Текст книги "Уроборос"

Вообще-то здесь нельзя было курить, но Егору сейчас было не до правил. Брак, какая странность, думал он, пуская кольца дыма в потолок. В опьянении и восторге влюбленные мечтают путем сложения двух разниц получить улучшенную единицу. Проводят общий знаменатель фамилии. Живут под одной крышей. Едят из одной тарелки. В это время, когда стремление к единению ощущается как физическая потребность, и происходят все роковые ошибки.

В первом же действии с энтузиазмом и без сожаления в топку костра взаимности летит все – свобода, время, привычки, привязанности, вещи, люди, планы, взгляды. Почти всем можно поступиться, практически все можно отдать, изменить, пересмотреть, перелицевать и подправить. Все потайные чуланы распахиваются. Подвалы и темные углы заливаются дневным светом. Карманы выворачиваются и вытряхиваются. Любовь неистовствует.

И вот слились. Прилепились. Не разорвать. Не разлучиться. Но проходит время. И становится скучно. Надоедает. Приходит привычка. За ней разочарование. Следом усталость, раздражение, злость. И включается запоздалый реверс. Становится вдруг тесно, душно, маятно, начинает жать в боках и рукаве, и вот уже брак хочется снять, как пиджак-маломерку, сбросить, освободиться, убежать.

Теперь эти двое начинают шаг за шагом и день за днем возвращать себе то, что когда-то с такой безоглядной щедростью свалили в брачный общак. Вынимают, отряхивают, осматривают пострадавшие привычки и наклонности как уцелевшее, но попорченное добро на пепелище. Возвращают себе свое и без энтузиазма наблюдают за партнером, выцарапывающим и себе что-то обратно в пользование.

Егор никогда не любил свадеб. Эти хмельные кортежи, белое платье в шесть зарплат, фотосессия в кустах, проезд по точкам, пролет по городу. Автомобили с тошнотворными бантиками и куклами на капотах. Любовь обставляла себя почти так же, как смерть. Только скорость выше и шуму больше.

Но ведь были и другие свадьбы. Были, Егор точно знал. Должны были быть. Там словно в карауле стояли кипарисы, синим ковшом прогибалось небо, в траве летел скатертью накрытый стол, и птицы пели, а люди мало пили, там никто не давал невыполнимых клятв и все только обещали друг другу красиво разойтись, когда придет время. Там обнимались и говорили так: «Буду с тобой, пока наши пути идут вместе. Буду верен тебе, пока ты, я или мы оба не устанем. Я ничего не возьму у тебя, кроме того, что ты сам захочешь мне дать. Я дам тебе все, что ты захочешь в новой жизни. Я останусь тебе другом и после брака. Я буду с тобой заодно, даже когда перестану быть твоей женой». И самое главное обещание: «Я не предам свой выбор, даже если ошибусь в нем. Я никогда не стану тебе врагом, что бы этот сумасшедший и чокнутый мир ни попытался сделать с нами».

Егор догадывался, что на той свадьбе он был один. И только для него ветер трепал белую скатерть так и не накрытого стола. Не было там женщины. Или была? Какой она могла быть? И могла ли там быть Нина?

Сигарета давно догорела, он уже собирался встать и выйти из замусоренных кулис, как вдруг в темноту закатились два каких-то веселых существа. Они были огромными, нелепыми, неловкими, едва держались на ногах и давились от хохота. Егор отступил в сторону, чтобы не спугнуть пришельцев. Внезапно он сообразил, это были те самые мыши, вернее, актеры в костюмах мышей, что работали на площадке. Однако зверьки явно не собирались работать. Судя по всему, они пытались совокупиться прямо в костюмах и помирали от хохота, путаясь в хвостах и поролоновых пузах.

Неожиданно Егор наступил на что-то хрусткое, «мыши», словно это и правда были настоящие грызуны, немедленно затихли, насторожились, покрутили головами, переглянулись и дали деру. Егор хохотнул, потер руки и тоже отправился восвояси. Предстояло разговаривать с режиссером, хозяином похотливых тварей. Вместо того чтобы работать, тут все отирались по углам и заваливали сроки. А мышам на пятки наступал уже следующий проект.

