Текст книги "Любитель. Искусство делать то, что любишь"

Энди Мерифилд
Любитель. Искусство делать то, что любишь

Andy Merrifield

The Amateur

The Pleasures of Doing What You Love

Verso

First published by Verso 2017

© Andy Merrifield 2017

© Боровикова А., Изотов Е., перевод, 2018

© ООО «Ад Маргинем Пресс», 2018

* * *

Посвящается Коринне и Лили-Роуз, чье воображение не знает границ

В эпоху господства специалистов определение «профессионал» используется особенно часто, словно оно само по себе является залогом успеха.

Ги Дебор

– Знатоки! – пробормотал он, презрительно улыбаясь. И, взяв свой цилиндр, он горько покачал головой и вышел из дома…

Антон Чехов

Предисловие. Чувствовать себя «более живым»

Профессионалы повсюду. Сегодня мало что происходит без участия профессионального «эксперта», предлагающего свои специальные знания: масштабирование и оценка, измерение и консультирование, планирование и организация жизни миллионов людей по всему миру. Каждый должен выбрать себе роль и обозначить свою личность ярлыком «профессионала» соответствующей специализации, строить карьеру, вести счастливую жизнь. Складывается впечатление, будто люди делятся на два типа: «профессионалы» (включая тех, кто хочет ими стать) и неудачники.

В этой книге я хочу бросить вызов такому ходу мысли, противопоставив эксперту-профессионалу альтернативный образ – любителя. Категория любителя является реальной и вместе с тем воображаемой. Она обозначает тех, кто существует сегодня, и тех, кто должен существовать в будущем. Любитель – нормативный конструкт. Время любителей в современном обществе еще не пришло. Любитель воспринимает мир иначе, он не хочет быть частью экспертного надувательства и не стремится продать себя как можно дороже. Он посвящает себя своему делу, работая за небольшие деньги или вовсе бесплатно.

Мы привыкли считать любителями людей, которые делают что-то по выходным или в свободное время из интереса, в качестве хобби, но не для того, чтобы заработать себе на жизнь. При этом они могут быть очень хороши, быть даже своего рода «экспертами», например в садоводстве или любительских театральных постановках, но все это остается только развлечением, чем-то неважным. Профессионалами, наоборот, считаются те, кто находит себе применение в чем-то важном, необходимом. К ним относятся серьезно, к их мнению прислушиваются.

В нашей общественной, экономической и политической жизни доминирует несметное количество профессионалов и экспертных учреждений. Они контролируют распределение общественного достояния и удовлетворение общественных потребностей. Эксперты задействованы на всех уровнях управления и экономической политики, в системе здравоохранения и в образовательных программах. Они формулируют коммерческие алгоритмы для науки и создают язык науки о коммерции. Они контролируют исследования и разработки и получают доходы с патентов и прав на интеллектуальную собственность. Методы стимулирования самодостаточной и глубоко недемократической рыночной системы, предлагаемые консультантами, советниками и занудами из аналитических центров, основываются вовсе не на принципе свободной конкуренции.

Профессиональные эксперты указывают, что нам читать, чему учиться и что продавать. Они решают, какие стороны общественной жизни можно не принимать во внимание, какие льготы не имеют экономической ценности, какие специальности «неэффективны». Предписания экспертов определяют надлежащее поведение в обществе, организацию труда, указывают, как нужно говорить и как писать. Они лучше знают, куда вложить наши деньги, какие налоги мы должны платить и какими правами мы обладаем. Даже политикам эксперты советуют, как управлять. Эксперты формируют наши личности, оценивают наши надежды и желания, советуют, как стоит жить и умирать.

Это не значит, что эксперты всегда неправы. Проблема в огромном размахе и беспрекословности их власти. Эксперты – новая церковь и мафия, не подотчетные никому. Они манят и шантажируют, взяв на вооружение иррациональную рациональность своего устройства.

