Текст книги "Кайсё"

Рик рассмеялся.

– Боже мой, я даже и не помышлял об этом. Ты же – Снежная Королева?

– Это так меня называли в конторе?

– Насколько мне известно, так тебя звали только те парни, которые облизывались тебе в след, собственно говоря, все, кто не был гомиком.

Теперь наступила очередь Жюстины рассмеяться, но, тем не менее, внутренне она была польщена.

Она наклонила голову и переменила тему.

– Мне кажется, что я побывала на другой планете.

– В этом нет ничего удивительного. Насколько мне известно, Токио и есть другая планета.

Он сжал ее руку в своей и продолжил:

– Тебе уже пора возвращаться в отель.

Когда он проводил ее в «Хилтон» и они поднялись на этаж, Жюстина поняла, что ей не хочется с ним расставаться. Эта мысль не удивила ее. Все время их обеда она чувствовала, что желание отведать все эти кулинарные изыски не идет ни в какое сравнение с желанием иного рода... Даже по тону своего голоса, игре глаз, податливости своего тела она прекрасно осознавала, что соблазняет его. Это было хорошее чувство. После многих лет жизни в чуждой ей среде, после пугающих предчувствий, которые ей навевал Николас своим тандзянским происхождением, она наконец почувствовала себя полностью освобожденной и способной проявить самоё себя. Наконец она поняла, насколько долго пребывала в заложницах у страха перед тем, в кого может превратиться ее муж. Сейчас она четко знала, что абсолютно не нуждается в его таинственной энергетике. Вся эта мистика раздражала ее, и, лежа в бессоннице рядом с ним, она чувствовала, как снедаемое беспокойством сердце вновь и вновь выбрасывает в кровь адреналин.

– Останься со мной сегодня, – прошептала Жюстина на ухо Рику, когда дверь ее номера закрылась за ними.

– Ты уверена, что этого хочешь?

Уверена, сказала Жюстина про себя. Мне нужна нормальная жизнь, нормальная работа, я хочу вечером приходить домой, любить своего мужа, по субботам видеть друзей, дважды в год ездить в отпуск.

Она подняла голову и прильнула к его губам. Ощутив у себя во рту его язык, она негромко застонала от наслаждения. Жюстина чувствовала, как его руки расстегивают блузку, стягивают ее с плеч, ласково проходятся по пуговицам юбки, которая плавно спадает с бедер.

Он упала в его объятия так, будто ноги отказали ей. Желание переполняло ее. Он подхватил Жюстину и понес к постели. В спальне горела лишь одна лампа, и сощуренными от страсти глазами Жюстина наблюдала, как его тело обнажается под ее нежными руками. Она помнила его по тем временам в Мауи. Потом она видела его в плавках, оставляющих мало места для воображения, и тем не менее она не думала, что ее сердце начнет колотиться так сильно после того, как она снимет с него и трусы. Обнаженный, он стоял у края постели, опустив на нее взгляд.

Прекрасное тело, узкие бедра, подобранный живот. Конечно, у него не было такой уникальной мускулатуры, как у Николаса, однако она напомнила себе, что это обычный, нормальный мужчина, и это было все, что ей нужно.

– Иди ко мне, дорогой, – протянула она руки.

Наклонившись над кроватью и нежно целуя ее, Рик расстегнул бюстгальтер и медленно снял с нее трусики. Почувствовав на себе тяжесть его тела, Жюстина смогла сдержать слез. Она уже очень давно не занималась любовью ни с кем другим, кроме Николаса, и непривычность веса Рика, его фигуры и запаха настолько возбудила ее, что Жюстина, прижимаясь лобком к паху Рика, невольно вцепилась зубами в его плечо.

Она едва могла дышать, единственными звуками, носящимися до нее сквозь грохот водопада ее желания, были звуки ее бешено колотящегося сердца. Жюстина раскинула ноги и, почувствовав его восставшую плоть задыхаясь, прижала голову Рика к своей груди. Когда он начал ласкать языком ее соски, глаза Жюстины сузились и она принялась делать плавные волнообразные движения бедрами, давая понять, насколько он ей желанен.

