать представлялась мне нереальной, потому что всеобщих выборов в Великобритании не проводили уже восемь лет и не собирались проводить, пока не закончилась война, и только Богу известно, какая ситуация тогда будет в мире.

Мимо прогрохотали первые два трамвая; они были забиты до отказа, вероятно, на этой неделе отменили еще несколько маршрутов. Когда подошел третий, я кое-как втиснулась в вагон. Туфли на резиновом ходу скользили на мокрых от карболки ступенях лесенки. Вагон рассекал предрассветную тьму, его мотало из стороны в сторону, поэтому я, крепко вцепившись в поручень, с усилием поднялась наверх. Пассажиры на верхней площадке, похоже, вымокли до нитки, и я встала под навес, вдоль которого тянулась надпись:

ПРИКРЫВАЙТЕ РОТ ПРИ КАШЛЕ ИЛИ ЧИХАНИИ… БОЛЕЗНЬ СЕЮТ ГЛУПЦЫ И ИЗМЕННИКИ.

Разгоряченная после велосипеда, я нырнула в утреннюю прохладу, и теперь меня слегка познабливало. Двое мужчин на скамейке-империале подвинулись в разные стороны, освобождая мне место, и я втиснулась между ними, поставив на колени саквояж. Косой дождь моросил прямо на нас.

Трамвай, пронзительно визжа, набрал скорость и промчался мимо вереницы конных кебов, но зашоренные лошади не обратили на него ни малейшего внимания. Внизу, в конусе уличного света я заметила пару: держась за руки, они спешили по своим делам, и заостренные маски на их лицах напоминали клювы неведомых птиц.

Сквозь толпу пассажиров верхней площадки пробирался кондуктор. Его фонарик – плоский, точно фляжка для виски – испускал дрожащее сияние, освещая колени и ботинки. Я выудила из перчатки потную монетку, бросила ее в кружку, на дне которой болталась мутноватая жидкость, и подумала: неужели карболка и впрямь способна смыть с монет все бактерии?

– Этим вы оплатите проезд только до Колонны, – предупредил меня кондуктор.

– То есть тариф повысили?

– Ну что вы, это могло бы вызвать волнения. Но теперь за пенни можно доехать только до Колонны.

Раньше я бы посмеялась над этой шуткой.

– А до больницы…

– Надо добавить к вашему пенни еще полпенни, – ответил кондуктор.

Я достала из саквояжа кошелек и нашла нужную монетку.

Мы проехали мимо железнодорожного вокзала: внутрь чинно входила вереница детей с чемоданами, которых родители отправили за город в надежде, что там они будут в безопасности. Но, насколько я могла судить, эпидемия свирепствовала уже по всей Ирландии. Это незримое исчадие зла имело десятки имен: «великая инфлюэнца», «солдатская/окопная болезнь», «синяя инфлюэнца», «черная инфлюэнца», «грипп» (всякий раз, услышав это слово, я представляла себе увесистую опухоль на плече, вроде гриба-паразита, вросшего в ствол дерева). Иногда для обозначения инфлюэнцы прибегали к эвфемизму: «заболевание». Или «фронтовой недуг», исходя из соображения, что это некий побочный эффект длившегося четыре года смертоубийства, инфекция, зародившаяся в окопах и распространившаяся по всему миру в условиях повальной неразберихи.

Мне, можно сказать, повезло. Я оказалась одной из тех, кто легко отделался. В начале сентября я слегла с ломотой во всем теле. Я уже была достаточно наслышана об этом жестоком гриппе и перепугалась не на шутку – но в считаные дни снова встала на ноги без каких-либо симптомов, только еще несколько недель все цвета чудились мне в каком-то серебристом ореоле, словно я смотрела на предметы сквозь запотевшее стекло. Если не считать этого, никаких последствий болезни не испытывала, ну разве что пребывала в несколько подавленном настроении. Но в общем беспокоиться было не о чем.