* * *

Ночью, когда ты слабый и беспомощный, отчаяние догоняет тебя. Тревога, паника и страх, это проклятое трио, садится на край кровати, наползает тяжелым грузом и отменяет сон. Город молчит, ни звука за окном, жизнь отступает, оставляя тебя в одиночестве с ночными химерами. И неслышная нервная скрипка звучит все громче и громче. И нитки рвутся одна за другой, оставляя сердце раскачиваться над бездной. И вот уже лопается последняя, и сон и явь срываются прочь. И еще долго не спасает ни включенный свет, ни работающий телевизор…

Нина не выдержала, рывком встала с кровати и направилась на кухню. Налила сначала воды, потом подумала и достала недопитую бутылку вина. Посмотрела на часы, за окно. А что? Еще даже не рассвело, будем считать, это в зачет старого, а не нового дня. Она налила, выпила, поморщилась, прислушалась к ощущениям. Алкоголь ударил в голову, в ноги. В целом было приятно, хотя и странно. Нина присела на подоконник, всматриваясь в густые синие сумерки.

Вчера вечером она долго кружила во дворах. Среди облезлых стен и смотрящих друг в друга грязных окон сложно было найти причину жить. Здесь было легко умирать, еще легче – стремиться к умиранию. Она задержалась перед полуразвалившимся домом с выбитыми стеклами. Порывы холодного ветра доносили изнутри запах гари и мочи. Рядом с этим склепом Нину вдруг одолели сомнения. Что она здесь делает? Одна. В чужом холодном городе. Вдали от дома. От Егора. От всего, с чем она связана и что еще как-то связано с ней. Здесь она была сама не своя. От самой себя на расстоянии.

Почему она вообще уехала? Что ее напугало? Что именно она заметила, поняла, почувствовала? Егор провожал ее на вокзал. Они ехали молча, обменивались ничего не значащими фразами, словно поддерживая вежливое ровное горение того синего пламени, в котором оба тайно мечтали спалить друг друга. На парковке он захлопнул крышку багажника, от резкого звука голубь сорвался с крыши. Егор помог с чемоданом, они вышли на перрон, он приготовился поцеловать на прощанье, и тут вдруг Нина разрыдалась. Не было никакой уловки в тех слезах. Егор растерялся, а она рыдала так, словно уезжала навсегда, словно билет был в один конец, и не было никаких шансов вернуться.

В океане порой люди гибнут в виду берега. Они попадают в rip current, мощное возвратное течение, затягивающее их на глубину, и сопротивляются, стараясь выплыть. Когда силы иссякают, их просто накрывает с головой и – adios. Есть только один способ выжить – отдаться потоку, понадеяться, что рано или поздно тебя прибьет к его границе, и затем из свободной воды добираться до берега. Но об этом мало кто знает. В панике бьются в волне и тонут. Нина начинала опасаться, что и она рано или поздно ослабнет в этой борьбе с невидимой волной и силой. А может, еще раньше от страха перед ней пойдет ко дну. Был еще шанс, что утопающую заметят с берега и подберут. Но к такому варианту она, похоже, еще не была готова.

По инерции Нина допила вино и поплелась обратно в постель. Было слишком рано, возможно, еще удастся заснуть. Надо хоть немного отдохнуть от самой себя.

* * *

Чудо зла уже сидело в его кабинете, когда туда вошел Егор. Гадзилло великолепное. Голубые глаза-отрава. Варвара Давыдова. Известная на всю страну красавица-актриса. Красавицей, конечно, она была на любителя, рослая, крупная, витальная баба, лицо, правда, точеное, высокие скулы, губы пухлые, взгляд беспутный, понятное дело, с поволокой. Женщина эффектная, но вот с актрисой точно выходила какая-то лажа. Нет, Варвара не была бездарна, однако ее дарование было надежно ограничено однажды выбранным амплуа. Она сама немного путалась в понятиях роковой женщины и женщины-вамп, но чувствовала, что ее стезя лежит где-то в этих пределах. Варвара поставила все на красно-черное и выиграла. По-своему в этих ролях она была неплоха. Жизненное кредо гарантировало органику. Непреходящая лень пополам с презрением в глазах сходила за негу. Она умела разговаривать с людьми и половину критиков расположила к себе, вторую половину извела мастерскими интригами. И от нее отстали. Остальное доделали журналисты. Ранг священной коровы гарантировал спокойное яркое горение ее славы. Время от времени выходили статьи в газетах и журналах, время от времени штампованные, но эффектные роли пополняли ее фильмографию. Мир терпел и не такие пошлости, проблема была не в этом.

