Текст книги "Состояние аффекта"

Ева Львова
Состояние аффекта

* * *

Свет на лестничной клетке мигал, делая лицо человека напротив едва различимым. Прямо за его спиной темнела высокая двустворчатая дверь моей квартиры, войти в которую он наотрез отказался. Незнакомец поджидал меня на этаже, и, как только раздвинулись дверцы лифта, он шагнул мне навстречу и без долгих предисловий сообщил, что он – мой отец. Отца я не помнила, однако верить первому встречному на слово тоже не собиралась. Поэтому я недоверчиво покосилась на незнакомца и официальным тоном произнесла:

– Если вас не затруднит, предъявите документы, пожалуйста.

Он порылся во внутреннем кармане и протянул мне паспорт на имя гражданина Израиля Льва Рудя, и, пока я рассматривала фотографию, поднял руку и разжал ладонь.

– Вот, Агата, возьми, две обезьянки у тебя уже есть, и без третьей твоя коллекция будет неполной.

Забирая с широкой сухой ладони маленькую фигурку, я вдруг четко осознала, что собеседник не лжет. В неровном свете я вглядывалась в широко расставленные глаза под изогнутыми бровями, рассматривала прямой короткий нос, пухлые подвижные губы и четко очерченный подбородок и умом понимала, что это, без сомнения, мой отец. Он походил на меня так сильно, словно я смотрелась в зеркало. Но вещи, которые говорил этот человек, были настолько невероятны, что я отказывалась верить в реальность происходящего.

– Ты многого не знаешь, Агата, но дед и бабушка тебе чужие люди, – с нажимом произнес отец, и я подумала, что ослышалась. Или сошла с ума. – Они ученые, тестируют программу, разработанную в рамках проекта «Сигма».

– Прости, что ты сказал?

Переспрашивая, я в глубине души надеялась, что Лев Рудь рассмеется и скажет, что он неудачно пошутил, но отец продолжал смотреть на меня с тревожным сожалением, точно я тяжело больна и он вынужден мне об этом сообщить. Парадоксальность его заявления заключалась в том, что роднее бабушки и деда у меня никого нет. Я хорошо помню холодный осенний вечер, когда бабушка подошла к моей кроватке с феями на пододеяльнике и, отводя глаза, негромко сказала:

– Ну вот, Агата, придется нам с тобой учиться жить без мамы…

Затем были похороны, и я, маленькая, все смотрела на скорбящих людей и не понимала, почему они так убиваются над закрытым ящиком, в котором ну никак не может быть моя веселая красивая мама. Это уже потом я узнала от бабушки, что мама погибла в автокатастрофе, а папа не смог оставаться в городе, где все напоминало о любимой, подписал контракт с институтом экспериментальной биофизики и уехал в Анголу. А я осталась с его родителями – дедушкой и бабушкой. Дед так и продолжал трудиться в секретном отделе «Сигма», где служил в чине полковника и дослужился до генерала, а бабушка сразу же после гибели мамы из «Сигмы» уволилась и посвятила себя моему воспитанию. Я выросла, окончила школу, юридический институт, стала адвокатом и, смею надеяться, вполне самостоятельной личностью. Так, во всяком случае, я думала. И вдруг я узнаю, что я – всего лишь подопытный кролик…

Я тряхнула головой, сбрасывая оцепенение, и осторожно покосилась на собеседника. Вот он, мой отец, который в общей сложности проработал за границей больше двадцати лет, и все это время я с нетерпением ждала, когда же биолог Лев Рудь вернется домой. Ну что ж, похоже, дождалась. После двадцати лет разлуки отец стоит передо мной в подъезде нашего дома и несет такую чушь, что уши вянут.

– Все годы эти люди врали тебе, Агата, – горячо проговорил собеседник. – Твоя мать жива, она в Тель-Авивском госпитале Святой Анны. Вера очень хочет увидеть тебя. В половине пятого утра рейс в Израиль, есть возможность улететь. Если поторопимся, успеем в аэропорт.

– Мама жива? – внутри у меня все онемело, и я с трудом выдавливала из себя слова, стараясь справиться с охватившей меня паникой. – Подожди, я ничего не понимаю. Если это действительно так, надо немедленно звонить бабушке! Знаешь, как она обрадуется? И вообще, пойдем домой, чего на пороге стоять?

Я уже было потянулась к сумке за смартфоном, чтобы звонить бабуле, но горячая рука легла на мое запястье. В мигающем свете лампы отец как-то странно посмотрел мне в глаза и чуть слышно проговорил:

– Ни в коем случае никому не звони! И домой я не пойду – там везде прослушки и жучки.

– Но и на лестнице мы разговаривать не можем, – возразила я. – Если хочешь, давай спустимся в мою машину, там хотя бы кресла мягкие.

Кинув взгляд на часы, я отметила, что время близится к полуночи. Весь день пробегав на каблуках по судебным инстанциям, я больше всего мечтала добраться до дома и скинуть наконец-то тесные туфли. А тут так некстати объявился этот странный человек со своими параноидальными откровениями, которые требуют от меня предельной концентрации в столь поздний час.

– В машине тоже могут быть прослушки, – недовольно поморщился он.

– Ну, лавочка-то во дворе не оснащена шпионской техникой? – усмехнулась я, страшно жалея, что не поехала ночевать на дачу. Что уж там скрывать, к этому моменту разговора я с грустью убедилась, что мой отец – обыкновенный шизофреник. Должно быть, именно поэтому дед и бабушка ограждали меня от контактов с неуравновешенным родителем.

