Текст книги "Стеклянный дом"

9
Рита

ПО ФОКСКОТУ РАСПРОСТРАНЯЕТСЯ мрачная атмосфера, болезненная как синяк. Часы с кукушкой на лестничной площадке отмеряют час за часом, а Джинни все глубже уходит в себя. Они здесь уже четыре дня – и никаких улучшений.

Рита, как сказала бы Нэн, обладает «врожденной веселостью», но даже она чувствует, как под влиянием заразительной печали Джинни из стен Фокскота уходит жизнь. Кажется, даже лес отражает это настроение: в удушливом, неподвижном, теплом воздухе звенят комары и мошки. Облака висят низко, над самыми деревьями, белые и тяжелые, как мокрое белье на веревке.

По правде говоря, Рита не ожидала, что новый «эпизод» случится так скоро. И что Джинни так резко покатится на дно, будто сорвавшись в старую лесную шахту, заросшую мхом и прикрытую листьями. А Рита теперь разрывается между двух огней. Насколько допустимо исказить действительность? Она обещала обо всем сообщать Уолтеру – таков был уговор, и потом, он бы сказал, что муж имеет право знать. А вот Рита не уверена. «Не говорите ничего Уолтеру, ладно?» – пробормотала Джинни вчера утром, и чашка дрогнула в руке Риты, плеснув чаем на запястье.

При мысли о том, что Уолтер может использовать эти сведения – полученные от нее сведения! – против Джинни, Рита готова из кожи вон лезть от стыда. Что, если Уолтер и его жуткие частные доктора воспримут этот новый срыв как повод вернуть ее в «Лонс»?

Прошлой ночью Рита не могла уснуть, металась и ворочалась, пытаясь понять, как ей быть. Мысли бегали, как мыши под прогнившими половицами. Утром она проснулась, так ничего и не решив.

Похоже, единственный выход – это быть краткой. «Пятница. У Дж все еще мигрень. Потеряла аппетит», – пишет Рита, сидя за столом в своей душной спальне, упираясь коленями в грубую нижнюю поверхность столешницы. Она покусывает кончик ручки, смотрит на террариум – папоротники в восторге от приятного приглушенного света – и снова на страницу. Нет, даже такие скудные подробности опасны – Уолтер догадается, дурочка, – так что Рита зачеркивает все, захлопывает тетрадку и заталкивает ее в ящик стола. Она ненавидит эту тетрадку. И с ужасом ждет нового звонка от Уолтера.

Он звонил вчера после обеда, явно взволнованный, – Рита соврала, что Джинни ушла на прогулку, – и рассказал, что шахта в Намибии обвалилась в самый разгар смены. Настоящий кошмар. Ему нужно немедленно отправляться туда, так что он не сможет приехать на выходных, как надеялся. Рита попыталась представить муки несчастных шахтеров, погребенных заживо. Подумала о детях, которые лишатся родителей, и о том, как их жизнь в одно мгновение изменится до неузнаваемости. Все это заставляло посмотреть на проблемы в Фокскоте с другой стороны. И все же Рита невольно испытала огромное облегчение, узнав, что Уолтер уезжает из страны. Она заверила его, что в Фокскоте все в порядке. Джинни в прекрасном настроении. Беспокоиться не о чем.

Ее первая ложь. Она соскользнула с языка с удивительной легкостью, хотя пальцы оставили на телефонной трубке потные отпечатки. Но он позвонит опять: такой человек, как Уолтер, всегда найдет способ проверить жену, даже находясь на другом конце света. И Рите придется снова солгать.

Еще нужно скрывать происходящее от Мардж, которая, по мнению Джинни, «в лагере Уолтера».

