Текст книги "Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка"

5.2. В поисках конституционных решений

Все вышесказанное показывает, что даже когда законодатель трактует принцип верховенства права в соответствии с традиционным смыслом этого понятия, т. е. понимает под системой права систему заслуживающих доверия, непротиворечивых и стабильных принудительных правил, которую люди считают справедливой и эффективной[165]165
  Согласно оценке Хайека, данной им в [Hayek, 1960], литература последнего времени, посвященная значимости принципа верховенства права, концентрируется скорее на таких свойствах права, которые расширяют возможности индивидуального планирования, долгосрочного сотрудничества между экономическими агентами и предсказуемости поведения, чем на анализе фактического содержания правовых норм. Иначе говоря, основное внимание уделяется процедурным качествам норм, а не их основаниям. Так, справедливость (и верховенство права) теперь представляет собой критерий, позволяющий не обеспечить такое положение, при котором естественные права индивида надежно защищены, но убедиться, что индивид не подвергается дискриминации. Системным ориентиром является не моральный стандарт, а другие члены сообщества. Например, многие сторонники принципа верховенства права довольны мерами регулирования, если они надежны, стабильны, просты для понимания, предусматривают легкость принуждения к их выполнению и равным образом применимы ко всем, кто занят регулируемой деятельностью. Является сама по себе данная норма регулирования хорошей или плохой, кажется, имеет меньшее влияние на то, будет ли на нее навешен ярлык соответствующей праву. В итоге торжествует консеквенциализм и решение главных содержательных вопросов доверено общественному мнению и сегодняшним моральным стандартам, что закрывает вопрос, должно ли решение вопросов справедливости и легитимности опираться на общие и неизменные принципы или лишь на консенсус.


[Закрыть], все это все равно опирается на довольно шаткое основание. Вместе с тем значительная часть профессионального сообщества экономистов полагает, что необходимо найти решение этой проблемы.

Согласно традиции ордолиберализма[166]166
  К сожалению, мы редко воздаем должное таким авторам, как Вальтер Ойкен и Франц Бом, принадлежащим к основателям фрайбургской школы ордолиберализма. Также редко упоминаются и те, кто первым указал на важность связи между нормами и экономической эффективностью (этот интеллектуальный долг простирается вглубь веков – до Адама Смита, если не до еще более отдаленного прошлого).


[Закрыть]большинство экономистов принимают без доказательства тот факт, что рецепт экономического процветания представляет собой некую смесь из экономической свободы (более или менее жесткое принуждение к соблюдению права собственности) и перераспределения во имя социальной справедливости и социального мира, куда нужно добавить некоторое количество норм регулирования экономической деятельности, зависящее от убеждений составителя рецепта в значимости и масштабах так называемых провалов рынка. Далее, все множество рецептов можно разделить на две группы. Для одной группы характерна неоклассическая ориентация. Она делает упор на разработку и внедрение подходящего институционального контекста, который требуется для того, чтобы следовать рекомендациям составителей проектов оптимальной экономической политики, и для осуществления необходимых для этого мероприятий, известных как тонкая настройка. Вторая группа принадлежит к традиции классического либерализма. Ее участники воздерживаются от рекомендаций конструктивистского толка, согласно которым нужно срочно начать осуществление разнообразных масштабных программ. Напротив, эти авторы концентрируются на принципе верховенства права, считая его единственным значимым операциональном механизмом. Они трактуют спонтанную эволюцию[167]167
  Термин «эволюционный» применяется здесь в значении, согласно которому социальное взаимодействие трактуется как такое, которое следует эффективному процессу адаптации; его не нужно путать с другим значением, которому термин обязан эволюционистской школе, согласно которой индивиды необязательно корректируют свое поведение так, чтобы получающиеся социальные результаты были наиболее желательными.


[Закрыть]как двигатель, обеспечивающий движение к эффективности, справедливости и всеобщему благосостоянию. Для носителей этих воззрений задачей конституционной инженерии является создание некой «метаструктуры», в рамках которой эволюция сможет развернуть свою благотворную работу, а строгость принципа верховенства права не обернется злоупотреблениями.