Рик моментально все понял и, немного приподнявшись, позволил ее руке направить себя к ней в лоно. Пальцы Жюстины сомкнулись вокруг основания его члена, затем, не в силах больше сдерживаться, она зажала в кулаке крайнюю плоть. Услышав стон Рика, Жюстина содрогнулась, приподняла ноги, подстраиваясь под него.

Она была очень мокрая, и он вошел в нее почти наполовину всего одним движением.

– Охх! – воскликнула Жюстина, еще выше приподнимая бедра; ее тело уже содрогалось от страсти, и, когда следующим движением он вошел в нее весь, до основания, она, не в силах больше сдерживаться, сорвалась на крик, и в этот момент нахлынул всезатопляющий оргазм. Она лизала его тело, желая до конца проникнуться его вкусом.

– О боже, о боже! – восклицала Жюстина после каждого его движения внутри нее. Где-то в подсознании роились мысли, что все это произошло благодаря ей, ее страстному желании, требовавшему этого выхода, этого безумства. Бедра Жюстины задрожали, и она почувствовала приближение нового оргазма. Приподняв голову, Жюстина стонала и что-то бессвязно шептала ему в ухо; неожиданно она почувствовала, как напряглись и изогнулись вовнутрь бедра Рика, и через секунду его соки уже хлынули в нее.

Жюстина также испытала очередной оргазм, однако на этот раз ощущения были несколько иными: менее бурными, но более интенсивными, вытекающими откуда-то из самой глубины.

Потом, когда все было кончено, она в каком-то самозабвении лежала рядом с ним, закинув ногу на его бедро, и впервые за много долгих месяцев заснула, как невинное дитя, и спала глубоким сном без сновидений.

* * *

Призраки.

Есть в Вашингтоне что-то такое, думал Харли Гаунт, чего нет в других городах Америки. Радиальная планировка, широта, тенистые бульвары, солидные строения – все это больше напоминало ему Париж или Лондон, то есть в большей мере Старый Свет, чем Новый.

Кроме того, город буквально гудел от избытка энергии и жажды власти. У Гаунта было такое ощущение, будто столица увита жужжащими троллейбусными проводами. И вся эта энергия, подобно широким тенистым бульварам, направлялась в одну сторону – к Пенсильвания-авеню, 1600. Белый дом покоился в центре Вашингтона, как паук в центре своей паутины.

Этот город был полон призраков.

Гаунт хорошо знал Капитолий, в конгрессе у него было много друзей. Будучи сыном бывшего сенатора-демократа от штата Мэриленд, он, можно сказать, с детства лицезрел Капитолийский холм и привык к безудержной жажде власти здешних заправил, к чему его отец так и не смог привыкнуть. Отец был слишком щепетилен, воспринимал все чересчур серьезно; умер он у себя в офисе.

Гаунт прекрасно понимал, что власть может быть столь же опасной, как проникающая радиация, и вся возня с заключением сделок отдает зловонным душком торговли властью. В Вашингтоне либо ты у власти, либо ты никто. Элита, находящаяся у власти, правит страной – единственной оставшейся в мире супердержавой, – и этот факт служит достаточным основанием для лжи, обмана, вымогательства, нарушения всех святых заповедей. Жажда власти неистребима.

Эта власть, подобно вирусу, проникшему в кровь, разъедает души и определяет мотивы принятия решений. Гаунт настолько часто встречался с действием этого вируса, что сейчас уже мог определить его наличие просто по лихорадочному блеску в глазах. На этот счет у него был богатый опыт. Гаунт был убежден, что его отец умер от этой лихорадки, а не от старости или чрезмерной работы. Его отец, исключительно добропорядочный мужчина и в отличие от других удачливых политиков никогда не крививший душой, постепенно начал меняться. У него не оказалось иммунитета к этому вирусу, относительно же себя Гаунт был уверен, что он у него есть. Его мать и сестра оплакивали отца на похоронах, сам же Гаунт начал оплакивать его гораздо раньше.

