Текст книги "Гелиополь"

Практически речь идет о выигрыше во времени, которого мы не достигнем, если будем только тянуть время, а сможем получить его лишь в том случае, если будем углублять его, наполнять содержанием за счет укрепления позиций власти и ее нравственных предпосылок. Это относится в первую очередь к Военной школе. Дворец и в дальнейшем будет брать под защиту не только свободных и независимых духом служителей муз, но также и всех гонимых – и даже в тех случаях, когда с политической точки зрения это не будет сулить никакой выгоды и на первый взгляд будет казаться, что речь идет о противнике.

Благодаря этому власть каждый день будет прирастать силою – притом той невидимой глазу мощью, на которую опирается видимая власть. Капитал ее станет таким большим, что будет оказывать положительное воздействие сам по себе, только благодаря своему наличию».

* * *

Он написал эти страницы почти так же быстро, как если бы произносил слова вслух. Все это были хорошо знакомые ему вещи. Он ссадил Аламута, устроившегося у него на коленях, на пол и включил аэроионизатор. Потом открыл дверь бронированной комнаты и вышел на лоджию. Огней поубавилось, с моря дул теплый ночной ветер.

Затем он опять вернулся в тесное помещение. Удостоверившись, что фонофор стоит на предохранителе, вполголоса, местами спотыкаясь, прошелся по тексту. У него сложилось впечатление, что написанное, особенно в конце, носит для служебного документа слишком личный характер.

– Мне следует приберечь это для устного доклада у Князя. Патрон не любит философских рассуждений.

Он отказался также и от замечания, касавшегося Военной школы; она была словно его любимая мозоль. Вычеркивание и правка заняли больше времени, чем первоначальная запись. Потом он перепечатал текст на маленькой машинке и сжег черновик. Скатав страницы в трубочку, он вложил их в черный футляр.

Как это часто бывает во время ночной работы, он почувствовал удивительную бодрость, охватывавшую его перед первым криком петуха. Воля ослабевала, зрительное восприятие усиливалось. Отчетливо проступали предметы и вещи, словно обретали дар речи. Он начинал тогда ходить взад и вперед, то рассматривая картину, то открывая одну из книг и листая ее. И казалось, мысли рождаются сами по себе, словно толпятся перед дверью и тихо стучатся в нее. На воле уже проснулась какая-то птица и, видимо, прикрывая раскинутыми крыльями неоперившихся птенцов, возвестила об этом; ее крик еще звучал сонно, еще по-матерински, по-ночному заботливо – и все же оповещал, как первый вестник любви, о приближении нового дня.

Его взгляд упал на Хайнзе; он только мельком взглянул на него у Пери. Он распаковал его, чтобы насладиться им не спеша. Внимательно рассмотрел он узкий золотой кант крышки, положенный на сафьян без трещин и заломов. Меандр удачно сочетался с основной направленностью стиля Хайнзе: причудливо переплетаясь, не нарушал гармонии античности. Как и многим великим немцам, греки и ему дали форму – форму кубка, наполненного достаточно крепким вином. И он, как и Граббе, и многие другие, постоянно подвергался опасности раствориться в частностях. Однако были замечательные места, которые останутся навеки, – античные островки, возвышающиеся над разгулявшимся морем. Как, например, изображение свадебной ночи в «Ардингелло», в кутерьму которой врываются корсары, затем преследование и морской бой, возвращение с украденной невестой и ее подружками: поэтический экспромт на краю утеса, симфоническое единение красоты и опасностей. Так иногда бабочка-поденка, обретя бессмертие в кристалле, весело глядит из глубины на перекатывающиеся через нее грозные валы жизненных перипетий, выдерживая тем самым проверку временем. Он открыл крышку и гладил плотно исписанные страницы.

Кому ведома судьба подобной рукописи, дошедшей до сегодняшних дней через войны, пожары, Великие огневые удары? Уже во времена Зёммерринга, вступившего во владение литературным наследством, из всего написанного Хайнзе существовала только одна рукопись – «Вишни», – юношеская работа в стиле Грекура. Просто счастье, что после первой из величайших мировых катастроф были найдены и опубликованы еще дневники.

