Текст книги "Голландский дом"

Передвигаться в толпе гостей, чтобы тебя кто-нибудь при этом не потрепал или не обнял, было невозможно. Все это было как во сне – какое, оказывается, точное выражение. Моя семья будто бы удалялась от меня. Мне казалось, что вполне достаточно и одного родителя, но теперь я видел, что один родитель – так себе страховка от будущего. Скоро Мэйв поступит в магистратуру, и мне придется жить с Андреа и девочками, с Сэнди и Джослин? Я буду околачиваться вокруг дома, набитого женщинами? Это неправильно, отец бы этого не одобрил. Мы с ним, сказал я себе… на этом мысль обрывалась. Только так я и мог описать мою прошлую жизнь: мы с ним.

Цветы в переполненной гостиной будто бы соревновались, кто кого перепахнет, и я подумал, что, возможно, отец Брюэр не заходит в дом, чтобы иметь возможность дышать. Издалека я увидел, как в холл входит тренер Мартин в сопровождении университетской команды, пришли все до единого. Они были на похоронах, но я не думал, что придут и на поминки. До этого никто из них ни разу не бывал у меня дома. Я взял бокал вина с подноса женщины в платье горничной и, поскольку она даже не взглянула на меня, пошел в ванную и выпил его.

Находиться в Голландском доме было невыносимо. До сих пор мне это не приходило в голову. Когда Мэйв сказала, что мама ненавидела его, я даже не понял, о чем она говорит. Стены уборной были украшены барельефами – вырезанными из орехового дерева ласточками, летящими сквозь цветочные стебли к неполной луне. Резные панели были изготовлены в Италии в 1920-х и переправлены в контейнерах, чтобы украсить уборную на первом этаже дома Ванхубейков. Сколько лет чужой жизни ушло на то, чтобы вырезать подобную стену в другой стране? Я протянул руку и провел пальцем по одной из ласточек. Мама это имела в виду? Мне казалось, что дом – одна здоровенная раковина, которую я вынужден таскать на себе всю оставшуюся жизнь. Все, конечно, было не столь драматично, но в день похорон мне казалось, что я вижу будущее.

И оно дало о себе знать почти сразу. На следующий день Мэйв приехала в Голландский дом и сказала, что уволится от Оттерсона и займется делами отцовского предприятия. Стоит ли упоминать, что Андреа никогда не интересовалась состоянием дел в компании, а возможно, и не вполне понимала, чем занимается отец. Она не смогла бы руководить компанией, даже если бы очень постаралась, тем более в своем нынешнем состоянии.

– Прослежу, чтобы все текущие проекты были завершены, – сказала Мэйв. – Возьму на себя зарплаты и налоги. Временно, пока не решим, как быть с компанией. – Мы сидели в гостиной, Брайт пристроила голову на коленях Мэйв, а та запустила пальцы в ее спутанные волосы; рядом на софе сидела Норма.

– Нет, – сказала Андреа.

Поначалу Мэйв подумала, что Андреа сомневается, справится ли она, или не уверена, хорошо ли это будет для компании, а то и – кто его знает? – для Мэйв.

– Я справлюсь, – сказала она. – В старших классах во время школьных каникул я подрабатывала в разных офисах. Я знаю, какого рода люди там работают. Я привыкла к бумажной работе. Это не сильно отличается от того, что я делаю для Оттерсона.

Мы ждали. Даже Брайт подняла взгляд в ожидании, но ответа не последовало.

– У вас другие планы? – наконец спросила Мэйв.

Андреа медленно кивнула.

– Норма, скажи Сэнди, чтобы принесла мне чашку кофе.

Норма, порядком устав от скучного разговора и общего напряжения, вскочила на ноги и унеслась.

– Не беги! – крикнула ей вслед Андреа.

– Я не говорю, что собираюсь принять дела, – сказала Мэйв, как будто ее могли заподозрить в крючкотворстве. – Это только на время.

– Твоей матери следовало бы остричь тебе волосы, – сказала Андреа.

– Что?

– Я, наверное, сотню раз говорила вашему отцу: вели ей постричься. Но он не реагировал. Ему было все равно. Я сама хотела тебе сказать – для твоего же блага, – что они ужасны, но он мне не позволял. Это ее волосы, говорил.

Брайт заморгала, глядя на Мэйв.

Реплика была до того странной, что проще всего было ее не заметить, списать на горе, шок, что угодно. Вряд ли Андреа по-настоящему заботили волосы Мэйв. Повсюду были цветы, оставшиеся после похорон. Я все думал, какая же разразится катастрофа, когда все они завянут. Может, стоило начать разговор с чего-нибудь попроще? Предложить опустошить вазы, когда придет время, написать благодарственные записки.