Она и вправду обладала каким-то необъяснимым секретом, возвышавшим ее над банальным актерским блядством и придававшим ее победам привкус великолепия. Варвару интересовали мужчины. Не те выгоды, которые их сопровождали, это само собой, житейский интерес никто не отменял, но, когда в полумраке ресторана она пальцем приманивала того или иного самца, они шли на ее зов как завороженные. Вращаясь в мире мужчин, она сама оказалась мужиком в юбке. Могла переспать из чистого интереса, поблагодарить и выгнать. О сексе с ней ходили легенды. Так это было или нет, уже и не разобрать, у мифа сто глаз, сто ушей и весь он неправда, но что-то в этой женщине, несомненно, было. То, что Егор люто ненавидел.

Он только головой качал, натыкаясь на медоточивые интервью, которые она раздавала на публику. Мастерица сладкого морока, Варвара любую глупость выдавала за откровение, только и делала, что с придыханием рассуждала о высоких материях, чести, совести и добродетелях, обо всем том, чего не знала даже понаслышке. Сирена. Одураченные журналисты и публика сами были виноваты. Им давали ровно то, что они хотели. Чистейшей лживости чистейший образец.

Егор нарочно громко хлопнул дверью. Она повернулась на звук. Холодный тяжелый взгляд должен был придавить мерзавца. Но не на того напала.

– Где директор?

Вот так сразу. Ни тебе предварительных ласк, ни намеков на вежливость. Если ей что-то было нужно, расходились скалы и расступались воды, обнажая дно морское. Варвара знала, что здесь все решает тот, кто взял себе право. Она, похоже, свои права взяла еще в материнской утробе.

Он хотел было выйти из кабинета, но передумал. Это была его территория, и то, что анаконда здесь зацепилась своим хвостом, еще ни о чем не говорило. Егор вспомнил, зачем пришел, пересек комнату и открыл ящик стола. Ему не надо было поднимать глаз, чтобы видеть, как во взрывном механизме напротив смешиваются контрастные жидкости.

– Где директор? – с опасным присвистом повторила бомба.

Судя по тону, разгон частиц уже достиг максимального ускорения. Егор понимал, что затеял дурацкую игру, но не мог остановиться и отказать себе в мелочном удовольствии. Он даже не искал нужные бумаги, просто вынул первый попавшийся договор и внимательно, преувеличенно внимательно просматривал его. Он ждал, когда бесы взвоют, и они взвыли. Стул отлетел в сторону, и в кабинете рвануло.

Свести бы ее с Ниной, думал Егор, безразлично наблюдая, как Варвара Давыдова крушит его кабинет. Вот бы поорали друг на друга, мастерицы своего дела. Технологией истерики и скандала и Нина владела в совершенстве. Что могло послужить причиной, не знал никто. Она цеплялась за какое-то слово, жест, взгляд, за паузу или ее отсутствие. За насупленную бровь или рассеянный взгляд. И все. Начиналось страшное. Жрецы Беллоны доходили до исступления, принося кровавую жертву богине войны. Они калечили себя и крушили все вокруг. Нину бы к ним, показала бы класс.

Егор все время боялся, что она его ударит. Боялся не ее кулачка, а того, что не поймает самого себя за руку. Усилием воли сдерживался, пока Нина бесновалась, следил за тем, чтобы не поранилась, но знал: если она ударит его, он просто не сможет сдержаться. Егор опасался, что убьет ее, сам того не желая. Но Нина знала, что делала, и тем временем выходила на коду. О, кода была ее коньком!