Доставщик – парнишка с торчавшими из-под шортов ногами-спичками – промчался мимо трамвая на велосипеде, подняв разноцветный веер маслянистых брызг. Должно быть, подумала я, трамвай еле тащился в редком потоке автомобилей, чтобы не тратить много электричества или в соответствии с новой инструкцией. Я бы уж давным-давно оказалась в больнице, если бы главная медсестра позволяла нам добираться до нее на велосипеде.

Но даже если бы я нарушила это правило, она бы все равно ничего не узнала, потому что последние три дня лежала в женском инфекционном отделении, заходясь от кашля и не в силах произнести ни слова. Но мне не хотелось действовать за спиной главной, пользуясь ее беспомощным состоянием.

Южнее Колонны Нельсона трамвай, отчаянно визжа тормозами, замедлил ход и остановился. Я обернулась посмотреть на обугленную цитадель почтамта – одного из нескольких мест в городе, где забаррикадировались мятежники во время шестидневного восстания[1]1
  Речь идет о Пасхальном восстании 1916 года. В здании дублинского почтамта располагалась штаб-квартира восставших. – Здесь и далее прим. перев.


[Закрыть]. Какая бессмысленная и вредная затея! Ведь Вестминстер уже был готов предоставить Ирландии автономию, и введение гомруля[2]2
  Гомруль – самоуправление (англ.). Движение за автономию Ирландии на рубеже XIX–XX веков.


[Закрыть] отложили только из-за разразившейся мировой войны. Вообще-то я совершенно не возражаю против того, чтобы Ирландия управлялась из Дублина, а не из Лондона, только добиваться этого следовало бы мирным способом. Ведь стрельба на дублинских улицах в шестнадцатом году не приблизила гомруль ни на дюйм, верно? Только дала многим повод возненавидеть горстку тех, кто пролил ради нас кровь.

Чуть дальше по улице, где многие здания вроде книжного магазина, где я покупала любимые комиксы Тима, были стерты с лица земли британской артиллерией во время краткого мятежа, восстановительные работы еще даже не начались. Некоторые переулки все еще оставались забаррикадированными спиленными деревьями и колючей проволокой. Наверное, пока шла война, цемент, смола, асфальт и древесина были в дефиците.

Делия Гарретт, подумала я. Айта Нунен.

Хватит!

Эйлин Дивайн, уличная торговка, у которой инфлюэнца переросла в пневмонию: весь вчерашний день она харкала зеленовато-красной слизью, а температура у нее скачками то взлетала, то опускалась, словно воздушный змей под порывами ветра.

Перестань, Джулия!

Между сменами я старалась не думать о пациентах, ведь все равно я ничем не могла им помочь, пока находилась вдали от них.

На афишной тумбе красовалась программа концерта-варьете, на которую по диагонали налепили полосу со словом «ОТМЕНЕНО». Поверх афиши финальных игр чемпионата Ирландии по хёрлингу[3]3
  Разновидность хоккея на траве, распространенная в Ирландии и ряде англоязычных стран.


[Закрыть] наклеили другое объявление: «ОТЛОЖЕНЫ НА НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ СРОК». Многие магазины закрылись из-за гриппующих продавцов, в окнах большинства контор были опущены жалюзи и висели скорбные объявления. А редкие компании, что все еще оставались открытыми, казались заброшенными по причине отсутствия клиентов. Дублин смахивал на рот с выбитыми зубами.

Пахнуло эвкалиптом. Сидевший слева от меня на скамейке мужчина поднес ко рту и носу платок, смоченный в эвкалиптовой настойке. Многие прилаживали такие душистые платки себе на шарфы или на лацканы пальто. Раньше мне нравился этот древесный аромат – до того, как стал ассоциироваться со страхом. Но я уже не съеживалась, услышав, как рядом со мной кто-то чихнул, ведь у меня выработался иммунитет к этому штамму сезонного гриппа; я даже чувствовала облегчение от мысли, что уже переболела.

