Текст книги "Клок-Данс"

Энн Тайлер
Клок-Данс

Clock Dance by Anne Tyler

Copyright © 2018 by Anne Tyler

Эта книга публикуется по договоренности с Hannigan Salky Getzler (HSG) Оформление обложки Елены Сергеевой

© Александр Сафронов, перевод, 2018

© «Фантом Пресс», оформление, издание, 2019

Часть первая

1967

Уилла Дрейк и Соня Бейли отправились торговать шоколадными батончиками вразнос. Затея эта возникла ради школьного оркестра. Если денег наберется достаточно, музыканты начальной школы имени Герберта Мэлоуна поедут на региональный конкурс в Гаррисберге. В этом городе Уилла еще не бывала, но ей нравилось его шершавое имя. Соню туда возили совсем малышкой, и потому никаких воспоминаний о Гаррисберге у нее не сохранилось. Если нынче поездка не выгорит, переживали девочки, это будет смерти подобно.

Уилла играла на кларнете, Соня – на флейте. Им было по одиннадцать лет. Неподалеку друг от друга они жили в Ларк-Сити, Пенсильвания, который был никакой не сити и даже не городок, ибо не имел тротуаров, если не считать единственную панель торговой улицы. В представлении Уиллы тротуары должны быть огромные. Когда вырасту, мечтала она, ни за что не стану жить там, где их вовсе нет.

Из-за отсутствия тротуаров девочкам запрещалось разгуливать по городским дорогам после наступления темноты, посему торговать они отправились днем. Уилла несла коробку с батончиками, Соня – пакет из оберточной бумаги, предназначавшийся для вырученных денег. Поход начался от дома Сони, но вначале подругам пришлось разделаться с домашними уроками. Сонина мать взяла с девочек слово, что они вернутся домой, как только молочно-блеклое февральское солнце скроется за корявыми деревьями на вершине горной гряды. Сонина мама была та еще трусиха, чего не скажешь о матери Уиллы.

Подруги решили начать торговлю с дальней Харпер-роуд и уже оттуда двигаться в свой район. Никто из оркестрантов не жил в тех краях, что давало надежду всех опередить и сорвать хороший куш. Нынче понедельник, первый день шоколадной кампании, однако все прочие торговцы раскачаются не раньше выходных.

Наградой трем лучшим продавцам станет оплаченный обед из трех блюд в гаррисбергском ресторане в компании мистера Бадда, учителя музыки.

Дома на Харпер-роуд были сравнительно новые, в так называемом стиле ранчо. И жили в этих одноэтажных кирпичных строениях относительные новоселы – работники мебельной фабрики, пару лет назад открывшейся в Гарреттвиле. Никого из местных жителей Уилла и Соня не знали, и это было к лучшему, ибо девочки немного стеснялись своей торгашеской роли.

Прежде чем позвонить в первый дом, они постояли за раскидистым вечнозеленым кустом, собираясь с духом. Перед походом обе ополоснули руки и умылись, а Соня еще расчесала темные волосы, прямые и послушные, сквозь которые гребень скользил легко. Для золотистой курчавой копны ее подруги требовалась щетка, но у Сони ее не нашлось, и Уилла просто ладонями пригладила свои кудряшки. Обе девочки были в одинаковых куртках с капюшонами, отороченными фальшивым мехом, и джинсах, подвернутые штанины которых выставляли напоказ клетчатую фланелевую подкладку. Соня переобулась в кроссовки, а Уилла так и осталась в школьных коричневых «оксфордах» на шнурках, ибо нарочно не зашла домой, иначе с ней непременно увязалась бы младшая сестренка.

– Когда дверь откроется, выставь всю коробку, а не просто один батончик, – сказала Соня. – И спроси: не желаете купить шоколадки?

– Мне спрашивать? Я думала, спросишь ты.

– Не, я буду себя чувствовать глупо.

– Ничего себе! А я не буду, что ли?

– Со взрослыми ты общаешься лучше.

– А ты что будешь делать?

– Я отвечаю за деньги. – Соня помахала пакетом.

– Ладно, только в следующем доме спросишь ты.

– Хорошо.

Ну да, второй-то раз оно всегда легче. Уилла крепче ухватила коробку и следом за подругой вышла на мощенную плиткой дорожку.

