Текст книги "«Весна и осень здесь короткие». Польские священники-ссыльные 1863 года в сибирской Тунке"

III. «В Тунке ксендзов нет» – под надзором полиции

Изолированные в Тунке ксендзы находились под постоянным наблюдением и надзором полиции. Высшей инстанцией для них был полковник Михаил Семенович Купенко (позже он изменил фамилию на Купенков), находившийся в Иркутске и осуществлявший также надзор над ссыльными всей Восточной Сибири, адъютант генерала Корсакова. Непосредственным опекуном и надзирателем над ссыльными в Тунке являлся казачий атаман, сперва поручик, затем штабс-капитан Матвей Андреевич Плотников. Как и все прочие жители деревни, ксендзы также подлежали контролю так называемой мирской избы и заседателя (что-то вроде асессора полиции) Дьяконова. В специально изданном иркутским начальством уставе были подробно прописаны правила проживания изгнанников и контроля над ними. Первые несколько лет он тщательно соблюдался. Другим польским ссыльным не дозволялось селиться даже в отдаленных окрестностях. Поэтому когда польский исследователь Сибири и Байкала, ссыльный Бенедикт Дыбовский хотел устроить исследовательскую станцию в Култуке, расположенном на берегу озера и Тункинского тракта, сибирские власти долго не давали разрешения. «Опасались, – писал Дыбовский, – что мы станем посредниками между ксендзами и остальным миром».

Ксендзы не имели права покидать деревню, корреспонденция их была ограничена четырьмя письмами в год (раз в три месяца; это правило сохранялось до 1869 года) и проходила официальную цензуру в Иркутске. Будучи лишены гражданских прав (а также прав духовных лиц), они не могли совершать службу, иметь алтари, и лишь один-два раза в год им разрешалось пригласить священника из Иркутска для выполнения религиозных обрядов. Считаясь бывшими ксендзами, они не имели права называть себя священнослужителями, даже предварять – в любых документах – фамилию буквами «кс.» [ксендз]. Они также были обязаны извещать всех своих корреспондентов, чтобы те придерживались в письмах данного правила. «В Тунке ксендзов нет».

Местным надзорным органам вменялось в обязанность регулярно отсылать в Иркутск рапорты о поведении и законопослушности ксендзов-поселенцев. Другие политические ссыльные не имели права контактировать с ними, а в случае прибытия в Тунку таковых следовало немедленно выдворять. Полицейские строгости, ограничивавшие существование ксендзов, стали постепенно смягчаться после 1869 года, однако наблюдение и надзор сохранялись. Осенью 1870 года сибирские чиновники высшего ранга, не забывшие о событиях 1866 года и польском вооруженном бунте на прибайкальском тракте, настоятельно подводили полковника Купенкова к мысли о необходимости переселить ксендзов в другой район Сибири, так как Тунка может стать объектом бунтовщической агитации из Монголии, где произошли волнения.

Купенко в рапорте от 9 декабря 1870 года успокаивал начальство, доказывая, что годы ссылки и изоляции сделали из прежних бунтовщиков совершенно других людей, живущих, главным образом, надеждой на царскую милость и возвращение на родину: «Обходя дома ссыльных и наблюдая их бытовые условия, я мог убедиться, насколько нищета, изоляция от привычной среды и лишение социального положения способны изменить мировоззрение этих людей; в них сегодня невозможно узнать не то что агитаторов, некогда сыгравших значительную роль в восстании, но даже тех ссыльных, какими они прибыли в Сибирь». Правда, невозможно полностью исключить возможность попытки бегства в Монголию, но в этом смысле Купенко больших шансов беглецам не дает, учитывая здешние расстояния и естественные преграды.

«Кроме того, принимая во внимание условия, которые ждут беглецов в Монголии, имею честь сообщить, что от поселения Тунка до монгольской границы – сто пятнадцать верст. Сначала путь лежит через поселение Шимкинское и Туранское, затем дорога выходит на наш Хангинский пограничный пост, от которого до первого монгольского улуса Урянха, находящегося около острова Косогол, – двадцать девять верст.