Укажем на еще один подход, который имеет много общего с двумя вышеуказанными (детализированным моделированием действий агентов и широко понимаемым институциональным проектированием). Речь идет о попытках экономистов трансформировать и вопрос об эволюции, и вопрос о верховенстве права в чисто процедурные вопросы, т. е. в такие, в рамках которых можно и нужно контролировать только отклонения – посредством более качественного планирования, более эффективных ведомств или механизмов голосования и даже посредством принятия конституционных мер (имеющих отношение к экономике), которые годились бы для решения данной задачи. В частности, экономические конституции постепенно приобретают консеквенциалистский вид, когда метаправила разрабатываются и оцениваются не в соответствии с их философскими основаниями или моральными принципами, а в соответствии с их экономическими последствиями. Как будет показано ниже, этот подход служит двум целям: он открывает возможность для «объективного» измерения качества системы права (например, путем сопоставления ВВП на душу населения или темпов роста ВВП) и поощряет попытки представлять себе всякие постепенные изменения как процесс пошагового перехода от текущей ситуации к лучшей, так что каждое такое дискретное приращение со временем становится ощутимым. Это позволяет обойтись без межвременного моделирования и создавать конструкции в стиле «что если», которые весьма просты для реализации (метод гадания вслепую). Иными словами, когда принудительный институт терпит неудачу в деле достижения намеченных целей (экономического процветания и социального согласия), предполагается, что процесс разработки и принятия правил пошел неправильно, и требуется новый корсет из новых правил и «метаправил». Эти новые правила могут и не продвинуть лиц, разрабатывающих правила, в наиболее желательном направлении, но, как принято считать, они могут, по крайней мере, ограничить потенциальное недовольство. В этом суть и конституционной экономики, и ее расширенного, ориентированного на неоклассическую теорию варианта – новой политической экономии[168]168
  В литературе принято различать «современную» и «новую» политическую экономию (см. [Boettke et al., 2006]). Первая знаменует собой возрождение исследовательской программы, поддерживаемой шотландской традицией. Вторая представляет собой разновидность неоклассической школы, в рамках которой предполагается существование рациональных индивидов, максимизирующих полезность и пытающихся спроектировать такие институты (правила и организации), которые позволили бы им максимизировать заданные результаты.


[Закрыть].

В следующих разделах этой главы мы не будем рассматривать решения, базирующиеся на проектировании институтов заинтересованными экономическими агентами. Их анализ потребовал бы изучения отдельных случаев, каждый из которых определяется конкретными целями экономической политики, что предполагает либо идентификацию подходящей функции социального благосостояния (что невозможно), либо необходимость проникнуть на территорию одной из экономико-теоретических субдисциплин, называемой «право и экономическая теория» (Law and Economics, L&E), что мы намерены сделать в следующих двух главах. Что касается конституционалистской альтернативы, мы, очевидно, исключаем из рассмотрения ситуации, когда метаправила базируются на индивидуальном консенсусе, эксплицитном или квазиэксплицитном[169]169
  В соответствии с нашей аргументацией (см. раздел 4.2), мы здесь предполагаем, что эксплицитный консенсус имеет место, когда индивиды явным образом выражают согласие подписаться под всеми разделами гипотетического общественного соглашения. Квазиэксплицитным консенсусом называется ситуация, когда общественное соглашение вводится в действие по умолчанию, но при этом выход из такого соглашения возможен всегда и не влечет за собой никаких издержек.


[Закрыть], так как в действительности соглашения, реализующие этот консенсус, представляют собой меновые сделки или в лучшем случае расширенные версии норм контрактного права, действующих по умолчанию и с оговорками о выходе, но никак не конституции. Однако, если ситуации эксплицитного и квазиэксплицитного консенсуса исключаются, возникает возможность поставить перед собой две задачи. Во-первых, мы можем попытаться установить, что все значимые конституции в значительной мере опираются на ряд произвольных решений, не поддающихся рациональному обоснованию. В частности, конституции, в основе которых лежит общий принцип, подчиняющий индивида полису, фактически представляют собой декреты, выражающие общую волю. Кроме того, мы видим, что конституции созданы людьми, большинство из которых отвечают также и за создание обыкновенных (рядовых) законов, т. е. норм более низкого уровня, чем уровень конституции. И принуждение к исполнению этих метаправил, вне зависимости от того, насколько они грандиозны и насколько торжественно они звучат, осуществляется другими индивидами, тесно связанными с творцами норм. Либо последние назначают первых, либо первые подумывают о возможности самим стать творцами норм или занять должности, предусматривающие получение одобрения со стороны творцов норм. Все эти комбинации не остаются без последствий.

Собственно говоря, мы утверждаем, что единственным существенным различием между конституционными законами и законами обыкновенными являются исторические события, которыми оправдан статус конституционности, и коль скоро конституция введена, что стоит изменить ее, – здесь все упирается в количественный принцип: простое большинство или более жесткие количественные требования[170]170
  Детальный анализ достоинств и недостатков голосования с условием квалифицированного большинства см. в [McGinnis, Rappaport, 2007]. Несмотря на тот очевидный факт, что квалифицированное большинство обеспечивает большую стабильность системы нормотворчества, необходимо также понимать, что творцы норм имеют в своем арсенале приемы, позволяющие обойти это препятствие или смягчить позицию стражей конституции. Например, правитель может почитать выгодным проведение нужной ему политики посредством назначения членов конституционного суда.


