Текст книги "Вензель на плече Урсулы"

Эмма Герц
Вензель на плече Урсулы

Благодарю за помощь в сборе материала Тимура Алимова и Ольгу Подольскую, позволивших мне буквально следовать за ними по пятам во время тематических сессий и прочих ритуальных мероприятий, а также огромное количество людей, пожелавших остаться неизвестными, но чьи откровенные рассказы о тематическом опыте стали бесценными.

Все истории сворачиваются в кольцо.

– Спасибо тебе большое, – говорит соседка Людочка и бережно прижимает к бархатному животу банку соленых огурцов. Банка тяжела. – Я обязательно верну тебе. Съездим в погреб, и верну.

– Оставь, – отвечаю я, – мне все равно.

Людочка близоруко щурится, ее прямые ресницы частоколом торчат в неглубоких складках век, а живот ее бархатный вовсе не потому, что Людочка бесстыдно обнажена и бархат ее кожи матово блестит в искусственном свете. Просто Людочка предпочитает носить домашние костюмы из этого материала, сейчас – черный, стильно. Карман оторочен красным плюс красное яблоко на левой стороне груди. «Черное с красным – очень прекрасно», – сказал как-то Савин в легкой задумчивости.

На следующий день Людочка навестила нас во всем синем с желтыми редкими полосами. «Желтое с синим – очень красиво», – прокомментировал он же.

– А что, ты сказала, будешь готовить для новогоднего ужина? – спрашивает Людочка. Уходить она не торопится, усаживается на табурет, оплетает его ножки своими. С глухим стуком падает кокетливая белокурая тапочка. Банку ставит на стол. Людочка суп называет «первое», котлеты – «второе», что-то такое, из детства.

Она живет этажом ниже, наши сыновья учатся в одном классе, и мы немного дружим на детскую тему. Людочкиного мужа зовут Николай, он держит кафе со странным названием «Иноходец Standardbred» – увлекается скачками. В одну из наших встреч на лестнице Николай горячо и коротко рассказал мне, что для выведения элитных стандартбредных пород задние и передние ноги лошадей связывались ремнями попарно. «Да, конечно», – ответила я, не выказывая удивления. «Вот так-то!» – удовлетворенно попрощался он.

Людочка – домохозяйка. Просыпаясь утром, она надевает один из семи-восьми бархатных костюмов, заваривает мужу чай, терпеливо вылавливает ложечкой улизнувшие чаинки, прерывает их ниспадающий танец. Любит поговорить о цвете своей сумки, экологически чистых продуктах, эпиляции зоны бикини и нетрадиционных методах лечения.

Я смотрю на Людочку. Она поправляет на шее подвеску – зодиакальный знак, усыпанный брильянтовой крошкой. Как-то сказала, что ценит в брильянтах вариабельность их использования, я удивилась. Например, продолжила неожиданно Людочка, они прекрасно сочетаются с любым другим камнем, даже полудрагоценным. Больше всего я хочу, чтобы она, прихватив огурцы свекровиного изготовления, покинула мою кухню, и побыстрее.

Перевожу взгляд на высокий выдвижной ящик. Как правило, он занят крупными кастрюлями, сковородами и чугунным казаном. Посуда перемывает мне кости, жалуясь друг другу на недостаточную чистоту. Уже несколько часов там лежит нечто важное и отнюдь не кухонная утварь. Моя тайна? Глупо звучит, как в малобюджетной мелодраме, пусть. Моя тайна. Мне необходимо побыть с ней наедине.

Люда, иди на фиг.

– Ужин! – напоминает она, барабаня по столу короткими холеными пальцами. На среднем поблескивает массивное золотое кольцо с тремя темно-красными рубинами. Глядя на него, все время вспоминаю знаменитый перстень Куприна с александритами, в середине которого были инкрустированы молочные зубы его дочери.

Людочка морщит нос и чихает.

Звонит телефон. Автор статьи по сосудистой хирургии (я перевожу статью на немецкий язык). Беспокоится о сроках. «До пятого января, вы помните?» – говорит он возбужденно. Успокоительно сообщаю, что текст переведен на девяносто процентов и будет отправлен автору завтра в первой половине дня.