– Я могу собирать ренту по субботам, – сказал я, надеясь вернуть всё в русло здравого смысла. – Мэйв поведет, я знаю маршрут.

– Это ни к чему.

Вот этого я вообще не понял.

– Но я всегда этим занимался.

– Твой отец всегда этим занимался, – сказала Андреа. – А ты катался за компанию.

Над комнатой повисла тишина, и никто не знал, как ее нарушить. Я чувствовал: глаза Ванхубейков сверлят мой череп. Как обычно.

– Мы просто хотим помочь, только и всего, – сказала Мэйв.

– Я знаю, – сказала Андреа, после чего склонила голову набок и улыбнулась младшей дочери. – А ты знаешь? – и снова посмотрела на нас. – Не понимаю, сколько нужно времени, чтобы принести чашку кофе? У них же полный кофейник в кухне. Возможно, они считают, это их кофе. – Андреа похлопала ладонями по бедрам, изображая нетерпение. – Похоже, придется идти самой. Как там говорится? Если хочешь, чтобы что-то было сделано хорошо…

Мы с Мэйв и Брайт ждали ее довольно долго, а потом услышали шаги на лестнице. Она взяла свой кофе и пошла наверх. Собеседование было окончено.

Две недели я оплакивал как утрату отца, так и то, что казалось мне смещением моего места в мире. Будь такая возможность, я бы бросил школу в пятнадцать и устроился бы в «Конрой» вместе с Мэйв. Мне этого хотелось, я этого жаждал, к этому готовил меня отец. Если все произошло до того, как я оказался готов, значит, мне нужно поднажать. У меня и в мыслях не было, будто мне известны все тонкости, но я лично знал каждого, кто мог мне помочь. Эти люди привязались ко мне. Они годами наблюдали за тем, как я работаю.

Оставалось еще сочетание печали и дискомфорта, разъединить которые было невозможно. Андреа избегала меня, тогда как девочки держались как можно ближе. И Норма, и Брайт заходили ко мне в комнату почти каждую ночь, будили меня, рассказывали свои сны. Или не будили, и наутро я обнаруживал, что одна из них спит на диване. Думаю, утрата моего отца стала утратой и для них, хотя я едва могу вспомнить, чтобы он с ними хоть словом обмолвился.

И вот как-то днем я пришел домой из школы, поздоровался с Сэнди и Джослин, сделал себе на кухне бутерброд с ветчиной. Двадцать минут спустя в заднюю дверь влетела Мэйв. Ее лицо было таким красным, будто она пробежала всю дорогу от Оттерсона до Голландского дома. Я что-то читал, не помню что.

– Что случилось? Ты чего не на работе? – она редко освобождалась раньше шести.

– Что с тобой?

Я посмотрел вниз, словно проверяя, не заляпал ли кровью рубашку:

– А что со мной?

– Андреа звонила. Сказала, чтобы я приехала за тобой. Прямо сейчас, говорит.

– Приехала за мной, чтобы что?

Она промокнула лоб рукавом, положила ключи на сумочку. Не знаю, куда запропастились Сэнди и Джослин, но мы с Мэйв были на кухне одни.

– Напугала меня до усрачки. Я думала…

– Но все же хорошо.

– Сейчас разберемся, – сказала она.

Я поднялся и пошел за ней, приняв как должное, что меня куда-то ведут.

Мы вышли в холл, огляделись. С тех пор как пришел домой, я не видел девочек, но в этом не было ничего необычного. Они вечно были на каких-нибудь занятиях. Мэйв позвала Андреа.

– Я в гостиной, – сказала она. – Кричать не обязательно.

Она стояла перед камином, под портретами Ванхубейков – ровно там, где мы увидели ее в самый первый раз когда-то тому назад.

– Меня на работе ждут, – сказала Мэйв.

– Тебе нужно забрать Дэнни, – сказала Андреа, глядя исключительно на Мэйв.

– Куда забрать?

– К себе домой, к друзьям каким-нибудь. – Она качнула головой. – Дело твое.

– Что вообще происходит? – спросила Мэйв, но вопрос задали мы оба.

– Что вообще происходит? – повторила Андреа. – Ну смотри, у вас умер отец. Начать хотя бы с этого. – Как же здорово она выглядела. Волосы убраны назад. Платье в красно-белую клетку, которого я раньше не видел, красная помада. Я подумал, может, она на вечеринку собралась, на ланч например. Я не сообразил, что маскарад был для нас.