Этот улус занимает территорию в сто пятьдесят верст, радиусом около пятидесяти верст. Здесь расположена резиденция Дон-Нойана и Шеретуйя при Ламаистском дацане. От На-рин-Хоройской и Окинской застав до ближайших человеческих поселений – около двухсот верст, а дороги очень неудобны; снежный покров на горных цепях по полгода не позволяет свободно передвигаться, а другую половину года горные реки создают множество опасных бродов, поэтому все предпочитают путь в Монголию через Хангинскую заставу.

Как свидетельствует недавно прибывший в Тунку на лечение сын Дон-Нойана, от Урянхи до места, занятого бунтовщиками, нужно ехать двадцать две ночи, то есть, считая по меньшей мере сорок верст за ночь, преодолеть расстояние восемьсот восемьдесят верст».

Аргументы эти, вероятно, убедили руководство Восточной Сибири: к идее переселить польских бунтовщиков они больше не возвращались и даже смягчили полицейские строгости. После царской амнистии 1871 года тункинским ссыльным стало легче ходатайствовать о более продолжительных поездках в Иркутск и отдаленные окрестности губернии. «Нам объявили, – писал в своем дневнике 6 ноября этого года варшавский доминиканец отец Игнаций Климович, – что мы имеем право ездить в Иркутск на двадцать дней за билетом, а в губернию – на шесть недель».

Почта приходила в Тунку еженедельно. Таким образом, связь этой «уединенной» деревни с миром была возможна, но для ксендзов затруднительна. Кроме писем, ссыльным приходили с родины также посылки, однако содержимое их нередко пропадало. «[…] с посылками этими происходили крупные злоупотребления уже в самом Иркутске, поскольку иркутские чиновники, ужасные пьяницы и воры, тщательно проверяя каждую пришедшую полякам посылку на предмет сокрытых в ней денег или писем, вытаскивали и беззастенчиво присваивали целое и новое белье, приличную и дорогую одежду, новую обувь, подменяя их своим старым бельем, протертой одеждой, дранной и чиненой обувью», – писал ксендз Матрась. Чиновники конфисковали из посылок все, что было предназначено для отправления служб, даже белое полотно – подозревая, что оно может быть предназначено для изготовления стихарей. 27 мая 1869 года в иркутском ведомстве задержали золотой дискос и миссал, высланные с родины капуцину (ранее служившему в монастыре в Лёнде) отцу Базилию Ляссоте. Реже пропадали книги, журналы («не окрашенные политически»). Книги на «нейтральные», теологические, философские, исторические темы, к тому же изданные на территории Российской империи и прошедшие цензуру, после контроля, как правило, попадали в руки священников. В частности ксендзы в Тунке читали: главный орган церковных властей в Царстве Польском, выходивший с 1863 года «Пшеглёнд Католицки» («Католическое обозрение»), а также журналы «Кроника Родзинна» («Семейная летопись»), «Курьер Варшавски» («Варшавский курьер»), петербургский «Глос» («Голос»). Они комментировали и переживали события в стране и мире, будучи изолированы, все же отчасти включались в празднование польских национальных и церковных праздников.

Более всего они страдали от ограничения и контроля переписки с родными и близкими. Вся корреспонденция шла через иркутское ведомство, где подвергалась цензуре. В том случае, если в письме встречалось слово «ксендз», неоднозначные выражения, описания положения ссыльных или использовался неизвестный цензору язык, оно возвращалось к отправителю или же терялось, а зачастую было также чревато возбуждением следствия. Так произошло, когда ссыльные начали тайком, в обход государственных инстанций, направлять посылки на адрес приходского священника иркутской епархии ксендза Швермицкого (бывшего ссыльного 1852 года). В январе 1869 года под нажимом властей Швермицкий обязался передавать такие письма губернским властям. В свою очередь сто семнадцать духовных лиц, живших тогда в Тунке, заставили подписать заявление, что они не станут использовать адрес иркутского священника. Тем временем отсутствие вестей от близких приводило многих ссыльных в отчаяние. «Жажда писем превращается в зависимость, сродни пьянству, – писал ссыльный (имя его установить не удалось) из Тобольска в декабре 1869 года. – Жаждешь, потому что сердце болит, а удовлетворишь жажду – так лекарство хуже болезни. И нет спасения».