[Закрыть]. Поэтому не существует никаких априорных причин полагать, что законы, одобренные более крупной коалицией, будут лучше других законов, или что конституционный статус законов обязательно служит эффективным ограничением. Чтобы оценить, хороша конституция или плоха, необходимо понять, какие разновидности обыкновенных законов предполагается не допустить или породить с ее помощью. Чтобы такое суждение было возможно, нужно иметь возможность сослаться на некие неизменные и непреходящие принципы. Релятивизм обеспечивает гибкость, но он же порождает институциональную рыхлость. Когда в преступлении участвуют много грабителей, возможно в массовом масштабе, преступление от этого не обязательно превращается в благородное дело или в терпимое зло – только оттого, что теперь для этого преступления характерно наличие множества агрессоров и множества жертв. Современными примерами могут служить, соответственно, перераспределение доходов и спасение крупной компании от банкротства за счет налогоплательщиков. Еще более естественный пример получится, если понять, что чем больше людей требуется для одобрения той или иной нормы, тем больше шансов на то, что результат предстанет в виде множества неопределенных банальностей, а совсем не в виде эффективных барьеров против неправильного использования данной нормы. По сути, если за всеми этими добродетельными метаправилами не стоят некие объективные принципы, то они представляют либо благие пожелания ученого-обществоведа, либо всего лишь фасад, высоко ценимый правителем.

Практический вывод из вышесказанного состоит в том, что чем более высоким является количественный порог при определении электорального большинства, тем более вероятно, что после голосования будут иметь место многочисленные модификации принятых норм, причем эти модификации будут вноситься посредством интерпретаций в суде, а не в ходе законодательного процесса. Этот вариант может иметь свои достоинства, если считать, что дело принятия норм должно быть ограждено от давления демагогов. Но этот же аргумент может быть развернут и в обратном направлении, если полагать, что при демократии нормы должны отражать волю народа, либо если принять во внимание тот факт, что нескольких членов конституционного суда легче назначить и влиять на них, чем на куда большее число депутатов парламента.

Во второй части этой главы предлагается иной подход к свойствам и изменениям процесса разработки и реализации мер экономической политики, основанной на том, что мы называем глубокими институциональными переменами, подход, в большей мере нацеленный на объяснение этих феноменов. Главная идея состоит в том, что «великие принципы» (grand principles), на которых стоит цивилизация и которые определяют институциональную среду процесса создания норм, а также реакцию на этот процесс, время от времени претерпевают достаточно случайные изменения. В частности, время от времени меняются способы социальных взаимодействий, признаваемые и принимаемые членами сообщества, и это происходит вследствие эволюции идей. Разумеется, идеологические сдвиги не являются внезапными, и их происхождение можно отследить вглубь времен – в прошлое, отстоящее на десятилетия или даже на столетия в от того момента, когда наступают их последствия. Однако здесь мы настаиваем на том, что перевод идей в широко разделяемые стандарты восприятия и нормы зачастую происходит довольно быстро, а именно, когда он является результатом отдельного случая или комбинации таких случаев, наиболее очевидными примерами которых являются голод, наличие или отсутствие особо выдающихся или исключительно слабых лидеров, война и т. п. Однако, если имеет место голод, просто голод, голод и только, то с институциональным контекстом ничего не происходит. Аналогичным образом ничего не происходит, когда блестящие интеллектуалы производят набор каких-то революционных идей, а умелые популяризаторы поднимают их на поверхность общественного внимания, но если при этом отсутствует искра, способная зажечь пожар изменений. И наоборот, если появление и распространение новых идей совпадет с каким-то грандиозным случаем, таким как война или стихийное бедствие, то может зародиться некая великая история, поскольку это может заставить людей посмотреть в новом направлении и отыскать новое решение. В такие моменты меняется и восприятие политики, что отражается затем на том, что люди считают по поводу природы политического действия и отражаясь, в конечном счете, на политических ожиданиях людей.

Периоды времени, определяемые глубокими институциональными переменами, называются историческими периодами. Общим для всех исторических периодов является тот факт, что движущая сила сфере политики остается одной и той же, и эта движущая сила – стремление к влиянию и власти. Это стремление подчиняется двум ограничениям – идеологической среде и имеющимся технологиям. Именно поэтому все остальное, включая процессы эволюционного отбора и другие механизмы, относящиеся к классу «зависящих от предшествующего пути», либо играют второстепенную роль, либо не играют никакой роли вообще.

Имея в виду эту конечную цель, в разделе 5.3 мы проведем критический обзор конституционалистского подхода, а в разделе 5.4 обсудим понятие глубоких институциональных перемен, проведя там же исследование природы и механизма действия принципов верхнего уровня, или «метаправил». Раздел 5.5 будет посвящен сравнительному анализу концепции теории исторических периодов (т. е. нашей концепции глубоких институциональных перемен), теории институционализма и эволюционистских воззрений. Заключительный раздел 5.6 содержит осторожные предположения о содержании некоторых утверждений и последствий принятия их истинности[171]171
  Невозможно отрицать наличие у нашего подхода нормативной составляющей, которая выражается в том, что мы исключаем жизнеспособность концепции экономической политики, основанной на «рациональности», «обеспечении эффективности» или увеличении этой последней. Мы утверждаем нечто обратное, а именно: тот, кто хочет изменить рамки политической деятельности или ее природу, действует или должен действовать, используя возможности, предоставляемые глубокими институциональными переменами.


