Текст книги "Победитель не получает ничего"

В другой стране

Война продолжалась и с наступлением осени, но мы в ней больше не участвовали. Осенью в Милане холодно и темнеет очень рано. Когда зажигали электрические фонари, было приятно брести вдоль улиц, разглядывая витрины. Продавцы вывешивали перед входом звериные чучела, снег припорашивал лисьи шкурки, а ветер раздувал лисьи хвосты. Полое задубевшее чучело оленя висело тяжело и неподвижно, а пернатая мелочь порхала на ветру, и ветер трепал ей перья. Осень была холодная, и с гор дул ветер.

Всем нам каждый день нужно было ходить в госпиталь, и добраться туда через сумрачный город можно было разными путями. Две дороги шли вдоль каналов, но это был дальний путь. Однако в любом случае, чтобы попасть в госпиталь, необходимо было перейти через мост. Мостов было три. На одном женщина торговала жареными каштанами. Можно было постоять и погреться от угольной жаровни, а каштаны еще долго сохраняли в кармане свое тепло. Госпиталь был старинный и очень красивый, мы входили в одни ворота и, пройдя через двор, выходили в другие, в дальнем конце. Зачастую мы наблюдали начинавшуюся похоронную процессию. За старым госпиталем находились новые кирпичные корпуса, там-то мы и встречались каждый день, мы были очень вежливы друг с другом, интересовались, что с кем приключилось, и усаживались в аппараты, на которые возлагали такие большие надежды.

Врач подошел к моему аппарату и спросил:

– Что вы больше всего любили до войны? Спортом увлекались?

Я сказал:

– Да, играл в футбол.

– Отлично, – сказал он. – Вы сможете играть в футбол лучше прежнего.

У меня нога не гнулась в колене; с иссохшей икрой, она безжизненно висела до самой щиколотки, и аппарат, похожий на трехколесный велосипед, был призван сгибать и разгибать колено, как при кручении педали. Но колено все равно не гнулось, и в критической точке аппарат заклинивало.

Врач сказал:

– Все пройдет. Вам повезло, молодой человек. Вы снова будете играть в футбол, как чемпион.

В соседнем аппарате сидел майор с маленькой, как у ребенка, рукой. Когда доктор осматривал его руку, зажатую между двумя кожаными ремнями, которые ходили вверх-вниз, дергая его негнущиеся пальцы, он подмигнул мне и сказал:

– А я тоже буду играть в футбол, синьор капитан медицинской службы? – До войны он был великолепным фехтовальщиком, лучшим в Италии.

Врач отправился в свой кабинет, расположенный в глубине зала, и принес снимок, изображавший одну и ту же руку до и после лечения на аппарате: сначала она была высохшей почти так же, как у майора, потом несколько увеличилась. Держа фотографию здоровой рукой, майор внимательно изучил ее.

– Ранение? – спросил он.

– Производственная травма, – ответил врач.

– Весьма занятно, весьма занятно, – сказал майор и вернул снимок врачу.

– Ну, теперь верите?

– Нет, – ответил майор.

Каждый день приходили туда и три парня примерно моих лет. Все трое – миланцы, один собирался стать адвокатом, другой – художником, третий – военным, и после процедур мы иногда шли вместе и по дороге заходили в кафе «Кова», что рядом с «Ла Скала». Поскольку нас было четверо, мы шли прямиком через район, где верховодили коммунисты. Там нас ненавидели за то, что мы были офицерами, и из пивной кто-нибудь непременно выкрикивал: «A basso gli ufficiali!»[40]40
  Долой офицеров! (ит.)


[Закрыть]. Еще один, пятый парень, который иногда присоединялся к нам, носил на лице черную шелковую повязку, потому что у него не было носа, ему предстояла пластическая операция. Он пошел на фронт из военной академии и, не проведя на передовой и часа, был ранен. Нос ему потом восстановили, но юноша происходил из старинного знатного рода, и сделать нос таким, каким ему подобало быть, так и не удалось. Парень уехал в Южную Америку и работал там в банке. Но это было гораздо позднее, а тогда никто из нас не знал, что с нами станется. Мы знали только, что война продолжается, но мы в ней больше не участвуем.