Исчерпав себя в крике, она и правда переходила к безумию. Но это было тщательно продуманное нахальное помешательство. Пройдоха принималась хватать ртом воздух, задыхаться, слезные краны срывало, и во все стороны начинало хлестать соленым дождем. Она билась в конвульсиях, ничего не видела, ничего не слышала, ничего не понимала. Якобы. Это был тонкий расчет на бескрайних просторах импровизации.

Что оставалось делать? Успокаивать. И он успокаивал. Следил, чтобы не поранилась. Приносил воду. Выводил на балкон. Умывал. Раздевал. Укладывал. Наконец этот сатанинский концерт стихал и она – засыпала! Сворачивалась калачиком, и, еще немного злобно и горестно посопев, проваливалась в глубокий и крепкий сон. Егор оставался один.

Иногда у него подолгу дрожали руки. Он ходил кругами и не мог остановиться. И ведь даже злости не было, было какое-то бесконечное отупляющее отчаяние. Маленькие и жалкие, как птички, где-то на задворках сознания бились мысли о том, что так не может и не должно быть, но что были эти птички по сравнению с бронзовой глоткой женщины-истукана. Она несла в себе не жизнь, а погибель. От эрозии ее гнева разрушалась его земля. И от ее вздорной и легкомысленной натуры зависело его будущее. От него, похоже, больше не зависело ничего.

Егор наливал себе водки, выпивал, как отраву, и волокся к ней в кровать. К ней, потому что не приведи господь было уснуть на диване. Проснувшись ненароком и не обнаружив его рядом, эта ракета возмездия могла опять устремиться ввысь. Меньше пятидесяти килограмм живого веса. И откуда только силы брались.

Тем временем Варвара Давыдова замедляла разгон, приближаясь к концу коды. Все помещение было залито коньяком и валерьянкой, разбит стакан, сломан стул, испорчена прическа и порвано платье – в принципе, довольно средненький масштаб. Эта сучка знала, когда надо остановиться, чтобы не испортить, а украсить свою насквозь фальшивую биографию. Тварь расчетливая. Все произошедшее будет вписано в графу «самоотверженный профессионал, проявила нетерпимость к дилетантизму и профнепригодности группы». Егор догадывался, что скорее всего ей чай не того цвета принесли на площадку, но директор, ассистентка и особенно хозяин павильонов были прокляты.

Он понимал, что наживает себе еще одного врага, просто потому, что молчит, смотрит, слушает, думает о своем и пальцем не собирается пошевелить в ее пользу. Она не могла быть отвергнутой. Не привыкла, чтобы ей не угождали, не прислуживали, не прославляли. Такого она не прощала. Дверь громыхнула ей вслед пушечным выстрелом. Теперь она сама найдет его. Егор с удовольствием осмотрел свой слегка потрепанный кабинет. Все-таки вывел из себя. Так бы и выпил сейчас победную рюмку. Мелочный мститель. А что, ему нравилось.

* * *

Мужчины чувствуют, когда женщины тонут. Как стая падальщиков они на расстоянии преследуют жертву. Один осмелился, подошел на улице «с приветом, рассказать, что солнце встало». Но Нина посмотрела на него с таким ужасом, что он немедленно испарился.

Она взяла с собой компьютер и отправилась в кафе. Ей не хотелось оставаться дома одной. Текст был несложный, и сдавать его было не к спеху, но Нине нужно было чем-то себя занять. До встречи с Егором она работала много и в жестком режиме, но потом поняла, что выбора не избежать, и решила в пользу мужа. Ей удалось договориться с коллегами, она перешла в штат вольнонаемников и теперь получала меньше, но располагала временем и собой. Егора это вполне устраивало.

Был один момент, связанный с работой, который Нина не любила вспоминать. Оценив ее внешний вид и хорошо подвешенный язык, продюсеры, знакомые знакомых, предложили ей вести обзор книжных новинок на телевидении. Неплохие деньги, нормальная загруженность – Нина не скрывала радости. Не то чтобы она мечтала о славе, еженедельная программа о книгах ее бы и не дала, но все равно, это было что-то новое. Казалось, если правильно раскрутить это колесико, можно добиться интересных результатов.