Перед домом стояла металлическая скульптура, нечто ультрасовременное: взметнувшаяся ввысь дуга. Дверной звонок имел подсветку, горевшую даже днем. Соня ткнула кнопку. Где-то в нутре жилища прозвучало сочное «динь-дон», а затем наступила мертвая тишина, вселявшая надежду, что хозяев нет дома. Однако вскоре послышались шаги и на пороге возникла улыбающаяся женщина, моложе и несравнимо эффектнее матерей Уиллы и Сони: короткие каштановые волосы, яркая помада, мини-юбка.

– О, привет, девочки, – сказала она.

За спиной ее появился малыш, тащивший игрушку на веревочке:

– Кто там, мама? Кто там?

Подруги переглянулись. Сонин вид – доверчивый распахнутый взгляд, влажный, чуть приоткрытый рот, словно она вот-вот заговорит, – показался таким потешным, что в горле Уиллы щекотно забулькал смех. Неожиданно для себя она пискнула, что тоже показалось просто уморительным, и тогда смешинки превратились в хохот, хлынувший неудержимым водопадом, а следом и Соня взвизгнула и от смеха перегнулась пополам. Женщина все еще недоуменно улыбалась.

– Не желаете… не желаете… – выговорила Уилла, но закончить не смогла, захлебнувшись смехом.

– Вы что-то продаете? – ласково спросила женщина.

Наверное, подумала Уилла, в детстве и с ней случались подобные приступы, но, конечно, не столь истерические и безнадежно неудержимые, когда от смеха, затопившего тебя целиком, слезы текут ручьем и приходится, вцепившись в коробку, сжимать колени, чтобы не описаться. От стыда хотелось провалиться сквозь землю (отчаянный, безумный взгляд Сони говорил, что подругу снедает похожее желание), но вместе с тем накатило изумительно приятное облегчение. Скулы сводило, а живот размяк. Казалось, еще немного – и Уилла лужей растечется по крыльцу.

Первой сдалась Соня. Она вяло отмахнулась от женщины и пошла прочь, Уилла молча последовала за ней. Входная дверь тихо закрылась.

Девочки уже не смеялись. Уилла вдруг почувствовала жуткую усталость, опустошенность и легкую грусть. Видимо, Соню одолевали такие же чувства, ибо она взглянула на солнце, серебряной монеткой висевшее над горной грядой, и сказала:

– Пожалуй, лучше дождаться выходных. Сил нет, когда столько задают на дом.

Уилла не возразила.

Когда отец впустил ее в дом, вид у него был расстроенный. Бледно-голубые глаза за стеклышками очков без оправы казались погасшими, ладонь растерянно потирала лысину, что всегда было признаком огорчения. Мелькнула мысль: он уже знает о приступе смеха. Конечно, это маловероятно (и потом, он не из тех, кто осуждает веселье), но чем еще объяснить его вид?

– Привет, милая, – уныло сказал он.

– Привет, пап.

Отец прошел в гостиную, предоставив ей самой закрыть дверь. Он был в белой рубашке и серых брюках, в которых ходил на работу, но уже переобулся в вельветовые тапки, а значит, не только что вернулся домой. В гарреттвильской средней школе он вел уроки труда, и его рабочий день заканчивался гораздо раньше, чем у других отцов.

Сестренка сидела на ковре, разглядывала комиксы в газете. Ей стукнуло шесть лет, и в одночасье она превратилась из ангелочка в страшилу с обгрызенными ногтями, щербатым ртом и противно тощими каштановыми косичками.

– Сколько продала? Все, что ли? – спросила она, увидев в руках Уиллы только портфель, но не коробку с батончиками, которую та оставила у Сони.

Уилла бросила портфель на кушетку и стянула куртку, следя за отцом, прошедшим прямиком в кухню. Уилла последовала за ним. С крючка над плитой отец снял сковородку и наигранно бодро возвестил:

– На ужин горячие сэндвичи с сыром!

– А где мама?

– Мамы с нами не будет.

Уилла ждала, что отец скажет еще что-нибудь, но тот захлопотал у плиты: зажег горелку, бросил шмат масла на сковородку и убавил пламя, когда масло зашипело. Потом вдруг стал тихонько высвистывать какую-то мелодию.

Уилла вернулась в гостиную. Элейн закончила с комиксами и теперь складывала газету – этакая неожиданная аккуратность тоже была дурным знаком.

– Мама наверху? – шепотом спросила Уилла.

Элейн чуть заметно качнула головой.