Отделаться от Мардж непросто. Чем упорнее Рита отказывается от помощи домработницы, тем решительнее она ее предлагает. То и дело приезжает без предупреждения под выдуманными предлогами на своей ржавой машине, кашляющей выхлопными газами. Вместо того чтобы постучать, открывает дверь своими ключами и упрямо, непреклонно топает по дому, хлопая тряпками, хлюпая швабрами и вытряхивая простыни, вооруженная жилистыми колбасами, жирными домашними пирогами со свининой и эмалированными кувшинами молока с пенками – «чтобы поправить здоровье миссис Харрингтон». И вопросы, бесконечные вопросы. «Вы успели рассмотреть малышку, Рита? Похороны были?» Рита объяснила, что новорожденную увезла скорая. Нет, сама Рита ее не видела. Похорон не было: Джинни слишком плохо себя чувствовала и не справлялась, а Уолтер решил, что всем будет лучше, если они притворятся, что ничего не было. Мардж жадно слушала, прижимая к груди бутылку чистящего средства. «Столько нерастраченной материнской любви. – Она вздохнула, будто получая удовольствие от всей этой драмы. – Не находит выхода».

Как было бы хорошо, думает Рита, если бы эта любовь досталась Тедди и Гере.

Но Джинни не встает с большой кровати с балдахином. Узоры старого дерева, из которого она сделана, напоминают колодки, стоящие в Хоксвелле, ближайшей деревеньке. С карниза свисает клочок паутины. Джинни даже не смотрит в окно, где за густой завесой из плюща покачивается летний лес, – говорит, глазам больно от света. Рита открывает окна, но оставляет темно-красные занавески задернутыми, и они раздуваются от ветра, как огромные легкие.

Виной всему известие о телефонных звонках. Рита в этом уверена. Мигрень началась в их первый вечер здесь, вскоре после того, как Мардж заявилась в дом с отвратительно огромными сапогами и упомянула, что какой-то мужчина звонил трижды. Кто еще это мог быть, если не Дон?

С самого начала ее работы у Харрингтонов Дон Армстронг крутился где-то рядом. Поначалу он казался просто старым другом семьи, дерзким болтуном, который заявлялся в дом во всем блеске своего обаяния. Но потом Дон начал бросать на нее взгляды, вызывавшие у нее странную неловкость. Она видела его во снах и просыпалась в комке из простыней, обливаясь пóтом и отвращением к себе. Рита начала замечать, что он частенько звонит в будни, когда дети в школе, а Уолтер на работе, и просит к телефону Джинни. И та, прижимая трубку к уху, разговаривает с ним вполголоса какими-то интимными интонациями и поглаживает беременный живот маленькими круговыми движениями.

После того как умерла малышка, а Джинни стала, как говорил Уолтер, «сама не своя», все изменилось: в гости теперь вообще никто не приходил. В магазине люди отводили взгляд, прокашливались и даже отходили от Риты подальше, как будто на ней тоже осталось пятно, такое жуткое, что все боялись об нее запачкаться. Она невольно задумалась о том, что, возможно, мертвые оставляют после себя дыры, обратно пропорциональные тому, сколько им довелось прожить.

И только в последние месяцы – после того как Джинни вернулась из лечебницы, а ударные дозы таблеток начали как следует действовать, – Дон снова начал появляться. Исключительно тогда, когда Уолтер был на работе, а дети в школе. Едва заслышав рычание его серебристого спортивного автомобиля, Рита спешила уйти куда-нибудь по делам. Когда она возвращалась, Дона в доме уже не было, хотя в воздухе еще витал запах его одеколона – резкий, с перечными нотками. А Джинни, только что вышедшая из ванной, расслабленно сидела, завернутая в белое полотенце, и пар поднимался над ее бледной кожей, как желание.

Рита очень старалась не думать о том, чем занимались эти двое. (Чтобы отвлечься, она представляла королеву. Или пожелтевшие ногти на ногах Нэн, которые Рита помогала подпиливать.) Но потом в голове все же мелькала какая-нибудь непристойная картинка: палец, скользящий по внутренней стороне бедра; сочный изгиб ягодицы. Все это сбивало ее с толку. Рита словно сама запачкалась, стала соучастницей преступления. Она этого не одобряла. Матери должны быть идеальными! Но все же у нее невольно теплело на душе, когда она видела, что Джинни снова счастлива и похожа на прежнюю себя.