Сидевший позади меня мужчина зашелся раскатистым кашлем. За ним другой. Кхе-кхе – словно кто-то пытался срубить дерево не топором, а ножом. Пассажиры как по команде отстранились от кашляющих. Этот странный негромкий звук мог возвестить о начале гриппа, а мог быть невинным симптомом длительного периода выздоровления; кашель мог быть проявлением безобидной простуды или всего лишь нервным тиком, который, подобно зевоте, возникает сразу же, как только о нем вспомнишь. Но весь город был склонен предполагать худшее, что неудивительно.

Перед конторой гробовщика стояли три катафалка в ряд, в первый уже была впряжена лошадь для первой сегодня погребальной процессии. По переулку топали двое мужчин в фартуках, неся на плечах длинные доски, – для новых гробов, догадалась я.

Теперь, после рассвета, уличные фонари совсем потускнели. Наш трамвай прогрохотал мимо моторного омнибуса, скособочившегося под тяжестью пассажиров. Я увидела, как двое мужчин бьют башмаками по задней оси. Человек десять-двенадцать в траурных одеяниях уже сидели на скамейках впритык друг к другу, словно их упрямая решимость могла им помочь вовремя попасть на отпевание. Но женщина-водитель в полном отчаянии прижала лоб к рулевому колесу.

Сидевший справа мужчина направил маленький фонарик на газетную страницу, ткнув меня при этом в локоть. Я больше не покупала газет из боязни огорчить Тима. Иногда я приносила в дом книги, но вот уже неделю как библиотека потребовала вернуть все взятые книги и закрылась на карантин.

Вверху газетной полосы я заметила дату и вспомнила, что сегодня Хеллоуин. На странице рекламировались горячий лимонад, страхование жизни и «Синнаминт, бактерицидные таблетки для горла». Рядом с маленькими рекламными блоками подверстали многочисленные благодарственные объявления: «Искренняя благодарность Церкви Пресвятого Сердца и Душ Праведных за выздоровление нашей семьи». Мужчина перевернул страницу, но следующие две полосы были без текста – просто квадраты грязно-белого цвета. Он раздраженно крякнул.

Наш сосед по лавке подал голос:

– Перебои в электроснабжении. Типография, должно быть, решила поэкономить энергию.

Женщина позади нас заметила:

– И правильно, газовщики уж как стараются, чтобы все работало без сбоев, даром что у них персонал уполовинился.

Мой сосед обратился к последней странице. Я старалась не обращать внимания на заголовки, освещаемые пляшущим лучом его фонарика: «Мятеж на флоте против кайзера: дипломатические переговоры на высшем уровне». Люди надеялись, что Центральные державы не смогут долго противостоять коалиции союзников[4]4
  Союзники в Первой мировой войне – общее название членов коалиции стран (Англия, Франция, Россия, Италия, Греция и др.), находившихся в состоянии войны с блоком Центральных держав (Германия, Австро-Венгрия, Османская империя и др.).


[Закрыть]. Но это твердили уже много лет.

Половина этих новостей – выдумка, напомнила я себе. Их искажают, чтобы поднять моральный дух или, во всяком случае, подвергают цензуре, чтобы не допустить его дальнейшего падения. Например, ирландские газеты перестали публиковать список почета – имена солдат, павших на разных театрах войны. Тех, кто записался в армию ради короля и империи, или во имя правого дела по защите малых народов, или, может быть, из желания найти денежную работу, или в поисках приключений, или – как мой брат – только потому, что на фронт записался его лучший друг. Я регулярно изучала новые списки почета, ища там Тима, почти все те три года, что он был на фронте и присылал мне письма из разных мест (Галлиполи, Салоники, Палестина: от этих географических названий у меня до сих пор кровь стыла в жилах). Каждую неделю колонки имен отгрызали дюйм за дюймом площадь газетной страницы, удлиняясь под заголовками, звучавшими словно названия партий макабрической салонной игры: «Без вести пропавшие», «Попавшие во вражеский плен», «Раненые», «Раненые-контуженые», «Умершие от ран» и «Погибшие в бою». Изредка появлялись фотографии. Иногда указывались особые приметы, иногда родственников просили предоставить дополнительную информацию. Но с прошлого года потери оказались слишком велики, а газетной площади было мало, поэтому приняли решение, что с определенной даты публикация имен производилась только по запросу тех, кто готов был за это платить, скажем, по три пенни еженедельно.