Каждый раз, возвращаясь в Вашингтон, Гаунт чувствовал призраков в шорохе влажного ветра с Потомака, в шелесте вишневых деревьев у водоемов, слышал, как они смеются над ним с высот Капитолийского холма. В определенном смысле его отец никогда и не покидал этого города – власть удерживала его здесь даже после смерти.

Лоббист, на котором Гаунт остановил свой выбор для ведения дела по политическому урегулированию вопроса о будущем компании «Томкин индастриз», в предыдущей администрации занимал пост государственного секретаря. Он был умеренным консерватором, всеми глубоко уважаемым, – в высших коридорах власти перед ним всегда горел зеленый свет. В отличие от большинства других политиков он выиграл свою битву с вирусом.

Офисы Терренса Макнотона располагались на респектабельной Джи-стрит в здании, которое благодаря своему викторианскому архитектурному стилю ночью казалось обиталищем призраков и, несомненно, было им, но не призраков из фильмов ужасов, а влачащих почти призрачное существование чиновников из нынешней администрации, стряпающих свои тайные директивы с грифом «Особой важности».

Впрочем, импозантный фасад дома, в котором Макнотон вершил свои дела, мало чем отличался от других фасадов на Капитолии, за которыми также заключались сделки, делались деньги, процветали сила и власть.

Макнотон был высоким техасцем с бронзовым от загара лицом, голубыми, слегка раскосыми глазами и густой серебристой шевелюрой. Его продолговатое, с печальным выражением глаз лицо украшал римский нос, да еще оно иногда озарялось искренней улыбкой, отработанной в ходе многих предвыборных кампаний в дни его молодости. Он; был как старая перчатка, хорошо подогнанная к руке.

Как только ему доложили о прибытии Гаунта, он моментально вышел из офиса, протягивая руку для крепкого рукопожатия. На нем был темный костюм, белая рубашка и тонкий галстук с булавкой ручной работы, выполненной в форме кривого ножа из серебра и бирюзы.

– Проходи, – сказал он сочным баритоном. – Рад тебя снова видеть, Харли...

Когда они вошли в офис, Терренс захлопнул дверь ударом каблука своего ковбойского сапожка.

– ... впрочем, черт возьми, было бы лучше встретиться при более благоприятных обстоятельствах.

Гаунт выбрал покрытый чехлом стул и уселся.

– Так каковы же обстоятельства?

Макнотон что-то проворчал, предпочтя сесть на диван напротив Гаунта, чем спрятаться за своим огромным овальным столом, настолько старинным, что уже вновь ставшим модным.

– Обстоятельства, – повторил он, пытаясь придать своему длинному телу подобие сидячего положения. – Их можно выразить в трех словах: сенатор Рэнс Бэйн.

– Сенатору нужен я.

– Ему нужен Николас Линнер, но сенатор не может его найти. Ты знаешь, где он?

– Его нет в Токио. Не имею представления, где он может быть, – ответил Гаунт.

– Надеюсь, что это так, – Макнотон распрямил свои длинные пальцы, взглянув на потолок. – Я знаю Рэнса целую вечность. Мы росли в соседних городках. Мой брат почти целый год бегал на свидания к его сестре. Я долго и с беспокойством следил за его карьерой. Этот человек подвержен различным маниям, и сейчас его обуревает идея выкинуть японцев из американского большого бизнеса. Для него объединение «Томкин индастриз» с «Сато интернэшнл» стало молниеотводом, своего рода символом, если хочешь, всего того, что он считает неправильным в международных деловых отношениях.

Макнотон вытянул ноги. Расслабившись, он снял напряжение и со своего гостя.

– То, что компания Линнера вовлечена в разработку перспективного проекта создания новейших компьютеров, довело сенатора до белого каления. Он хочет задавить Линнера обвинениями, он хочет покончить с этой совместной компанией раз и навсегда.