– Андреа? – сказала Мэйв.

– Он мне не сын, – сказала она, и тут ее голос дрогнул. – Я не должна его растить. Это не мое дело. Ваш отец никогда не говорил, что мне придется с ним нянчиться.

– Никто вас не про… – начал было я, но она подняла руку.

– Это мой дом, – сказала она. – Мне спокойнее без посторонних, уж это я заслужила. Вы ужасно себя со мной вели. Вы меня невзлюбили. Поддержки от вас не дождешься. Пока ваш отец был жив, думаю, в мои обязанности входило…

– Ваш дом? – сказала Мэйв.

– Стоило ему умереть, вы тут же показали свое истинное лицо. Он оставил дом мне. Он хотел, чтобы дом достался мне. Хотел, чтобы я была здесь счастлива, мы с девочками. Давай забирай его – идите наверх, собирайте вещи и на выход. Мне все это тоже непросто.

– В каком смысле – ваш дом? – спросила Мэйв.

Мне кажется, я увидел нас двоих глазами Андреа: высоченные, молодые, крепкие – баскетбол, строительные работы. Я давным-давно перегнал Мэйв в росте, как она и говорила. Я так и не переоделся после тренировки – футболка, спортивные штаны.

– Спроси у адвоката, – сказала Андреа. – Мы прошлись по всем пунктам от и до. Все бумаги у него. Поговорите с ним, если хотите, но сейчас я прошу вас уйти.

– Где девочки? – спросила Мэйв.

– Мои дочери – не ваша забота. – Ее лицо рдело от энергии, затраченной на ненависть к нам, а также на то, чтобы убедить себя, будто все плохое в ее жизни произошло по нашей вине.

Я по-прежнему не догонял, что происходит, и это было нелепо, потому что яснее Андреа выразиться не могла. Мэйв, в свою очередь, прекрасно все поняла и распрямила плечи, как святая Иоанна пред лицом огня[4]4
  Имеется в виду Жанна д’Арк.


[Закрыть].

– Они тебя возненавидят, – сказала она, будто бы констатируя факт. – Сегодня за ужином ты придумаешь какую-нибудь ложь, и они ее проглотят, но это ненадолго. Дочери у тебя сообразительные. Они знают, что мы не можем взять и исчезнуть. И когда они начнут задаваться вопросами, то узнают, что ты натворила. Не от нас, но им все станет известно. Всем все станет известно. Твои дочери возненавидят тебя еще сильнее, чем мы. Они будут ненавидеть тебя, когда мы и думать о тебе забудем.

Я все еще продолжал надеяться, что что-нибудь придумаю, что в будущем мы с Андреа найдем общий язык, и она увидит, что я ей не враг; но Мэйв не просто захлопнула – заколотила эту дверь. Она не пророчила будущее Андреа – с этим Андреа справлялась сама, – но ее слова, то, как она их сказала, прозвучали как проклятие.

Мы с Мэйв поднялись в мою комнату и набили мой единственный чемодан одеждой, после чего она сходила на кухню за большими мусорными пакетами и вернулась в сопровождении Сэнди и Джослин. Обе были в слезах.

– Ну вы чего, – сказал я. – Не надо. Мы с этим разберемся, – я имел в виду не то, что мы как-то сгладим происходящее, а что нас с Мэйв восстановят в правах как законных наследников Голландского дома, что мы вытесним захватчика. Я чувствовал себя графом Монте-Кристо. И был всерьез намерен вернуться домой.

– Какой кошмар, – сказала Джослин, качая головой. – Бедный ваш отец.

Сэнди опустошала мой комод – ящик за ящиком, складывая все в мусорный пакет; пришла Андреа, встала в дверях – проверить, что мы забираем.

– Вы должны уйти до того, как вернутся девочки.

Джослин утерла слезы запястьем.

– Но у меня еще ужин не готов.

– Это ни к чему, – сказала Андреа. – Убирайтесь все вместе, вчетвером. Вы всегда были заодно. Шпионы в доме мне не нужны.

– Побойтесь Бога! – сказала Мэйв, впервые в тот день повысив голос. – Вы не можете их уволить. Они-то что вам сделали?

– Вы банда. – Андреа улыбнулась, будто сказала что-то забавное. Она не собиралась увольнять Сэнди и Джослин. Очевидно, ей это даже в голову не приходило до этой самой минуты, но, произнеся это вслух, она поняла, что так и надо. – Разлучить банду невозможно.

– Андреа, – сказал я, сделав шаг в ее сторону, не знаю зачем. Мне хотелось как-то ее остановить, привести в чувство. Не то чтобы она была достойнейшей из моих знакомых, но и злодейкой она не была.