«Печальны, чрезвычайно печальны наши ситуация и положение. Кому же под силу предвидеть будущее», – писал летом 1868 года ксендз Миколай Куляшиньский знакомым под Люблнин. «Предо мною – бездна». На страницах дневника он выплескивал свою горечь: «Жизнь моя текла в Тунке монотонно, словно отметки на часах, одна подобна другой. Улыбка природы меня не трогала, дух убит, а тело иной раз голодает. Я влачил свое существование, словно подстреленная птица; вместо жизни – одеревенение, апатия ко всему. Хотел бежать в тайгу, в леса, в пущу, дебри и там поселиться вдали от людей, раз они обо мне позабыли. И ничего больше, тишина да могила в степи – вот и все, что мне осталось – думал я не однажды. – Да! Свершилось, – повторяю я ежедневно. – В такой ностальгии текла моя жизнь. Смерть товарищей заставляла меня проливать слезы».

С таким отчаянием писал ксендз, который занимался интеллектуальной деятельностью, наукой, изучал Тункинскую долину (о чем пойдет речь ниже), у которого были близ Тунки любимые места, где – на лоне природы, часто в роще на берегу реки Ахалик – он отдыхал и набирался душевных сил. Что же говорить о тех, кто был слаб духом, стар, болен или просто мало активен! Таких психически буквально убивало однообразие дней и лет (ведь встречи, торжества и т. д. случались лишь время от времени), ностальгия, туманное, неведомое будущее, зачастую убеждение, что в этой безнадежности пройдет вся оставшаяся жизнь. Постоянно терзавшие многих ксендзов переживания («Какие-то дикие, мрачные мысли, толклись, отгоняя сон, в голове, вились в ней дьявольским вихрем»), страх за оставшихся на родине близких, часто отсутствие известий от них, приводили к психическим срывам, способствовали рецидивам опасных болезней. Согласно записям отца Игнация Климовича, на каторге в Акатуе имел место летальный исход, вызванный тоской, отчаянием и сильным стрессом. 5 апреля 1867 года здесь похоронили после очень короткой болезни 47-летнего отца Прокопа Храневича, капуцина из Жмудской епархии. «Он начал страшно тосковать, – записывал по горячим следам в своем сибирском дневнике отец Климович, – и печалиться, что ничего не знает об оставшейся на родине любимой дочери (Храневич ушел в монастырь, будучи вдовцом) – жива ли? – затем тоска захлестнула его полностью. Около 10 вечера он начал отчаянно рыдать, затем – головная боль, лихорадка и тиф».

Ксендз Антоний Опольский из Жмудзи, желая вырваться из Тунки и вернуться на родину, ходатайствовал о принятии его в лоно православной Церкви. Он направил соответствующее письмо губернатору Восточной Сибири, что даже сам атаман Плотников счел шагом безрассудным. В конце концов, Опольский отказался от этих планов и, считая свой поступок тяжким грехом, исповедался в нем перед смертью, которая наступила 29 марта 1872 года. Он прожил пятьдесят девять лет. Другой тункинский ссыльный, ксендз из Варшавской епархии, Винцентий Серемента, не выдержал условий ссылки, пережил нервный срыв и 26 августа 1869 года был отправлен в больницу в Иркутске с диагнозом «помешанный». Там он и скончался в следующем году, в возрасте сорока двух лет.