Людочка смотрит выжидающе и повторяет слово «Ужин», как-то растягивая его на три слога. Кладу трубку, замечаю, что она чуть испачкана майонезом, тщательно протираю полотенцем в зеленый горох.

– Собираюсь приготовить басму, – отвечаю, тереблю правой рукой сережку в ухе, прокручиваю ее, разрывая мочку, ухо горит, представляю, как оно, маленькое и розовое, становится большим и малиновым. На моих пальцах теплая кровь, кладу пальцы в рот, с жадностью облизываю. У крови вкус крови. Стивен Кинг был прав.

Людочка в ужасе. Морщит гладкий лоб, насколько позволяет ботокс. Надеюсь, теперь она уйдет. Нет.

– А-а-а, и что это за басма? – сглатывает она.

Ты тоже хочешь облизать мой палец, Людочка?

– Узбекское национальное блюдо, – бормочу полным пальцев ртом. – В казан укладываются послойно мясо, баклажаны, помидоры… Айва, морковка, картошка, капуста, чеснок, причем все крупными, очень крупными кусками. Солится, перчится, зелень обязательно… Закрывается плотно крышкой, через два часа открывается.

– И что? – уточняет Людочка.

– И съедается. – Я оглядываю пальцы. Надо было посильнее укусить. Сейчас уже неудобно снова набрасываться на них и рвать зубами. Людочка, уходи, пожалуйста, я не могу.

Встает, приставными шагами направляется к двери. Огурцы при ней, прощаются со мной, помахивая в банке смородиновыми пятернями. Я почти счастлива, сердце колотится, проталкиваясь наружу, мечтает выползти из пещеры, перелезть через забор ребер, надавать мне по морде всеми своими четырьми долями, включая желудочки. Закрываю дверь. Из своей комнаты выглядывает младший сын и осведомляется, в котором часу он отправится спать в новогоднюю ночь.

– А когда бы ты сам хотел, деточка?

– Не знаю еще, – пожимает плечами сын.

– Так и сделаем, – невпопад отвечаю я. Младший сын доволен, выкрикивает радостно:

– Не лягу спать! Не лягу спать! Ура! Ура! Ура!

Разница в возрасте между моими детьми – три года, кем-то из знаменитых педагогов она считалась оптимальной, не уверена. Когда в семье имеются два брата, невольно ожидаешь, что их будут звать как-то символично. Петр и Павел, Борис и Глеб, Кирилл и Мефодий, Гагарин и Титов. Я настаивала на том, чтобы назвать детей самыми простыми именами, так они и сделались Ванькой и Васькой, поскольку ничего проще в голову не пришло. С недавних пор старший требует называть его Иваном Григорьевичем, что объяснить нетрудно, а младший – Дольфом – это выглядит загадочно.

Неожиданно воспротивился Савин: он кричал, некрасиво дергая горлом, что не может быть его сын такой идиот, чтобы благозвучного Василия заменить неизвестно чем, собачьей кличкой, что надо больше читать, а не играть в компьютерные игры, и вот откуда все эти немецко-фашистские имена! Он даже схватил сына за шиворот с намерением потрясти, но Васька так покорно закрыл длинными ресницами ясные глазочки, что Савин детский шиворот выпустил и закрылся в туалете с газетой и журналами. Вообще, такое поведение не было характерно для мужа, уютной флегмы, и я даже какое-то время пыталась проанализировать, откуда что взялось, но потом эту затею отложила, а сегодня поутру оставила ее совсем. Не скажу, почему.

– Мама, – младший сын появляется снова, – мама, а когда дедушка подарит мне мопед?

– Когда вырастешь, деточка. – Глажу его по кудрявой голове.

– А Иван Григорьевич говорит, что дедушка мопед подарит ему, а мне никогда, – слегка ябедничает из-под руки сын, – потому что я – даун…

Возвращаюсь на кухню, какое-то время бездумно смотрю в темное стекло, вижу только свое отражение в ореоле падающего снега. Мне кажется, что, выйди я на улицу, пенопластовая крупа откажется таять на моих волосах, плечах, длинном носу и высунутом языке. Она сможет растаять только на правом, горящем ухе.