На газетной странице я заметила только один заголовок, касающийся эпидемии, – в самом низу справа: «Рост числа сообщений об инфлюэнце». Просто шедевр замалчивания. Как будто речь шла о том, что растет только количество сообщений об эпидемии, или, возможно, что эпидемия – всего лишь плод коллективного помешательства. Интересно, подумала я, выбор такого заголовка – это личное решение владельца газеты принизить значение опасности или он получил приказ сверху?

Впереди на фоне бледного неба высился величественный силуэт старомодного здания госпиталя. У меня свело живот. От радостного возбуждения или от нервозности? В последнее время трудно было отличить одно от другого. Я с усилием протиснулась к лесенке, и сила гравитации помогла мне преодолеть ведущие вниз ступени.

Стоявший на нижней площадке мужчина шумно откашлялся и харкнул на пол. Люди вокруг него отшатнулись, торопливо отодвигая от плевка башмаки и полы платьев.

Женский вопль:

– Вы бы еще стрелять по нам начали!

Сойдя с трамвая, я заметила аршинные буквы новых официальных заявлений на расклеенных повсюду плакатах:

НОВЫЙ ВРАГ В НАШИХ РЯДАХ: ПАНИКА ОБЩЕЕ ОСЛАБЛЕНИЕ СИЛЫ ДУХА, ИЗВЕСТНОЕ КАК УСТАЛОСТЬ ОТ ВОЙНЫ, РАЗВЯЗАЛО ЭТУ ИНФЕКЦИЮ.

ПОРАЖЕНЦЫ – ПОСОБНИКИ БОЛЕЗНИ.

Похоже, власти пытались нас взбодрить, как всегда, несколько истерически, но мне показалось несправедливым, что больных обвиняют в пораженчестве.

Над больничными воротами, отражая последние отблески уличных фонарей, сияли позолоченные чугунные буквы: Vita gloriosa vita. Жизнь, славная жизнь.

Помню, как в первый день работы – мне тогда было двадцать один год, – прочитав этот девиз, я буквально покрылась мурашками. Отец все три года оплачивал мою учебу в сестринском училище, после которого меня направили сюда работать медсестрой отделения три дня в неделю, и именно в этом внушительном четырехэтажном здании – мрачной, но по-своему красивой викторианской постройки – я обучилась всем премудростям профессии.

Жизнь, славная жизнь. Только теперь я заметила, что засечки на буквах почернели от сажи.

Я пересекла двор следом за двумя монахинями в белых чепцах и с ними вошла в здание. Говорят, из монахинь получаются самые усердные и самоотверженные медицинские сестры. И за все годы работы здесь рядом с ними я, естественно, чувствовала себя далеко не лучшей из лучших. Как совершенно справедливо считалось, эта больница – как почти все больницы, школы и сиротские дома в Ирландии, – хотя и финансировалась правительством, не могла бы существовать без помощи сестер-монахинь. Хотя практически весь наш персонал принадлежал к римско-католической церкви, двери больницы были открыты для любого жителя столицы, который нуждался в медицинской помощи (правда, большинство протестантов были достаточно зажиточны, чтобы отправиться на лечение куда угодно).