Все мы имели одинаковые медали – кроме парня с черной шелковой повязкой на лице, тот пробыл на фронте слишком недолго, чтобы заслужить отличие. Высокий молодой человек с очень бледным лицом, тот, что собирался стать адвокатом, был лейтенантом в «Ардити»[41]41
  «Народные смельчаки» («Arditi del Popolo») – вооруженные отряды антифашистов в Италии (1921–1922). Образовались в период наступления фашизма в 1921 г. из левого крыла «Национальной ассоциации смельчаков Италии», составленной в 1919 г. из бывших бойцов штурмовых отрядов итальянской армии.


[Закрыть] и имел три такие военные награды, каких у каждого из нас было всего по одной. Он слишком много времени провел рядом со смертью и держался несколько обособленно. Мы все держались немного обособленно, и связывало нас лишь то, что мы каждый день встречались в госпитале. И все же, когда мы шли в «Кову» через этот опасный район, шли в темноте мимо пивных, откуда лился свет и неслось грозное пение, и когда порой оказывались на улице, запруженной толпой, которую приходилось расталкивать, чтобы проложить себе дорогу, мы ощущали, как нас сплачивает нечто, что пережили мы и чего эти люди, ненавидящие нас, понять не в состоянии.

Зато в кафе «Кова» все было понятно, там было тепло и забавно и не слишком светло, в определенные часы – шумно и накурено, и за столиками всегда сидели девушки, а на крючках по стенам развешаны иллюстрированные журналы. Девушки в «Кове» были большими патриотками, я вообще считал, что самыми большими патриотами в Италии являлись девушки из кафе, – думаю, они такими же остались и теперь.

Поначалу ребята очень почтительно относились к моим медалям и интересовались, за что я их получил. Я показал им орденские книжки, в которых высокопарным языком, изобиловавшим такими словами, как fratellanza[42]42
  Братство (ит.).


[Закрыть] и abnegazione[43]43
  Самоотверженность (ит.).


[Закрыть], в сущности – если отбросить эпитеты – было написано, что наградили меня за то, что я американец. После этого их отношение ко мне несколько изменилось, хотя в присутствии чужаков я по-прежнему оставался их другом. Я был другом, но, после того как они увидели мои орденские книжки, уже не одним из них, потому что у них все было по-другому и свои медали они получили совсем за другое. Да, я был ранен, это правда, но мы все прекрасно знали, что ранение, в конце концов, дело случая. Тем не менее я никогда не стыдился своих наград и иногда, после нескольких коктейлей, представлял себе, будто и я совершил все то, что совершили они, чтобы их заслужить. Однако ночью, возвращаясь домой по опустевшим улицам, продуваемым холодным ветром, мимо закрытых магазинов, и стараясь держаться поближе к фонарям, я понимал, что никогда бы не сделал того, что сделали они, и что я очень боюсь смерти, и часто, лежа в одинокой постели и боясь умереть, я задавался вопросом: как бы я себя повел, окажись снова на фронте?

Те трое орденоносцев напоминали охотничьих соколов; а я соколом не был, хотя тем, кто никогда не бывал на охоте, и я мог казаться соколом; они, эти трое, прекрасно все понимали, и постепенно мы отошли друг от друга. Но с парнем, раненным в первый день пребывания на фронте, мы остались друзьями, потому что ему так и не суждено было узнать, как повел бы себя он; поэтому-то и его отторгли, а мне он нравился, так как я мог предполагать, что из него сокола тоже не получилось бы.

Майор, который прежде был знаменитым фехтовальщиком, не верил в геройство и, пока мы сидели в соседних аппаратах, не жалел времени на исправление моих грамматических ошибок. С самого начала он похвалил мой итальянский, и мы свободно болтали с ним на этом языке. Но однажды я сказал, что итальянский язык такой легкий, что мне даже не особенно интересно его изучать; все кажется в нем так просто.

– Ну да, – сказал майор, – только почему в таком случае вы пренебрегаете грамматикой?

Мы перестали пренебрегать грамматикой, и вскоре итальянский был уже таким трудным языком, что я боялся и фразу произнести на нем в присутствии майора, пока соответствующее грамматическое правило четко не всплывет в моей голове.

Майор посещал госпиталь исключительно регулярно. Думаю, он не пропустил ни одной процедуры, хотя наверняка не верил в эти аппараты. Со временем все мы перестали в них верить, и однажды майор сказал, что все это – чушь. Аппараты были тогда в новинку, и именно нам выпало доказывать их эффективность. Идиотская идея, сказал он, «голая теория и ничего больше». В тот день я не выучил урока, и майор сказал, что я – редкостный тупица, а сам он дурак, что тратит на меня силы. Он был мал ростом и сидел в кресле прямо, уставившись в стену напротив, в то время как его правая рука была зажата в аппарате, и ремни, стягивавшие пальцы, со стуком дергались вверх-вниз.