Ксендз Владислав Байковский, молодой тогда человек, на протяжении трех лет добивался, чтобы ему разрешили поселиться в Иркутске или освободили и позволили вернуться в Европу, доказывая, что имеет на это право на основании амнистии апреля 1866 года, объясняя, что со дня на день, «от почты до почты» тщетно ждет положительного решения властей и отъезда. «Я – человек слабого здоровья» и «если ожидание затянется, – писал он в феврале 1869 года властям, – умру здесь от тоски». В самом деле, его положение могло удручать и даже приводить в отчаяние, ведь Байковский был приговорен «всего лишь» к поселению в Сибири под надзор, а многие светские ссыльные с подобными приговорами давно уже вернулись в страну. Наконец и его «освободили» в марте 1872 года – но на поселение в европейской России, заменив наказание «менее суровой» ссылкой, которая продлилась еще более десяти лет. В конце концов, Байковский навсегда остался в России.

Со временем полицейский надзор над тункинскими ссыльными смягчился и им разрешили передвигаться на большие расстояния или бывать в Иркутске, но в Тунку польские светские ссыльные не приезжали. Ни один из ксендзов об этом не упоминает. Да и с какой целью кто-нибудь стал бы наведываться в это уединенное место?

Возможность общаться с соотечественниками появилась, когда в близлежащий Култук прибыли польские исследователи во главе с Бенедиктом Дыбовским. В 1869 году к нему приезжали из Тунки с ночевкой ксендзы Александр Янковский и Рафал Древновский. Заодно они могли узнать новости о судьбах других кругов ссыльных, а ксендз Древновский, интересовавшийся медициной и практическим лечением, наверняка пользовался советами «лекаря-чудотворца» Дыбовского, слава о котором шла по всей Сибири. Возможно, в Тунку заглядывали товарищи Дыбовского, также ссыльные и натуралисты, Александр Чекановский и Ян Черский, в начале 1870-х годов организовавшие (с ведома и разрешения властей) исследовательские экспедиции на север Тункинской долины. В 1872 году, когда Черский вел исследования где-то на берегах Иркута, ксендз Феликс Ковалевский, страстный орнитолог, прислал ему найденные в горах кости черепа овцы аргали (oris argali), которые были необходимы натуралисту для исследований.

IV. «Коли хочешь жить, нужно есть» – забота о хлебе насущном

Первых ксендзов, прибывавших в Тунку, местные жители принимали подозрительно, недоброжелательно и даже враждебно, однако не упускали случая нажиться на их несчастье. Требовали немереных денег за продукты, причем в этой операции участвовал сам Плотников, который заранее набил свой амбар всем необходимым, понимая, что прибывающие поселенцы будут вынуждены где-то это покупать, а он, таким образом, получит хорошую прибыль. Плотников сразу сообщил полякам, что «у него на складе, то есть в амбаре, имеются отличная пшеничная и ржаная мука, ячменная и гречневая крупа, томское масло, сахар, чай, соль, свечи и мыло, и даже русский табак, сигары и папиросы превосходного качества, и все перечисленные товары можно приобрести в любое время и по сходной цене».

Дороговизна первого года пребывания ксендзов в Тунке была связана еще и с прошлогодним неурожаем: «замерзли все посевы на полях, прямо на корню, и мука была желтой, как лимон».

А между тем большинство ксендзов, прибывших в Тунку, терпело нужду. Они приезжали из дальних концов Сибири, в плохой одежде, некоторые были больны. Ксендз Куляшиньский вспоминал спустя годы: «одежду нашу главным образом составляли балахоны и тулупы, причем видавшие виды, так что мы производили впечатление оборванцев и отбросов общества, а священное облачение, если кому удавалось его провезти, хранили для последнего пути». Подобным образом писал Матрась: «Одежда, белье и обувь у нас были перешиты из арестантского обмундирования, которое нам выдали во время этапа в Сибирь». Они получали «по три рубля в месяц на питание, одежду, белье, обувь, свет и дрова, то есть, одним словом, на всё про всё».