По-хорошему, сейчас мне положено находиться в деревне. У меня накопилось три дня отгулов, и я договорилась с отцом, что приеду к нему на ферму немного отдохнуть и подышать свежим воздухом, но в последний момент пришлось известить его телеграммой, что в отпуске мне отказано. Меня некем было заменить, поскольку многие сестры – включая главную медсестру – пали жертвой гриппа.

Строго говоря, ферма принадлежала отцу и его нынешней жене. Мы с Тимом вполне благодушно относились к мачехе – а она к нам. Хотя своих детей у нее не было, она всегда держалась с нами довольно отчужденно, да и мы с ней тоже. Зато теперь, когда мы выросли и жили в Дублине самостоятельно, у нее не имелось поводов на нас обижаться. Вообще-то, медсестрам платили ужасно мало, но мы с Тимом умудрились снять небольшой домик, в основном благодаря его военной пенсии.

Но сейчас меня переполняла тревога. Эйлин Дивайн, Айта Нунен, Делия Гарретт – как мои пациентки обходились без меня?

В последнее время внутри больницы было куда прохладнее, чем снаружи; лампы светили тускло, печи скудно подкармливались углем. Каждую неделю поступали новые гриппозные больные, в палаты постоянно втаскивали новые койки. Царивший в больнице строгий порядок, который удавалось поддерживать на протяжении всех четырех лет военной неразберихи и вечной нехватки всего, даже в течение шести дней Восстания, с постоянной стрельбой на улицах и атмосферой хаоса, под бременем нынешней эпидемии стал медленно рушиться. Заболевшие сотрудники исчезали, как пешки с шахматной доски. Оставшиеся старались вовсю, работали еще усерднее, еще быстрее, взваливая на себя куда больше забот, чем могли выдержать, но наших усилий все равно не хватало. Инфлюэнца стала неустранимой помехой в работе, отчего исправный механизм то и дело глох.

Причем не только в больнице, напомнила я себе, но и во всем Дублине. Во всей стране. И, насколько я могла судить, во всем мире. На разных континентах, как я предполагала, на сотнях языков повсюду появлялись плакаты, призывавшие людей при кашле прикрывать рот ладонью. Ситуация у нас была ничуть не хуже, чем в других странах, и жалеть себя было так же бесполезно, как паниковать.

Войдя в здание, я что-то нигде не заметила нашего привратника и понадеялась, что он не заболел. Только приходящая уборщица поливала карболкой мраморный пол под статуей Пресвятой Девы в голубом одеянии.

Я миновала приемный покой и направилась к лестнице, ведущей наверх к родильному отделению и инфекционному стационару. Под белой маской я узнала младшую сестру; от косынки на голове до подола платья она была покрыта кровавыми брызгами, словно побывала на скотобойне. Привычные стандарты и впрямь расшатывались.

– Медсестра Кавана, вы из хирургии?

Она мотнула головой и возбужденно ответила:

– Сейчас иду туда, медсестра Пауэр. Меня попросили осмотреть мужчину, который упал на улице. Лицо побагровело, вцепился обеими руками в воротник…

Я похлопала младшую медсестру ладонью по руке, чтобы ее успокоить.

Судорожно сглатывая, она продолжила рассказ:

– Я попыталась усадить его на брусчатку и расстегнуть крючки на воротнике, чтобы он смог дышать…

– Очень хорошо.

– …а он вдруг резко закашлялся и…

Медсестра Кавана растопырила липкие пальцы и указала на свою грудь, всю в свежих пятнах крови.

Я учуяла резкий металлический запах.

– О боже! Его уже оформили к нам?

Но, проследив за ее взглядом, я заметила накрытые простыней носилки на полу и поняла, что оформлять уже поздно, мы ничем не могли ему помочь. Кто бы ни вынес носилки на улицу и помог медсестре Кавана доставить несчастного в больницу, его уже и след простыл.