Если бы только внимание Уолтера действовало на нее подобным образом. Он ведь пытался. Дарил Джинни букеты гвоздик, которые она оставляла в вазах. Кулинарные книги, которые она ни разу не открывала. Новую щетку для ковров. На это было больно смотреть: Джинни натянуто благодарила, Уолтер растерянно признавал поражение. Рита подслушала достаточно ссор, чтобы понять, что он отказывается давать Джинни развод, упрямо рассматривая их «отчужденность» как временное безумие, которое можно вылечить. Уолтер редко упоминал о малышке – «эта штука», так он сказал однажды – и постоянно угрожал, что оставит детей себе. Рита презирала его за это. Но в то же время он был в положении отвергнутого. А она понимала, каково это.

Рита была почти уверена, что Уолтер знает про Дона, и подозревала, что он сделал ставку на постепенное затухание их романа. В конце концов, лекарство под названием «Дон», как мысленно называла происходящее Рита, никогда не имело долгосрочного действия. Оно было мимолетным – горячечный непристойный сон, в котором Джинни спасалась от грызущей ее печали. Дон входил в комнату и затмевал собой все, а Джинни именно этого и хотела. Просто забыться.

После визитов Дона тучи расступались на несколько дней, а потом снова накатывало ненастье. Рита научилась улавливать его приближение: под потолками, украшенными узорчатой плесенью, начинало отчетливо веять холодом. Словно зверь перед грозой, Джинни становилась беспокойной, будто не могла найти себе места ни в собственном доме, ни в собственной жизни. Она постоянно меняла платья. Долго смотрела на телефон. Ссорилась с Уолтером. Срывалась на детей, особенно на Геру. Джинни возвращалась в то состояние, в котором была до визита Дона. Только еще хуже.

Осознав, что уже некоторое время смотрит на обои от «Уильям Моррис», вздувшиеся от сырости на стене, и размышляет о чужой личной жизни, Рита задвигает стул и подходит к окну. Она прикладывает ладони к прохладному стеклу и разминает суставы пальцев.

Оконные ромбики по размеру не больше книги. От старости стекло поменяло структуру, как кожа, наполняя лес по ту сторону странным движением. Рите кажется, что ее сознание растягивается, подстраивается заодно с глазами, пытаясь разглядеть что-то за ближайшим деревом, потом дальше, не в силах определить, что за серое пятно маячит вдалеке: то ли клочок неба, то ли белесый лист. Лондон остался далеко, в другой галактике. А с ним и Дон. Даже если он снова позвонит, они здесь в безопасности, как беглецы в укрытии. Поэтому не нужно больше беспокоиться. Ее ждет работа. Нужно стирать. Готовить. Оберегать детей от длинного списка лесных ужасов, которые перечислила Мардж.

10
Сильви

– ДА УЖ, это покруче букета хризантем. – Я заглядываю внутрь запечатанного стеклянного колпака, который загадочным образом появился на сестринском посту. Под стеклом малахитово-зеленые папоротники. Мох. Камешек. Белые корни пронизывают смешанную с гравием почву. Как это называется? Террариум, да, точно. Очень круто. Не знаю, почему его появление вызывает у меня такое тревожное чувство.

Что бы подумала Кэролайн? Сестра улетела в Америку почти неделю назад. Мы созваниваемся как минимум раз в день, стараясь поддерживать друг друга. Двигаться дальше нужно с надеждой, а не с унынием – так мы решили. Но теперь, когда Кэролайн нет рядом, это намного сложнее.

– Вы не видели, кто это принес, Кэрри?

– Это было не в мою смену, простите, – отвечает медсестра.

– Немного странно, что даже записки нет. – Подарок щедрый, но странный.

– Может быть, у нашей Риты завелся тайный поклонник, – говорит другая медсестра, набирая что-то на клавиатуре, не отрывая глаз от экрана.

– Может быть, – с сомнением отвечаю я. После смерти папы мама и смотреть не желала на других мужчин. («Я скорее заведу собаку, милая».)