– Что вы будете делать, когда война закончится, если она закончится? – спросил он меня. – Следите за грамматикой!

– Вернусь в Штаты.

– Вы женаты?

– Нет, но надеюсь когда-нибудь жениться.

– Очень глупо с вашей стороны, – сказал майор. Он казался очень сердитым. – Мужчина не должен жениться.

– Почему, signor maggiore?

– Не называйте меня «signor maggiore».

– Почему мужчина не должен жениться?

– Нельзя жениться. Нельзя! – сердито повторил он. – Если ему суждено потерять все, не следует ставить на кон еще и это. Он не должен загонять себя в положение человека, которому есть что терять. Нужно обзаводиться лишь тем, что потерять невозможно.

Майор говорил с гневом и горечью, глядя при этом прямо перед собой.

– Но почему он непременно должен это потерять?

– Потеряет, обязательно потеряет, – сказал майор, продолжая смотреть в стену. Потом перевел взгляд на аппарат, выдернул из него свою усохшую руку и с ожесточением хлопнул ею по бедру. – Потеряет! – почти выкрикнул он. – Не спорьте со мной! – Он позвал фельдшера, обслуживавшего аппараты: – Да остановите вы эту чертову штуковину!

Майор пошел в другой кабинет, где проводили световые процедуры и массаж, и я услышал, как он спросил врача, нельзя ли ему воспользоваться телефоном, после чего закрыл за собой дверь. Я сидел уже на другом аппарате, когда майор вернулся. На нем были плащ и кепи. Он подошел прямо ко мне и положил руку мне на плечо.

– Простите, – сказал он, потрепав меня по плечу здоровой рукой. – Я был непозволительно резок. У меня только что умерла жена. Вы должны извинить меня.

– О… – сказал я, искренне ему сочувствуя. – Какое страшное горе.

Он стоял, закусив нижнюю губу.

– Это очень тяжело, – сказал он. – Никак не могу прийти в себя.

Он смотрел мимо меня в окно. Потом заплакал.

– Совершенно не могу с этим смириться, – сказал он и всхлипнул. И так, не переставая плакать, уставившись в никуда, не теряя военной выправки, с лицом, мокрым от слез, кусая губы, он прошел мимо всех этих аппаратов и скрылся за дверью.

Врач рассказал мне потом, что жена майора, которая была очень молода и на которой он не женился до тех пор, пока не был окончательно комиссован по инвалидности, умерла от пневмонии. Она болела всего несколько дней. Никто не ожидал, что она умрет. Майор не приходил в госпиталь три дня. Потом явился в урочное время с черной повязкой на рукаве кителя. За время его отсутствия по стенам были развешаны снимки различных ран до и после лечения с помощью здешних аппаратов. Напротив того места, где обычно сидел майор, висели три фотографии таких же усохших, как у него, и полностью восстановленных рук. Не знаю, где врач их раздобыл. Мне было доподлинно известно, что мы первые, на ком эти аппараты испытывают. Фотографии не произвели на майора никакого впечатления, потому что он смотрел мимо них, в окно.

Холмы, что белые слоны

По ту сторону долины Эбро белели длинные холмы. По эту – ни деревьев, ни тени, и станция между двумя железнодорожными путями вся на солнце. Только само здание отбрасывало теплую тень, а открытую дверь бара перегораживала занавеска из бамбука, чтобы не залетали мухи. Американец и девушка сидели за столиком в тени здания. Было очень жарко, и экспресс из Барселоны приходил через сорок минут. На этой станции стоял две минуты и катил дальше, в Мадрид.

– Чего бы нам выпить? – спросила девушка. Сняла шляпу и положила на стол.

– Ужасно жарко, – ответил мужчина.

– Давай выпьем пива.

– Dos cervezas[44]44
  Два пива (исп.).


[Закрыть], – крикнул мужчина, раздвинув занавеску.

– Больших? – спросила из-за двери женщина.

– Да. Больших.

Женщина принесла два стакана пива и два фетровых кружка. Положила кружки на стол, поставила на них стаканы с пивом и взглянула на мужчину и девушку. Девушка смотрела вдаль, на гряду холмов; они белели на солнце, тогда как вокруг все побурело от засухи.

– Словно белые слоны, – молвила девушка.