Она и не поняла, почему машина запнулась, едва тронувшись с места. Егор даже не сказал «нет». Это было бы неблагородно и слишком просто. Всю неделю, пока шла работа над пилотом, он высмеивал Нину. Иногда «звезда эфира» звучало почти зло, иногда почти ласково, но всего нескольких дней подколок и издевок хватило, чтобы Нина сама пришла к продюсерам и, сославшись на мифические «семейные обстоятельства», отказалась. Один из мужчин с таким сожалением посмотрел ей в след, что Нина поняла: что-то гораздо большее, чем телепрограмма, прошло мимо нее. Но тогда бунт был ей не по зубам.

Жизнь вернулась к привычному ритму, и Егор больше никогда, ни словом, ни намеком не напоминал о случившемся. Все словно отрезало. Нина только один раз включила телевизор, чтобы посмотреть на миловидную бойкую девицу, которая сидела на ее месте в студии. Она переключила канал. Все занимали чьи-то места. Иногда брали их с боем, иногда подбирали за другими. Что двигало Егором – страх ее возможной успешности, ревность, опасение, что ослабнет контроль, что Нина окрепнет, изменится и ускользнет? Нина старалась не думать об этом. Но с того момента понимание, что король, возведенный на трон ее собственными руками, голый, не оставляло.

Она уселась в глубине кафе и открыла лэптоп. Правки было мало, она вычитывала текст за хорошим переводчиком. На этот раз им достался труд известного ученого-антрополога о биологической изнанке любви. Нину заинтересовала глава о депрессии. Автор считала, что существо, впавшее в сомнамбулическое состояние после расставания с партнером, в конечном счете выигрывало. Депрессия была не только потерей времени, сил и воли, это был последний способ, отчаянная попытка вернуться к нормальной жизни. Когда красноречивая брошенка расписывала соплеменникам, как страдает, как ей холодно, страшно, обидно, больно и одиноко, ее, конечно, слушали, но так, вполуха. Однако стоило члену коллектива выпасть из общественного процесса, перестать ловить, солить, скоблить, сушить, валять и веять, а вместо этого ссыпаться безвольной кучей в стороне и целыми днями мусолить прядь волос, сосать палец или смотреть в одну точку, как племя настораживалось. Теперь было понятно, что дело не чисто. На пустое сопливое место необходимо было срочно обратить внимание, растрясти, вернуть к жизни и в строй. Жертва получала внимание и поддержку, а племя – здорового и полезного участника, вновь способного приносить пользу. Прошли столетия, механизмы закрепились. Люди жили, не понимая причин и следствий своих поступков.

– Девушка, вы не против, если я к вам присяду? – елейный голос прямо-таки втекал в уши.

– Против, – не поднимая глаз от экрана, отозвалась Нина.

– А почему, позвольте узнать, – патока оказалась еще и назойливой.

– Потому что в помещении полно свободных мест.

Тон Нины не оставлял никаких сомнений в ее намерении отстоять свое одиночество. Неизвестный тихо и зло выматерился, но удалился. Она так и не посмотрела в его сторону.

У Нины затекла спина, она закрыла компьютер, допила остывший кофе и потянулась. Захотелось пройтись, продышаться. Нина оделась и вышла из кафе. Пока она сидела в помещении, погода изменилась. Ветром куда-то унесло серый саван облаков, и из-под него выкатилось сильное синее небо. Стекла, сосульки, купола, лужи на асфальте налились солнцем. Нина встряхнулась и почти побежала вперед, без всякой цели, по освещенной стороне проспекта. Как-то вдруг, в один момент сработал сезонный переключатель, и наступила весна. Скорее всего, это был временный сбой, но от ее напора не выдержали и полетели зимние пробки, и полыхнуло скорой оттепелью. Все застывшее потекло, застучало, зажурчало, мир ожил, и вместе с ним и Нина ожила. Впервые за долгое время ее отпустило, она почувствовала прилив сил, и жизнь показалась вполне переносимой.