[Закрыть].

5.3. Общественные договоры в политической сфере

В предыдущем разделе мы указали, что новая политическая экономия изучает политические механизмы, опираясь на инструментарий моделирования, типичный для современной неоклассической экономической теории, осознанно используя крайне упрощенные предположения и в конечном счете оставляя экономико-теоретическую аргументацию за рамками своих построений[172]172
  См., например, [Weingast, Wittman, 2006], где новая политическая экономия характеризуется как техника, а не как предмет: «…теория, базирующаяся на математике (часто на математической теории игр) и на использовании эмпирических данных, либо в рамках изощренной статистической техники, либо в рамках экспериментов, когда в качестве мотивирующей силы экспериментатор использует деньги» [ibid., p. 4].


[Закрыть]. Она ставит своей конечной целью разработку правил игры, необходимых для уменьшения воздействия погони за бюрократической рентой и порождающих эту деятельность структур на экономическую эффективность и экономический рост[173]173
  Здесь и в дальнейшем под погоней за бюрократической рентой, или стремлением к бюрократической ренте, или, реже, рентоориентированным поведением (rent seeking, rent-seeking behavior) понимается стремление извлекать доход из положительных и отрицательных свойств различных и широко понимаемых систем государственного регулирования экономической деятельности. Концепция такого поведения первоначально отталкивалась от Гордона Таллока (Gordon Tullock, 1967 г.) и других авторов школы общественного выбора, которые ошибочно считали извлечение ренты, т. е. дохода от «монопольной собственности», «неправильным», так как оно «не создает богатства». Термин был предложен Энн Крюгер в 1974 г. и тоже не имел современного значения. Впоследствии погоней за рентой стали называть (и автор следует именно этой традиции) извлечение дохода из провалов государства (искусственно фиксированные ставки и тарифы, протекционизм, фаворитизм в отношении тех или иных технологий, прямые и косвенные запреты входа на рынки и т. п.), ведущих к появлению привилегий («плохих» норм регулирования), и даже из создания таких привилегий. Мы будем называть такие доходы «бюрократической рентой», чтобы отделить их от ренты, возникающей в сельском хозяйстве, добыче природных ресурсов и других видов деятельности, где образуется так называемая природная рента, совпадающая с бюрократической только по названию. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Не предпринимается никаких серьезных попыток исследовать идеологические и моральные основания систем создания норм. Поэтому природа тесной связи между правителями и гражданами воспринимается как заданная извне (т. е. фактически игнорируется как объект изучения), а исследования сосредоточены на анализе того, как творцы норм взаимодействуют между собой с тем, чтобы разделить и укрепить власть, а также на том, чтобы оценить, какие экономические последствия различных идеализированных паттернов взаимодействия возникнут в среде, которая, как предполагается, является свободным рынком[174]174
  См., например, [Weingast, Wittman, 2006], где новая политическая экономия характеризуется как техника, а не как предмет: «…теория, базирующаяся на математике (часто на математической теории игр) и на использовании эмпирических данных, либо в рамках изощренной статистической техники, либо в рамках экспериментов, когда в качестве мотивирующей силы экспериментатор использует деньги» [ibid., p. 4].


[Закрыть], и на тестировании эффективности различных вариантов создания правителем стимулов для нормотворчества (имеющего, как предполагается, благие цели) и принуждения к выполнению норм.

Иной и, возможно, более интересный подход, связанный с чисто умозрительными построениями, предложенный так называемыми новыми контрактарианцами, группой ученых, воззрения которых мы считаем эквивалентными воззрениям так называемых экономистов-конституционалистов. В рамках этого подхода предполагается, что, хотя принципы атеистической демократии[175]175
  Термин предложен Джорджем Сантаяной в 1937 г., а недавно он был упомянут Догерти в [Dougherty, 2000, xii].


[Закрыть]представляют собой адекватное основание для политической системы, соответствующей убеждениям классического либерализма, разработка и реализация экономической политики также нуждаются в метаправилах, которые определяли бы границы государства и позволяли бы предотвращать или ограничивать злоупотребления со стороны правителей. Таким образом, основания таких метаправил должны быть сформулированы в новой версии общественного договора, анализ которого представляет собой предмет настоящего раздела.

Причина, по которой мы занялись доктриной конституционного договора, состоит в том, что сейчас она является одной из двух заслуживающих внимания попыток разработать систему принципов, призванную помочь обосновывать легитимность экономической политики (второй такой попыткой является – отчасти или полностью – направление «право и экономика»). Говоря максимально кратко, конституционалисты XX в.[176]176
  См., например, [Hayek, 1960)], [Buchanan, Tullock, 1962], [Brennan, Buchanan, 1985: chapter 2] и (с весьма важными оговорками) [Jasay, 1991, chapter 6].