Выдвигаю высокий ящик для кастрюль. Большая корзинка простой геометрической формы. Утром мне ее вручил посыльный, мальчик-курьер, хороший парень с открытой улыбкой и чистыми ладонями бабушкиного любимца. Я удивленно расписалась в фиолетовой квитанции. Пришла в голову неоправданная мысль, что это новогодний подарок от мужа, но муж принципиально не дарит цветов, – у него принципы, не помню, какие.

Среди белых лилий с зелеными хищными стеблями и глянцевыми листьями что-то темнеет. Сильно зажмуриваю глаза, чтобы как можно крепче. Закрываю рот руками, чтобы как можно плотнее. Заставляю себя глубоко вдохнуть… и еще раз – не получается… и еще раз – не получается. Понемногу проталкиваю в ленивую трахею порциями воздух. Долго не могу взять в руки классическую «Cat-O-Nine» – «кошку», плеть-девятихвостку с хвостами из черной кожи и маленькими узелками на концах. Ею можно оставить кудрявый иероглиф на гладком бедре, можно – рваную рану, а можно снять мясо до кости.

Как Урсулу назвали Урсулой, и что произошло потом

Нефрит

Урсулина мама в детстве часто болела ангинами. В ту пору ангины было принято лечить радикально, ликвидируя миндалины. Так поступили и с Урсулиной мамой в младшем школьном возрасте. То ли этот метод действительно нехорош, то ли применили его с опозданием, но помог он мало – ангины дали неприятные осложнения. Следующий учебный год Урсулина мама, отличница и командир звездочки, пропустила – лечила пиелонефрит в трех разных городских больницах по очереди и в двух санаториях.

Проходили годы, мама Урсулы сделалась средней школьницей, потом старшей школьницей, потом студенткой, познакомилась с папой Урсулы – очень смешно познакомилась – в библиотеке. В читальном зале они в четыре руки вцепились в редкий номер «толстого» литературного журнала.

Урсулина мама совсем и забыла о своем нефрите, он ей напомнил о себе сам, когда внутриутробная Урсула впиявилась в сочную маточную стенку.

Папа Урсулы был врач, он несколько раз серьезно предлагал маме Урсулы сделать аборт, возможностей было много, да и показания налицо. Но все как-то шло, отекали ноги, сбивалось дыхание, моча содержала белок, давление росло.

Урсулина мама стоически терпела, отказалась от соли и от многого другого.

Девочка

Сначала неродившегося младенца в круглом трюме живота называли Ванькой – мальчишку хотели Урсулины родители, футболиста, хулигана, отъявленного двоечника. Ух, задаст он им жару! Урсулина мама отговорила Урсулиного папу от немедленной покупки складного велосипеда «Кама» и кожаного футбольного мяча, но аккуратную клюшку с набором шайб он все же приобрел в спортивном магазине. Тяжелые резиновые диски неустойчивой пирамидой громоздились сначала в серванте, среди парадных чашек, потом переместились на антресоль, к толстым книгам про вкусную и здоровую пищу, потом и вовсе пропали куда-то. Никто не помнил, куда.

Урсулина мама чувствовала себя все хуже, ко всему прочему прибавилась изматывающая рвота, трудно было даже дойти до женской консультации, не использовав пару урн по пути. Урсулин папа проводил свою жену в роддом, вышел на темное крыльцо и тут же сел. На ступеньку, на камень, прямо на землю, в чуть желтеющую сентябрьскую траву и сухие листья, поспешившие опасть.

Жене предстояло кесарево сечение, давление высоченное, и было неизвестно… «Побудьте рядом», – сухо прокомментировал оперирующий врач. От него слегка пахло вермишелью и сильнее – табаком. Урсулин папа испугался до икоты. «Выпейте воды», – брезгливо сказала медсестра с крутыми кудрями оранжевого цвета.

Никаких сыновей он уже не хотел. Хотел, может быть, водки и чтобы не начался дождь.

Поэтому Урсулин папа совсем не разочаровался рождению малышки, он просто как-то удивился, что все, оказывается, закончилось. Просыпался удивленным, удивлялся весь восьмичасовой день труда, приходил домой, удивленно рассматривал свою семью. Наверное, от этого удивления он и дал дочери имя Урсула.

Урсула собственным именем была удовлетворена. Некоторые приятели пробовали было ее называть Улей или даже Юлей, но Урсула обеими маленькими ручками стряхивала эти нищенские вариации с себя. Что это такое? Никаких Уль.