– Какого рода обвинения он может выдвинуть против Линнера? – тревожно спросил Гаунт. – Ник не сделал ничего незаконного.

– Ты уверен, что это заявление чего-нибудь стоит? Ты можешь поклясться в том, что тебе известно все, что происходит в «Томкин-Сато»?

– Нет, но я... знаю Ника. Он не мог...

– Не так все просто, сынок. Я слышал сплетни. Нечто вроде того, что «Томкин-Сато» использует технологию, полученную от «Хайротек инкорпорейтед» для производства своей модификации компьютера «Хайв» и сейчас гонит свою продукцию за рубеж по завышенным ценам. «Хайв» – это собственность правительства США. Неправильное пользование этой собственностью попахивает изменой.

Гаунт холодно посмотрел на сидящего перед ним пожилого мужчину.

– Продолжай, Терри. Я все равно не верю в это дерьмо.

– Дэвис Манч думает иначе. Это следователь из Пентагона, прикрепленный к Комиссии Рэнса.

– Параноидальный бред в чистом виде.

– Зависит от того, что накопает Манч и его ищейки...

– Ничего дурного там накопать нельзя.

– На все можно взглянуть под разным углом зрения. А уж они постараются придать своим находкам зловещий оттенок.

– Эй, мы же в Америке, Терри. Здесь не принято подобным образом помыкать людьми. Я имею в виду, не на этом уровне, а в общенациональном плане.

Терренс язвительно посмотрел на своего гостя.

– Довольно сомнительное заявление, сынок, особенно странно слышать его из твоих уст, но даже если и принять его к рассмотрению, нам все равно никуда не уйти от Рэнса Бэйна, а ведь у руля стоит он, и подобной личности у нас не было со времен... ну, как это одиозно ни звучит, сенатора Маккарти.

Уровень обеспокоенности Гаунта угрожающе пополз вверх.

– Так что же ты предлагаешь, – спросил он, – подвести черту?

Макнотон наклонился вперед и вдавил кнопку на пристенном столике, выполненном из пластика под слоновую кость.

– Марси, мы бы не отказались от кофе.

Несколько секунд он сидел молча, отбивая пальцами какой-то одному ему известный ритм. Вскоре дверь открылась, и на сороге появилась длинноногая секретарша с изысканнейшим серебряным кофейным сервизом в блюдом с пирожными.

– Премного благодарен, Марси, – сказал Макнотон, глядя, как она располагает всю эту прелесть на кофейном столике.

Секретарша, спросив, будут ли еще какие-нибудь указания в получив ответ «нет», молча удалилась.

Макнотон с неясностью рассматривал сервиз.

– Память о давно минувших днях, – пояснил он. – Его мне подарила Тэтчер. – Он мягко улыбнулся. – Но нет, даже сейчас я не могу говорить об этом.

Терренс принялся разливать кофе. Гаунту он добавил в напиток сливки и положил чайную ложку сахару – Макнотон никогда ничего не забывал. Сам он предпочитал черный кофе.

– Пирожное? – спросил он, протягивая гостю чашку. – Эти с черносливом исключительно хороши.

Гаунт покачал головой. В этот момент он сомневался, способен ли его желудок вообще что-либо выдержать. Молча пригубливая кофе, он наблюдал за тем, как Макнотон выбрал пирожное и впился в него здоровыми белыми зубами.

Только после того как были съедены пирожные и налита вторая чашка кофе, Макнотон ответил на вопрос Гаунта.

– Как подвести эту черту – вот в чем проблема. Видишь ли, вопрос моего имиджа в твоих глазах меня абсолютно не интересует. Подобные дела – это мой хлеб, и нечто похожее я проворачивал без особых трудностей. Но в вашем случае коса нашла на камень; поверь мне, я пытался, но Рэнс настолько глубоко запустил когти в «Томкин», что не успокоится до тех пор, пока не разорвет ее на части.

– Мы должны остановить его.

Макнотон уставился на Гаунта, затем медленно произнес:

– Ты же родился и вырос в этом городе, сынок. Подумай над тем, что ты сейчас сморозил.