[Закрыть]заявили, что при определенных обстоятельствах государство может вполне легитимно осуществлять покушение на личные права, – даже в тех случаях, когда на это нет явного согласия [индивида]. Легитимность таких действий обосновывается гипотетическим существованием подразумеваемого (неписаного) общественного договора, посредством которого индивиды, хотя и пассивно, но признали власть государства. Согласие с этой неписаной опцией стало возможно потому, что содержание данного договора обладает следующим свойством: индивид не воздержался бы от его подписания, если бы у него был шанс выразить свое мнение. Именно по этой причине писаный договор является излишним и издержки по достижению неписаного договора могут, таким образом, не учитываться. Если согласие с этим предположением достигнуто, то принудительные действия [государства] не конфликтуют с контекстом свободного рынка, что позволяет также избежать соскальзывания в утилитаризм, характерного для традиции, берущей начало от Джона Стюарта Милля. Это объясняет, почему с утверждением контрактарианцев согласны и те, кто считают вмешательство государства избыточным, и те, кто поддерживает идею о расширенном (и хорошем) государстве, но при этом хотят избежать обвинения в том, что втихаря протаскивают социализм.

Конечно, идея «нового договора» формулируется в терминах, весьма далеких от тех, что были привычными в стародавние времена (примерно до второй половины XVII в.). Несмотря на неоспоримый успех этой идеи (а ее главными сторонниками являются два лауреата Нобелевской премии по экономике – Хайек и Бьюкенен), мы полагаем, что эта новая версия опирается на предположения, принятие которых противоречит самому понятию индивидуальной свободы, являясь тем самым внутренне противоречивой. Конечно, подобные попытки можно назвать и договором, поскольку они основаны на предположении о том, что индивиды заключают с властями некую сделку. Тем не менее мы утверждаем, что такого рода воображаемые договоры нельзя считать ни легитимными, ни соответствующими реальному миру (к которому они приложимы, как это предполагается авторами соответствующей концепции), т. е. миру эпохи социальной ответственности, о которой мы будем говорить в этой главе ниже. Противоположная точка зрения, которой придерживаемся мы и которая излагается на этих страницах, состоит в том, что на самом деле общественный договор опирается на иные, вероятно менее благородные основания, а именно на продолжающую иметь место вовлеченность в полномасштабное стремление к бюрократической ренте и на отказ от принципа индивидуальной ответственности. Итак, мы утверждаем, что общественный договор, характерный для эры преобладания принципа коллективной ответственности, которая будет обсуждаться в разделе 5.4, имеет мало общего с новым общественным договором (или не имеет его вообще).

Поскольку вся аргументация зависит от того значения, которое вкладывается в слова «подразумеваемый, или неписаный договор», мы считаем полезным вести обсуждение в терминах неписаного договора. У него имеются две версии, в зависимости от содержания молчаливого пакта, заключенного между индивидом и властью. Одна из версий такого пакта может быть определена как конституционное соглашение stricto sensu, она исследуется ниже. Другая представляет собой квазиминималистский тезис, она будет обсуждаться в подразделе 5.3.2.

Согласно конституционной версии сегодняшние институты были задуманы акторами, жившими на доходы от бюрократической ренты, и унаследованы современными акторами, также живущими на доходы, получаемые в порядке присвоения бюрократической ренты, которые они стремятся сохранить и которые поэтому делают все возможное, чтобы предотвратить такой ход событий, при котором благотворные силы эволюции идут положенным им порядком. Это объясняет, почему мы живем в плохом мире, и почему для того, чтобы положение дел стало лучше, было сделано так мало. Таким образом, в соответствии с конституционалистской точкой зрения для того, чтобы люди выразили согласие с социальной структурой, нужно вначале расчистить почву, освободив ее от предшествующей структуры власти, которая и делает фактически невозможным согласие с общественным договором между равными (поскольку неравенство воспринимается как качество, обусловленное прошлым). Разумеется, в этом построении априорно считается, что отказавшись от всеобщей погони за бюрократической рентой, индивиды спонтанно выберут «наилучшую» систему метаправил, которая, в свою очередь, устранит или сильно ограничит возможность иметь плохие нормы. В этой среде, которая лишена стимулов и возможностей рентоориентированного поведения, имеет место идеальное (неписаное) общественное соглашение, порожденное тем, что называется покровом неопределенности (по Найту, причем эта неопределенность является и ее отличительной чертой[177]177
  Все случаи отсутствия определенности мы делим на три группы. Риск характерен для ситуации, когда индивид знает, что может произойти, и знает распределение вероятностей события. Например, мы знаем, что при подбрасывании монеты вероятность того, что выпадет орел, равна 50 процентам, и вероятность того, что выпадет решка, равна 50 %. Неопределенность по Найту характерна для ситуации, когда диапазон возможных событий известен, но распределение их вероятностей неизвестно. Примером могут служить будущие значения цен. Наконец, радикальная неопределенность имеет место, когда отсутствует представление о событиях (случайное гадание не учитывается). Например, сегодня мы не знаем технологий, с помощью которых будет производиться энергия через 300 лет.