Подросток

Росла Урсула, росла, хорошела, училась в школе обыкновенной, училась в школе музыкальной. Сочла своим детским умом, что носителю красивого имени надо уметь играть на пианино. А также завивать длинные волосы на термобигуди, красить синим ресницы. Разговаривать на разных языках.

Разные языки давались ей хорошо, в десятом классе учительница немецкого Алевтина Михайловна приходила в дом, разговаривать с родителями, чтобы девочке дополнительно заниматься – два раза в неделю, лучше – три. На коммерческой основе. Урсула занималась дополнительно, экзамены сдала с легкостью – и выпускные, и вступительные, на филологический факультет, романо-германское отделение. Проще говоря, филфак.

Протестовал против филфака Урсулин мальчик, первая любовь, у всех бывает, вот и у Урсулы тоже случилась с синеглазым одноклассником Андрюшей. Ходили в кино, потом в кафе-мороженое, бряцали ложечками по мокрым креманкам, целовались в Урсулином подъезде, смешно тыркаясь сомкнутыми губами. Освоили постепенно, что губы надо размыкать, а языком можно прогуливаться по деснам.

Все остальное тоже освоили, прямо в выпускном классе, прямо на Урсулиной кровати-полуторке. Все получилось. Горячо целуя Андрюшу, Урсула легла на спину и широко раздвинула покрытые мурашками ноги, волновалась. Горячо целуя Урсулу, Андрюша лег сверху и дрожащей рукой – волновался – направил свой изнывающий от девственности член приблизительно туда, где его ждали. Урсула подвигала бедрами, корректируя цель, подалась немного вперед, так все и произошло. А крови вытекло совсем мало, с пятикопеечную монету алое пятно в форме цифры «шесть». Урсула с Андрюшей смеялись, что такую простыню и вывешивать было бы стыдно в благородном семействе.

Женщина?

Сам секс Урсуле не понравился. Просто движения – раз-два, и ничего больше – три-четыре… Ожидала она немного другого от секса – пять-шесть, совсем даже другого. Эротические фантазии Урсулы были ярки.

К примеру, Урсула – древняя римлянка знатного рода, ее пленяет во время нашествия варвар, наматывает ее русые волосы на руку, грубо овладевает ею на каменных плитах городской мостовой. Или так. Урсула – девственница-весталка, она теряет голову от красавчика – сына владельца булочной. Грехопадение раскрыто. Весталку, нарушившую обет, ждет страшная кара. Ее зарывают живьем в землю – в яму у Коллинских Ворот. Здесь, в черте города, с запада на восток тянется длинный земляной вал. Под землей – маленькое помещение с узеньким входом, сверху туда ставят постель, лампу с огнем, небольшое количество съестных припасов – кусок хлеба, кувшин молока или воды. Урсулу сажают в наглухо закрытые и перевязанные ремнями носилки так, что не слышно даже ее голоса, и несут через весь город. Когда носилки приносят на назначенное место, рабы развязывают ремни. Верховный жрец читает таинственную молитву, быстро бормоча непонятные слова и воздевая руки к небу. Потом он приказывает подвести Урсулу и ставит ее лицом к лестнице. Молча удаляется. Когда весталка спустится вниз, лестница убирается, отверстие засыпают землей. Через двадцать минут место казни сровняется с остальной площадью…

Или. Урсула – русская партизанка, варит в тесной печурке партизанскую еду, землянка содрогается от топота фашистских добротных сапог, врывается Клаус (или Курт), весь в черном и непременно в каске. Наматывает на руку ее длинные русые волосы, бросает в свой немецкий мотоцикл с коляской, лают собаки.

Андрюша не был похож ни на варвара, ни на красавца-булочника, да и на Курта с автоматом и губной гармоникой тоже, но он влюбленно глядел синими глазами, интересно рассказывал про музыку и аккуратно ел ножом и вилкой. Это было важно.

Так вот, Андрюша был против филфака, грубовато утверждал, что там учатся одни проститутки – об этом ему поведал старший брат, дипломник-юрист. «Ему, конечно, виднее», – ехидничала Урсула, к тому времени полноправная студентка: куплены необходимые джинсы и модные туфли, распущены по спине светлые волосы, серые глаза накрашены изобретательно.