Она отступила назад.

– Я тебе скажу, что мы ей сделали, – сказала Джослин, как будто Андреа здесь не было. – Мы знали твою мать, только и всего. Ваша мама нас наняла – сперва Сэнди, потом меня. Сэнди сказала ей, что у нее есть сестра, которой нужна работа, и Элна говорит, ну, приводи ее завтра. Вот какой она была – доброй и щедрой. Люди приходили в этот дом каждый день, и она кормила их, давала им работу. Она любила нас, мы любили ее, о чем эта прекрасно знает. – Она мотнула головой в сторону стоявшей позади женщины.

Андреа не поверила своим ушам, ее глаза округлились.

– Эта женщина бросила своих детей! Бросила мужа и детей. Я не собираюсь стоять тут и выслушивать…

– Добрее женщины не было на свете, – продолжала Джослин, будто никто ее не перебивал. Она сгребла мои свитера и бросила их в мешок. – А какая красавица – не только внешне, но и душой. Каждый, кто ее встречал, сразу это видел; как же все ее любили. У нее был дар любви к ближнему – понимаете, о чем я? – теперь она смотрела на меня. – Как Господь нам заповедал. Все это принадлежало ей, но она не относилась к этому как к чему-то своему. Ее интересовало лишь то, что она может сделать ближнему, чем может помочь.

Сэнди и Джослин никогда не говорили о нашей матери. Никогда. Они приберегли эту бомбу, чтобы рвануть ровно в тот самый момент. Андреа оперлась рукой о дверной косяк, удерживая равновесие.

– Закругляйтесь, – сказала она потухшим голосом. – Я буду внизу.

Джослин посмотрела на свою бывшую работодательницу:

– Каждый день, что вы провели в этом доме, мы спрашивали себя, что подумала бы миссис Конрой.

– Джослин, – сказала ее сестра – одно упреждающее слово.

Но Джослин лишь покачала головой: «Она меня слышала».

Андреа слегка приоткрыла рот, но сказать ей было нечего. Она, очевидно, утратила самообладание. Выдержав удар, она оставила нас.

О чем я думал в тот день, в тот час? Не о комнате, в которой провел почти все ночи моей жизни. Мэйв рассказывала, что моя колыбелька стояла в том углу, где сейчас диван, что поначалу со мной в комнате спала Флаффи, чтобы мама могла отдохнуть. Не думал я и о свете, заполнявшем комнату, или о дубе, который скребся в мое окно, когда поднимался ветер. Мой дуб. Мое окно. Я думал о том, как бы поскорее убраться оттуда, от Андреа.

Мы спустились по широкой лестнице, держа в руках по мешку, загрузили все в машину Мэйв. Как же хорош был дом, когда мы от него удалялись: три этажа громоздящихся окон, выходящих на парадную лужайку. Бледно-желтая штукатурка, почти белая, цвета предзакатных облаков. Широкая терраса, откуда Андреа в своем платье цвета шампанского бросила через плечо свадебный букет, была тем самым местом, где четыре года спустя люди стояли в очереди, чтобы выразить почтение вдове моего отца. Я подобрал с земли свой велик и просунул его на заднее сиденье поверх пакетов – лишь потому, что он валялся в траве и я чуть о него не споткнулся. Андреа вечно говорила отцу, чтобы он велел мне убрать велик с лужайки. Она говорила это непременно в присутствии нас обоих: «Сирил, необходимо научить Дэнни внимательнее относиться к вещам, которые ты ему покупаешь».

Мы поцеловали Сэнди и Джослин на прощание. Пообещали, что, когда все наладится, мы снова будем вместе, – никто из нас не понимал, что мы покидаем Голландский дом навсегда. Когда мы сели в машину, руки у Мэйв тряслись. Она вытряхнула сумочку на переднее сиденье и взяла желтую коробку – что-то вроде аптечки. Ей было нужно проверить уровень сахара. «Все, поехали отсюда», – сказала она. Ее кожа постепенно покрывалась потом.

Я открыл дверь, обошел машину и сел с другой стороны. Лишь одно имело значение: Мэйв. Сэнди и Джослин уже уехали. Нас никто не видел. Я попросил Мэйв подвинуться. Она прилаживала шприц. Не напомнила мне, что я толком не умею водить. Знала, что до Дженкинтауна я нас как-нибудь довезу.