Луций чтил свое небольшое собрание рукописей так же, как в другие времена чтили священные реликвии. Набранную типографским шрифтом книгу он расценивал как беседу автора с читателем и с обществом своего времени, рукопись же – как его беседу с самим собой, и даже больше того – с Богом. В каждом авторе жила его целеустремленная воля, искра творца-созидателя. Бросив жребий и полностью выложившись, предстает он в рукописи перед своим грозным судией в высшем проявлении свободы духа еще до того, как будет вынесен приговор. Рукопись – бесценнейший шлак, оставшийся после бушевавших внутри него пожаров, сжигающего и опаляющего душу огня, самоуничтожения, приводящего к очищению духа. Потом пошли наброски, смелые замыслы.

В некотором отношении они превосходили даже сами творения, подобно тому, как идея всегда остается незавершенной при ее осуществлении. Так и этот роман никогда не был доведен до совершенства. Однако даже по фрагментам видна была мощная хватка орла, вылетевшего из гнезда Глейма – его «духовного» отца. Распри враждующих домов Орсини и Колонны в Риме времен папы Александра VI составили исторический фон. То была уже зрелая концепция свободной одухотворенной личности, великой темы Гобино и Стендаля, Буркхардтов, Ницше и многих других. Аура трагического исхода струила свой свет сквозь строки, в которых стояло:

«Я никогда не вернусь. Меня прибило к другим берегам, брат, и я должен расчистить себе здесь место, убрать с дороги всемогущую чернь или скинуть ее в бездну. Мне надо трудиться, игра окончена. Ты еще пока подремли, но скоро и для тебя наступит день. На следующей неделе я еду в Рим, потом Борджиа, Флоренция».

Наполеону было тогда двенадцать, и Мирабо уже совершил свои первые безрассудные выходки. Время еще сверяли по золотым часам Версаля, они еще играли, отбивая каждый час, но уже был написан «Гёц фон Берлихинген» и громко заявил о себе «Штурм унд дранг». Но сумела ли эпоха прочувствовать то решение, о котором возвестило самоубийство Вертера? Такие умы, как Фернкорн, следовали по его стопам. Без сомнения, французы яснее восприняли тогда великий перелом, но немцы глубже – новый человек явился как обещание, но не был целью для них. Затем шли вычеркивания, правка поверх текста, который опять был восстановлен в прежнем виде.

Вот здесь, например, сначала стояло «порозовевшие гроздья винограда», а потом – «розовеющие». А здесь: «Я чувствовал жизненное тепло, и оно проникало в меня, как жар и пламя» было заменено потом на «удар грома и молнии».

Он опять сложил листы и убрал их в футляр. Поиск точного слова – высшее искусство для автора, как попадание в цель для стрелка из лука. В самую сердцевину, правда, никогда не удается попасть – она прячется в сфере идеального, неподвластного воздействию внешних сил. Однако порядок расположения пущенных стрел указывал на отношение автора к невидимой цели. При любых ситуациях неизменным в его профессии оставалось поразить цель, выразить словами то, что неподвластно выражению, звуками – гармонию, что слышат небеса, увековечить в мраморе высший полет духа, запечатлеть красками его неземной свет. Самое большее, чего может достичь художник, – это ясность задачи и ее понимание. Поэтому то, что делал Хайнзе, было сейчас среди хаоса разрушения нужнее, чем когда-либо.

Луций поставил книгу, еще раз осмотрев переплет, на полку. Кто знает, может, и ей уготовано вспыхнуть вскоре огнем в этом городе, в котором враждующие властители жили друг подле друга, как в старых башнях Флоренции. Примечательным стало теперь и само отношение к тому, чем владеешь: нужно было уметь вовремя оторваться от всего сердцем, чтобы не переживать так сильно утрату. Однако это означало и новый виток в сознании. Стало понятным, что в вещах может принадлежать только то, чего нельзя потерять или разрушить в них. Так, например, тело воспринималось теперь всего лишь как взятая напрокат материальная оболочка для собственного мира чувств. И именно поэтому постоянная угроза жизни пробуждала новое отношение к ней.