Их распределили по крестьянским избам или по разрушенным хибарам, в которых когда-то жили ссыльные донские казаки. Ксендзы считали, что местные жители должны обеспечить их дровами и светом, полагая, будто имеют на это право, что лишь усугубило недоброжелательность и сопротивление. Вероятно, священники жаловались чиновникам в Иркутск, потому что 11 апреля 1866 года иркутский гражданский губернатор написал Плотникову официально и сухо: «Жители Тунки не обязаны предоставлять ссыльным жилье, воду, дрова и свечи. Известить преступников, что они должны сами искать себе жилье, сами заготавливать дрова и обеспечивать освещение, сами носить воду, и будучи лишены прав, не могут ожидать постоянных услуг или помощи от местных жителей».

Ксендзы снимали жилье по несколько человек, питались сообща, бедно, однообразно: на завтрак – чай с сахаром и картошка в мундире, на обед – суп, заправленный маслом, и кусочек ржаного хлеб (из перемороженной муки), на ужин – чай и картошка, изредка выловленная в Иркуте и поджаренная на масле рыба – тогда они считали себя счастливчиками. «[…] мы спасались продажей одежды, потому что от голода не убежишь», – писал о том периоде ксендз Куляшиньский. Вероятно, мало кто приобретал продукты на складе Плотникова – в силу нехватки средств.

Можно вообразить отчаяние несчастных, когда им не хватало денег на еду, что уж говорить о необходимой домашней утвари, посуде, ведрах для воды, топорах и т. д. Ведь они имели только то, что было на них да личные вещи в мешках. А первых ксендзов привезли в Тунку зимой. Так что когда крестьяне отказались дать им дрова, некоторые священники бродили по деревне в поисках щепок, которые можно было бы бросить в печь.

Ужаснувшись призраку голода, ксендзы постоянно допытывались у своего попечителя и надзирателя: «Что мы будем кушать?» Объясняли, что личные вещи давно распроданы, денег нет, работы никакой они найти не могут, голодают. Попечитель из государственного ведомства, хотя поначалу сам способствовал недоброжелательному приему поляков в Тунке, вошел в их положение и объяснял иркутским властям, что недавно, посещая жилье ссыльных, видел двух больных, которые три дня питались одним чаем и что польские ксендзы сейчас в самом деле откровенно бедствуют. Никто в деревне не наймет этих людей в качестве работников, потому что крестьянского труда они не знают, земледелием, не имея средств и соответствующих орудий, заняться не могут, надежды на то, что удастся вырастить на огороде излишки на продажу, тщетны, перспектива торговли также весьма сомнительна, поскольку до города слишком далеко.

В довершение всего в марте 1866 года разразилась эпидемия тифа, и за неделю заболело двенадцать ксендзов. Как мог, спасал больных ксендз Людвик Чаевич, немного разбиравшийся в медицине (о чем подробнее ниже), но располагавший тогда лишь банками и ланцетом. 1 апреля тиф унес первую жертву – скончался ксендз Францишек Жуковский, сорока пяти лет, священник из Рачков близ Сувалок. Два месяца спустя, 9 июня, умер еще один ксендз – 65-летний Симеон Яникович из Жмудзи. Эпидемии и всевозможные болезни будут частыми гостями в домах ксендзов в Тунке.

Ксендзы дважды обращались к генерал-губернатору Восточной Сибири Михаилу Корсакову с просьбой определить им для проживания другую деревню, поближе к Иркутску, с более здоровым климатом (так они писали, будучи в ужасе от эпидемии тифа и смерти ксендза Жуковского), куда было бы легче доставить медика и лекарства, а также увеличить пособие «на питание» до шести рублей. В апреле Корсаков велел сообщить ксендзам, что, будучи лишены прав, они не могут ожидать какой-либо постоянной помощи, должны сами себя обеспечивать; он считал, что климат в Тунке исключительно здоровый (а на воды приезжают лечиться даже жители Иркутска), к тому же место поселения одобрил сам царь, так что ни о каких изменениях не может быть и речи. В мае он послал в Тунку полковника Купенкова, чтобы тот ознакомился с положением ксендзов.