– Никогда таких не видел. – Мужчина выпил пиво.

– Конечно же, не видел.

– А почему бы и нет? Если ты говоришь, что я не мог их увидеть, это еще ничего не доказывает.

Девушка перевела взгляд на бамбуковую занавеску.

– На ней что-то написано, – заметила она. – Что это значит?

– «Анис дель Торо». Это такой ликер.

– Мы можем его попробовать?

– Подойдите к нам! – позвал он, повернувшись к бамбуковой занавеске. Женщина вышла из бара.

– С вас четыре реала.

– Принесите нам два стаканчика «Анис дель Торо».

– С водой?

– Ты хочешь с водой?

– Не знаю, – пожала плечами девушка. – С водой вкусно?

– Нормально.

– Так вам с водой? – спросила женщина.

– Да, с водой.

– Отдает лакрицей. – Девушка пригубила и поставила стаканчик на стол.

– Как и всё.

– Да, – сказала девушка. – Всё отдает лакрицей. Особенно то, чего так давно хотелось, вроде абсента.

– Перестань.

– Ты первый начал, – указала девушка. – Я развлекалась. Хорошо проводила время.

– Ну что же, давай попробуем не скучать.

– Я и пробовала. Сказала, что эти холмы похожи на белых слонов. Разве это не остроумно?

– Остроумно.

– Мне хотелось попробовать этот ликер. Мы ведь только и делаем, что ездим всюду и пробуем новые напитки.

– Вот именно.

Девушка взглянула на холмы.

– Чудесные холмы, – сказала она. – Пожалуй, они вовсе и не похожи на белых слонов. Просто мне подумалось, что они так же белеют сквозь деревья.

– Не выпить ли нам еще?

– Ладно.

Теплый ветер качнул к столу бамбуковую занавеску.

– Хорошее пиво, и холодное, – отметил мужчина.

– Чудесное, – согласилась девушка.

– Это же пустячная операция, Джиг, – добавил мужчина. – Это даже и не операция.

Девушка смотрела вниз, на землю, где стоял стол.

– Ты сама увидишь, Джиг, это сущие пустяки. Просто укол.

Девушка промолчала.

– Я поеду с тобой и все время буду рядом. Они сделают укол, а потом все наладится само собой.

– И что станет с нами?

– Все пойдет хорошо. Как и раньше.

– Почему ты так думаешь?

– Только это и мешает нам. Только из-за этого мы и несчастны.

Девушка вновь взглянула на занавеску и, протянув руку, ухватила две бамбуковые палочки.

– И ты думаешь, потом нам будет хорошо и мы будем счастливы?

– Я уверен. Ты только не бойся. Я многих знаю, кто это делал.

– Я тоже, – кивнула девушка. – И потом все они были так счастливы.

– Если ты не хочешь, не надо. Я не настаиваю. Но я знаю, что это сущие пустяки.

– И ты действительно этого хочешь?

– Я думаю, это самый лучший выход. Но я не настаиваю, чтобы ты это сделала, если ты и впрямь не хочешь.

– А если я это сделаю, ты будешь счастлив, и все пойдет по-прежнему, и ты меня будешь любить?

– Я и теперь тебя люблю. Ты же знаешь, что люблю.

– Знаю. Но, если я это сделаю, все опять пойдет хорошо, и если я скажу, что холмы похожи на белых слонов, тебе это понравится?

– Я буду в восторге. Я и сейчас в восторге, только мне не до этого. Ты ведь знаешь, я всегда такой, когда волнуюсь.

– А если я это сделаю, ты не будешь волноваться?

– Нет, я не буду волноваться, потому что это очень просто.

– Ну, тогда я сделаю. Поскольку мне все равно, что со мной будет.

– То есть как?

– Мне все равно, что со мной будет.

– Но мне-то не все равно.

– Да, да. Но мне все равно, что со мной будет. Я это сделаю, и все будет хорошо.

– Если ты так ставишь вопрос, то я не хочу, чтобы ты это делала.

Девушка встала и прошла до конца платформы. По ту сторону железнодорожных путей тянулись поля пшеницы, а деревья росли вдоль берегов Эбро. Далеко за рекой высились горы. Тень от облака скользила по пшеничному полю, и между деревьями виднелась река.

– Все это могло быть нашим, – сказала девушка. – Все могло быть нашим, но нашими же стараниями с каждым днем это становится все более невозможным.

– Что ты говоришь?

– Я говорю, что все могло быть нашим.