[Закрыть]). Люди, пребывающие под этим покровом неопределенности, согласны на метаправила, определяющие общество. Этот спонтанный оптимальный выбор, имеющий место в мире без прошлого, и является неписаным конституционным общественным договором.

В частности, наличие покрова неопределенности не гарантирует того, что доходы от бюрократической ренты не могут быть воссозданы, но оно гарантирует, что метаправила будут согласованными между собой, и что для их выполнения будет задействовано принуждение – до того, как у индивида появится шанс создать себе привилегии или воспользоваться к своей выгоде уже существующими. Чтобы идентифицировать эти метаправила, предлагается провести следующий мысленный эксперимент. Предположим, что на Землю прибыла группа индивидов, не имеющих прошлого (в частности, не имеющих опыта погони за бюрократической рентой), которые, столкнувшись с необходимостью решить, следует ли им сформировать сообщество, обсуждают правила будущего сообщества. В наиболее реалистичном случае их фундаментальный выбор будет в той мере допускать погоню за бюрократической рентой, в какой это будет соответствовать общим правилам их социальной игры. Затем каждый потенциальный член сообщества (для того, чтобы осуществить свой собственный выбор) рационально оценит свои шансы на успех в деле поисков бюрократической ренты в будущем обществе. Каждый индивид знает, на что похож окружающий мир, и имеет некоторое представление о том, каким, скорее всего, будет его положение в этом мире (неопределенность будущего по Найту не означает неведения). Тем не менее предполагается, что индивид не в состоянии оценить свои шансы на успех в погоне за бюрократической рентой, и что в более общем плане индивид не в состоянии оценить свою способность использовать возможности, которые может предложить ему жизнь, и определить количественную меру ущерба в случае вероятной неудачи. Эта неспособность является тем большей, чем длиннее горизонт планирования. В результате, если характеристики конституционного строя нужно продлить в будущее на длительный период (для увеличения стабильности), и если конституционные метаправила достаточно абстрактны (т. е. если они состоят из самых общих принципов, определяющих, что может делать правитель, а что нет), то наличие покрова неопределенности будет гарантировать, что индивиды, нейтральные к риску (или даже те, кто выказывает умеренную склонность к риску), выберут такую систему конституционных норм, которая сильнейшим образом ограничит прерогативу властителя принимать решения[178]178
  Иной, но столь же популярный вид [общественного] договора рассматривается Ролзом в [Rawls, 1971]. Вопреки традиции классического либерализма, Ролз утверждает, что власти уполномочены действовать, поскольку они предполагают, что индивид делает выбор под покровом неведения: что он не знает, в чем состоят его способности, что он не надеется быть архитектором своего собственного будущего и, следовательно, не надеется достичь своих целей посредством напряженной работы и предпринимательства. Однако, несмотря на наличие слова «договор» в названии конструкции Ролза и вопреки тому, что он утверждает, данная конструкция не является договором (не говоря уже о том, что она не является честным контрактом), поскольку в мире Ролза правитель фактически препятствует индивидам осуществлять социальные действия, если индивиды не согласны вести себя так, как будто они ничего не знают, – ни об окружающем мире, ни о своих собственных способностях. Иными словами, мысленный эксперимент Роулза представляет собой априорное предположение об индивидуальном поведении, сформулированное правителем в целях оправдания любых действий, совершить которые придет ему в голову. Не будучи договором, эта конструкция выглядит как аргумент для самооправдания, хотя Роулз мог бы ответить на эту критику, указав, что данный подход может быть оспорен только теми, кто прорвался сквозь покров неведения и тем самым отдалился от начального состояния, являющегося справедливым. Проблема теории Ролза состоит, разумеется, в том, что чье-то видение мира не может быть названо несправедливым лишь потому, что оно отвергает логически ложное построение, согласно которому справедливость обязательно означает слепоту и, возможно, также пассивность. Получается, что единственный довод в защиту позиции Ролза базируется на предположении, согласно которому человеческие случайно распределены между людьми некоей верховной властью, распределяющей свои дары скорее по сообществам, чем по индивидам. Таким образом, никто не может возражать против перераспределения, поскольку соответствующие таланты на самом деле являются общественной собственностью, а не собственностью индивидов. На это можно выдвинуть контраргументы и задать разного рода вопросы: а) непонятно, почему интеллектуальные и физические качества должны перераспределяться только среди людей, а не среди также и животных; б) откуда нам известно, что верховная власть раздает свои дары случайным образом и ждет, что мы произведем перераспределение? в) откуда нам известно, что все эти раздачи – дело рук верховной власти?