С помощью данной книги я бы хотел вмешаться в повсеместное производство и признание этой реальности. Я попробую изобрести другую реальность и выяснить, что непрофессионализм означает сегодня и что он мог бы означать в будущем. Я буду делать это посредством критики профессионализма, рассматривая линии разлома, разделяющие любителей и профессионалов, определяя местоположение этих разломов в различных сферах и переходя от личной идентичности к отношениям на рабочем месте, от производства знания к политической власти, от технократической репрезентации к общественному участию, от урбанистических исследований к прямому действию. Я хочу проникнуть в суть каждого аспекта напряжения между любителями и профессионалами и показать, что разлом между этими двумя тектоническими плитами – не что иное, как политические границы, которые можно сдвинуть или стереть.

Когда я слышу, как люди из мира бизнеса повторяют мантры маркетинга и менеджмента или как ученые-профессионалы говорят об оценке исследований и финансировании, о грантах и комиссиях, я чувствую себя персонажем книги Достоевского – подпольным человеком на встрече школьных товарищей. В отличие от него, все они – успешные профессионалы, пользующиеся привилегиями своего статуса и плодами достижений в коммерции. Но подпольный человек «ненавидит резкий, не сомневающийся в себе звук [их] голоса», его поражает «мелочь их мышления, глупость их занятий, игр, разговоров»[1]1
  Достоевский Ф. Записки из подполья [1864] // Достоевский Ф. Полн. собр. соч.: в 30 т. Т. 5. Л.: Наука, 1973. С. 139.


[Закрыть].

Подпольного человека возмущало, что они «таких необходимых вещей не понимали» о действительной жизни. Они не читали книг и «такими внушающими, поражающими предметами не интересовались». Чин почитали за ум, «в шестнадцать лет уже толковали о теплых местечках». Они поклонялись одному успеху и сами мечтали его достичь. «Все, что было справедливо, но унижено и забито, – говорит подпольный человек, – над тем они жестокосердно и позорно смеялись», включая и его самого. Их поведение было «легкомысленным», проникнутым «напускной циничностью». «Толковали про акциз, про торги в Сенате, о жалованье, о производстве, о его превосходительстве, о средстве нравиться и проч. и проч.»

С того самого момента, когда подростком я впервые прочитал Достоевского, я отождествлял себя с подпольным человеком. Во-первых, мы оба были разочарованными чиновниками, не подходящими для того, что мы делали или должны были делать. Он некоторое время был чиновником на государственной службе в России, я был бухгалтером по расчету заработной платы в доках Ливерпульского порта в 1970-х, подчинялся профессиональным менеджерам и следовал профессиональным процедурам. Мы сошлись, несмотря на то, что жили в разные эпохи, несмотря на разницу в возрасте и разные языки. Как и он, я был груб и наслаждался этим. Это было все, что я мог получить за то, что не брал взяток и не пренебрегал своими обязанностями. Позже я стал плыть по течению, дрейфуя между работами, утомительными и бессмысленными офисными задачами, ставившимися профессионалами. Многие думали, мне повезло, что у меня вообще есть работа, но я ее ненавидел. Я был самопровозглашенным подпольным человеком.

Достоевский помогает сформировать дух любителя и потому очень важен для меня и для этой книги. Он подчеркивает своеобразный склад ума аутсайдера, человека, который плохо встраивается в устоявшиеся нормы и не принимает общепринятые желания. Достоевский разделяет две жизненные парадигмы: карьерный рост и жизненный путь. Школьные приятели подпольного человека выбрали первую из них: путь спокойной рутины вместо сопряженной с риском самореализации, не вызов, а послушание. Они выбрали дорогу к предопределенному успеху, будучи управляемыми собственными амбициями и уважением к власти, желанием самим быть властью. Их мир закрыт и тесен; подпольный человек видит мир более открытым и неоднозначным, неожиданным в своем самовыражении и самоутверждении, полным экзистенциальных страданий, но «более живым».