– Все и так наше.

– Нет. Не наше.

– Весь мир наш.

– Нет. Не наш.

– Мы можем поехать куда угодно.

– Нет, не можем. Теперь все это уже не наше.

– Наше.

– Нет. И если это у тебя забирают, вернуть уже не получится.

– Но у нас еще ничего не забрали.

– А вот увидишь.

– Возвращайся в тень, – попросил он. – Не надо это так воспринимать.

– Я это никак не воспринимаю, – ответила девушка. – Просто я все понимаю.

– Я не хочу, чтобы ты делала что-то такое, чего не хочешь…

– Или что мне навредит. Знаю. Не выпить ли нам еще пива?

– Хорошо. Ты только должна осознать…

– Я осознаю, – оборвала его девушка. – Может, нам оставить этот разговор?

Они сели за столик. Девушка смотрела на холмы на выжженной стороне долины, а мужчина – на нее и на столик.

– Ты должна осознать, – нарушил он долгую паузу, – я не хочу, чтобы ты делала то, чего не хочешь. Если для тебя это так много значит, я готов на это пойти.

– А для тебя это ничего не значит? Мы бы как-нибудь справились.

– Конечно, значит. Только, кроме тебя, мне никого не надо. Больше никто не нужен. И я знаю, что это сущие пустяки.

– Конечно. Ты знаешь, что это сущие пустяки.

– Ты можешь говорить, что угодно, а я знаю, что это так.

– Можно тебя попросить об одном?

– Для тебя я готов на все.

– Тогда, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, замолчи.

Он ничего не ответил и посмотрел на чемоданы, которые стояли у стены. Обклеенные ярлыками всех отелей, где они останавливались.

– Но я не хочу, чтоб ты это делала, – не удержался он. – Мне это вовсе не нужно.

– Я сейчас закричу, – сказала девушка.

Из бара, откинув бамбуковую занавеску, вышла женщина с двумя стаканами и поставила их на влажный фетр.

– Поезд придет через пять минут, – предупредила она.

– Что она говорит? – спросила девушка.

– Что поезд придет через пять минут.

Девушка благодарно улыбнулась женщине.

– Перенесу чемоданы на ту сторону. – Он встал. Она улыбнулась в ответ.

– Хорошо. А потом возвращайся допивать пиво.

Он поднял оба тяжелых чемодана и понес их вокруг станции на другую платформу. Взглянул на пути, но поезд еще не показался. Возвращаясь, он прошел через бар, где выпивали ожидавшие поезда пассажиры. Сам выпил у стойки стаканчик «Аниса» и посмотрел на них. Все спокойно дожидались поезда. Он вышел, раздвинув бамбуковую занавеску. Девушка сидела за столом и улыбнулась ему.

– Ты чувствуешь себя лучше? – спросил он.

– Я чувствую себя прекрасно, – ответила она. – Все в полном порядке. Я чувствую себя прекрасно.

Киллеры

Дверь закусочной «У Генри» распахнулась, и вошли двое. Они сели за стойку.

– Что вы будете? – спросил их Джордж.

– Не знаю, – сказал один. – Что ты будешь есть, Эл?

– Не знаю, – сказал Эл. – Даже не знаю, что я хочу.

Начинало смеркаться. За окном зажегся уличный фонарь. Оба посетителя углубились в меню. Ник Адамс, сидевший за стойкой поодаль, наблюдал за ними. Он болтал с Джорджем, когда они вошли.

– Я буду вырезку из жареной свинины с яблочным соусом и картофельным пюре, – сказал первый.

– Еще не готово.

– Какого ж черта пишете в меню?

– Это на ужин, – объяснил Джордж. – После шести.

Джордж глянул на настенные часы у него за спиной.

– Сейчас только пять.

– На часах двадцать минут шестого, – сказал второй.

– Они на двадцать минут спешат.

– Ну и черт с ними, – сказал первый. – А что есть?

– Я могу вам предложить разные сэндвичи, – сказал Джордж. – Ветчина с яйцом, бекон с яйцом, печенка с беконом, стейк.

– Дай мне куриные фрикадельки с зеленым горошком, на сметанном соусе, с картофельным пюре.

– Это на ужин.

– Чего ни попросишь, все на ужин. Хорошо вы тут работаете.

– Я могу вам предложить ветчину с яйцом, бекон с яйцом, печенку…

– Мне ветчину с яйцом, – сказал тот, которого назвали Элом. Он был в котелке и в черном, наглухо застегнутом пальто. Мелкое бледное лицо, поджатые губы. Шелковый шарф, перчатки.