– Она ушла?

– М-м-м…

– Что случилось?

Элейн пожала плечами.

– Она разозлилась?

– М-м-м…

– На что?

Опять пожатье плечами.

Да что ж такое? Их мама, самая красивая, самая энергичная и умная среди школьных мам, иногда вдруг ни с того ни с сего взрывалась. Обычно доставалось отцу. Порой – Уилле или Элейн, но отцу чаще. Ведь мог бы извлечь урок, думала Уилла. Но чего извлекать-то? Для Уиллы он был идеален, она его любила больше всех на свете. Забавный, добрый, мягкий, он никогда не брюзжал, как Сонин отец, и не рыгал за столом, как папаша Мэдлин. «Меня не проведешь! – кричала мама. – Я вижу тебя насквозь! Все эти твои “да, милая, нет, милая” – просто агнец божий!»

Агнец божий. Уилла не вполне понимала, что это значит. Видимо, папа в чем-то напортачил. Уилла плюхнулась на кушетку и посмотрела на сестру, которая укладывала аккуратненько свернутую газету на стопку журналов.

– Она сказала, с нее хватит, – чуть слышно проговорила Элейн, почти не разжимая губ, словно чревовещательница. – Мол, пускай сам управляется с хозяйством, раз такой умный. Назвала его ханжой. И святошей.

– Святошей? – Уилла нахмурилась. Вроде это хорошее слово, нет? – А он что?

– Сперва молчал. Потом – жаль, говорит, если ты так думаешь. – Элейн подсела к сестре на самый краешек кушетки.

Недавно гостиная подверглась обновлению и теперь выглядела современно. В гарреттвильской библиотеке мать набрала книг по декору, а ее подруга по Маленькому театру[1]1
  Движение Маленьких театров началось в США в 1912 г. Эти экспериментальные центры драматических искусств были некоммерческими и прогрессивными – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] принесла образцы тканей, которые они разложили на кушетке и двух одинаковых креслах. Одинаковость – это прошлый век, сказала мама. Теперь одно кресло было обито голубоватым твидом, другое – в сине-зеленую полоску. На смену ковру от стены до стены пришел белесый палас с бахромой, сквозь которую проглядывали темные половицы. Уилла скучала по ковру. Когда их старый дом в белой дощатой обшивке содрогался под порывами ветра, с ковром в нем было как-то надежнее и теплее. И по картине над камином – корабль под всеми парусами в блеклом море – она тоже скучала. Теперь там висел какой-то расплывчатый круг. Но всем прочим Уилла гордилась. Вот бы твоя мама переделала нашу убогую гостиную, говорила Соня.

В дверном проеме возник отец с лопаткой в руке:

– Горошек или зеленая фасоль?

– Пап, давай поедем в закусочную Бинга, – сказала Элейн. – Ну пожалуйста.

– Что? – наигранно оскорбился отец. – Ты променяешь горячие сэндвичи с сыром по-домашнему на столовские харчи?

Он умел готовить только горячие сэндвичи с сыром. Сильно поджаренные, они источали острый солоноватый запах, который уже стал знаком маминого отсутствия – мигрень, репетиция или очередной уход из дома, сопровождаемый грохотом двери.

– Тэмми Дентон ездит к Бингу каждую пятницу, – сказала Элейн. – Там они ужинают всей семьей.

Отец закатил глаза:

– Тэмми Дентон выиграла на скачках?

– Что?

– Или померла богатая тетушка, которая завещала ей свое состояние? А может, на заднем дворе Тэмми нашла клад?

Сделав пальцами «козу», отец наступал на Элейн, та взвизгнула и, хохоча, спряталась за сестру. Уилла отстранилась.

– Когда мама вернется? – спросила она.

Отец выпрямился:

– Скоро, скоро.

– Она сказала, куда идет?

– Нет. Знаете что? Пожалуй, мы побалуем себя колой.

Элейн выглянула из-за сестры:

– Ура!

– Она взяла машину? – спросила Уилла.

Отец погладил лысину.

– Да.

Это плохо. Стало быть, мать не у своей подруги Мими Прентис, а неведомо где.

– Значит, в закусочную не поедем, – опечалилась Элейн.

– Уймись ты со своей закусочной! – рявкнула Уилла.

Элейн разинула рот.

– Ох ты… – опешил отец, но, учуяв запах горелого, метнулся в кухню, где загремел сковородками.