На Английской набережной сутулый мужчина в униформе толкал перед собой тележку. В ее центре, растопырив для устойчивости лапы и вывалив на плечо черный язык, стоял огромный чау-чау. Богатая рыжая шерсть горела в солнечных лучах. Не было человека на улице, который не обернулся бы на это диво. Выражение на морде не оставляло никаких сомнений – это был песий звездный час. Нине даже показалось, что периодически легким поклоном он приветствует восхищенную публику, но, скорее всего, тележка просто подскакивала на кочках, и пес старался сохранить равновесие.

– Какой красавец! – раздался мужской голос рядом.

Нина обернулась. Высок, хорош, одет небрежно. Она невольно улыбнулась. Знакомый шарф. Нина купила такой же Егору по случаю. Веселый коварный взгляд, у Егора бывал такой. Крупный хорошо очерченный рот. Щетина, не покорявшаяся бритве. У Егора она часто проступала уже к полудню. Он снял перчатку и протянул ей руку:

– Здравствуйте, меня зовут Егор.

И зашло солнце. И Нина побежала. Не разбирая дороги, она неслась прочь. Прохожие, машины, собаки, снег, свет, фонари, автобусы – все смешалось в бесконечную серую ленту. Казалось, прошли годы, прежде чем резкий сигнал автомобиля заставил ее остановиться. Она выскочила на проезжую часть, водитель резко затормозил и не поленился открыть окно, чтобы хорошенько ее выматерить. Нина рассеянно улыбнулась. Отступила на тротуар. Она была на Невском. В Петербурге. Она ничего не знала про свое будущее, а теперь еще и мало что понимала про прошлое. Но в настоящем Егор мерещился ей в каждом прохожем.

Она втянула голову в плечи и, стараясь не смотреть по сторонам, словно Егор и правда размножился сотнями копий по улицам и площадям, засеменила в сторону дома.

* * *

Егор медленно дрейфовал по ночной Москве. Он ехал по знакомому адресу, дороги были свободны, но он не спешил.

Он вспомнил недавний вечер. Там, на вокзале, когда он провожал ее в Питер, Нина вдруг расплакалась. Но эти ее слезы, они были другими, не теми, к которым он привык. В них не было злости. Егор понимал, что она ничего не добивается. На этот раз Нина не шантажировала, не ворожила и не приносила жертв, она оплакивала. Словно предчувствовала конец. В ее скорби было свое величие, и это пугало и раздражало его.

Он невольно прибавил газу и на скорости вошел в поворот. Нина преследовала его. Пусть ее не было сейчас рядом, и на ближайшие дни он был свободен от ее присутствия, она оказалась там, откуда ее никаким фимиамом было не выкурить. Пока северный ветер продувал ее собственные мозги, Нина плотно прописалась в его голове. И к дуэту раздражения и тревоги присоединилась совесть-предательница.

Егор припарковал машину и вышел размять ноги. Впереди возвышались жилые корпуса на Мосфильмовской. Там, в стекле, бетоне, полированном дереве, пластике, пыли и скуке жили люди. Скандалили, брюзжали, переругивались, съезжались под одну крышу вечерами, и жены раскладывали еду по тарелкам, мужья чесали пузо перед экраном, а дети играли за компьютерами. Егор отвернулся. Он никогда не мечтал о такой жизни. А о какой мечтал?

Брак. Вне контекста противное слово. Да и в контексте, порой, не лучше. Считается, что вначале все было чудо как хорошо. Ну это как посмотреть. С одной стороны, да – Эдемский сад, вечная жизнь, прекрасный климат, изобилие. Ни забот, ни хлопот. А эта история про ребро, полная прекрасного подтекста. Ведь не пожалел человек части своей, чтобы дать жизнь подруге, с которой собирался нескучно проводить не год и не два – счастливую вечность. То есть все-таки не так уж и бескорыстно, и потом, если задуматься – ребро… Их, этих ребер, двенадцать пар, одним больше, одним меньше, какое дело! Вот если бы глаз отдал. Нос. Руку. Сердце. Но, ладно, все равно молодец, поделился, чем Бог послал. Гуманный Бог, кстати, усыпил Адама, прежде чем ребра дергать, и, когда первый человек очнулся, рядом с ним уже расчесывала кудри первая женщина.