Благодаря разговорам и наблюдениям сегодня я вижу множество людей по всему миру, стремящихся почувствовать себя более живыми, множество подпольных любителей, пытающихся сбросить одежды профессионалов. Мы боимся ощущаемого нами дискомфорта от мира работы и жизни мира. Эта книга для людей, которые пытаются стать более живыми, более вовлеченными в то, что они делают. Это борьба против профессионализма и структур, возводимых профессионалами в деловой и личной сферах. Это борьба за то, чтобы не вписываться в стандарт. Но это также и нечто позитивное – жажда жить шире и интереснее, быть любознательным и пытливым, а не самодовольным и всезнающим. Чувствовать себя более живым – значит возродить дух любительства во всем его многообразии и противостоять идеологически закосневшему миру профессионалов.

В моей взрослой жизни меня всегда привлекали ученые и писатели, своевольные поэты и противоречивые романисты, которых я называю любителями. Они будут появляться на страницах этой книги: не только Достоевский, но и Ханна Арендт, Шарль Бодлер, Вальтер Беньямин, Маршалл Берман, Ги Дебор, Иван Иллич, Франц Кафка, Джейн Джекобс, Карл Маркс, Эдвард Саид и другие. Разными методами и в разных контекстах все эти мыслители депрофессионализировали реальность в своей жизни и произведениях. Они бросили вызов педантам, счетоводам и формалистам, смело высказываясь за независимую мысль. Они были голосом осуждения и в то же время защищали жизненные страсти и добродетели, которыми я восхищаюсь и которые даже люблю. Они могут помочь нам заново открыть удовольствие делать то, что мы любим.

1. Профессионалы и любители

Мое первое столкновение с профессиональным миром произошло рано, когда мне было всего пять лет. Тогда я еще не осознавал этого, но позже понял, в чем было дело. В 1965 году мою бабушку переселили в квартал Баронс Хэй в Кантрил-фарм, новый микрорайон на окраине Ливерпуля. С тем переездом было связано несколько проблем. Во-первых, моих бабушку с дедушкой и их дочкой (моей тетей Эмили) переселили, не спрашивая, хотят они того или нет. Их просто известили письмом, не оставив выбора. Семью переселили «ради их собственного блага» в рамках программы зачистки трущоб, проводившейся в 1960-х, когда из центральных районов Ливерпуля пятнадцать тысяч человек переехало в Ноусли, за городскую черту. Чопорный, хотя и бедноватый домик моей семьи на Холден-стрит в районе Токстет, у Аппер-Парламент-стрит, где каждый знал друг друга, был признан городскими «экспертами» непригодным для жизни.

В распоряжении профессиональных планировщиков было достаточно данных, чтобы это доказать. Они продвигали новые смелые идеи того, какой должна быть городская жизнь. Новый проект был разработан в соответствии со строительным «методом Камю» – системой индустриального полносборного строительства, разработанной французским инженером Раймоном Камю и запатентованной в 1948 году. Бетонные панели фабричного производства можно было собрать быстро и дешево, возводя по две тысячи зданий в год. Во Франции эта система использовалась не только для обеспечения жильем семей низкого и среднего достатка, но и при строительстве эксклюзивной Марсельской жилой единицы Ле Корбюзье. «Метод Камю» повлиял на крупномасштабную государственную программу жилищного строительства в Советском Союзе, развернувшуюся в 1950–1968 годах.

Однако микрорайон Кантрил-фарм начал разваливаться еще до того, как закончилось строительство. В квартирах стояла сырость; звукоизоляции не было; общие коридоры оказались темными, слабое освещение зачастую не работало; лифты были сломаны, а ремонтные работы никогда не проводились. Не было общественного транспорта, больниц, магазинов. Это было многоэтажное дикое захолустье посреди поля, отрезанное от всего на свете, без достойного воспоминаний прошлого и с туманным будущим.