Я присела на корточки и, сунув руку под простыню, дотронулась до горла мужчины, чтобы нащупать пульс. Ничего.

Какая жуткая болезнь. Некоторые заболевшие сражались с ней месяцами, а она коварно забиралась в их организм, принимая обличье пневмонии – осложнения после гриппа, – и бой приходилось вести буквально за каждый дюйм тела. А другие капитулировали в считаные часы. Был ли этот бедняга упрямцем, который стоически противился боли, лихорадке и кашлю, покуда вдруг посреди улицы не обнаружил, что не в силах ни идти, ни говорить, и только и смог извергнуть фонтан живой крови на медсестру Кавана? Или, быть может, еще сегодня утром он прекрасно себя чувствовал, в то время как внутри его набрякала смертельная буря?

Третьего дня водитель кареты «Скорой помощи» рассказал мне ужасную историю: они с бригадой санитаров поехали по телефонному вызову: позвонила молодая женщина, которая сообщила, что сама в полном здравии, но одна из ее соседок по квартире вроде бы заболела, и две другие тоже неважно себя чувствуют… Когда же карета прибыла по нужному адресу, они обнаружили там четыре трупа.

Я поняла, что сестра Кавана не рискнула оставить без присмотра носилки перед приемным покоем и сбегать за подмогой, потому что кто-то мог случайно споткнуться о труп. Я вспомнила, как сама была младшей медсестрой: меня тоже охватывал парализующий страх, что, следуя одному правилу, я нарушу другое.

– Я найду санитаров, и они отнесут его в морг, – пообещала я ей. – Идите выпейте чаю.

Сестра Кавана с трудом кивнула.

– А вам разве не надо носить маску? – поинтересовалась она.

– В прошлом месяце я переболела гриппом.

– Я тоже, но…

– Ну и хорошо… (Я старалась говорить с ней добродушно, не раздраженно). Им же нельзя заразиться дважды.

Медсестра Кавана только моргала, словно кролик на рельсах, застывший от ужаса перед приближающимся поездом.

Я пошла по коридору и сунула голову в комнату санитаров.

Группка курильщиков в мятых круглых шапочках и в белых куртках, смахивающих на мясников. Почуяв табачный аромат, я сразу мечтательно вспомнила о «Вудбайне»[5]5
  Дешевая марка сигарет без фильтра, популярная среди британских солдат начала ХХ века.


[Закрыть] (главная медсестра отучила всех наших от дурной привычки, но иногда я позволяла себе эту слабость).

– Прошу прощения, в приемном покое находится труп.

Один из санитаров с металлической накладкой в пол-лица слюняво фыркнул:

– Ошибся дверью, а?

Фамилия этого санитара была Николс, или «безносый Николс» (жуткое прозвище, но подобные словесные трюки помогали мне запоминать имена). Блестящая тонкая медная маска, скрывавшая отсутствие у него носа и левой щеки, неприятно напоминала настоящее лицо и даже имела голубоватый оттенок, как у свежевыбритой кожи, а под носом были приклеены усы из настоящих волос.

Рядом с ним сидел человек с дрожащими руками. О’Шей – кличка трясун О’Шей.

Третий санитар – по фамилии Гройн – вздохнул:

– Еще одной душой на том свете больше!

Все трое служили на фронте санитарами. Говорили, они записались в армию вместе, но разница заключалась в том, что О’Шея и Николса отправили на передовую, где нехватка санитарного инвентаря была настолько острой, что когда у санитаров заканчивались носилки, им приходилось выносить раненых с помощью подручных средств – на шинелях или на мотках проволоки, а вот Гройну повезло попасть в тыловой госпиталь, и он даже ни разу не слышал пушечного выстрела. И приехал с фронта без единой царапины, целехонький, как письмо, вернувшееся к отправителю. Но они все равно остались друзьями, и из всей троицы Гройна я, хоть режь меня, терпеть не могла.