И что? И кто все испортил? Кто разговаривал с незнакомцами, тянул, что попало в рот, а потом прятался по кустам, плакал и норовил нацепить на себя сначала абы что, а потом что-нибудь помоднее и подороже. Ладно, эта гонка позже началась. А тогда оба оказались хороши. Их, может, и оставили бы в Эдеме, если бы признались и покаялись, дескать, да, я откусила, да, и я попробовал. Но нет, Адам кивал на Еву, Ева на змею, а Бог посмотрел на всех и выставил вон. И поволоклись любители запрещенных фруктов по неровностям новой жизни. Жутковатая картина, надо думать, сопровождала этих двух полуодетых испуганных человечков. Незнакомый враждебный мир, подлая змея и грядущая неизвестность.

Но ведь была и другая история. Вроде как Бог взял грязь и слепил сразу двоих, мальчика и девочку. Адама и первую его жену, Лилит, про которую так никто толком ничего и не успел понять.

 
У Лилит – недоступных созвездий венец,
В ее странах алмазные солнца цветут,
А у Евы – и дети, и стадо овец,
В огороде картофель и в доме уют[2]2
  Николай Гумилев. – Прим. авт.


[Закрыть].
 

Говорят, некоторое время эта ячейка общества худо-бедно мяла траву в сладком Эдеме, но довольно быстро начались проблемы. Адам требовал подчинения и восхищения, а Лилит, не будь дурой, не уставала напоминать, что коль скоро их из одной грязи лепили, то и нет резона доказывать тут свои превосходства. Муж психанул, настучал в высший совет, Лилит фыркнула, села на метлу и улетела. Адам некоторое время ходил радостный и довольный, наслаждался свободами и тем, что больше никто мозг не проедает, а потом, естественно, заскучал, стал ныть и канючить, добился расположения, лишился ребра… ну и дальше по тексту.

Лилит же как-то нескладно договорилась с властями, осталась болтаться на Лунной орбите, то ли под конвоем, то ли под прикрытием трех ангелов-телохранителей, промышляя преимущественно грязными делишками и членовредительством в рядах новорожденных младенцев.

То есть, никто, собственно, и пикнуть не успел, а уже случился первый брак, первый развод, второй брак, преступление, припадок трусости, ложь и позор изгнания. И что, с таким анамнезом в генезисе отправляясь во дворец бракосочетаний можно было на что-то надеяться?

Он отбросил окурок в сторону. Внезапно Егору показалось, что за ним кто-то следит. Он огляделся. Кусты, невдалеке остановка, рядом дорога, по которой время от времени на скорости проносились автомобили. Не было никого и ничего подозрительного. Но чувство, что за ним наблюдают, не отпускало. Егор сел в машину. Ему захотелось побыстрее убраться отсюда. Однако, отъехав на приличное расстояние, он снизил скорость. Егор не спешил. Медленно и в раздумьях он ехал туда, куда сложно было опоздать.

* * *

Телевизор тихо работал в кухне. Еще было не поздно, но Нина, набегавшись за день на воздухе, задремала. Внезапно что-то разбудило ее. Лежа в темноте, она прислушалась.

 
…Но на меня, подруги, и без вас
Нежданное обрушилось несчастье.
Раздавлена я им и умереть
Хотела бы – дыханье только мука:
Все, что имела я, слилось в одном,
И это был мой муж, – и я узнала,
Что этот муж – последний из людей.
 

Нина приподнялась на локте. Голос звучал тихо, но отчетливо.

 
…Порочен или честен, как узнаешь.
А между тем уйди – тебе ж позор,
И удалить супруга ты не смеешь.
И вот жене, вступая в новый мир,
Где чужды ей и нравы и законы,
Приходится гадать, с каким она
Постель созданьем делит…
 

Разомлевшее ото сна тело не слушалось, но Нина все-таки выбралась из постели и темноты на кухню. Изображения практически не было. Экран шумел, словно сигнал шел с другой планеты. Но звук был. Похоже на телеспектакль, она узнала монолог Медеи. Нина нашла пульт, сделала громче.