Встреча с ссыльными состоялась в казачьей станице. Купенко доказывал, что правительство не в состоянии увеличить размер пособия, ксендзы проинформировали его о местных ценах и предоставили счета, из которых следовало, что только на жизнь им требуется семь рублей в месяц, не считая затрат на жилье и одежду. Аргументы ксендзов поддержал также поручик Плотников. Тогда Купенко предложил ксендзам заняться земледелием или рыбной ловлей, это, мол, поможет им выжить, а кроме того, советовал по двое занять «казенные» пустовавшие хибары, бесплатно, образовав в тункинкой «России» польскую колонию, и согласиться на трехрублевое месячное пособие. Ссыльные отказывались принять такие условия, потому что хибары эти были маленькими, полуразрушенными (их еще только собирались ремонтировать – за счет самих ксендзов), без сеней и заборов, к тому же на территории «России» имелось всего три маленьких колодца. В конечном счете Купенко согласился, чтобы ксендзы получали шестирублевое пособие, с тем, что они сами найдут себе жилье у крестьян и покинут дома, которые заняли прежде. В середине июня специальный комитет по делам быта политических ссыльных в Иркутске и генерал-губернатор Корсаков приняли решение выделить ксендзам в Тунке пособие в размере семидесяти двух рублей в год, то есть по шесть рублей в месяц.

Шесть рублей (на жилье и питание), выплачиваемые задним числом, позволяли – при большой экономии – кое-как выжить. Их давали только тем, кто не получал никакой поддержки с родины. «[…] в этом случае мы могли устроиться с большим удобством и кое-как одеться», – вспоминал Матрась. Однако зачастую пособие не платили или задерживали, а вновь прибывшие в Тунку ксендзы должны были лично ходатайствовать о предоставлении помощи. Мало кому этого хватало, но долгое время духовные лица не предпринимали почти никаких шагов, чтобы улучшить свое положение. Они вели себя так же, как другие ссыльные в аналогичных ситуациях – ждали изменений к лучшему от чиновников или – наивно – освобождения, а может, также рассчитывали, что сумеют воспользоваться пребыванием в Сибири для миссионерской работы среди неверных.

Ходатайствовал о них перед высшими инстанциями в Иркутске их официальный духовный опекун, уже упоминавшийся иркутский священник Швермицкий. Объехав зимой 1868 года с религиозной миссией Иркутскую губернию и Якутскую область, сам потрясенный нищетой ссыльных, а также по их просьбам, он 23 марта обратился к генерал-губернатору Восточной Сибири с просьбой облегчить участь не только ксендзов Тунки, но и других польских изгнанников на этих территориях. Он писал об их тяжелом положении, отягченном неурожаем предыдущего года, о нищете, особенно стариках и больных, одиноких, не имеющих и «куска хлеба насущного». Он доказывал, что хотя духовные лица в Тунке (где много старых и больных) получают пособие «на прокорм», шесть рублей серебром, но все равно испытывают крайнюю нужду, усугубляемую дороговизной в деревне всех продуктов; государственного пособия хватает лишь на хлеб, а ведь необходимы еще одежда, обувь, дрова и жилье. Он просил власти согласиться на повышение лимита пересылаемых родными сумм до четырехсот рублей в год (вместо прежних трехсот) и разрешить таким лицам получать также пособие, и лишить его лишь тех, кто получает больше указанной квоты. Ничто не указывает на то, что чиновники вняли просьбам и предложениям иркутского священника.

Среди польских ссыльных ходили слухи, что ксендзам в Тунке живется вполне сносно. 25 марта 1869 года Юзеф Калиновский (из Литовского генерал-губернаторства) писал из Иркутска на родину: «говорят, что там неплохо в материальном отношении, платят по шесть рублей в месяц, правда, я слышал, эту сумму вычитают из денег, присланных из дому, если таковые случаются. Впрочем, они живут довольно уединенно. […] На самом деле я не могу достоверно утверждать то, что знаю только по слухам».