Старую машину с разноцветными крыльями (как-то раз на Ист-Уэст-Паркуэй мама врезалась в отбойник) отец вечно захламлял всякой дрянью – бумажными стаканчиками, затрепанными журналами, фантиками и конвертами в следах кофейных кружек. Мама давно мечтала о собственной машине, но они были слишком бедные. Так она говорила. Отец же считал, что у них все хорошо. «На еду-то нам хватает, правда?» – говорил он. Верно, а еще у них красивая обновленная гостиная, думала Уилла, но от этих неожиданно взрослых мыслей накатывала горькая обида.

Сэндвичи с отскобленными подгоревшими краями выглядели так себе, но были вкусные. Особенно с колой. А вот замороженная зеленая фасоль потомилась недостаточно и теперь склизко скрипела на зубах. Уилла спрятала ее под хлебными корками.

Заведуя ужином, отец не утруждался тем, чтобы убрать со стола посуду, оставшуюся после завтрака, подложить под вилки свернутые треугольником салфетки и спустить жалюзи на окнах, за которыми копошилась промозглая тьма. И оттого возникала какая-то неприкаянность. Да еще он как будто выдохся – умолк и почти не притронулся к еде.

После ужина отец, как всегда, ушел в гостиную и включил теленовости. Обычно Элейн составляла ему компанию, но сегодня осталась с сестрой, в чьи обязанности входило убрать со стола. Уилла составила грязные тарелки на столешницу возле раковины, вынула кастрюлю из духовки и заглянула в гостиную:

– Что делать с фасолью?

– М-м-м? – Отец смотрел сюжет про Вьетнам.

– Оставить?

– Что? Нет. Не знаю.

Уилла ждала, за спиной чувствуя сестру, мотавшуюся за ней, точно щенок.

– Вдруг мама вернется поздно и захочет поесть? – наконец сказала она.

– Выбрось, – не сразу ответил отец.

Уилла развернулась обратно в кухню и наткнулась на Элейн, стоявшую к ней вплотную.

Высыпав фасоль в мусорное ведро, она поставила кастрюлю к раковине, влажной тряпкой протерла стол, повесила тряпку на кран и выключила свет в кухне. В гостиной они с Элейн подсели к отцу и вместе с ним досмотрели скучные новости. Отец их обнял и время от времени прижимал к себе, но все еще был какой-то пришибленный.

Однако после новостей он как будто ожил и, потирая руки, спросил:

– Кто готов сразиться в лудо?

Уилла вроде как выросла из настольных игр, но подхватила его жизнерадостный тон:

– Я!

Элейн побежала за игральной доской.

Играли за журнальным столиком: девочки сидели на полу, отец – на кушетке (для пола я слишком старый и заржавевший, говорил он). Подразумевалось, что игра поможет Элейн, которая до сих пор считала на пальцах, освоить сложение. Однако нынче та не особо старалась овладеть арифметикой. Бросила кости, выпали «четверка» и «двойка».

– Один, два, три, четыре; один, два, – объявила она, шагая своей фишкой так решительно, что другие фишки подпрыгивали на доске.

– Шесть, – поправил отец. – Сложи, милая.

Но Элейн лишь села на пятки удобнее и на следующем броске посчитала до пяти и до трех. Отец промолчал.

Восемь вечера было временем отбоя для Элейн, девять – для Уиллы. Однако нынче, когда отец велел сестренке укладываться, Уилла вместе с ней поднялась в спальню и переоделась в пижаму. Они спали в одной комнате, в двух одинаковых кроватях, стоявших у противоположных стен.

– Кто мне почитает? – улегшись, спросила Элейн. Обычно перед сном ей читала мама.

– Я почитаю. – Уилла забралась к ней под одеяло и взяла с тумбочки «Домик в лесной чаще».

Папа из книги всегда казался ей похожим на отца. Смешно, конечно, потому что на обложке был изображен бородатый дяденька с копной волос. Но выглядел он таким же спокойным и рассудительным, и потому Уилла, читая реплики книжного папы, старалась подражать бархатистому голосу отца и его манере проглатывать окончания слов.

– Еще, – сказала Элейн, когда закончилась глава, но Уилла захлопнула книжку:

– Нетушки, потерпи до завтра.

– Утром мама уже будет дома?

– Конечно. А ты как думала? Наверное, еще ночью вернется.