Я поворачиваю террариум, чтобы полюбоваться с другого угла, и только тогда замечаю его: в поросшей мхом ложбинке скрывается миниатюрный – размером со спичечный коробок – домик из эпоксидной смолы. Он резко меняет масштабы всего остального: папоротники становятся деревьями, камешек – валуном. А моя тревога перерастает в нечто иное. Теперь, увидев в террариуме лес, я уже не могу прогнать этот образ.

* * *

Вернувшись в квартиру, я бросаю на пол сумку и скидываю сандалии с ремешками с горящих, ноющих ступней. Мой взгляд цепляется за что-то непривычное, и я вздрагиваю – не ожидала увидеть на диване Энни, завернутую в плед. Я улыбаюсь, довольная тем, что она чувствует себя как дома.

– Приятный сюрприз!

– Привет, мам, – бормочет Энни и косится на телефон едва уловимым взглядом, таким же быстрым, как пальцы, набирающие сообщения, – молодежь! Может, она ждет чего-то от своего загадочного нового парня. Вдруг он на двадцать лет старше? Женат? Я боюсь спрашивать.

– Как бабушка?

– Стабильно, – бодро отвечаю я. По крайней мере, она жива. – Эй, смотри, что у меня. – Я осторожно достаю террариум из соломенной сумки и ставлю его на кухонный стол, чтобы стекло поймало водянистые блики с поверхности канала. Я все еще вижу лес.

– Что это? – Энни приподнимается.

– Террариум. Кто-то оставил его бабушке. Чудесно, правда? Но в палату нельзя проносить растения. Можешь поставить его к себе в спальню, если хочешь.

– Круто. – У нее глаза покраснели. Значит, недавно плакала.

– Знаешь, бабушка бы хотела, чтобы ты все равно продолжала радоваться жизни, – говорю я, протягивая руку к чайнику на полке. Нам нужно выпить чаю. Чашечку вкусного чаю, как сказала бы мама. Я думаю о том, как она всегда радовалась Энни, с какой охотой соглашалась посидеть с ней, когда мне нужно было срочно уезжать по работе – а такое случалось часто. – Это женщина, которая подвезла вас с друзьями в Гластонбери, помнишь? Да еще и сунула тебе в руку тридцатку у ворот. Она была бы категорически против того, чтобы ты раскисала из-за нее. – Я открываю балконные окна, и в квартиру врывается аромат куркумы и жареного чеснока. – Она ужасно тобой гордится, Энни. И всеми твоими достижениями. Математика в Кембридже? Алло?

Энни молчит.

Сама я едва наскребла на проходной балл по математике. Неусидчивая ученица – легко отвлекается, несерьезно относится к учебе, говорили учителя, – я стремилась поскорее перебраться в Лондон, начать зарабатывать, влюбиться и с головой окунуться в буйную красивую жизнь, которая поможет мне сбежать от самой себя. От своей истории. От своей сущности. Энни в сравнении со мной – новая ступень эволюции.

Наверное, мы со Стивом хоть что-то сделали правильно. После четырех выкидышей мы решили прекратить попытки завести еще детей и вложили все свои ресурсы в нашу единственную чудо-девочку. В отличие от меня и Кэролайн, в детстве предоставленных самим себе, мол, что вырастет, то и вырастет, – что поделать, это были семидесятые, – Энни играла на скрипке и в теннис, училась по методике Кумон и занималась с репетиторами в дополнение к школьному образованию.

Мы всегда говорили ей: «Учись как следует – и сможешь заниматься чем угодно, Энни, выбрать любую специальность, какую захочешь. Не останавливайся ни перед какими преградами». И она не останавливалась. Я включаю чайник.

– Кембриджу повезло, что у них будет такая студентка, как ты, Энни.

– Можно, пожалуйста, не грузить меня этим дурацким Кембриджем? – с неожиданной злостью говорит она.

Я оборачиваюсь, озадаченно нахмурившись. Это еще что за новости?