В действительности жизнь в Тунке была дорогой. «[…] жилье и продукты с наплывом наших из-за Байкала дорожают», – писал ксендз Куляшиньский 16 ноября 1868 года знакомым на родину. Дорого было в местных «лавках», дорого брали крестьяне. «Хитрые и хваткие тункинские крестьяне, желая обобрать нас до нитки и пустить по миру, почти еженедельно собирались в канцелярии общины, сговаривались о ценах, по которым будут продавать полякам продукты, и после каждой такой встречи поднимали их, так что в конце концов нам пришлось платить за один пуд ржаной муки два рубля тридцать копеек» (Матрась). Это очень много, если сопоставить с ценами, упоминаемыми ссыльным из другой части Сибири, Генриком Верценьским, который платил своим хозяевам в Енисейске за пуд ржаной муки от пятнадцати до восемнадцати копеек, а пшеничной – от двадцати пяти до тридцати копеек. «[…] Втридорога драли» с ссыльных почти ежедневно приезжавшие в Тунку окрестные «буряты и бурятки на лошадях, обвешанных кожаными мешками со всевозможными товарами». Лишь со временем, когда конкуренция возрастет, буряты понизят цены и даже сами станут покупать у поляков.

Жизнь в конце концов заставила ксендзов «задуматься о хлебе насущном» и предпринять как индивидуальные, так и совместные шаги, заняться разного рода физическим трудом, что поначалу казалось им несовместимым с духовным саном. Со временем священники стали пытаться зарабатывать сообща. Смягчение через несколько лет полицейских строгостей расширило возможности контактов с Иркутском и отдаленными окрестностями и, соответственно, позволило больше зарабатывать.

Из официальных документов иркутской администрации известно, что осенью 1868 года сто двадцать священников решили устроить в Тунке склад зерна, который, во-первых, обеспечил бы их на длительный срок хлебом, а во-вторых, защитил от завышения цен местными жителями. По поручению Купенкова этим предстояло заняться капитану Плотникову: закупить для изгнанников тысячу пудов зерна в счет их ежемесячного пособия и складировать в одном месте. В конце концов, к апрелю следующего года инициатива провалилась из-за отсутствия в деревне подходящего помещения, а также неблагоприятной для ксендзов конъюнктуры.

Поначалу только самые смелые или, может, самые оборотистые и имевшие хоть какие-то собственные средства изгнанники пахали землю и сеяли рожь и пшеницу. А земледелие и огородничество в Тунке были занятием непростым, трудностей тут преодолевать приходилось немало: то погодные аномалии застанут врасплох, то вредители или другая зараза уничтожит посевы, особенно зерно. «Земля плодородная, – вспоминал Куляшиньский начало их пребывания в Тунке, – но климат убийственный. Поскольку из-за поздней весны сеют [тут] только в конце мая и в начале июня, а в первые дни августа уже случаются заморозки, чаще всего оказывается, что завязавшееся в колосе зерно прихватил мороз. Мало того, если удачное положение грунта позволяет зерну созреть, нападает – это зависит то ли от температуры земли, то ли от окружающих поля лесов, – какая-то смоляная клейкая материя, называемая жителями помхой, которая сжигает зерно. Мы ели хлеб из этого зерна, другого не было, разве что в виде исключения. Он невкусный, нездоровый, глинистый, но и за такую муку, желтую, напоминающую порошок, приходилось платить один фунт двенадцать грошей. Другой не было, да и эту с трудом удавалось раздобыть».