Уилла вылезла из постели и подошла к двери, намереваясь сказать отцу, что они готовы услышать «спокойной ночи», но тот, похоже, разговаривал по телефону – голос его был излишне громок, а между фразами возникали паузы.

– Отлично! – выкрикнул отец и через паузу добавил: – Семь пятнадцать – годится. Завтра и мне надо приехать пораньше.

Наверное, он говорил с мистером Ло, учителем алгебры, или с миссис Беллоуз, завучем. Они жили в Ларк-Сити и подвозили его до школы, если мама забирала машину.

Значит, и завтра мамы не будет. Раньше она всегда ночевала дома.

Уилла выключила свет и забралась в кровать. Легла навзничь, таращась в темноту. Сна ни в одном глазу.

Что, если мама вообще не вернется?

Злилась она не всегда. Часто бывала в хорошем настроении. И тогда придумывала всякие интересные затеи – что-нибудь разрисовать, украсить дом, подготовить сценку к празднику. А еще у нее чудесный голос, такой чистый и переливчатый. Порой она, уступив просьбам дочек, пела им перед сном. Когда они засыпали, мама, все еще напевая, тихонько выходила из комнаты, спускалась по лестнице, и голос ее растворялся в тишине. Уилла обожала песню «В долине», особенно то место, где узник просит написать ему в бирмингемскую тюрьму. Такая грустная песенка. Уилла вспомнила мелодию, и у нее сжалось сердце. Но это была очень сладкая грусть.

Утром отец просунулся в дверь и разбудил их своим особым посвистом. Его «фью-фьють!» напоминало две первые ноты народной песни «Дикси». Уилла давно проснулась, но устроила целое представление: разлепляла глаза, потягивалась и зевала. Она уже поняла, что мама не вернулась. Дом казался гулким и безжалостно светлым.

– Привет, дорогуши, – сказал отец. – Я дал вам поспать, но проводить уже не успею. В школу сами соберетесь?

– Ладно. – Уилла села в кровати и посмотрела на сестру. Элейн лежала на боку – открыла глаза, сморгнула. Похоже, и она уже давно не спит.

– Ключ я оставил на кухонном столе. Повесь его на шею, хорошо? На случай, если вернетесь, а дома еще никого не будет.

– Ладно, – повторила Уилла.

Удостоверившись, что она уже встает, отец помахал рукой и сошел вниз. Через секунду на улице просигналила машина, потом хлопнула входная дверь.

Канителиться с выбором одежды не хотелось, поэтому сестры надели то, в чем ходили вчера. Уилла протащила щетку сквозь свои кудряшки. Элейн заверила, что ее тощие косички в полном порядке.

– Смеешься? – сказала Уилла. – Ты ж прям растрепа.

Она распустила ей волосы, расчесала – Элейн ежилась и морщилась – и снова заплела в косицы. Приладив на концах резинки, Уилла решила, что достойно справилась с задачей, но сестра сказала:

– Они не такие.

– Что значит – не такие?

– Слабые.

– Точно такие же, как заплетает мама, – отрезала Уилла.

Так оно и было, но Элейн посмотрелась в зеркальную дверцу шкафа, и глаза ее наполнились слезами.

– Вовсе не такие! Они болтаются!

– Я сделала как сумела! Отстань!

По щекам Элейн покатились слезы, но она промолчала.

Позавтракали овсяными хлопьями, апельсиновым соком и жевательными витаминками. Потом Уилла собрала тарелки и протерла стол. Возле мойки уже скопилась угнетающая гора грязной посуды.

Уилла подметила, что отец выпил кофе, но ничего не поел.

Не привыкшая самостоятельно рассчитывать время, она боялась опоздать на школьный автобус, а потому торопливо затолкала сестру в куртку и варежки и оделась сама. Девочки выскочили из дома и побежали к автобусной остановке. Оказалось, пришли они слишком рано. Под навесом со старой отваливающейся рекламой средства от насморка стояла скамейка. Сестры уселись и, для тепла обхватив портфели, разглядывали облачка пара, вылетавшие изо рта. Стало веселее, когда подошли другие ребята – Юла Прэтт с братом и трое мальчишек Тернстайлов. Все они сгрудились под навесом и, притоптывая, зябко кряхтели; глядя на них, Уилла даже немного согрелась.