– Я, может, еще не пройду. – Она закусывает нижнюю губу и отводит взгляд. – Я, может, вообще не захочу туда поступать.

Я готова воскликнуть: «Как это не захочешь?!» (Я уже начала фантазировать о ее будущей блестящей карьере с социальными выплатами и стабильностью в комплекте, о том, что ей не придется то пировать, то голодать, как всем фрилансерам, и о том, как она встретит в Кембридже симпатичного студента и в итоге выйдет за него замуж.) Но, почувствовав, что стою на тонком льду, я успеваю вовремя прикусить язык.

Чайник щелкает, но выражение лица Энни подсказывает мне, что день вдруг резко стал неподходящим для чаепитий. И что-то еще изменилось, только я не понимаю, что именно. Между нами какой-то фильтр, нечто смутное, движущееся и хрупкое, как туман, ползущий над каналом ранним утром. Я открываю холодильник.

– Давай пообедаем пораньше. Мы же вроде покупали эти шикарные полосатые помидоры на фермерском рынке?

Энни подходит ближе, наклоняется над разделочным столом и заглядывает в террариум.

– Мам…

– А хумус? – Я отодвигаю в сторону липкую горчичницу. – Где он? Прячется где-то.

– Не прячется. – Энни проводит пальцем по стеклу террариума, не глядя на меня. – Я его съела.

– Тогда салями.

– Тоже съела.

Я молча тянусь за разделочной доской.

– Черт. Хлеб закончился. – С канала доносится резкий звук мотора. Кто-то снимается с якоря. Вдруг это тот самый красавчик? – Я сбегаю в гастроном. Минутку. – Я хватаю сумочку. Может, успею пройтись мимо него, пока он не уплыл.

– Мам…

Я чувствую присутствие чего-то осязаемого на кухне. Что-то нарастает. Даже террариум странно поблескивает, как будто внутри застряли светлячки.

– Мне нужно с тобой поговорить.

– О. – У меня внутри все обрывается. Я боялась этого разговора и в глубине души ждала: сейчас Энни скажет, что хочет остаться жить у Стива. Надежда, которую я пыталась поддерживать в себе всю прошедшую неделю, начинает угасать. Мне ужасно не хватает мамы: она бы знала, что сказать Энни. – Послушай, я знаю, тебе было трудно принять, что мы с папой… – Я не выдерживаю и срываюсь. – И да, ты права, мне следовало с самого начала быть с тобой честнее…

– Я не об этом. – Она прикрывает глаза ладонью. – Мам, все намного серьезнее.

Розовые стены комнаты накреняются, словно опрокинутые кильватером проходящего мимо судна. Тишина накатывает волной, потом отступает. Я говорю:

– Энни, милая, что случилось? – и сама уже чувствую где-то в глубине души, что это будет один из тех самых разговоров, разделяющих жизнь на «до» и «после», и что ничего уже не будет как прежде.

11
Рита

ГЕРА И ТЕДДИ ВЛЕТАЮТ в дверь кухни, запыхавшиеся, взлохмаченные, с карминовым румянцем на щеках. Рита заметила, что детей в лесу охватывает дикое, пьянящее ликование. (Походы в Риджентс-парк никогда не производили на них такого впечатления.) Это ее тревожит, потому что она не может бегать за ними каждую секунду. Они появляются из дыр в заборе, как зайцы, и исчезают в них же. Когда Рита распахивает калитку и кричит «Обед готов!», то задерживает дыхание, и смутная тревога постепенно начинает перерастать в панику, пока дети не выскакивают из зарослей и ржавый крючок калитки не защелкивается у них за спиной.

Рита не может мысленно нанести их на карту, не знает, где они находились в эти минуты ожидания, по каким замшелым оврагам петляли, цепляясь за ветки одеждой и ногтями, какими тропками бежали обратно к дому. Она не может даже оценить, насколько на самом деле опасен лес и стоит ли так беспокоиться. Рита прекращает размазывать зеленовато-желтые пиккалилли по сэндвичам.