Трудно переоценить идиотизм ситуации, учитывая, что именно мы взяли с собой и что оставили. Мы упаковали вещи и обувь, из которых я вырасту через полгода, и оставили в изножье моей кровати одеяло, которое мама сшила из своих старых платьев. Мы взяли книги с моего стола и оставили на кухне масленку из прессованного стекла – насколько мне было известно, это единственная вещь, которую мама привезла с собой из бруклинской квартиры. Я не взял ничего из того, что принадлежало отцу, хотя позже мне на ум приходили тысячи мелочей, которые хотелось бы сохранить: часы, что он всегда носил, лежавшие в конверте вместе с кошельком и обручальным кольцом. Всю дорогу от больницы до дома конверт был у меня в руках, и я отдал его Андреа.

Почти все вещи Мэйв были разложены по коробкам, когда Норма заняла ее комнату, и многие из этих коробок переехали с ней в квартиру после окончания колледжа, поскольку, как сказала Андреа, Мэйв взрослая и должна сама распоряжаться своим имуществом (прямая цитата). И все же добротное зимнее пальто Мэйв осталось в кедровом шкафу, поскольку прошлым летом у нее в квартире завелась моль. И всякое другое: выпускные альбомы, несколько коробок с романами, которые она уже прочитала, куклы, которых она берегла для своей дочери, которая, как она была уверена, однажды у нее родится, – все это осталось на чердаке, под скосом крыши, за крошечной дверцей внутри шкафа в спальне на третьем этаже. Андреа вообще знала об этом тайнике? Мэйв показала его девочкам в день экскурсии, но вспомнят ли они, захотят ли туда заглянуть? Или теперь эти коробки принадлежат дому, запечатанные в стене, как капсула времени из ранней юности? По словам Мэйв, ей было все равно. У нее остались фотоальбомы. Она забрала их, когда уезжала в колледж. Единственное фото, которого недоставало, – детский снимок отца с кроликом на коленях. Почему-то оно осталось в комнате Нормы. Позже, когда мы наконец осознали, что на самом деле произошло, Мэйв злилась, вспоминая о потере моих дурацких скаутских дипломов, висевших на стене, баскетбольных наград, стеганого одеяла, масленки, фотографий.

Но единственная вещь, о которой не мог перестать думать я сам, был портрет Мэйв, висевший – теперь без нас – в гостиной. Десятилетняя Мэйв в красном пальто, взгляд прямой и ясный, свободно спадающие черные волосы. Как мы могли оставить ее? Картина ничем не уступала любому из портретов Ванхубейков, и это был портрет Мэйв – что Андреа будет с ним делать? Запрет в сыром подвале? Выбросит? Даже несмотря на то что моя сестра была со мной, я не мог отделаться от ощущения, что в каком-то смысле оставил ее одну, в доме, где она не будет в безопасности.

Мэйв стало получше, но я велел, чтобы она поднялась в квартиру и посидела, пока я перетаскиваю вещи из машины по трем лестничным пролетам. Спальня там была всего одна, и она сказала, что я буду спать здесь. Я ответил, нет, не буду.

– Ты ляжешь на кровати, – сказала она, – потому что для дивана ты слишком длинный, в отличие от меня. Я постоянно там сплю.

Я оглядел ее маленькую квартиру. Я не раз здесь бывал, но когда понимаешь, что тебе здесь жить, смотришь на все иначе. Обстановка была скудной, и мне стало вдруг совестно перед Мэйв: я подумал, как это несправедливо, что ей приходится ютиться здесь, в то время как я живу на Ванхубейк-стрит, – забыв на минуту, что я там больше не живу.

– А почему ты спишь на диване?

– Засыпаю перед телевизором, – сказала она, присела на диван и прикрыла глаза. Я испугался, что она сейчас заплачет, но плаксой Мэйв не была. Она убрала с лица свои густые черные волосы и посмотрела на меня:

– Я рада, что ты здесь.

Я кивнул. На секунду задумался: а что бы я делал, не будь Мэйв? Поехал бы к Сэнди или Джослин? Позвонил бы мистеру Мартину, тренеру по баскетболу, и попросился пожить у него? Этого мне никогда не узнать.

Той ночью я лежал в кровати сестры, глядел в потолок и ужасно тосковал по отцу. Ладно деньги, ладно дом, но как же мне не хватало того мужчины, рядом с которым я сидел в машине. Он защищал меня от мира столь усердно, что, оказалось, я и понятия не имел, на что способен этот мир. Я никогда не пытался представить себе, каким папа был в детстве. Я никогда не спрашивал его о войне. Я видел в нем лишь своего отца и, как сын, осуждал его. Ничего с этим теперь не поделать – разве что добавить к списку моих ошибок.