Он подумал о Будур Пери и о том сильном впечатлении, которое она произвела на него. В ее слабости была заключена некая сила, но совсем иного рода, чем та, что встречалась ему на каждом шагу. Это была сила ребенка, она взывала к проявлению заботы о ней, к оказанию защиты. Неопределенность и смута придавали встречам более глубокий смысл, чем это было бы в спокойные, упорядоченные времена; люди встречались, словно на кораблях, обшивка которых лопнула. В таких случаях не время думать о мелочах, приходится рисковать многим, и в том числе тем, что было важно раньше, когда под ногами была твердая почва.

Я буду здесь иногда думать о ней, решил он мысленно про себя.

* * *

Он опять вышел на лоджию. Дома и дворцы еще хранили безмолвие, залитые утренним светом. На Корсо, Allée des Flamboyants, широком проспекте Регента листва сияла такой зеленью, что это уже едва ли можно было назвать просто цветом. Тучи голубей кружили над крышами в розовом оперении, окрашенном лучами еще невидимого солнца. Обычно в эти часы были видны алые прямоугольные паруса рыбачьих лодок, возвращающихся с ночного лова; сегодня, в воскресенье, их не было. Зато уже появились острокрылые, туго натянутые паруса яхт. Послышались и первые шаги во Дворце.

Луций все еще чувствовал себя полным энергии. Бодрствование вливало в него на исходе ночи живительные силы, он был как стрела, стремительно пущенная с туго натянутого лука, – летит себе легко, пока не коснется земли. Усталость нападала на него только после полудня, но тогда уже властно и неодолимо.

Он бегло просмотрел еще записи, сделанные на корабле, – они ждали своего часа, когда их перенесут в дневник. На море он начал совершенно новый раздел – занялся описанием своей внешности. Толчком к тому послужил короткий отрывок из прозы Ларошфуко, начинавшийся словами: «Je suis d’une taille mediocre, libre et bien proportionnee»[21]21
  «Я среднего роста. Гармонично и хорошо сложен» (фр.).


[Закрыть]. Взгляд на себя – одна из самых великих вех на пути открытий, сделанных человеком при изучении внутреннего мира. Правда, с давних пор при всех известных попытках создания портрета прибегали скорее к более доступным средствам живописца, чем скульптора. Характеры вырисовывались, складываясь из мазков кисти. Однако само сознание приобретало невероятную остроту, проникая во мрак глубин, как свет рудничной лампы, пробивающий темень шахты. Это порождало двойное освещение, высветлявшее как сферу грез, так и затаенные мечты. Как физика добралась до строения атома, так и каждый отдельный индивидуум докопался до самых глубинных исходных частиц в самом себе. Следствием этого мог стать распад личности, а с ним и выход небывалых сил. Луций пробежал глазами один из пассажей, застенографированных им для дальнейшей разработки:

«…потом о любви, об отношении к ней. Виды ее: классификация Стендаля – чистая социология. Существует только одна любовь, по ту сторону времени и пространства, все встречи на земле – подобия, нюансы единого неделимого света. Любовь в пространственном мире со спиралями времени земная, подвластная Нептуну; океан – колыбель, откуда из пены вышла Афродита. Из его глубин поднимается то, что есть волна и ритм, напряжение и сумбур, все то великолепное и ужасное, что олицетворяет собой любовь. На морском берегу и утесах слышим мы ее безымянную, ее роковую песнь, грудные звуки сирен, манящие нас затеряться в море, на его вздымающихся и опускающихся волнах. Неотвратимо влечет оно нас к себе.

Я выходил с рыбаками в море, в ту пору, когда большие косяки рыб подходят к берегу. Издалека, словно притянутые раскаленным магнитом, устремляются они на свадебный пир, к местам своего нереста. В брачную пору окраска их играет цветами благородных камней. Спинка к спинке стоят они легионами под днищами лодок. Потоки морской воды, в которых перемешиваются молоки и икра, так и кажется, закипают, вспучиваются, вздымаясь в любовном угаре. Глаз не может различить, где тела, а где морская вода. И кругом, куда ни кинь глаз, везде расставлены сети.