* * *

Из личной переписки Урсулы и Андрюши

«Дорогой Андрюша!

Извини, что не отвечаю на звонки и веду себя по-свински. Хочу этому свинскому своему поведению положить конец. Встречаться с тобой я больше не могу, «друзьями остаться» не могу тоже. Причина этому, разумеется, есть. Но раскрывать ее не хочу, извини еще раз. Если тебе проще, считай, что я нашла «другого», хотя это и не совсем так. С тобой было классно, если сможешь, не злись на меня! Хотя я к этому готова.

Декабрь, Урсула.

P.S. Поздравляю тебя с наступающим днем рождения, желаю, чтобы ты стал такой же счастливый, как и я».

* * *

Трактир «Чем Бог послал», меню на 19.11.1992:

«Сельдь с яйцом.

Суп-гуляш.

Говяжий язык с яблочным соусом.

Пудинг из мака.

Милые гости! Трактир наш домашнего типа, поэтому блюд, не обозначенных в ежедневном меню, мы не готовим и подать вам не сможем. Зато у нас лучший в мире шеф-повар – пан Ковалевский.

С уважением и заботой

Хозяева».

* * *

Я готовлю. Во-первых, хорошо бы успокоиться. Во-вторых, надо успеть многое: Новый год, приглашены люди, продукты по километровому списку закуплены, банки с оливками вскрыты, яйца отварены, креветки очищены, селедка разделана. Под моим ножом отмытые сухофрукты: золотистые шары кураги, морщинистые личики черносливин, светлые крупные изюмины и темные мелкие изюмины. Успокоиться трудно. Грецкие орехи крошу в маслянистую пыль, миндальные орехи дроблю в пудру с ароматом цианида, розочки инжира пластую на аккуратные равнобедренные куски, мои равные бедра крепко сжаты, я должна отвлечься. Я отвлекусь.

– Ма-а-а-м, – зовет меня мой старший сын, Иван Григорьевич, прислонился к косяку, смотрит из-под густой челки, – дай что-нибудь поесть!

Я встаю, наполняю тарелку готовым оливье с курицей, многие авторы кулинарных книг называют такой салат столичным, протягиваю старшему сыну, под ногами крутится младший – Дольф. Просится в гости к приятелю на полчасика. Отвечаю, что нет, уже поздно, никаких гостей, это неудобно. А на пять минуточек, ноет младший сын. Я тверда. Дети уходят, прихватив миску с орехами, несколько раз осведомившись, когда уже можно будет съесть пирог «мазурку». «Завтра, – говорю я, – завтра».

– А сегодня? – на всякий случай уточняет Васька-Дольф.

Достаю миксер, взбиваю яйца с сахаром, постепенно добавляю муку, получившейся шелковистой массой заливаю сухофрукты, ставлю в горячую духовку. Двести двадцать градусов; я большой специалист по выпечке, большой специалист в кулинарии, хотела – и научилась. Никто не виноват в том, что мне это больше неинтересно, думаю и пугаюсь этой мысли. А мне что, больше не интересно?

– Мама, – снова объявляется Иван Григорьевич, – я складываю сумку. Никак не найду второй спортивный костюм, такой серый, не знаешь, где он?

Иван Григорьевич через десять дней уезжает на сборы. Так красиво называются удаленные от дома тренировки – вот уже четвертый год он занимается в хоккейном клубе. Малютка Дольф тоже посещает хоккейный клуб, пользуясь льготами и проторенными старшим братом путями.

Иду в мальчишескую комнату, спортивный костюм обнаруживаю сразу же – лежит на полочке, отдыхает. Вручаю Ивану Григорьевичу, тот широко улыбается моей собственной улыбкой. Знаю, что скоро он примется за безуспешные поиски кроссовок, стоящих у кровати.

– А что это ты за две недели начал собираться? – спрашиваю.

– А мне потом лень будет, – объясняет сын.

В который раз за вечер подхожу к окну: ничего нового, снег засыпал карниз, колючий ветер ломает голые деревья, швыряет мне в лицо через стекло ледяную крошку. Сейчас вернется из института муж, принимал зачеты и курсовые работы у вечерников и студентов дневного отделения, изощренно участвовал в факультетских интригах вокруг назначения нового декана. Многие хотят назначиться новым деканом, мой Савин – тоже. Возвращается.