Обычно Элейн подсаживалась к Натали Дин, но сегодня вместе с сестрой прошла в хвост автобуса, где Соня заняла место для Уиллы, и забралась на свободное сиденье через проход от подруг. Косички ее и впрямь выглядели не очень, незаплетенные кончики были чересчур длинные. Мама всегда оставляла хвостик не больше дюйма.

Соня поделилась своей идеей: если сбагрить батончики родственникам, не придется ходить по чужим домам.

– У меня четыре дяди с маминой стороны, – поведала она. – А еще дядя и две тетки по папиной линии, только живут они далеко. Но это не страшно – деньги пусть переведут по почте, а батончики я отдам, когда приедут в гости.

– У нас нет такой кучи родственников, – сказала Уилла.

– А еще, само собой, бабушка Бэйли. Правда, другие бабушка с дедушкой уже умерли.

Все бабушки и дедушки Уиллы были живы, но видела она их редко. С папиными родителями не встречалась вообще – мама говорила, у нее с ними ничего общего. И потом, деревенские жители, они не могли бросить скотину. Мамины родители, жившие в Филадельфии, иногда приезжали на праздники, но нечасто и ненадолго, а брат и сестра, которых она не любила, не показывались вообще. Брат, говорила мама, всегда был любимчиком, потому что он мальчик, а младшую сестру-красавицу избаловали до крайности. От идеи продать им батончики мама, наверное, только презрительно фыркнет. Да они, скорее всего, откажутся покупать, раз такие плохие.

– Может, я пройдусь по соседям, – сказала Уилла. – Это легче, чем соваться к чужим.

– Только помни, что Билли Тернстайл живет в твоем квартале. Поторопись, а то он первый всех окучит.

Уилла сощурилась на Билли: тот возился с братом, отнимая у него какую-то снедь в целлофановой обертке.

– Билл Тернстайл лоботряс, – сказала она. – Когда еще раскачается.

– А еще же моя крестная! – вспомнила Соня.

– Везет тебе.

Вот вырасту, мечтала Уилла, и выйду за мужчину из большой, дружной и веселой семьи, в которой он со всеми ладит. Муж, конечно, будет в точности как папа – такой же добрый и спокойный, а все его родичи ее тотчас полюбят и примут как свою. У нее родится шесть или восемь детей – три-четыре мальчика и три-четыре девочки, и все детство они будут играть с уймой кузенов.

– Элейн плачет, – сказала Соня.

Уилла глянула на сестру, рукавичкой утиравшую нос:

– Что такое?

– Ничего, – чуть слышно ответила Элейн. На рукавичке остался блестящий след, похожий на клей.

– Все нормально, – сказала Уилла.

На большой перемене в класс вошла медичка и попросила отпустить Уиллу Дрейк с урока.

– У твоей сестры разболелся живот, – по дороге в изолятор сказала она. – Думаю, ничего серьезного. С вашей матерью связаться не удалось, но девочка просит, чтоб ты с ней посидела.

Уилла сразу ощутила свою значимость.

– Наверное, сестра все себе напридумала, – уверенно сказала она.

Увидев ее, Элейн обрадованно приподнялась на кушетке. Медичка поставила стул для Уиллы. Потом Элейн опять улеглась, локтем прикрыв глаза. Заняться было нечем. Уилла посмотрела, как медсестра что-то пишет за столом. Изучила цветастый плакат, извещавший о важности мытья рук. В дверь постучали, и заглянула миссис Портер, учительница шестых классов. Медичка вышла в коридор, оставив дверь приоткрытой; Уилла видела семиклассников, толпой направлявшихся в столовую. Один мальчишка пихнул товарища, тот споткнулся.

– Я все вижу, Дикки Бонд! – сказала миссис Портер.

В коридоре голос ее звучал гулко, словно она говорила из морской раковины, и перемежался с эхом семиклассницы, рассказывавшей подруге:

– …Какого-то странного розовато-оранжевого оттенка, из-за чего зубы кажутся желтыми…

И что, все эти ребята из абсолютно счастливых семей? Никто не скрывает домашних неурядиц? Похоже, нет. Хотя с виду их заботят только обед, друзья и губная помада.