Ряды блочных многоэтажек грязно-серого цвета, выросшие как грибы на земле, купленной городским советом за смехотворную сумму, стали домом для двадцати тысяч изгнанников. Неудивительно, что бабушка недолго прожила в этой глуши. Ее сердце было разбито, и она умерла через несколько лет в этом убогом районе. Тетя тоже недолго там продержалась и вскоре последовала за бабушкой, хотя ей было всего тридцать шесть. Тогда мне было пять лет и я мало что понимал, но потом узнал слова, которыми называют то, что их убило: отчуждение, отчужденная жизнь, организаторами которой часто становятся безликие, безымянные профессионалы.

Двадцать лет спустя я прочел книгу Маршалла Бермана «Все сословное и застойное исчезает» и понял, насколько мои бабушка и дедушка были похожи на так замечательно описанную им старую пару – Филемона и Бавкиду из второй части «Фауста» Гёте. (Тогда я не знал, что Маршалл станет моим дорогим другом и вдохновляющим любителем до самой своей смерти в 2013 году.) Пара стала препятствием на пути прогресса, каким его видят профессионалы. Филемон и Бавкида, как и мои дедушка с бабушкой, были пешками в большей истории, незначительными фигурами, которые передвигают по шахматной доске современного «развития»[2]2
  Berman M. All That Is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity. N. Y.: Simon and Schuster, 1982; см.: Chapter 1, «Goethe’s Faust: The Tragedy of Development».


[Закрыть].

Строитель Фауст одержим идеей застройки побережья. Он мечтает построить там абсолютно новое общество. Но возникает проблема. На клочке земли живут Филемон и Бавкида, их дом стоит среди дюн. Милая пара предлагает помощь и кров путешественникам и потерпевшим кораблекрушение морякам. Фауст хочет избавиться от них и их мира. Он предлагает им деньги. Но они отказываются уезжать. Что они будут делать с деньгами в своем возрасте? Куда им пойти, ведь они так давно живут здесь? «Они должны мне уступить, – заклинает Фауст. – Они должны моими стать / Не получи я эти липы / Смогу ли миром обладать?»[3]3
  Цит. по: Berman. All That Is Solid Melts into Air. P. 67.


[Закрыть] Фаусту нужно убрать старую пару с пути, но сам он этим заниматься не хочет, равно как и знать, как это будет сделано.

Итак, однажды ночью Мефистофель, темная сторона Фауста, убивает стариков. «Фауст отдал на сторону грязную работу застройщика, – пишет Маршалл, – и как только она была сделана, умыл руки, открестившись от исполнителя». Два столетия спустя тот, кто выполнял приказ по выкорчевыванию жителей Холден-стрит, действовал вполне по-фаустиански: безлико и не напрямую. Только теперь посредниками выступают не дьявольские духи, а сложные профессиональные организации и институции, которые тем не менее также «умывают руки», когда работа выполнена, и открещиваются от ее исполнителей.

Генеральный план Кантрил-фарм был разработан и выполнен архитекторами, планировщиками и бюрократами, которых волновала только их профессиональная функция, с которой они, следуя правилам, «эффективно» справлялись. Но сегодня, размышляя о Кантрил-фарм, моей бабушке и фаустианских профессионалах, я могу сделать несколько выводов. Во-первых, ясно, что многое с тех пор изменилось в мире профессионализма, в том числе его идеалы и практики, включая саму суть того, кто такой профессионал. Раньше мы имели дело с профессионалами, являвшимися государственными служащими по социальному обеспечению, а точнее, они имели дело с нами. Теперь в профессиональном мире управляют коммерческие интересы, частные профессионалы, бизнес-профессионалы или профессионалы, которые разрушают все границы между общественным и частным.

В конце 1970-х проекты вроде Кантрил-фарм провалились по причине экономического спада после глобального нефтяного кризиса 1973 года. Финансовый кризис нанес удар по всему комплексу социального обеспечения. Резкое сокращение государственного бюджета оказалось особенно болезненным для постиндустриальных городов с высокой безработицей, каким был Ливерпуль. Восьмидесятые годы стали прощанием с послевоенной эрой социал-демократического реформизма, проводившегося профессионалами на государственной службе, эрой, когда государственный сектор воспринимался как ответ находившемуся в упадке частному сектору. Но за годы правления Тэтчер и Рейгана ученые и идеологи перевернули логику мышления, представив частный сектор ответом обрюзгшему, не работающему государственному. Надежда на государственных профессионалов, которые распределяют общественные блага, следуя туманным идеалам равенства, уступила дорогу идее о рынке как панацее.