– А мне бекон с яйцом, – сказал второй. Он был под стать Элу. Внешность разная, но одеты, как братья-близнецы. Оба в тесных наглухо застегнутых пальто. Они положили локти на стойку и подались вперед.

– Есть что-нибудь выпить? – спросил Эл.

– Серебристое пиво, безалкогольное пиво, имбирный эль, – перечислил Джордж.

– Я спрашиваю, выпить что-нибудь есть?

– Только то, что я назвал.

– Городок что надо, – сказал второй. – Как называется?

– Саммит.

– Слыхал о таком? – спросил Эл у друга.

– Нет, – ответил тот.

– Чем тут у вас вечерами занимаются? – поинтересовался Эл.

– Ужинают, – пояснил друг. – Приходят все сюда и съедают большой ужин.

– Точно, – сказал Джордж.

– Значит, ты с этим согласен? – спросил Эл.

– Ага.

– Да ты, я вижу, умник.

– Ага, – поддакнул Джордж.

– Так вот, ты ошибаешься, – сказал второй коротышка. – А ты что скажешь, Эл?

– Тупарь. – Эл повернулся к Нику. – А тебя как зовут?

– Адамс.

– Еще один умник, – сказал Эл. – Скажи, Макс?

– В этом городе сплошные умники, – подтвердил тот.

Джордж принес две тарелки – ветчину с яйцом и бекон с яйцом. И еще две с гарниром – картошкой фри. Он закрыл распашную дверцу, отделявшую салон от кухни.

– Какая ваша? – спросил он у Эла.

– Ты что, не помнишь?

– Ветчина с яйцом.

– Во умник, – сказал Макс.

Он наклонился вперед и пододвинул ветчину с яйцом. Оба ели, не снимая перчаток. Джордж на них поглядывал.

– Ну чего смотришь? – спросил Макс.

– Я не смотрю.

– Ага. А кто на меня уставился?

– Это он так дурака валяет, Макс, – сказал Эл.

Джордж прыснул.

– Отставить смешочки, – приказал Макс. – Ты меня понял?

– Хорошо, – сказал Джордж.

– Он думает, что это хорошо, – обратился Макс к Элу. – Так он думает. Здорово.

– Мыслитель, – сказал Эл, не отрываясь от еды.

– Как зовут второго умника? – спросил Ал у Макса.

– Эй, умник, – обратился Макс к Нику. – Ну-ка перейди к своему дружку за стойкой.

– Зачем? – спросил Ник.

– Ни за чем.

– Перейди, и всё, парень, – сказал Эл.

Ник выполнил требование.

– Зачем это? – спросил Джордж.

– Не твое собачье дело, – сказал Эл. – Кто на кухне?

– Ниггер.

– Какой еще ниггер?

– Повар.

– Скажи, чтобы он вышел.

– Зачем?

– Скажи, чтобы он вышел.

– Где, по-вашему, вы находитесь?

– Мы отлично знаем, где находимся, – сказал тот, которого звали Максом. – По-твоему, мы глуповатые?

– Ведешь ты себя глупо, – сказал ему Эл. – Нашел с кем спорить. Короче, – обратился он к Джорджу. – Скажи ниггеру, чтобы он вышел.

– Что вы ему сделаете?

– Ничего. Включи голову, умник. Что мы можем сделать ниггеру?

Джордж приоткрыл кухонное окошко.

– Сэм, – позвал он, – выйди на минутку.

Дверца открылась, и в салон вошел ниггер.

– Чего? – спросил он.

Посетители за стойкой смерили его взглядом.

– Ты, ниггер, стой, где стоишь, – сказал ему Эл.

Сэм в фартуке посмотрел на двоих посетителей за стойкой.

– Да, сэр, – сказал он.

Эл слез с табурета.

– Я иду на кухню вместе с ниггером и умником, – сказал он. – Пошли, ниггер. И ты с ним, умник.

Коротышка пропустил вперед Ника и повара Сэма. Дверца за ними закрылась. Тот, кто назывался Максом, остался сидеть за стойкой. Но смотрел он не на Джорджа, а в широкое настенное зеркало за спиной у Джорджа. Закусочная «У Генри» когда-то была салуном.

– Ну, умник? – сказал Макс, глядя в зеркало. – Что молчишь?

– Что все это значит?