[Закрыть]. Иначе говоря, в условиях покрова неопределенности индивиды считают, что возможный выигрыш, который они получат в случае возможности получения бюрократической ренты, будет отрицательным, так что даже те члены общества, которые любят риск, будут склонны подписать конституционное правило, предотвращающее погоню за бюрократической рентой и устанавливающее существенные ограничения на возможности государства регулировать экономику и собирать налоги (и следовательно, осуществлять расходы)[179]179
  В [Brennan, Buchanan, 1985, p. 55] это явление определяется как неприятие квазириска (quasi-risk aversion)


[Закрыть]. Здесь необходимо дать два ряда комментариев. Во-первых, вся эта линия рассуждений критическим образом зависит от целого ряда предположений, как, например, следующих: 1) от предположений о вероятности выигрыша в игру с бюрократической рентой, каковая вероятность понижается по мере того, как доступ к привилегиям (к бюрократической ренте) сосредотачивается в руках элит, что влияет на соображения тех, кто не склонен к риску; 2) от предположений о норме прибыли деятельности по получению привилегий (бюрократической ренты); 3) от степени устойчивости притягательности этой деятельности (если возможности поиска привилегий периодически и случайным образом перераспределяются, то стимулы стремиться к тому, чтобы создавать и пользоваться привилегиями, уменьшаются)[180]180
  Возникает вопрос, кажущийся закономерным: почему конституционалисты считают, что период, на который они распространяют действие своего воображаемого покрова неопределенности, должен быть таким продолжительным? Ответ состоит в том, что у них просто нет другого выхода. Например, если утверждать, что поиск бюрократической ренты неприемлем потому, что в его основе лежат принудительные нормы, ограничивающие свободу индивидуального выбора, то придется признать существование принципа неограниченной личной свободы и снять требование соглашаться с аморальным общественным договором. Аналогично если утверждать, что люди должны соглашаться на общественный договор, так как они не понимают, откуда берется это требование (если только с этой тайны не спадет покров неведения), то такой мыслитель падет жертвой ошибочной концепции Ролза и вынужден будет принимать его псевдодоговор за настоящий.


[Закрыть].

Во-вторых, ясно также, что в рамках конституционалистских построений роль, которую играет государство, не имеет ничего общего с защитой фундаментальных прав (т. е. естественных прав), поскольку само существование фундаментальных объективных прав в этих построениях отрицается явным образом[181]181
  См., например, [Brennan, Buchanan, 1985, p. 22] и [Vanberg, 1999].


[Закрыть]. Согласно воззрениям контрактарианцев общественное соглашение является суверенным и определяется моральным релятивизмом. Первичные принципы и краеугольные камни социального порядка могут существовать, но они ни в коей мере не являются вечными и не обязательно приложимы ко всему человечеству. Даже понятие справедливости принимает у них необычное значение, поскольку слово «справедливый» больше не отражает соответствия принципам – оно стало эквивалентом развернутого понятия «подчинение согласованным метаправилам»[182]182
  См., например, [Hayek, 1976, ch. 8], [Хайек, 2006, гл. 8].


[Закрыть]. Поэтому консенсус, имеющийся по поводу этики, проявляется тремя способами: во-первых, в том, что неписаное соглашение под покровом неопределенности определяет метаправила, так что справедливость в конечном счете является содержанием этих метаправил; во-вторых, в том, что справедливость приобретает нормативное измерение, в котором справедливым полагается все то, что устраняет противоречия между потенциально конфликтующими правилами[183]183
  Конечно, такое понимание справедливости не является совершенно новым. См., например, [Dworkin, 1986], где утверждается, что некое положение справедливо, если оно создает социальный порядок. Следовательно, моральное измерение есть способность создавать консенсус и устранять несогласие. Кажется, что все различие между интерпретационной точкой зрения Дворкина и точкой зрения конституционалистов лежит в определении того правового пространства, в котором существует консенсус. Первый считает, что это пространство неограниченно и включает в себя как мета-, так и обыкновенные правила, тогда как последние делают упор на потенциальных конфликтах, могущих возникнуть лишь между метаправилами.


[Закрыть]; в-третьих, в том, что если цели экономической политики установлены и роль государства видится в производстве и финансировании потребления социально полезных товаров (merit goods), даже если это может означать нарушение индивидуальных свобод.