В это время свое триумфальное шествие начал новый класс частных профессионалов и экспертов. Их не заботит справедливое перераспределение социальных благ. Вместо этого они применяют анализ стоимости и прибыли для расчета моделей эффективности и разрабатывают новые бизнес-концепции для организации социального обслуживания при минимальных затратах. В результате контракты на оказание общественных услуг получили подрядчики, сделавшие предложения по заниженным ценам, а затем повысившие оплату за их предоставление; многие государственные департаменты были распущены или заменены новыми группами «постполитических» менеджеров среднего звена под управлением технократов и профессиональных администраторов, деятельность которых не отличается особой прозрачностью.

Сегодня можно сказать, что кризис 1970-х стал своего рода поворотным моментом. Он открыл большие возможности для профессионалов нового типа. Любой кризис служит теплицей для взращивания новых профессионалов и внедрения в государственное управление «экспертов» (с политикой якобы совсем не связанных) по решению проблем. Как обычно, Соединенные Штаты Америки оказались надежным испытательным полигоном. В 1970-х отделы социального обеспечения стали не только склоняться к рыночным решениям, но и использовать методы, разработанные независимыми аналитическими центрами (think tanks). Аналитические центры и бизнес-консультанты десятилетиями давали советы по управлению американским корпорациям, теперь же они обратили свое внимание на то, как правительства должны управлять и ограничивать собственную власть, а также как им стоит преобразовать систему социального обеспечения.

Одно из первых решений, предложенных аналитическим центром, было применено в период финансового спада в Нью-Йорке. В 1970 году мэр города Джон Линдсэй нанял корпорацию RAND, аналитический центр из Санта-Моники, чтобы выяснить, как можно сэкономить на Пожарном департаменте города. Вооруженные компьютерами аналитики RAND занялись разработкой общегородской модели пожаров, позволявшей определить наиболее эффективное размещение пожарных частей, и – в соответствии с этим – планом перераспределения государственных средств. Данная программа по сокращению бюджета стала частью федеральной стратегии, известной как «запланированное сокращение» (planned shrinkage): целенаправленное урезание финансирования тех частей города, которые больше не считались экономически «жизнеспособными». «Сокращение» было кодовым названием для организованной ликвидации по всей стране «плохих» районов, содержание которых было убыточным.

Корпорация RAND появилась в конце 1940-х на базе компании Douglas Aircraft и первоначально специализировалась на военных заказах. Она была штабом высокопоставленных ученых и технократов, включая десятки нобелевских лауреатов. Там работали математики и физики, принимавшие участие в разработке атомной программы США, фаустианцы, которые создали первую в мире атомную бомбу и первый прототип современного компьютера. Особенностью корпорации RAND было использование «системного анализа» – образа мышления, который мог заменить беспорядочную политику гражданских властей холодной рациональностью расчетов, проведенных самыми светлыми умами в стране.

Терзаемый пожарами Южный Бронкс стал лабораторией RAND. Основанные на «теории игр» модели показывали, где, когда и как в Бронксе они случались. Измеряя отрезки времени между телефонным звонком и прибытием пожарной машины, аналитики RAND могли определить, насколько быстро или медленно реагировали экипажи машин Пожарного департамента. Основываясь на том, какие зоны получали самую быструю или, наоборот, медленную помощь, RAND выясняла, какие пожарные станции действовали наименее эффективно, и признавала их содержание невыгодным. Другими словами, корпорация RAND определяла, какие станции можно прекратить финансировать из государственного бюджета. Хотя, как объясняет Джо Флад в своей замечательной книге «Пожары», скорость реагирования была некорректным критерием измерения успешности пожарных операций[4]4
  Flood J. The Fires: How a Computer Formula, Big Ideas, and the Best of Intentions Burned Down New York City – and Determined the Future of Cities. N. Y.: Riverhead, 2010.