– Надеюсь, вы не лазали на поленницу? – Опасно нагроможденные бревна стоят у нее перед глазами, готовые покатиться, словно огромные смертоносные кегли.

– Не волнуйся, Большая Рита, я успела спасти его от верной смерти. Мы не отходили далеко от дома, как велено. – Она насмешливо изображает скаутское приветствие, бросает рюкзак на пол и начинает рыскать по кухне в поисках чего-нибудь вкусного. – Хотя эти грибы странного цвета были вкусные, правда, Тедди?

– Что? – У Риты внутри все переворачивается.

Тедди и Гера заливаются фыркающим смехом, довольные тем, что удалось ее поддразнить.

– Нельзя так шутить, – резко произносит Рита, несмотря на охватившее ее облегчение.

Но она рада видеть, что дети держатся дружно, как и положено брату и сестре, которые вынуждены вместе справляться со скукой и тревогой за мать, лежащую в мутном безмолвном сумраке на втором этаже. Может, оно и к лучшему, что большую часть времени дети здесь сами находят себе развлечения. А времени более чем достаточно. Дни в Фокскоте – от рассветного птичьего хора до закатного переполоха летучих мышей – тянутся вяло и мешковато, поскольку Рите не нравится надолго бросать Джинни без присмотра.

Если бы они остались на лето в Лондоне, все было бы иначе. Даже если бы Джинни впала в меланхолию, она бы, по крайней мере, свободно передвигалась по дому со всеми его удобствами и находила утешение в привычном окружении. А Рита могла бы как следует выполнять свою работу, выбираться в город, чтобы подарить детям лето, которое они заслуживают, с походами в Британский музей, в волшебную пальмовую оранжерею в садах Кью, а после обеда – за добычей на липкий берег Темзы. Все те занятия, которые Джинни только рада была доверить няне, а Рита – любила всей душой. Ей с трудом верилось, что она еще и получает за это деньги. И сейчас, вспомнив все это – теплый, сладкий запах какао-дерева в садах Кью, испачканный илом черепок викторианской вазы на ладони, – она особенно тоскует по Лондону.

– И зря ты так боишься леса, – говорит Гера, вырывая Риту из размышлений.

– Я не боюсь! – врет она, стараясь придать голосу насмешливую интонацию.

– Если бы я был такой высокий, как ты, я бы вообще ничего не боялся. – Тедди тяжело вздыхает, сдувая кудряшки со лба. – Я хочу побыстрее вырасти.

– Терпение. Однажды ты будешь выше меня. – Рита улыбается, хотя ей почти больно представлять, что Тедди станет взрослым, а его детство затеряется во времени, как бутылка с письмом, брошенная в огромный бурный океан. Она выпутывает колючку из его кудрей. Потом встревоженно принюхивается. – Откуда запах горелого?

– Мы просто развели маленький костерок, – весело объявляет Тедди.

Гера бросает на брата многозначительный взгляд, заставляя его замолчать, и сует в рот ломтик сыра.

– Все в порядке, Большая Рита. Мы его уже потушили.

У Риты внутри холодеет. Она вспоминает лондонский дом, каким он предстал перед ней в последний раз: резко выделяющийся в полукруге из красивых домов, как гнилой зуб среди здоровых. Штукатурка почернела, глицинии завяли.

– Нельзя разводить костры, глупенькие! – накидывается на детей Рита. – Так, ладно, спички. У кого они? – Она раскрывает ладонь и переводит взгляд с Геры на Тедди, у которого более виноватое лицо.

Но в итоге именно Гера нехотя вытаскивает коробок из плотно набитого кармана шорт и отдает его, обиженно хмыкнув.

Рита ругает себя за то, что не заметила пропажу спичек. Но Фокскот, как и лес, для нее все еще неизученная территория, место, где на каждом углу под личиной самых обычных вещей может скрываться грядущая катастрофа. Пол в подвале усыпан ржавыми челюстями капканов. Топорами. Ножами. Целая коллекция ружей хранится в незапертом шкафу (подходящего ключа она не нашла). Рита даже обнаружила маленький пистолет в жестяной коробке из-под печенья. Когда она обратилась с вопросами к Мардж, та просто пожала плечами и пробормотала что-то о том, что у нее самой тоже есть ружье, как будто хранить огнестрельное оружие среди сладостей – это обычное дело.