– Но...

Макнотон покачал головой.

– Никаких «но» в этом деле быть не может, Харли. У меня есть власть и множество друзей, также облеченных властью, но Бэйн нам не по зубам. Господь с тобой, он даже не подотчетен президенту. Этот человек запугал весь город до безудержного поноса, поскольку пользуется неограниченной поддержкой протестантов; даже влиятельные я наиболее защищенные политики не хотят связываться с ним. Сейчас это не человек, а Джаггернаут[14]14
  В индийской мифологии одно из воплощений бога Вишну; в переносном значении неумолимая, безжалостная сила, уничтожающая все на своем пути и требующая слепой веры от служащих ей.


[Закрыть], несущийся вперед на всех парах, и они понимают, что лучше отрулить в сторону, чем очутиться в морской пучине.

В наступившей после этих слов тишине Гаунт слышал, как Марси или кто-то другой из секретарей печатал на электронной машинке. За стеной в приемной раздался телефонный звонок, донеслись обрывки разговора. Хлопнула дверь.

Наконец терпение Гаунта лопнуло.

– Терри, поскольку это очень важно, – начал он, – я хочу, чтобы ты коротко и ясно, по буквам, изложил бы мне суть дела.

Макнотон кивнул, подтянул ноги, царапая пол каблуками.

– Хорошо, сынок, дело обстоит следующим образом. Ты, а точнее, «Томкин индастриз» выплатили мне определенную сумму за то, чтобы я сделал все возможное, отстаивая в кулуарах ваши интересы, и я, уверяю тебя, это сделал.

Но сейчас я хочу дать тебе один совет, учти, исключительно личного плана. Вспомни, когда твой отец не смог пойти на твой торжественный выпуск в колледже, туда пошел я. На Капитолийском холме я всегда отстаивал его интересы. О нем у меня остались самые приятные воспоминания, и, мне кажется, я был неплохим тебе другом.

Он наклонился вперед.

– Представляется, у тебя есть только две возможности. Первая – предстать перед Комиссией и отвечать на нудные вопросы Бэйна, заранее зная, что тебя все равно потопят. Не обольщайся, «Томкин-Сато» обречена, это так же очевидно, как то, что мы сейчас сидим здесь и беседуем.

В горла Гаунта пересохло, и он сделал последний глоток остывшего кофе, чуть не поперхнувшись кофейной гущей.

– Какова же вторая возможность? – спросил он, хотя ответ ему уже был известен.

– Второй возможностью, на мой взгляд, тебе следует воспользоваться, – размеренным тоном ответил Макнотон. Его глава горели лихорадочным блеском, казалось, он утратил способность улыбаться. – Катапультируйся. Выйди из этого дела. Не лезь на рожон. Пусть Джаггернаут делает свое дело, гибель «Томкин индастриз» и Николаса Линнера неминуема.

* * *

Глаза Маргариты Гольдони широко распахнулись, а в груди болезненно заколотилось сердце. Пальцы судорожно вцепились в батистовую простыню. Опять то же самое, в ужасе подумала она, опять это ужасное ощущение падения.

Она лежала в постели рядом со своим мужем, сжав пальцы до белизны в суставах, бессмысленно уставившись в потолок. Тони слегка посапывал во сне. На протяжении всей последней недели она каждую ночь просыпалась с подобным ощущением.

Ужасное чувство падения.

Падения не с лестницы, не с вышки для прыжков в бассейн, а падение в неизвестность – в пустоту, наполненную ее собственными страхами.

И уже нет возможности заснуть – как сейчас, а только лежать в холодном поту, зная, что прошлого не возвратишь.