[Закрыть].

Название одной из глав книги Флада многое говорит о недостатках «научного» подхода RAND: «Измеряя неизмеримое». Счетоводы выбрали время реагирования, ведь его можно было легко измерить. Но этот показатель слабо отражает специфику работы пожарных. Корпорация RAND не учитывала влияние дорожного движения на время реагирования, хотя речь шла о городе с самыми перегруженными в стране дорогами. Также RAND предполагала, что каждый экипаж выезжал на вызов непосредственно с пожарной станции. Но в Бронксе такое случается редко, ведь часто все экипажи оказываются одновременно заняты тушением пожаров в разных частях района.

Статистическая выборка RAND была «нерепрезентативна и плохо подготовлена», утверждает Флад. В процессе работы над картой компания отказалась от необходимого полевого наблюдения, сочтя его «слишком трудоемким». Она заявила, что «во многих аспектах планирования расхождения в данных можно проигнорировать». Самым же компрометирующим оказалось то, что модели, разработанные RAND, «пали жертвой того, что технократы должны бы предотвращать: политических манипуляций. Однако результаты исследований RAND не нужно было подтасовывать – они и так были теми, что нужны политикам».

«Не хулиганы сожгли Бронкс, – утверждает Флад. – Это сделали эксперты». Целью RAND было создать прецедент того, что сегодня стало нормой по всему миру: «использовать математическую точность компьютерного моделирования и системного анализа, уже совершившую революцию в военной стратегии, чтобы превратить коррумпированную, закрытую и невосприимчивую бюрократию в упорядоченную, беспристрастную технократию. ‹…› Поэтому все старались не замечать, как после закрытия перегруженных работой пожарных станций сгорели дотла целые кварталы».

Рассредоточенной массе несогласных трудно соперничать с организованными экспертами. Последние имеют привычку обвинять первых в том, что они всего лишь «любители» и являются врагами прогресса. Еще одним примером выступления против общественной сферы служит «запланированное сокращение», детище Роджера Старра (1918–2001), развернувшееся также в 1970-х годах в Нью-Йорке. В разные периоды своей жизни Старр возглавлял жилищный департамент Нью-Йорка, вел колонку о городском развитии в газете The New York Times, был исполнительным директором Совета жителей Нью-Йорка по жилищному строительству и планированию, спонсируемой застройщиками некоммерческой организации, которая существует и сегодня. Старр, получивший образование в Йельском университете, был аристократом-интеллектуалом, троцкистом, превратившимся в неоконсервативного правого. Всю карьеру он трудился над тем, чтобы выставить себя голосом здравого смысла, простым парнем, которому удалось преодолеть бюрократические препоны.

В 1967 году Старр опубликовал серию получивших широкий резонанс эссе «Городской выбор: город и его критики», в которых проблемы города описывались с точки зрения профессионала[5]5
  Starr R. Urban Choices: The City and Its Critics. Harmondsworth: Penguin, 1967. Старровская стратегия «запланированного сокращения» была представлена немного позже: Making New York Smaller // New York Times Magazine. 14 November 1976.


[Закрыть]. Особенно интересно то, с каким презрением в ней упоминаются «любители с благими намерениями», когда Старр отвечает «сотням критиков», посмевших сомневаться в профессиональных урбанистах – городских властях, планировщиках и архитекторах, частных застройщиках, риелторах и, конечно, самом Роджере Старре. Перечисление тех, кто посмел вмешаться в его дела, читается как список наиболее выдающихся представителей «любительского» урбанизма: Джейн Джекобс, Саул Алински, Льюис Мамфорд, Ада Луиз Хакстейбл, Уильям Уайт, Херберт Ганс.