Эти комментарии помогают понять, что мы имеем в виду, когда говорим о двух дефектах в позиции конституционалистов. Один из них является логическим, а другой – операциональным дефектом. Если обратиться к логике, то главной проблемой этих построений является та роль, которая в них отводится покрову неопределенности, а именно – роль несущей опоры для соглашения по поводу метаправил. Даже если принять точку зрения, в соответствии с которой этот покров реален, существование такого соглашения возможно только в воображении, поскольку индивиды не одинаковы, и следовательно, – вопреки воззрениям конституционалистов – они не обязательно имеют одни и те же пожелания относительно тех способов, которыми должно управляться общество и ограничиваться вмешательство государства. Например, некоторые могут пожелать, чтобы государство только защищало от насилия, другие могут посчитать, что принудительное налогообложение приемлемо как средство справиться с бедностью или компенсировать ущерб от стихийных и «системных» бедствий, тогда как третьи могут выступать за уравнительное перераспределение все равно чего. Следовательно, задача разработки неписаного договора будет недалека от задачи по определению того, как типичный индивид (плод воображения ученого, специализирующегося на социальных науках) будет вести себя и что он выберет. По правде говоря, мы думаем, что ответом конституционалистов будет некий остаточный договор, в том смысле, что в нем будут зафиксированы такие метаправила, которые никто не откажется подписать[184]184
  Согласно Локку, доктрина конституционного договора явным образом утверждает, что консенсус можно полагать установленным по умолчанию, если индивид принимает участие в социальной жизни, имея возможность отказаться от этого (см. [Brennan, Buchanan, 1985, chapter 7]). Неужели профессора Бреннан и Бьюкенен и впрямь полагали, что стоит им отправить заказное письмо президенту, они тут же почувствуют, что теперь они могут легитимным образом перестать платить налоги? Мы так не думаем. Несмотря на весь критический настрой Бьюкенена по отношению к той роли, которую государство играет в современных обществах, мы считаем, что его нежелание отказаться от согласия с общественным договором вызвана не его опасениями по поводу того, как на это отреагирует президент Обама, а тем, что на самом деле он не считает, что эта возможность согласуется с его собственными конституционными воззрениями, которые он признает за единственно возможные правомерные воззрения.


[Закрыть]. Но этот ответ едва ли может кого-либо убедить. С одной стороны, можно подумать, что государство конституционалистов является не реальным государством, а лишь агентством, предоставляющим услуги по запросу тех, кто хотел бы купить защиту, перераспределение, справедливость и т. п. С другой стороны, если государство, возникшее вследствие общественного договора, поддерживает свои стандартные монопольные прерогативы, то в этом случае трудно понять, как можно выйти из-под действия набора правил, которые не допускают появления конкурирующих систем. Можно ли, например, отказаться от государственной системы образования, если все частное образование на данной территории поставлено вне закона или сильно ограничено? Или, может ли кто-нибудь построить собственный дом на собственном участке земли, отказавшись выполнять принятый закон, по которому для осуществление любой деятельности, относящейся к строительству, нужно в обязательном порядке получать разрешение? Могут, конечно, возразить, что эти два примера относятся к обыкновенному законодательству более низкого уровня, а не к конституционным метаправилам. Однако на это можно заметить, что если метаправила не относятся к абсолютным моральным принципам, то они обязательно относятся к целям, которые достигаются посредством обыкновенного законодательства. Изменение способа выявления большинства, требуемого для одобрения закона, не превращает обыкновенную норму в метаправило. Как было указано выше, в лучшем случае оно меняет того, кто принимает решение.

Итак, нам кажется, что, согласно конституционалистам, целью государства с конституционным договором является более или менее произвольное принятие такого законодательства, которое затем позволит членам общества (которое определено государством?) решать, нравятся им те или иные фрагменты законодательства, или они хотели бы выйти из-под их действия. Такая конструкция будет не только довольно плохо управляться (если судить о ней с операциональной точки зрения), но она была бы совершенно лишена конституционного содержания. Вместо этого варианта государство могло бы стать либо страховой компанией, действующей наряду со многими другими такими компаниями, т. е. без монопольной власти, не говоря уже о насилии, либо неким продвинутым магазином канцелярских товаров, где можно было бы купить отпечатанные контракты, возможно, с гарантированным принуждением, которое осуществляется либо самим владельцем такого магазина, либо по умолчанию, либо по запросу владельца контракта. Иначе говоря, верно одно из двух: или государства больше нет (поскольку государство, не имеющее абсолютной власти принуждать к исполнению собственных правил, более не является государством), или его метаправила утрачивают свое специфическое значение и превращаются не более чем в декоративный фасад.

Вместе с тем если посмотреть на дело с операциональной точки зрения, то предложения конституционалистов заслуживают внимания потому, что их авторы не пытаются спроектировать оптимальный набор метаправил с нуля и не призывают пуститься в конструктивистские эксперименты. Нет, они «всего лишь» хотят реформировать институциональный контекст, причем это происходит в демократических странах, где все индивиды могут свободно выражать свои взгляды. Вне зависимости от того, насколько привлекательными могут казаться эти проекты, сопутствующие им трудности обескураживают. Ведь для того, чтобы эволюционный процесс мог пойти, индивидов нужно затолкать обратно под покров неопределенности, они должны опять превратиться в типичных экономических агентов, в отношении которых должна существовать полная уверенность в том, что все они разделяют одно и то же понимание коллективного блага, и/или их временной горизонт должен быть существенно увеличен. В противном случае индивиды будут полностью осведомлены о своих шансах получить привилегии и увеличат издержки, ценой которых проигравшие в этой игре могут выйти из-под действия правил, или даже закроют для них такую возможность. Иначе говоря, реформа предполагает в качестве предварительного условия, что индивиды откажутся от своего текущего статуса, однако для того, чтобы они могли это сделать, нужно либо провозгласить, что вся существующая система метаправил и сложившееся распределение дохода нелегитимны, либо объявить силовую составляющую власти государства актом ни на чем не основанного насилия.