Рита прячет коробок на верхнюю полку серванта, к щербатой посуде – туда, где до спичек точно не дотянуться. Она проверяет савойскую капусту, заготовленную на ужин, отмокающую в холодной соленой воде в кухонной раковине, с одобрением замечает всплывающих слизней и берет в руки кувшин лимонада.

– Держи, Тедди. Поиграй в маму, – не подумав, добавляет она.

Тедди относит кувшин на деревянный кухонный стол, оставляя след из липких капель на полу, покрытом керамической плиткой.

– Сядь, Гера, – велит Рита, не понимая, почему та продолжает смущенно стоять посреди кухни. – В чем дело?

– Я тут нарвала. Для мамы. – Гера наклоняется, достает из рюкзака небольшой букетик нежно-голубых цветов и аккуратно расправляет их на столе. Потом поднимает на Риту взгляд, полный сомнения. – Как думаешь, ей понравится?

Эта неуверенность, эта жажда в глазах Геры поднимают вихрь чувств в душе Риты. Она вдруг вспоминает, как сама терзалась сомнениями и одиночеством в таком возрасте, – странное время, когда ты уже выросла из игр в куклы, но не доросла до того, чтобы самой контролировать свою жизнь. Ты одновременно и боишься, и ждешь приближения взрослой жизни. И все еще отчаянно нуждаешься в материнской заботе.

– О, Гера. Конечно, понравится, как же иначе? Давай-ка я поставлю их в воду. – Она расправляет букет в банке из-под джема.

– А я маме цветов не нарвал, – выдает вдруг Тедди, который сидит на табуретке и тяжело дышит. Его мягкие темные волосы кудрявятся на фоне выцветшей желтой футболки. – Нечестно, что Гера подарит маме цветы, а я нет, – говорит он.

Рита кладет ему на тарелку сэндвич и, наклонившись, срезает корочки.

– Это не соревнование, Тедди, – мягко говорит она, но невольно задумывается о том, что, хотя в своих уличных приключениях дети держатся вместе, дома они больше похожи на лесные растения, которые соревнуются за мамино тепло и свет.

– Я первая придумала, – заявляет свои права Гера.

– Нет, ты втихую их собрала, предательница. – Тедди тянется пнуть ее под столом, но промахивается – нога слишком короткая. Он вытаскивает ломтик сыра из сэндвича и начинает слизывать пиккалилли. Проходит несколько секунд. Рита пытается придумать, как поднять ему настроение, и уже готова пойти за его металлическим конструктором, когда Тедди добавляет: – Мамочке нужны цветы, потому что она опять болеет?

– Она… – Врать Тедди намного сложнее, чем обманывать Мардж. – Просто неважно себя чувствует. – Рита успокаивающе сжимает его плечо.

– Это такой шифр, Тедди, – говорит Гера, даже не пытаясь ей помочь, и тянется за его корочками. – Ты знаешь, что это значит. – Набив рот хлебом, она бросает взгляд на Риту и возражает: – Я ему врать не обязана!

Тедди надувает губы и краснеет, стараясь не разреветься перед сестрой, как маленький.

– Но я хочу, чтобы мамочка поправилась.

– Со временем она обязательно поправится, Тедди.

Тот смотрит на нее пустым взглядом. Рита вспоминает, что в детстве понятие времени тоже ничего для нее не значило. Все хорошее пролетало мгновенно, как вспышка. Скучное – тянулось до бесконечности. А время ничего не решало, как обещали взрослые. Со временем ты просто становился старше.

– Ну-ну, иди сюда. – Рита усаживает Тедди к себе на колени и крепко обнимает. Он пахнет соленьями, землей и мокрой шерстью.