Чтобы оправдать «запланированное сокращение», Старр разразился тирадой против принципа «сообщества», утверждая, что в городских условиях, особенно в городах Америки, его на самом деле не существует. Сообщество – это полет фантазии сентиментальных любителей, которые относятся к нему с «неоправданным почтением», заявил он. «Критики, – считает Старр, – ошибочно предполагают, в чем их поддерживает масса благонамеренных любителей, что слово “сообщество” может быть использовано для обозначения любого поселения, в котором больше двух человек уживаются, не нападая друг на друга. Если же мы хотим придерживаться истинного значения этого слова, его стоит использовать только тогда, когда оно того заслуживает, как и, например, надпись “Осторожно, нитроглицерин!”»[6]6
  Starr. Urban Choices. P. 41.


[Закрыть]

Раз сообществ не существует, нет ничего страшного в уничтожении целых районов и принудительном переселении их жителей. Старр верил, что «американские сообщества можно разобрать, а потом снова собрать, как железнодорожный состав… Пустые здания можно снести, снабжение прекратить, а земля может пустовать, пока экономическая и демографическая ситуация снова не сделает ее востребованной». Процитировав отчет из Бостона, который называется «Скорбя о потерянном доме» («выяснилось, что спустя два года после переезда 26 % переселенных женщин страдали от эмоционального расстройства»), Старр спрашивает: «Были ли они в эмоциональном равновесии до переезда?» По мнению Старра, противники программы обновления городов «думают, что люди, которые живут в районах, подлежащих обновлению, где аренда низка, но у зданий много физических недостатков, довольны своим жильем. Я в корне не согласен с таким мнением».

Также у Старра обнаружилось серьезное расхождение во мнениях с Джейн Джекобс, величайшей из урбанистов-любителей, прославившейся своим выступлением против застройщика Роберта Моузеса (который, как и Старр, был полон пренебрежения к «маленьким» людям). Старр не может себе позволить отнестись к Джекобс как к равной и выставляет ее отчаянной домохозяйкой: «Критики американского города говорят с ним как жена, которая пилит пьющего мужа в полной уверенности, что это простая болезнь и лекарство от нее тоже простое. Если бы ты, говорит жена, просто держался подальше от выпивки, когда выйдешь из офиса… Если бы ты, говорит Джекобс городу [ее мужу], держался подальше от этих мерзких планировщиков… Ты должен найти себе полезное хобби, например садоводство, но без искусственных удобрений»[7]7
  Starr. Urban Choices. P. 23.


[Закрыть].

В своей книге «Смерть и жизнь больших американских городов» Джекобс предвосхищает логику Старра и RAND, основанное на цифрах «интеллектуальное» обоснование городского обновления которых направлено против малообеспеченных сообществ. Только благодаря статистическим моделям, пишет Джекобс, «возникло представление о допустимости крупномасштабных перемещений горожан. В статистическом плане эти люди больше не принадлежали ни к каким общностям, кроме семьи, и мысленно с ними можно было обращаться ровно так же, как с песчинками, электронами или бильярдными шарами. Чем больше выселяемых, тем более легким объектом планирования на основе математического усреднения они становятся»[8]8
  Джекобс Д. Смерть и жизнь больших американских городов / Пер. Л. Мотылева. М.: Новое издательство, 2011. С. 446.


[Закрыть]. «Замечательным и милым человеком ее точно не назовешь», – сказал Старр о Джекобс. Джекобс назвала Старра дураком. Она метко подметила, что профессиональные техники, продвигаемые Старром, RAND и им подобными, были шарлатанскими идеями без научных обоснований, стоявшими на службе у политиков и корыстных интересов.

В 1980-х в Британии тори тоже начали подобную практику, применив методы «запланированного сокращения» в Ливерпуле в 1981 году после бунтов в Токстете[9]9
  Важно отметить, что из-за начатой профессионалами реконструкции города к 1981 году бóльшая часть района Токстет уже была выселена. Как и некоторые кварталы Южного Бронкса, они оказались заброшены, лишились людей и снабжения. Так что у бунтов были рациональные причины.