Все это только отсвет любви. Она царствует в эфирном пространстве, поражая нас с невероятно далекого расстояния своим невидимым лучом. В ней заключено то, что есть вечного и неотъемлемого в земной встрече. Ею освящается сам акт любви.

Нептун властвует над материальной стихией и над безымянным живым миром. Существует так мало знаменитых любовных пар, что их можно пересчитать по пальцам. Земное несчастье – вот их отличительный знак. Они найдут друг друга, как Данте и Беатриче, на мосту над рекой времени. Следуя постулату о параллельных, точка пересечения – место их встречи лежит в бесконечности.

Друзья считают, что воспитание в стране замков повредило мне, оставив на мне что-то вроде рубца в виде привязанности ко всему испанскому. В этом есть доля истины. Я любил одиночество, но оно никогда не перерастало в уединение. Единство Создателя с его творениями никогда еще не было мне столь близким, столь осознанно понятным. Я вспоминаю прогулки верхом в мае и июне, когда природа распахивается перед тобой, как двери в торжественный зал. Лужайки сияют жизнедарующей зеленью. Деревья стоят в цвету; и каждая чашечка цветка таит в себе нечто большее, чем обещание будущего плода. Так, в центре колеса заключено само движение, повторяющееся в мелькании его спиц, равно как и языки пламени питаются от своего невидимого стержня.

И еще леса, с их мглистым глубинным светом. Из зарослей веет ароматом дикой виноградной лозы. Кукование кукушки, посвист дятла, смех горлицы в тени качающихся ветвей – звуки властно вторгаются в тишину леса.

Однажды в такой час я впервые встретился с Астрид. Она ехала верхом вместе со своим братом, которому суждено было погибнуть затем в Астурии; голубой лиф и развевающиеся волосы – такой я запомнил ее. Потом я видел ее почти ежедневно, но не настолько близко, чтобы поклониться ей, потому что, завидев ее издали, делал все, чтобы избежать встречи. Я никогда не отважился бы заговорить с ней; я чувствовал, что неумело проделывал свои маневры, стараясь проехать стороной. Однако мне нравилось смотреть на нее издалека, как на объект весеннего пейзажа, и я постоянно думал о ней. Еще и сейчас образ ее живет во мне так ясно и так отчетливо, как никакой другой.

Похоже, что эта первая встреча набросила свою тень на все остальные. Порой я видел на улицах городов, в блеске торжеств и празднеств, в ложах театров существо, заставлявшее меня вспомнить Астрид, как редкостный цветок, окруженный ароматом, сиянием, блаженством высшего порядка. Но я тотчас же сознавал, что свою благую роль играет неотвратимость расстояния. Сила тяготения и центробежная сила прекрасно удерживают равновесие; и любые усилия перекинуть мостик через разделяющую пропасть тщетны. Мы ощущаем над собой власть изначальных разлук.

Насколько все иначе там, где правят силы Нептуна; жизнь ловит нас в свои крепкие сети.

Я был как-то на берегу на Крайнем Севере у одного из друзей Нигромонтана. Мы вели там образ жизни охотников и рыбаков и выслеживали глухарей, лосей, зубров, проходящие стада лососей. Еще было несколько ночных часов, но солнце заходило очень ненадолго. Стояли дни, которые называют там алкедонией – периодом голубого зимородка, когда тот выводит потомство.

Мы поднялись в хижину пастуха, на краю верхового болота, были гостями на веселом празднике. Молодые люди там молчаливы, задумчивы, но умеют веселиться, собираясь в такие дни вместе.