Я люблю этих детей, думает она, и сила этой любви поражает ее, словно резкий удар под дых. Она тут же останавливает себя. Через год-другой Тедди отправится на учебу в школу-интернат, как когда-то его отец (Уолтер однажды сообщил ей сухим тоном, что ненавидел каждую секунду, проведенную в школе), а Рита будет забыта. Останется смутной высокой фигурой на краю семейной фотографии. Она знает, что таков удел все нянечек – любить чужих детей, а потом горевать втайне, когда работа подходит к концу. Но все же никто из ее воспитанников еще не был и вполовину так дорог ей, как Тедди и Гера. И Рита никогда не забудет эту приятную тяжесть на коленях и как Тедди прижимался к ней, всем телом обтекая ее контуры. И как в день, когда Джинни отправили в «Лонс», Тедди повернулся к Рите и сказал: «Теперь ты будешь моей мамочкой?», а ей ужасно хотелось сказать «да».

– Она не хочет нас видеть, да, Большая Рита? – В его голосе все еще слышатся мужественно сдерживаемые слезы. – Она слишком сильно болеет.

Рита знает, что он думает о лечебнице, о том, что мама может снова исчезнуть. Это невыносимо.

– Идемте со мной. Вы оба. Наверх.

Рита не стучит, опасаясь, что Джинни сразу велит им уходить. Гера и Тедди втискиваются в комнату следом за ней, но держатся позади, не зная, как их примут. И какую маму они сегодня увидят.

Рита ставит поднос на кровать – молоко, сэндвичи и холодный кекс к чаю, – а потом распахивает шторы, поднимая вихрь из пылинок в середине комнаты, огромный, как цирковой шатер. Она начинает тихо говорить, заполняя застоявшуюся тишину. Под стрехой живут сипухи, а в саду – очень шумный дятел, а Тедди заметил в поленнице медяниц. Рита продолжает болтать через плечо, открывая неподатливую оконную раму, чтобы впустить в комнату сладкий запах листьев и земли. Вдалеке через лес идут овцы, похожие на облака. Она отодвигает плющ, и пчелы взволнованно поднимаются в воздух. Рита отгоняет их рукой.

Джинни приподнимается над гнездом из одеял. Она почти все время спит, но все равно выглядит измученной. Глаза мутные и сонные, кожа под ними иссушенная и синеватая. Рита замечает мешочек с вещами мертвой малышки, торчащий из-под подушки, и у нее внутри все обрывается.

– Мамочка! – Тедди запрыгивает на кровать. Пальцы Джинни вплетаются в его кудри, и она наклоняется к нему со слабой, снисходительной улыбкой.

– Ну, привет, мой солдатик.

Рита манит в комнату Геру, застывшую в дверях. Держа в руках банку из-под джема с цветами, которые уже начали вянуть, та осторожно присаживается на краешек кровати, не решаясь забраться в середину. Рита ободряюще улыбается ей. Цветы все еще остаются незамеченными, но это только пока.

Джинни зевает, прикрывая рот рукой.

– Рита, новых звонков не поступало?

Рита качает головой. Джинни мрачнеет. Заметь цветы, думает Рита. Заметь Геру.

– Я… я тебе кое-что принесла, мама. – Гера ставит банку на поднос и настороженно, искоса наблюдает за матерью из-под неровной челки.

– Гера сегодня утром сходила в лес и нарвала цветов. – Рита мысленно умоляет Джинни похвалить цветы. – Специально для вас.

– Какие красивые, – говорит Джинни с каким-то надрывом в голосе, как будто ей больно от этой красоты. Рита с улыбкой смотрит, как она протягивает руку и касается цветка. Но тот мгновенно осыпается на кровать ворохом лепестков, похожих на пастилки «Парма Вайолетс». – Ох, – выдыхает Джинни. – Ох.

Рита морщится. Она смотрит в ошеломленном молчании на облысевший цветок, потом на крупные слезы, беззвучно стекающие по щекам Джинни и капающие на белоснежную простыню.

– Каждый раз что-нибудь идет не так, когда я пытаюсь тебя порадовать, – говорит Гера.