– Мы будем его звать Анонимным поступившим, – издевательски произнес Гройн. – Скрывшимся за занавесом. Примкнувшим к большинству.

У этого человека был неисчерпаемый запас остроумных эвфемизмов для великого уравнителя – смерти. «Отбросила коньки», говорил Гройн об умершей пациентке, или «откинула тапочки», или «ушла считать червей».

Еще он воображал себя певцом.

– Пока, милок, прощай! – заунывно затянул он. – Прощай и будь здоров!

Николс гнусаво подхватил вторую строчку:

– Смахни слезу, дружок ты мой…

Я стиснула зубы. Несмотря на то что у всех нас за плечами были многие годы обучения – у меня имелись диплом по теории, полученный в училище, и еще один по практической госпитальной работе, и третий по узкой специальности, – эти мужчины обожали говорить с нами свысока, как будто мы, женщины, слабый пол, нуждались в их помощи. Но вежливость всегда окупалась, поэтому я спокойно попросила:

– Когда у вас выдастся свободная минутка, вы не могли бы вдвоем отнести анонимного пациента вниз?

– Все, что пожелаете, медсестра Пауэр, – отозвался О’Шей.

Гройн нагнулся к переполненной медной пепельнице, затушил в ней недокуренную сигарету и припрятал в карман, чтобы докурить потом. При этом он напевал:

 
Не плачь, не вздыхай до утра.
Нет худа, милок, без добра.
Прости-прощай, браток,
Бывай и будь здоров, дружок!
 

– Благодарю вас, джентльмены!

Направляясь к лестнице, я почувствовала легкое головокружение. Сегодня у меня во рту не было ни маковой росинки.

Спустившись в подвальный этаж, я пошла не сразу в морг, а во временную столовую, которую устроили в больничной кухне. Нашу столовую в цокольном этаже переоборудовали в отделение для больных гриппом, поэтому теперь еду для персонала подавали в квадратном помещении без окон, где пахло мебельным лаком и овсянкой и еще витал запах тревоги.

Нас, врачей и медсестер, еще державшихся на ногах и выходивших на смену, осталось так мало, что очередь в столовой была довольно короткой. Люди стояли у стен и жадно поглощали массу яичного цвета с чем-то, похожим на сосиски. Я заметила, что примерно половина носила маски: те, кто еще не переболел гриппом или (как медсестра Кавана, предположила я) опасались лишать себя ощущения безопасности, которое давали им тонкие полоски марли.

– Двадцать часов работы и всего четыре часа сна! – раздался за моей спиной девчачий возглас.

Я ее узнала: это была практикантка нынешнего года, которой казалось в новинку работать в отделении полную смену: молоденьким практиканткам недоставало нашей выносливости.

– Новых пациентов теперь кладут в коридорах, – недовольно пробурчал врач. – По-моему, это очень негигиенично.

– По мне, лучше уж так, чем их отфутболивать, – заметил его коллега.

Оглядевшись, я поразилась, до чего тут собралась разношерстная компания. Некоторые врачи были явно преклонного возраста, но и они требовались в больнице, по крайней мере до конца войны, чтобы подменить молодых докторов, отправившихся на фронт. Я видела врачей и сестер, побывавших на фронте и получивших ранения, но недостаточно серьезные для полноценной военной пенсии, так что они снова вернулись в больницу, несмотря на заработанные шрамы, хромоту, астму, мигрень, колиты, малярию или туберкулез. В детской хирургии, как я слышала, работала медсестра, которую одолевал хронический страх насекомых, якобы ползающих по ее телу.

Я уже была второй от начала очереди. В животе заурчало.

– Джулия!