Открывает дверь своим ключом, принес с собой морозный воздух, много, в зимней куртке принес, в руках, в большом пакете с надписью «ГЛАВПРОДУКТ». Савин красивый с этими его мальчишескими вихрами на голове, идеальной формы скулами и ямочкой на левой щеке. Но я давно не воспринимаю его красоту, как хрестоматийный утопающий не обращает внимания на особенности спасательного круга – ему в круге важно то, что круг не тонет. Мне в Савине тоже важно именно это. Однажды я разучилась плавать.

Младший сын с ямочкой на правой щеке прыгает вокруг, старший своим вниманием отца не балует, у старшего сына ямочка тоже на левой. Я улыбаюсь поверх разделочной доски, перламутровых головок чеснока, фиолетовых баклажанов, рыжих луковок – еще в шелухе, неслезливых.

– Ну как ты там? – привычно спрашиваю.

– Ага, – привычно отвечает он, подразумевая, что все в порядке, становится сзади. Давно известно, что стулья за вашей спиной превращаются в кенгуру[1]1
  «Почем мы знаем, может, стулья за нашей спиной превращаются в кенгуру» Бертран Рассел.


[Закрыть]. Савин в кенгуру не превращается, моет руки, вытирает бумажным полотенцем с рельефными узорами, заглядывает в каждую кастрюлю, поводит носом, чуя холодец. Каждый раз, когда он проходит мимо высокого ящика с цветами, я пытаюсь не вздрагивать. Но вздрагиваю, как от удара плеткой. Нет, все-таки не так сильно.

– Так что, Бываловы придут завтра? – Разделываю баранину, отличное молодое мясо, брат Савина по случаю купил полбарана в какой-то деревне, где подыскивал себе дом. С недавних пор он одолеваем мечтами «иметь домик в деревне». С домом пока никак, а вот полбарана купил, – это оказалось целых тридцать килограммов, вес моего младшего сына.

– А ты их приглашала? – Муж с аппетитом ест оливки, вынимая их рукой из банки. Сначала это у него получается неплохо, но очень скоро крупная кисть застревает в банкином горле с острыми краями, муж недоволен, растирает на запястье краснеющую окружность следа. Разумеется, переложить оливки на тарелку он ленится, это делаю я.

– Их не надо приглашать. Бываловы приходят сами. Они такие скучные, Бываловы…

– Бываловы очень скучные, – соглашается Савин, присовокупляя к своей странной трапезе крутое яйцо и две холодные картофелины, – небывало скучные. А Маруська?.. Придет?

– Придет, – киваю головой.

– Козлевичей, значит, не будет…

– Разумеется, если придет Маруська, то Козлевичей не будет.

– Тебе не смешно?

– Нисколько. И тебе тоже не смешно, – напоминаю мужу.

Алеша Козлевич, прошедший муж Маруськи, в доме бывает при гарантированном ее отсутствии, иногда это действительно выглядит смешным – столько лет прошло, их дикая история вроде бы стала гораздо менее дикой за это время.

Я чищу морковь, откусываю ее тупой округлый кончик, сладко. Громко хрумкаю, муж удовлетворенно говорит:

– Ты чавкаешь, солнце.

– Я не чавкаю! – возмущаюсь я. – Не чавкаю! Не чавкаю!

Забегает младший сын, хватает морковку, убегает. Братец Кролик.

– Бываловы скучные, – продолжаю я мысль, хочу отвлечься, и отвлекусь, у меня почти уже получилось, – а Альперовские ругаются. В прошлый раз, на даче Либермана, Ирка кинула в мужа бутылкой шампанского.

– Полной бутылкой? – переспрашивает Савин.

Остро захотелось шампанского «Брют». Холодного, взрывающегося во рту тысячами звезд, белых и желтых карликов. Подайте же, подайте шампанского, излюбленного напитка буржуазии, неизменного сопровождения беглых современных дефлораций, отрады кассиров на скромном девичнике.

Если взять бутыль за блестящее горлышко, поставить рядом с собой на пол, у ног привольно расположившегося мужчины, тихонько отпивать по глоточку, обнимая губами его член, всем будет очень хорошо, и пузырьки достанутся не одной тебе.

– Бываловы скучные, Альперовские ругаются, Козлевичи не придут, а Мюллер напивается и блюет, – продолжаю я.