Поначалу ее ночные кошмары были лишь вспышками воспоминаний этого дичайшего путешествия по дорогам Америки в поисках смерти собственного брата, подобно пятнам краски, небрежно разбрызганной по стенам комнаты. Она постоянно видела перед собой Доминика, а если быть точнее, его похороны, море цветов, бесконечные вереницы лимузинов, фэбзэровцев, снимающих на пленку все происходящее. И эти разверзшиеся в немом крике рты в тот момент, когда она стояла рядом с блестящим, красного дерева гробом. И не было уже сил выносить обращенные на нее взгляды, а оставалась только возможность бросить взор в вырытую яму, где лежал Доминик, изувеченный и обезглавленный, пытающийся подняться, тянущийся к ней и царапающий глинистую землю перебитыми пальцами. Все эти видения наполняли страхом ее легкие, горло и рот.

Очнувшись от этих кошмаров, дрожащая и вся в поту, Маргарита, тем не менее, отдавала себе отчет в том, что она не могла ничего сделать, чтобы предотвратить эту потерю.

Но при ясном свете дня, в своем офисе или вечером в кухне, когда она кормила Франсину, из глубины души ее поднималось какое-то чувство, которое было сильнее ощущения горя и вины. И от этого чувства избавиться она не могла.

Воя бледная, в напряжении, Маргарита лежала, прислушиваясь к собственному дыханию, вновь и вновь переживая ощущение потери.

Эти мысли вернули Маргариту к тем временам, когда ей было всего одиннадцать. Отец и мачеха повеяли ее к бабушке – матеря отца, которая была при смерти.

Пожилая леди была так скрючена болезнью, как будто каждый прожитый год неимоверной тяжестью лежал на ее плечах. Седые волосы, стянутые в тугой пучок. Простое черное платье. Более всего Маргариту удавило то, что в такую жару на лбу бабки не было ни капли пота. Она плохо слышала, у нее почти не было зубов. Какое-то время назад ей удалили гортань, и голос ее теперь исходил из маленькой коробочки; Маргарите приходилось наклоняться к ней, чтобы услышать хоть что-то.

Накормив их, бабушка подала ей тайный знак. Она провела ее в свою спальню, увешанную ретушированными фотографиями, на которых она была запечатлена еще ребенком, снимками ее родителей, ее конфирмации и брачной церемонии в Венеции. Маргарита увидела фотографии своего отца и его сестры, умершей от холеры еще в младенчестве.

После того как бабушка рассказала ей о каждом изображенном лице, Маргарита увидела – старуха подошла к шкафу и что-то из него вытащила, протягивая ей.

– Это тебе, – прошептала она ей в ухо, касаясь его губами. – Когда-то это принадлежало моей прапрапрабабушке. Много веков тому назад она привезла это в Венецию, будучи беженкой, спасаясь от бедствий войны, которая длилась двадцать лет.

По дороге домой Маргарита разжала свою маленькую ладошку и увидела вырезанную из янтаря женщину небывалой красоты. Никогда и никому она не говорила об этом подарке, и несколько месяцев спустя, стоя у могилы бабушки, она сжимала свое сокровище, пытаясь избавиться от ощущения безвозвратной потери.

Нечто подобное она испытывала и сейчас, лежа в своей постели. Смерть брата явилась для нее ударом, а ее собственная роль в ней, хоть и вынужденная, продолжала терзать душу.

Мужчина, о котором она знала лишь, что его имя было Роберт, вынудил Маргариту сделать этот мучительный выбор между братом и дочерью. Дьявольский выбор, воспоминания о котором будут преследовать ее всю жизнь.

Но что она могла сделать, кроме того, как навести на Доминика Гольдони? Франсину нужно было спасти во что бы то ни стало, и, как ни странно, она сразу поверила обещанию Роберта, что он не тронет девочку, если Маргарита правильно сыграет свою роль. Роберт сдержал свое слово, исчезнув, будто его никогда и не было, после той ночи в мерзком мотеле в Миннесоте.

Чем же он меня очаровал, вновь и вновь спрашивала она себя. Со все возрастающим чувством ужаса она вспоминала свою страсть, и, хотя сейчас он был далеко от нее, даже тяжесть его тела, его тепло и его запах будили в ней чувственные воспоминания.