– Эй, Эл, – повысил голос Макс. – Умник спрашивает, что все это значит.

– Так скажи ему, – откликнулся Эл из кухни.

– А ты сам как думаешь?

– Я не знаю.

– А как тебе кажется?

Все это время Макс смотрел в зеркало.

– Я лучше не буду ничего говорить.

– Эй, Эл. Умник не будет ничего говорить по поводу того, что он думает.

– Я тебя хорошо слышу, – откликнулся Эл. Бутылочкой с кетчупом он распахнул окошко, через которое передавали на кухню грязные тарелки. – Послушай, умник, – обратился он к Джорджу. – Отойди-ка чуть подальше. А ты, Макс, сдвинься немного влево. – Он был похож на фотографа, расставляющего людей для группового снимка.

– Поговори со мной, умник, – сказал Макс. – Что, по-твоему, будет дальше?

Джордж молчал.

– Я тебе скажу, – продолжал Макс. – Мы убьем шведа. Ты ведь знаешь шведа по имени Оле Андресон?

– Да.

– Он приходит сюда каждый вечер, так?

– Бывает.

– В шесть часов, так?

– Если приходит.

– Нам все известно, умник, – сказал Макс. – Давай о чем-нибудь другом. Ты в кино ходишь?

– Нечасто.

– А ты ходи почаще. Кино – оно для умников вроде тебя.

– За что вы хотите убить Оле Андресона? Что он вам сделал?

– Он при всем желании не мог нам ничего сделать. Он нас в глаза не видел.

– Только один раз и увидит, – донесся из кухни голос Эла.

– Тогда за что вы хотите его убить? – спросил Джордж.

– Мы его убьем за друга. Это дружеская услуга, умник.

– Придержи язык, – сказал на кухне Эл. – Ты слишком много болтаешь.

– Должен же я его как-то развлечь. Да, умник?

– Ты слишком много болтаешь, – повторил Эл. – Вот ниггер и второй умник сами себя развлекают. Я их связал, как двух монашек в женском монастыре.

– Ты бывал в женском монастыре?

– Представь себе.

– Это был кошерный монастырь, не иначе.

Джордж глянул на настенные часы.

– Если кто зайдет, скажешь, что повара отпустили, а если будут требовать еду, скажешь, что сам приготовишь. Все понял, умник?

– Ладно, – сказал Джордж. – А что будет с нами?

– Там видно будет, – сказал Макс. – Это тот случай, когда заранее ничего не известно.

Джордж снова глянул на часы. Шесть пятнадцать. Входная дверь открылась. Вошел вагоновожатый.

– Привет, Джордж, – сказал он. – Ужином накормите?

– Сэм отошел, – сказал Джордж. – Вернется через полчаса, не раньше.

– Тогда, пожалуй, я перекушу в другом месте, – сказал вагоновожатый.

Джордж глянул на часы. Шесть двадцать.

– Молодец, умник, – сказал Макс. – Где это тебя так вышколили?

– Знает, что я бы ему голову снес, – подал голос Эл на кухне.

– Нет, тут другое, – возразил Макс. – Умник молодец. Просто молодчина. Он мне нравится.

Без пяти семь Джордж сказал:

– Он не придет.

В закусочной побывали еще двое. Джордж приготовил для мужчины сэндвич с ветчиной и яйцом «на вынос». В кухне он увидел сидящего сразу за распашной дверцей Эла в сдвинутом на затылок котелке, с обрезом, лежащим на спинке стула. Ник и повар сидели, связанные, в углу, спина к спине, с полотенцами во рту вместо кляпа. Джордж завернул сэндвич в промасленную бумагу и положил в пакет, который вручил мужчине, а тот расплатился и ушел.

– Наш-то умник на все горазд, – сказал Макс. – И приготовит, если надо. Из тебя, умник, получится отличная женушка.

– Что дальше? – спросил Джордж. – Ваш друг Оле Андресон уже не придет.

– Минут десять еще подождем, – сказал Макс.

Он переводил взгляд с зеркала на часы. Стрелки часов показали семь, затем пять минут восьмого.

– Ну что, Эл, – сказал Макс. – Пойдем, что ли. Он не придет.

– Еще пять минут, – отозвался тот из кухни.

За это время появился еще один посетитель, и Джордж объяснил ему, что повар заболел.

– Взяли бы другого, – возмутился посетитель. – У вас тут закусочная или что?

Он ушел.

– Пошли, Эл, – сказал Макс.

– А что будем делать с двумя умниками и поваром?