В общей сложности своим хозяйством обзавелось десятка полтора священников, землю они получили, видимо, от общины, а может, арендовали у местных крестьян. На обустройство выдавалось также государственное пособие, несколько сот рублей; ксендз Станислав Матрась из Кшешова на Сане получил четыреста. Некоторые крестьянствовавшие ксендзы смогли со временем построить собственные дома, закупили инвентарь, лошадей, скот, поля и луга. Крестьянами стали, в частности: «с размахом» – Юзеф Тушевский, Ян Ходакевич и Феликс Василевский (эти двое вели совместное хозяйство), Францишек Козловский («поставил свой дом») и Матрась, который, уезжая из Тунки, продал поспешно, «за бесценок», «три штуки скота, откормленного борова, четырнадцать возов сена». Крестьянствовавшие ссыльные обеспечивали себя, а все излишки продавали. Кое-кто делал молочные продукты – «известностью пользовались, прежде всего, сыры». Сельским хозяйством занимался, предположительно, диакон камальдул Феликс Кулаковский – «сам выстроил дом». Семинарист кармелит Михал Палейкис вел хозяйство капитана Плотникова.

Все – «все до одного» – разводили огороды для собственных нужд на придомовых участках, выращивали овощи и «в большом количестве» сажали картошку, некоторые просто ради удовольствия разбивали также клумбы; самые красивые левкои были у капуцинов Кароля Ходкевича (двести штук) и Вацлава Новаковского. У некоторых «на тщательнейшим образом ухоженных грядках произрастали такие великолепные овощи, что можно без всякого преувеличения сказать: ксендзам-огородникам впору их было их выставку посылать». Однако к подобному труду не у каждого лежала душа.

Ксендз Станислав Помирский (из-под Плоцка) в письме от 22 июня 1869 года жаловался товарищу в письме на родину: «Добавлю еще, что нынче веду почти животное существование, поскольку едва ли не все силы уходят на то, чтобы голод не докучал, и чтобы не слишком демонстрировать миру пальцы и локти. Разум пребывает в оцепенении, поскольку встречи с книгой выпадают чрезвычайно редко. […] Коли хочешь жить – нужно есть, коли хочешь есть – нужно работать. Согласно уговору, хозяин дома предоставил мне участок земли. Я вскопал землю, посадил картошку и кое-какие овощи; воду ношу сам, довольно далеко, поливаю, пропалываю и тружусь в поте лица своего, и не знаю, выйдет ли из этого толк, поскольку корни молодых растений поедают черви […] В довершение всего вчера (21 июня) выпал снег, покрыл землю и лежал довольно долго». Куляшиньский, который был тогда молодым человеком, такую работу воспринимал как тяжкую повинность: «Копать картошку было мне сложнее всего, так как всякий раз у меня сильно кружилась голова; делать нечего, приходилось самому трудиться».

Многие священники (сведения есть о примерно пятидесяти) довольно успешно занялись различными ремеслами. Среди них были портные (таких «специалистов» оказалось больше всего – восемь человек, в том числе диакон кармелит Вавжинец Дроздыс и Каспер Войткевич) и сапожники (пять человек), в том числе семинарист францисканец Юзеф Пихельский, который «тачал добротные сапоги», столяры (в частности, Ян Пацевич), переплетчик (Игнаций Климович), слесарь (брат Михал Роевский) и скорняк (терциарий Конрад Пежиньский), производители сальных свечей (Юзеф Раюнец, Александер Шепетовский, Ромуальд Скибиньский и Алексий Фиялковский), производители сигар и папирос (таких специалистов было семеро; «превосходные сигары» делал ксендз Аугустин Лаппа), производители «лучших сортов табака» – в том числе «Гаваны», «Вирджинии», «Мэриленда» (Ян Линевич и Фердинанд Стульгиньский), рыбаки (сетями, «на широкую ногу», ловил рыбу доминиканец Альфонс Плищиньский, на удочку – в частности, Станислав Матрась), а также часовщик (Павел Краевский), пекарь (Францишек Каминьский), ювелир, кондитер и даже два «врача». Семеро занимались торговлей. Всего ксендзы освоили примерно два десятка ремесел и других видов работ.