Ко мне сквозь толпу возле стола с едой протиснулась Глэдис Хорган, я ей улыбнулась. Мы подружились на курсах почти десять лет назад, но с тех пор, как я стала работать акушеркой, а она – в отделении офтальмологии и отоларингологии, виделись довольно редко. Некоторые выпускницы нашего училища потом устроились в частные клиники или в дома инвалидов, и с учетом вышедших замуж, или тех, у кого болели ноги или случился нервный срыв, из нашей группы остались немногие. Глэдис жила при больнице вместе с небольшой группой медсестер, а я вместе с Тимом, и это тоже немало способствовало тому, что жизнь нас развела: едва у меня заканчивалась смена, я мчалась домой позаботиться о брате.

– Разве ты не должна быть в отпуске? – нахмурилась Глэдис.

– В последний момент все отменилось.

– Кто бы сомневался! Ну, держи хвост трубой!

– Ты тоже, Глэдис!

– Надо бежать, – сказала она. – О, тут растворимый кофе!

Я скорчила гримасу.

– Ты его пробовала?

– Один раз. Для разнообразия. Та еще гадость!

– Ну хоть взбодриться…

Глэдис залпом выпила кофе, облизала губы и поставила пустую чашку на стол с грязной посудой.

Мне хотелось с кем-то поболтать, поэтому я взяла себе стакан водянистого какао и ломтик хлеба из муки грубого помола; каждый день хлеб был темный, варьировалась только мука – ячменная, овсяная или ржаная, – кроме того, в него подмешивали всякую всячину: сою, бобы, саго и даже, всем на потеху, древесные опилки.

Поднимаясь по лестнице, я, чтобы восполнить время, потраченное на разговор с санитарами, которых попросила перенести анонимного мертвеца в морг, на ходу жевала хлеб и пила какао. Главная медсестра (в тот момент она лежала наверху, в женском инфекционном отделении) была бы до глубины души возмущена моими вульгарными манерами. Но сейчас везде, как выразился бы Тим, если бы мог хоть что-то сказать, была полная жопа.

Я и не заметила, как окончательно рассвело: лучи позднего октябрьского солнца били в выходящие на восток окна.

Сунув в рот последний кусочек хлеба, я вошла в дверь, на которой висела бумажка с рукописной надписью: «Родильное/Инфекционное отделение». Это было никакое не отделение, а просто кладовая, переоборудованная в палату в прошлом месяце, когда нашему руководству стало ясно не только, что пугающими темпами росло число рожениц, заболевавших гриппом, но и что этот грипп представлял особую опасность и для них, и для младенцев.

Старшая медсестра в отделении была, как и я, непрофессиональной медсестрой, более того, она была моим наставником, когда я получала диплом по акушерскому делу: сестра-монахиня Финниган. И мне было лестно, когда на прошлой неделе она выбрала себе в ассистентки для работы в этой крошечной палате именно меня. Поступающие гриппозные роженицы на поздней стадии беременности направлялись сразу сюда, а из родильного отделения на втором этаже к нам переводили пациенток с высокой температурой, болями или кашлем. У нас еще ни разу никто не рожал, и сестра Финниган считала это Божьей милостью, поскольку наше примитивное оборудование не позволяло принимать роды. Я накрепко запомнила строчку из нашего учебника: женщине с ребенком «важно создать окружающую обстановку, способствующую полной безмятежности». Что ж, наша палата-времянка скорее могла вызвать раздражение: помещение было тесное, на тумбочках около кроватей стояли лампы на батарейках вместо обычных электрических ночников, у нас имелись раковина и окно, но не было камина, поэтому, чтобы пациентки не мерзли, их приходилось укутывать в одеяла.

Вначале здесь стояли две железные койки, но на прошлой неделе нам удалось втиснуть между ними и третью – чтобы принять Эйлин Дивайн. Едва войдя в палату, я сразу посмотрела на нее, лежавшую на центральной койке, между Айтой Нунен, похрапывавшей слева, и Делией Гарретт справа: Делия в халате, закутанная в одеяло, с шарфом, обмотанным вокруг шеи, читала журнал. Но средняя койка пустовала и была застелена чистым бельем.