Когда мы расставались, на небе взошла бледная луна и ярко высветила тропинки, прорезавшие пастбище, словно живые артерии. Я проводил Ингрид до ее хутора, расположенного у самого берега моря. Мы смеялись, сбегая по склону плато вниз, Ингрид чуть впереди меня; она схватила мою руку и слегка приподняла ее, будто хотела научить меня танцевать или даже летать. Наши тела стали легкими, почти невесомыми, словно призрачными. Так мы дошли до изгороди, которой был обнесен хутор, чтобы с пастбищ не заходил скот. Тем временем луна изменила свой цвет; тени от ветвей орешника и бузины легли решеткой на дорогу. Мы старательно переступали через «прутья», ощущая в себе силы, позволяющие проходить сквозь стены, цепи и решетки темниц. Белым пламенем полыхал северный жасмин, источая нежнейший аромат. Мы слышали крики кроншнепов, доносившиеся с лугов вблизи фьордов.

И опять мы взяли друг друга за руки, но на сей раз как бы из чувства страха. Земля была залита ярким электрическим светом, а мы стали полюсами, на которых замыкалась цепь. Вибрирующие овалы и дуги светлых и более темных тонов заполыхали на разной высоте над землей, заливая все вокруг сияющим светом. Я почувствовал, как приливает кровь, поднимается во мне, как уровень моря, отвечающего зову Луны.

Свет, казалось, погасил лицо Ингрид, стер ее черты, превратив в маску с темными глазницами. Как резко изменилась моя спутница, куда делась вся привлекательность ее облика, растаяв на глазах. Я обхватил ее лицо обеими руками, притянул к себе, чтобы обрести его вновь, водил по нему кончиками пальцев – по лбу, по закрытым глазам, по губам, нежно ответившим мне, по подбородку. Я проводил руками по ее плечам, контурам тела, открывая его для себя, как новый, неизведанный мир. Я чувствовал, что оно отвечает мне, слегка дрожа от моих прикосновений, как мимоза, но только, наоборот, раскрываясь в своей нежности. Так вибрируют струны арфы, так рождается амфора под рукой гончара. С моря доносился легкий запах морских водорослей, к нему примешивался аромат цветущих каштанов.

При воспоминаниях об этих ночах у меня выступают на глазах слезы. Они словно мои долги, которые я плачу времени. Тогда, когда я прощался с Ингрид, я чувствовал, как беззвучно падали капли на мое лицо, мои руки. Безграничная боль заложена в том, что объятия не могут длиться вечно.

Нигромонтан не без удовольствия смотрел на то, что я встречался с такими женщинами, как Ингрид. Но он ценил лишь мимолетность касаний. Он как-то заговорил об этом на одной из наших прогулок, но не пошел, как всегда, дальше намеков – сделал это даже так, словно то, о чем он говорит, входит в курс изучения провансальского языка, которому он меня тогда обучал.

«Desinvolture[22]22
  Непринужденность, бесцеремонность (фр.).


[Закрыть] – явление более высокого порядка, это непринужденные движения свободного человека в их естественном виде. Их можно наблюдать во время игр, на турнирах, на охоте, на банкетах или бивуаке во время похода, когда до блеска начищается оружие. На подмогу desinvolture приходит souplesse[23]23
  Гибкость, податливость (фр.).


[Закрыть]. Слово это происходит из провансальского supplex – тот, кто преклонил колено. Desinvolture позволяет судить о мужчине, удостоившем тебя внимания, souplesse, напротив, о женщине, проявившей к тебе благосклонность».

Так считал Нигромонтан, частью учения которого было утверждение, что внутренний мир человека должен быть виден на поверхности не больше, чем пушок на пробуждающемся к жизни зародыше. Совсем по-другому смотрел на это патер Феликс, которому я вверил себя, перебравшись во Дворец, и который следил за всеми превращениями моей души. Я поставил перед ним вопрос: возможен ли великий синтез и встречу ли я такое существо, которое объединяло бы в себе свойства Астрид и Ингрид? И он наставил меня, дав ответ, что подобные мысли лежат за пределами подвластных нам сфер и о том можно только, преисполнясь почтения, предположительно догадываться.