Нет, я не могу думать о том, о чем нельзя думать. Бессознательным движением она положила себе руки между ног. Мокро. Боже, какой грех, пронеслось у нее в голове. Усилием воли она заставила себя мысленно вернуться к Доминику. Но как же быть с Робертом? Что он взял у нее такого и что дал ей взамен этого?

Доминик был единственным мужчиной, который ценил в ней не только женственность, но и ум, прятавшийся за этой женственностью, подобно монашке, скрывающейся за увитыми плющом стенами монастыря.

Все эти мужчины подобны детям, думала она, изображают из себя святош. А знают ли они, что живут в реальном мире? Лежавший рядом муж крепко спал, слегка посапывая.

Насколько он далек от нее!

Маргарита и не подозревала о той бездне презрения по отношению к мужу до тех пор, пока Доминик не поделился с ней планами относительно назначения Тони своим преемником в качестве капо. Тони моментально проникся идеей стать главой клана. В этом не было ничего удивительного. Он всегда мечтал повелевать – голливудский менталитет, закваска шоу-бизнеса. Власть была самым острым ощущением, которое дарил ему этот мир. Когда же Доминик раскрыл перед ним иные перспективы, он сломя голову бросился навстречу новым соблазнам. Он не имел ни малейшего представления о том, чем ему предстоит заниматься. Только она и Доминик знали. Доминик сообщил мужу, что Маргарита будет выступать в качестве посредника между ними двумя, поскольку видятся с братом более или менее регулярно. А общение Тоня с Домиником – даже в рамках светской жизни – должно быть сведено до минимума из-за адвокатской практики Тони.

Затем Дома убили.

Маргарите пришла на память та минута, когда она была вынуждена сообщить Тони о том, что все его устремления и амбиции стали чистой воды иллюзией. Позже она поняла, что его реакцию на это можно было предвидеть. В нем взыграл его сицилийский норов, в участившихся вспышках неконтролируемого гнева он бил ее так, что в конце концов она перестала ощущать боль.

Маргарита облизала пересохшие губы.

Много ли этих родительских сцен видела Франсина? Имеет ли это какое-нибудь значение? Даже если только половину – и того более чем достаточно.

Зачем Доминику потребовалось делать меня своим единственным доверенным лицом? – спрашивала она себя. Она испытывала гордость за оказанное доверие, но одновременно с этим ее мучило чувство ответственности за его безопасность. На мгновение Маргариту охватило отчаяние – то, к которому она уже давно привыкла.

Вновь в сознании, подобно легкому морскому ветерку, возник образ Роберта.

И сейчас, лежа в постели, прислушиваясь к ночной тишине и фонограмме фильма, прокручиваемого у нее в голове, Маргарита явственно почувствовала, что какой-то собственный Рубикон ею уже перейден. Как-то все разом изменялось с тех пор, как она вернулась домой; сейчас ее постоянно преследовал голос Роберта, шептавшего ей на ухо: "Что же я еще тебе дал, Маргарита? Сейчас ты познала, что у тебя есть сила воли... сделать все, что пожелаешь.

Нравится тебе это или нет, но именно он явился причиной всех этих глубоких перемен, думала Маргарита. Вне всякого сомнения, он что-то отнял у меня, и за это я его ненавижу, но, Боже милостивый, как расценить то, что он оставил мне взамен?

Неожиданно, подобно джинну, выскочившему из бутылки, облик Роберта заполнил все ее сознание, и где-то в глубине своих ощущений, как сквозь толщу воды, она узрела камень – грех в закоулках своей души.

Вот он – лежит рядом с ней, в она содрогается от какого-то ранее неизведанного эмоционального возбуждения. Сейчас Маргарита прекрасно понимала, что именно Роберт придал ей силы для продолжения совместного существования с Тони; она гнала от себя эти гнетущие мысли о муже, и, хотя она не могла до конца от них избавиться, новая Маргарита, родившаяся в ней, была готова взвалить себе на плечи груз того опасного наследства, которое оставил ей Доминик.

И все это благодаря Роберту. С едва слышным стоном она предалась воспоминаниям.

Она хотела видеть его вновь.