Медичка вернулась в кабинет и притворила дверь, загасив коридорные звуки, но было слышно, как оркестр начал репетицию. Блин. Уилла обожала оркестр. Музыканты разучивали «Пляску девушек плавную» Бородина. Начальные ноты звучали тихо, неуверенно и даже неразборчиво (как-то слабо, на взгляд Уиллы), но потом мелодия «Странника в раю»[2]2
  «Половецкие пляски» – балет во втором действии оперы «Князь Игорь» Александра Бородина. В 1953 г. Роберт Райт и Джордж Форрест адаптировали музыку Бородина для мюзикла «Кисмет», в том числе для песни «Странник в раю», которая с тех пор исполняется также отдельно.


[Закрыть] крепла, лоботрясы проникновенно выводили «Возьми мою руку, я карманник в строю», и тогда мистер Бадд стучал дирижерской палочкой по пюпитру. Он очень красивый: длинные золотистые кудри, бугры мышц. Прямо рок-звезда. Если я займу первое место в торговле батончиками и заслужу обед с мистером Баддом, думала Уилла, я же от волнения двух слов не свяжу. Ей уже почти расхотелось побеждать.

Оркестр смолк и начал сызнова. Опять тихое вступление, опять «возьми мою руку…», но теперь громче и увереннее.

– Мама будет дома, когда мы придем из школы? – спросила Элейн. Она убрала руку с лица и беспокойно хмурилась.

– Конечно, – обнадежила ее Уилла.

Однако в автобусе она сказала Соне, что не зайдет к ней после уроков.

– Я должна присмотреть за сестрой, – прошептала Уилла, не желая, чтоб ее слышала Элейн, опять одиноко сидевшая через проход от них.

Не понять, есть ли кто-нибудь в доме. Окна не горят, но ведь еще светло. В палисаднике трава пожухла, от холода листья на кусте рододендрона свернулись в тугие сигары. Под курткой Уилла нащупала ключ. Можно, конечно, сперва позвонить в дверь, но не хотелось расстраивать Элейн напрасным ожиданием отклика.

В прихожей стояла тикающая тишина. Над батареей в гостиной чуть колыхались занавески, и больше никакого шевеленья.

– Ее нет, – сдавленно проговорила Элейн.

Уилла бросила портфель на кушетку.

– Дай ей время.

– Но мы уже дали ей время! Мы дали ей целую ночь!

«Время, чтоб одуматься», – говорил отец. Бывало, мать на него орала и топала ногами, или залепляла пощечину Уилле – ужасно больно и стыдно, когда при всех тебя бьют по лицу, – или трясла Элейн, точно тряпичную куклу, и так вцеплялась в свои волосы, что они еще долго стояли торчком. Потом мама уходила и дом заполняла потрясенная тишина.

– Ничего, ей нужно капельку времени, чтоб одуматься, – невозмутимо говорил отец. – Она переутомилась.

– Другие тоже переутомляются, но так себя не ведут, – однажды сказала Уилла.

– Понимаешь, она очень нервная.

Уилла поражалась его всепрощению. Сам он никогда не выходил из себя. Не припомнить даже, чтоб он повысил голос.

Жалко, что отца нет дома. Обычно он приходит к четырем, но сегодня вряд ли – он же без машины.

– Хочешь перекусить? – спросила Уилла. – Как насчет молока с печеньем?

– Ну, печенье, пожалуй.

– Без молока нет печенья.

Так всегда говорила мама, и сейчас Уилла подражала ее веселой певучей интонации. Во всяком случае, пыталась.

В кухне она поставила на стол стакан молока, рядом положила две штучки «Орео». Самой есть не хотелось, потому что в горле как будто застрял комок. Уилла взяла брошенный на кушетку портфель и села в столовой, где обычно делала уроки. Через минуту напротив нее устроилась Элейн с печеньем, но без молока. Первоклашкам на дом ничего не задавали.

– Дать тебе раскраску? – спросила Уилла.

Элейн только помотала головой.

Уилла решила не обращать на нее внимания. Она раскрыла задачник по математике, но все время чувствовала на себе взгляд Элейн и временами слышала, как та, словно мышка, хрустит печеньем.

Когда Уилла взялась за вопросы по истории, сестра уже расправилась с печеньем и теперь просто сидела, порой глубоко вздыхая. Уилла притворилась, будто этого не замечает. Потом зазвонил телефон.

– Я отвечу! – Элейн кинулась в кухню, но Уилла ее опередила и сама цапнула трубку:

– Алло?

– Привет, милая, – сказал отец.

– Привет, пап.

– У вас все в порядке?

Она поняла, о чем он спрашивает, но сказала:

– Ага. Я делаю уроки, Элейн только что поела.