– Ничего.

– Уверен?

– Ну. Сматываем удочки.

– Нехорошо, – сказал Эл. – Паршиво сработано. Ты наболтал лишнего.

– Да ладно тебе, – сказал Макс. – Надо же было как-то развлечься.

– Ты слишком много болтаешь.

Эл вышел из кухни. Обрезанные стволы дробовика слегка оттопыривали на животе слишком тесное пальто. Он разгладил передок руками в перчатках.

– Будь здоров, умник, – сказал он Джорджу. – Считай, что тебе повезло.

– Это точно, – сказал Макс. – Попробуй поиграть на скачках, умник.

Дверь за ними закрылась. Джордж видел в окно, как они прошли под фонарем с дуговой лампой и пересекли улицу. В своих пальто не по размеру и нахлобученных цилиндрах они напоминали водевильную пару. Толкнув распашную дверцу, Джордж вошел в кухню и развязал Ника и повара.

– С меня хватит, – сказал повар Сэм. – С меня хватит.

Ник поднялся. Ему еще никогда не затыкали рот кляпом.

– Ух, – сказал он. – Ничего так, да? – Он делал вид, что ему все нипочем.

– Они собирались убить Оле Андресона, – сказал Джордж. – Когда он зайдет поужинать.

– Оле Андресона?

– Ага.

Повар большими пальцами потрогал уголки рта.

– Они точно ушли? – спросил он.

– Да, – подтвердил Джордж. – Точно.

– Не нравится мне это, – сказал повар. – Совсем не нравится.

– Послушай, – обратился Джордж к Нику. – Ты бы сходил к Оле Андресону.

– Ладно.

– Не встревайте вы в это дело, – вмешался повар Сэм. – Лучше держитесь подальше.

– Если не хочешь, не иди, – сказал Джордж.

– Это вас до добра не доведет, – гнул свое повар. – Держитесь подальше.

– Я схожу к нему, – сказал Ник Джорджу. – Где он живет?

Повар отвернулся.

– Эти мальчишки себе на уме, – сказал Сэм.

– Он живет в меблированных комнатах Хирша, – пояснил Джордж.

– Я пойду.

Свет от дуговой лампы пробивался сквозь голые ветви. Ник отшагал вдоль трамвайных путей и, дойдя до следующего фонаря, свернул в переулок. Через три дома он увидел меблированные комнаты Хирша. Ник поднялся на две ступеньки и нажал на звонок. Дверь открыла женщина.

– Оле Андресон здесь живет?

– Вы хотите его увидеть?

– Если он дома.

Ник проследовал за женщиной вверх по лестнице и по коридору до конца. Здесь она постучала в дверь.

– Кто?

– Тут к вам пришли, мистер Андресон, – сказала женщина.

– Это Ник Адамс.

– Входи.

Ник открыл дверь и вошел в комнату. Оле Андресон лежал на постели в верхней одежде. Кровать для профессионального боксера в тяжелом весе была коротковата. Он подложил под голову две подушки. На Ника он даже не взглянул.

– Ну, что? – спросил он.

– Я был «У Генри», – сказал Ник, – когда туда вошли двое парней. Они связали меня и повара и заявили, что собираются вас убить.

Это прозвучало как-то глупо. Оле Андресон промолчал.

– Они держали нас на кухне, – продолжал Ник. – Они собирались вас убить, когда вы зайдете поужинать.

Оле Андресон молчал, уставившись в стену.

– Джордж подумал, что будет лучше, если я вас предупрежу.

– Я все равно ничего не могу сделать, – сказал Оле Андресон.

– Я могу описать, как они выглядели.

– Я не хочу знать, как они выглядели, – сказал Оле Андресон, не отрываясь от стены. – Спасибо, что предупредил.

– Не за что.

Ник разглядывал здоровяка, лежащего на кровати.

– Может, мне обратиться в полицию?

– Не надо, – сказал Оле Андресон. – Это ничего не даст.

– Я могу что-нибудь для вас сделать?

– Нет. Ничего тут не сделаешь.

– Может, это просто блеф.

– Нет. Это не блеф.

Оле Андресон отвернулся к стене.

– Вот только я все никак не соберусь выйти на улицу, – он разговаривал со стеной. – Целый день торчу здесь.

– Разве нельзя уехать из города?

– Нет, – сказал Оле Андресон. – Хватит уже бегать.

Он смотрел в стену.

– Тут уже ничего не сделаешь.