 
…И завиден
удел жены, коли супруг ярмо
Свое несет покорно. Смерть иначе.
Ведь муж, когда очаг ему постыл,
На стороне любовью сердце тешит…
 

Возможно, колхидская колдунья, уже покидая родину, знала, что ждет ее в будущем, и все равно не передумала, ушла с Ясоном. Медея обманула, предала, убила, лишь бы остаться с ним. Похоже, она верила, что сможет перехитрить волю богов, изменить предначертание. Но она ошибалась. Ясон изменил ей.

Нина задумалась. Подозревала ли она Егора? Да. Но не на того напала. Когда однажды она спросила напрямую, есть ли у него кто-то, Егор разозлился. У него испортилось настроение, он был раздражен и долго ходил в обиде. Но чем сильнее было его возмущение, тем спокойнее становилось у нее на душе. Нина чувствовала вину за свои подозрения и радовалась, что тревога оказалась ложной. Он убедительно свалил все на ее фантазии, и страх постепенно исчез, как исчезли и царапины на его спине, так напоминавшие следы женских ногтей.

Может, и не против Ясона боролась Медея. Нина присела за стол перед телевизором. Выдохся, устал, пузо отросло, а тут Коринф, молодая девчонка, сплошная выгода, – все понятно. Ее с ума сводило другое: почему угасало их пламя, когда-то так ярко горевшее, почему и они с Ясоном были обречены на иссякание любви? И ведь выбор был сделан, и все мечтали, что этот выбор – на века, но рано или поздно все равно начинали появляться неучтенные, новые, другие женщины. А вместе с ними муки подозрения и ревности как предвестники конца.

Любое доказательство лежит в контексте. Платок Дездемоны так бы и оставался платком, если бы умелая интрига не превратила кусок ткани в улику. Беспомощная тряпочка привела роковой механизм в движение. Зависть, или что там было, спровоцировала ревность, ревность спровоцировала смерть. Обнаружив царапины на спине партнера или обрывок упаковки презерватива в кармане, многие испытывают ужас. Мысли о возможном обмане изводят, как предчувствие тяжелой болезни. Многие отравляют себе жизнь, годами прислушиваясь к ощущениям, но так и не решаются сходить к врачу. Да, сдать анализ проще. Ваша кровь, в отличие от партнера, не будет хитрить и изворачиваться. Но мы тянем с решительным шагом, потому что определенность убивает надежду. После нее уже не остается беспомощных «может быть, я ошибаюсь», «возможно, мне показалось», «нет-нет, все хорошо», она заставляет голым и беззащитным выйти в мир, в котором, как после блаженных садов Эдема, уже никогда не будет все просто и легко. Только больной и мстительный разум может мечтать о подобном разоблачении. Но Отелло и не был здоров.

Возможно, и Нина уже не была здорова. Каждый новый «платок Дездемоны», который попадался ей на глаза, вновь и вновь объявлялся Егором всего лишь платком, а не тем, чего она боялась. А она и верила с радостью. Егор приходил домой все позже и все чаще отказывался от ужина. И Нина согласно кивала, да-да, понятно, поел в городе, угощали на переговорах. Она всему верила и старалась ни о чем не думать.

 
Да, между тех, кто дышит и кто мыслит,
Нас, женщин, нет несчастней…
 

И только кричала по поводу и без, все чаще и все отчаяннее.

* * *

Егор лежал в ванной. Он не мог с уверенностью сказать, когда это было, сейчас или десять лет назад, но опять было все. Ужин, телячьи ребра, замаринованные в медовом соусе, приправленные тимьяном и розмарином. Домашний хлеб. Свежая булка с нежным тягучим нутром и хрустящей поджаренной корочкой, оливковое масло, сладкий бальзамический уксус, крупная розовая соль. Мягкий сыр с зеленью в керамической плошке. Подбираешь его деревянным ножом и на ломоть. А ломоть теплый, и сыр тает на хлебе и во рту. Домашний лимонад. Мандарин, лайм и тархун. Красное вино.