[Закрыть]. В некоторых сферах эта практика надежно закрепилась. Канцлер казначейства в правительстве Тэтчер Джеффри Хау (позднее барон Хау, ныне покойный) считал Ливерпуль безнадежным. Он подготовил сокращение затрат в рамках так называемого регулируемого спада, предшественника сегодняшней политики жесткой экономии.

Планы Хау стали известны только в 2011 году по так называемому правилу тридцати лет, которое открывает доступ общественности к документам Национального архива и протоколам кабинета министров. Тогда Хау выступал против предложения госсекретаря по вопросам окружающей среды Майкла Хезелтайна о создании фонда восстановления разрушенных районов Ливерпуля и частей города, пострадавших во время бунта, считая это пустой тратой государственных средств. Проблема Ливерпуля, считал Хау, в «концентрации безнадежности», в незаживающей ране постоянного конфликта между рабочими и предпринимателями, а также в жителях, разоряющих собственные районы. «Я не могу избавиться от чувства, – говорил Хау, – что мы не должны сбрасывать со счетов вариант регулируемого спада. Не стоит расходовать наши и без того ограниченные ресурсы, пытаясь повернуть реку вспять»[10]10
  Toxteth Riots: Howe Proposed «Managed Decline» for City // BBC News. 30 December 2011. bbc.co.uk


[Закрыть].

В конце 1990-х Лейбористская партия под предводительством Тони Блэра и Гордона Брауна объявила о новой «культуре целей», принципом которой была провозглашена «политика беспристрастности». В заключение своего рассказа о пожарах в Бронксе Джо Флад замечает, что новые лейбористы «разработали набор статистических методов для измерения производительности труда всех, начиная с работников санитарных служб и заканчивая членами кабинета министров. Для сокращения расходов и улучшения обслуживания Национальная служба здравоохранения Великобритании была преобразована в соответствии с количественными предписаниями Алена Энтховена, бывшего аналитика RAND, вундеркинда, ставшего исследовать вопросы здравоохранения».

Иногда я задумываюсь, не стал ли случай с Кантрил-фарм причиной моего увлечения городскими исследованиями – изучением городов и населяющих их людей, их общественных пространств и сообществ, их жилья и инфраструктуры, их культуры и политики. В 1980-х учеба в колледже, куда я поступил в двадцать с небольшим и где считался «студентом-переростком», помогла лучше понять мои подростковые литературные увлечения: Достоевским в Санкт-Петербурге, Бодлером в Париже, Джеком Керуаком в Нью-Йорке.

Раньше интерес к городам у меня вызывали романы, теперь же на факультете общественных наук Политехнического университета Ливерпуля я изучал теорию и урбанистику, социологию и географию, да еще и политику. Этот опыт изменил мою жизнь и сделал меня тем, кто я есть сегодня. В Ливерпульском политехническом я встретил талантливых и увлеченных преподавателей гуманитарных и общественных наук. Многие из них пили слишком много, почти ничего не публиковали и вообще были прямой противоположностью сегодняшних профессоров-профессионалов. Они привили мне любовь к своим предметам. Как учителям, им удалось сделать и кое-что еще: они позволили мне сблизиться с ними и показали, как большие идеи могут находить отражение не только на страницах книг, но и в жизни.

Позже я получил грант на обучение в аспирантуре Оксфордского университета. Мне повезло воспользоваться возможностями эры бесплатного образования, без которого учеба в Оксфорде (да и в Политехническом университете Ливерпуля) была бы невозможна. Сама учеба в таком месте, как Оксфорд, не особенно меня волновала: я хотел работать с урбанистом-марксистом Дэвидом Харви, который только что получил место профессора географии Хэлфорда Маккиндера[11]11
  Профессорская должность, учрежденная в 1971 году в оксфордском колледже Святого Петра. Названа так в честь сэра Хэлфорда Маккиндера, британского географа и одного из основоположников геополитики. – Примеч. пер.


[Закрыть].