«И ты придерживайся догмы, что материей образов прикрывают от глаз неземной свет. Мудрость отцов создала ее на протяжении веков. Идеала на земле никогда не найдешь, но жизнь, прожитая по испытанным правилам, сделает тебя достойным его, когда ты войдешь в последнюю дверь. Ужасна свойственная человеку времен язычества дерзость желать восседать за столом, накрытым не для него. Следуй правилу Боэция: побежденная земля одарит нас звездами. Это единственный праведный путь».

Луций просмотрел еще одну запись, сделанную им по другому случаю:

«Красный мыс. Гидробиологическая станция. Одиннадцать часов утра, хорошие погодные условия. Солнце ярко освещает рабочее помещение с голыми стенами, разместившееся в одном из старейших казематов. Морская вода бурлит, заполняя аквариумы, вдоль стен тянутся ряды полок. Они заставлены книгами, химикатами, приборами, препаратами.

Рабочий стол с микроскопами, пробирками, стеклянными колбочками, на которых играет солнце. В круглых стеклянных аквариумах множество иглокожих – плоских ежей и морских звезд, которых мне прислал Таубенхаймер. Я вскрываю скальпелем костяные пластинки панциря, под голубыми иглами которого прячется тайнопись жизни. Становится видна внутренняя симметрия, пятилучевое строение внутренностей, кольцевые каналы, темно-красный яичник, аристотелев фонарь. Из вскрытых тел этих морских животных я выпускаю в две плоские чашки, помеченные знаками, мужские и женские клетки.

Сначала я помещаю под микроскоп в капле воды содержимое женской клетки. Она круглая по форме, бесцветна и видима глазу только благодаря тому, что несколько иначе преломляет свет, чем Нептунова стихия, в капле которой плавает. Потом я добавляю туда малую толику мужского наследственного вещества. Великое множество семенных клеток устремляется толчкообразными движениями, словно их кто подхлестывает кнутом, к яйцеклеткам. Они мечутся вокруг них, словно кометы вокруг земного шара, пока одной из них не удастся проникнуть вовнутрь. Если совокупление благополучно состоялось, яйцеклетка закрывается от внешней среды уплотняющейся мембраной. И тут начинаются так часто наблюдавшиеся чудеса излучения, а потом и деления, моделирующего в искусной последовательности симметричного удвоения и сжатия плазмы новую жизнь. Техника этого процесса была убедительно описана Таубенхаймером. Однако я много раз безуспешно спрашивал его: в чем знамение такого совокупления, что доступно только высшему пониманию? Мне казалось, он не только не видел здесь вопроса, но и даже самой загадки. Прежде всего: что разного в мужском и женском начале по этой крошечной модели? Мы имеем ядро и излучающую энергию субстанцию, как в семени, так и в яйцеклетке. Плазме же, образовавшейся в избытке в яйцеклетке в виде покоящейся и питающей материи, придана в семени форма жгутика – инструмента для передвижения в пространстве и проведения атакующей операции. Можно предположить присутствие в плазме земной первоосновы, и в частности, Нептуновой стихии – на правах ссуженного приданого. Плазма – слепок с моря: в яйцеклетке она – живоносное вещество, покоящееся в прозрачных, как кристалл, вакуолях, а в сперме – животворная сила, символ которой – бегущая волна. В ядре же заключено астральное приданое; поэтому мы видим, что ядро ведет себя по световым законам и законам излучения, когда зарождается новая жизнь. В каждом акте зачатия отражается мироздание.

Что заставляет меня убеждать себя с помощью доступных нам средств в том, в чем изначально у веры нет никаких сомнений? Похоже, что патер Феликс терпит это, как бы проявляя снисходительность к слабостям ребенка: «Это голоса, которые покинут тебя, как только придет твой черед, бренные слова вечной музыки».

* * *

Солнце уже ярко светило в комнату. Колокола звонили к утренней мессе. Луций закрыл бронированную комнату и распахнул дверь в прихожую, приведя также в беспорядок свою постель. Скоро должна была появиться донна Эмилия с завтраком и молоком для Аламута, и она бы только молча и укоризненно смотрела на него, если бы заметила, что он всю ночь не спал.