Пауза.

– Ладно, я уже скоро. Жду, когда Дуг Ло закончит классное собрание.

Значит, его подвезет мистер Ло. Это лучше, чем миссис Беллоуз, которая иногда засиживалась на работе до шести-семи вечера.

– Хорошо, пап.

– Приготовьтесь к лучшим в мире горячим бутербродам с сыром.

– Ладно. – Уилла повернулась к сестре, не сводившей с нее глаз: – Сказал, скоро приедет.

Элейн испустила очередной вздох.

Уилла оглядела кухню: горы грязной посуды на столешнице и в мойке, на столе нетронутый стакан молока.

– Надо все перемыть, – сказала она. – Поможешь мне? Я мою, ты вытираешь.

– Хорошо! – обрадовалась Элейн. Обычно посуду мыла мама, а вытирала Уилла. – Дашь мне фартук?

– Конечно.

Чтобы мамин фартук не волочился по полу, Уилла подвязала его сестре под мышки. Потом наполнила горячей водой оба резервуара мойки и подставила к столешнице табуретку для Элейн. Затем вымыла первую тарелку и, ополоснув, поставила в держатель, откуда Элейн ее осторожно вынула и принялась тщательно вытирать, на что ушла целая вечность. Ладно, спешить некуда, рассудила Уилла и сама резко сбавила темп. Покончив с посудой, она протерла все столешницы и плиту, стакан с молоком убрала в холодильник.

– Молодец я? – спросила Элейн, расправившись с последней тарелкой.

– Еще какая молодец, Лейни, – сказала Уилла.

Оказалось, хозяйничать не так уж плохо. А если они так и будут жить втроем? А что, на пару с отцом они справятся легко. Оба любят порядок и систему. И если вдруг мама вернется, она удивленно охнет, оглядится и скажет: «У вас получается даже лучше, чем у меня».

– Знаешь что? Давай-ка приготовим десерт.

– Десерт? – Элейн улыбнулась во весь щербатый рот и огладила фартук. – А какой?

– Кекс или, может, пудинг. Шоколадный.

– Здорово! А ты знаешь, как его готовить?

– Где-нибудь есть рецепт.

Идея все больше нравилась. Десертов у них не бывало. Уилла всегда завидовала Соне, в чьем доме каждый ужин заканчивался десертом. Отец очень любил шоколадный пудинг. А еще французский шоколадный пирог, но там наверняка морока с корочкой.

– Папе ничего не скажем, а в конце ужина подадим пудинг на стол. Вот он удивится! – Уилла подставила табуретку к полке, на которой стояли мамины поваренные книги. – «Кухня новобрачной». Тут, наверное, самые простые рецепты.

Уилла сняла книгу с полки и раскрыла на столешнице. Элейн встала рядом, следя за сестриным пальцем, путешествующим вниз по оглавлению.

– Шоколадный кекс, шоколадное молоко… шоколадный пудинг. Двести шестьдесят первая. – Уилла открыла нужную страницу. – Сахар, какао-порошок, соль… в равных частях… ваниль… угу… кукурузный крахмал. – Она не знала, как выглядит кукурузный крахмал, но подошла к шкафчику, в котором мать хранила муку и прочее. Крахмал нашелся. Уилла поставила коробку на столешницу.

– Можно я буду размешивать? – заволновалась Элейн. – Можно?

– Валяй.

Элейн пока еще не имела доступа к плите, поэтому кастрюлю со всеми ингредиентами Уилла поставила на кухонный стол. Сестренка размешивала рьяно, брызги летели во все стороны, но кукурузный крахмал и какао-порошок почему-то слиплись кусками.

– Молодчина, Лейни, – похвалила Уилла сестру и, перенеся кастрюлю на огонь, принялась помешивать сама.

Но удача не сопутствовала и ей. Куски остались даже после того, как месиво, выглядевшее молоком, в которое бросили бурый гравий, запузырилось по краям.

– Ну как там? – спросила Элейн. Ей не хватало росту заглянуть в кастрюлю. – Получается пудинг?

Уилла промолчала и прибавила огонь; месиво едва не перелилось через край, но она успела переставить кастрюлю на незажженную конфорку. Гравий, однако, не исчез.

– Ничего не понимаю. – Уилла выключила горелку, полыхавшую темно-красным пламенем, и уставилась в кастрюлю.