– Когда это Мюллер блевал последний раз? – возмущается Савин безобразной клеветой на друга детства, даже перестает жевать.

Друг детства на самом деле носит другую фамилию, просто он очень похож на Мюллера из «Семнадцати мгновений весны», с мужем они вместе учились в школе, вместе учились в институте, вместе работают на одной кафедре. Мюллер лыс с детства. Когда он блевал последний раз, не помню. Скашиваю осторожно глаза на мужа, не будет ли он отстаивать права Мюллера. Нет, не счел нужным, углубился в чтение журнала «Охота и Рыбалка». На прошлой неделе он вернулся с охоты – в Ярославской области гонялись за лосями – безуспешно.

Закончив с комплектацией басмы, я приступаю к приготовлению сациви. Курица у меня уже сварена, ее белое мясо разорвано руками на волокна, теперь предстоит уварить соус с зеленью, орехами и чесноком. Встаю к плите, коленом специально касаюсь ручки высокого выдвижного ящика с лилиями. Мне кажется, что их тяжелый аромат перебивает все запахи на кухне, даже чеснока, даже холодца.

Старший сын, неспешно перебирая ногами, появляется на пороге. Размахивает телефонной трубкой и ловко подкидывает ее.

Чудом спасаю телефон от уваривания в соусе сациви, зажимаю между ухом и плечом, говорю:

– Алло!

– Ну что, овца? – интересуется телефон. – Еды, кушаний и яств наготовила? Уготовила? Уготовала?

– Маруся, – опознаю безошибочно, – ты сама овца. Давай я тебе чуть попозже позвоню…

– Нет, погоди, – волнуется подруга, – пожрать-то завтра хоть будет чего?

– Ужас! – говорю я. – Тебе бы только пожрать! Перезвоню! А то у меня обе руки заняты черт-те чем и голова – тоже.

– А рот занят? – не унимается наглая Маруська.

– Рот особенно.

– Ха-ха-ха-ха! – заливается смехом Маруся.

Встречать Новый год с Маруськой – это что-то из детства. Впервые мы были отпущены с ней в «свою» компанию в тринадцать лет, собирались у девочки из класса, Тани. Маруся хвасталась модными заколками с подвесками – звездочками на цепочках. Размером и цветом они почти не отличались от кремлевских. Я выглядела куда менее эффектно в униформе эстонской школьницы. Папа обменивался врачебным опытом с эстонскими коллегами, и они щедро одарили его талоном на приобретение эстонской школьной формы: клетчатая юбочка, синенькая жилеточка, две блузки. Одну, с рюшами, я не надевала ни разу, рюши неблизки мне. А клетчатую юбку носила лет до тридцати.

То новогоднее торжество прошло невероятно скучно. Запомнилась пионерская игра «Пять минут правды». Все усаживались в плотный кружок на ковре, каждый мог задать товарищу вопрос по выбору: имя любимого мальчика, размер обуви, количество книг в домашней библиотеке и что там еще могло прийти в голову семиклассникам.

В десятом классе мы праздновали новогодье в обществе моей первой любви и компании его друзей, готовили зимний салат, селедку под шубой и торт. Впервые выпив красного вина, хохотали как припадочные и пытались в дальнейшем смыть цветочный орнамент с тарелок.

Будучи первокурсницами, достойно отметили праздник в университетской общаге, именно там Марусечка и обрела свое неверное счастье – Алешу Козлевича. Алеша внешне был практически неотличим от актера Игоря Косталевского, бедная Маруська не имела ни единого шанса. Вкратце историю их отношений Марусечка пересказывает так: я полюбила Алешу, а он продал меня в публичный дом.

Но мне никуда не деться и от Козлевича тоже, с его личной версией истории, с его страстью к новой жене Анжеле с лицом богини. Воздух вокруг них заворачивается маленькими смерчами и торнадо, хочется извиниться и вежливо оставить их наедине, а эти люди просто пьют травяной чай. Анжела помешана на травяных чаях.

Хорошо, что у меня сегодня много дел. Подготовка новогоднего стола – такое мероприятие, что ты носишься птицей, может быть, курицей, может быть, императорским пингвином или просто пеночкой, и тебе некогда сесть и расплакаться.