Секунду помедлив, собеседник окинул тяжелым взглядом лестничную клетку, перегнулся через перила, удостоверился, что нигде никого нет, и осторожно двинулся вниз по лестнице, проигнорировав лифт. Проклиная все на свете, я с трудом потащилась за ним. Выйдя из подъезда, я некоторое время понаблюдала, как Лев Рудь тревожно озирается по сторонам в поисках возможного хвоста. При свете фонарей мне удалось как следует рассмотреть его лицо – оно было растерянным и испуганным, как у человека, который находится на грани нервного срыва.

Лавочка, на которую я так рассчитывала, располагалась на заднем дворе под развесистым боярышником. Туда-то я и направилась. Держа дистанцию, отец следовал за мной. Откинувшись на спинку лавки и устроившись поудобнее, я подождала, пока он расположится рядом, и приготовилась слушать дальше его сумбурное повествование.

– Можешь мне не верить, но и ты, Агата, и я – всего лишь части эксперимента, – выдержав паузу, задумчиво проговорила отец. – Ты уже взрослая и, должно быть, знаешь, что генерал Рудь возглавлял закрытый проект по изучению возможностей головного мозга, а Ида Глебовна ему в этом помогала.

Это была чистая правда. Не только дед, но и мой прадед занимался подобными исследованиями, и Владлен Генрихович не делал из этого тайны. Во всяком случае, мне он подробно рассказывал о некоторых занимательных эпизодах своей биографии. Да и бабушка частенько упоминала, что познакомилась со своим будущим мужем на проекте «Сигма», где служила медиком. Меня больно задело, что отец называет бабушку по имени и отчеству.

– Почему ты сказал не мама, а Ида Глебовна?

Мой вопрос остался без ответа. Лев Рудь смотрел перед собой остановившимся взглядом, точно он сидел один в тихом дворике, предаваясь своим мыслям.

– Знаешь, как я попал в проект? – вдруг спросил отец, нервно покусывая губы и не поворачиваясь в мою сторону.

Я отрицательно мотнула головой.

– А из обычного московского детдома. Для проведения исследований тогда еще полковнику Рудю нужны были люди, обладающие необычными способностями, и подобные кадры отбирались по всей стране. Меня Владлен Генрихович нашел в детском доме на Таганке. Мы побеседовали минут десять, и на следующий день полковник меня усыновил.

Отец замолчал, напряженно рассматривая аккуратно подстриженные ногти.

– А потом? – требовательно проговорила я.

– Потом? – задумчиво переспросил он. – Потом я жил у него в доме, после школы выезжая в Жуковский и подолгу занимаясь с нейропсихологами в лаборатории института экспериментальной биофизики, и способности мои понемногу возрастали.

Отец снова замолчал, и в тишине старого московского двора было слышно, как из открытого окна доносятся звуки голливудского фильма в переводе Гоблина. Отвлекшись от разговора, я стала вслушиваться в текст, пытаясь разобрать, что это за картина, когда отец вдруг снова заговорил:

– Однажды к Владлену Генриховичу пришел молодой нейрохирург Макс Фишман и предложил возможность одним движением скальпеля сделать из просто способных людей гениев. Я попал в экспериментальную группу и после операции стал тем, кто я есть.

– В каком смысле? – осторожно уточнила я, позабыв про Гоблина.

– Мне кажется, ты понимаешь, о чем идет речь, – устало откликнулся отец. – Назови любую книгу на каком угодно языке из тех, что я когда-либо прочел, и я от начала до конца процитирую названную тобою страницу.

Подумаешь, я тоже могу запомнить и пересказать прочитанное с первого раза, этим меня не удивишь! Пожав плечами, я разочарованно отвернулась, стараясь уловить слова, долетающие из открытого окна.

– Или хочешь, я целиком назову число Пи?

И число Пи я и сама легко называю, точнее, не все число – оно бесконечно, а первые тысячу знаков после запятой. Всему этому научила меня бабушка – у Иды Глебовны разработаны мнемотехники, которые я прилежно осваивала под ее руководством каждый божий день без выходных и праздников по три часа зимой и летом. А были еще увлекательные занятия в только что открывшихся закусочных «Макдоналдс». Проводились они так: мы с бабушкой заходили в ресторан быстрого обслуживания, и Ида Глебовна тихо говорила:

– Шапки!

В течение одной секунды я окидывала взглядом зал, запоминая дислокацию головных уборов, после чего закрывала глаза и начинала перечислять:

– Первый столик у двери: женщина в красной вязаной шапке, рядом с ней – мальчик в черной бейсболке; столик за ними: три головных убора – два берета, на девочке и на старичке, и фетровая шляпа на молодом парне с виолончелью в черном футляре.

Так продолжалось до тех пор, пока я правильно не называла все головные уборы, находящиеся на посетителях в зале. После этого бабушка покупала мне заслуженный «хеппи мил», и все были довольны. Изредка я ошибалась и оставалась без угощения. Зато в следующий раз я концентрировалась так старательно, что больше не повторяла ошибки. На месте шапок частенько оказывались очки, сумки, куртки, зонтики, да все, что угодно.

– Пап, я тебе верю, рассказывай дальше, а то скоро светать начнет, и ты опоздаешь на самолет, – вяло откликнулась я, отогнав воспоминания об увлекательных игровых занятиях под руководством моих стариков.

– Если ты никуда не летишь, то и мне торопиться нечего, – обреченно вздохнул отец.

Мы помолчали, из открытого окна полилась торжественная музыка, извещающая об окончании фильма, и я завозилась на лавочке, придумывая повод, чтобы встать и уйти.

– Уже поздно, – смущенно проговорила я, собираясь подняться.

– Может, тебе все-таки интересна история собственной семьи? – обиженно заметил Лев Рудь, почувствовав мое настроение.

Признаться, что слушать бредни больного человека я не слишком-то расположена, у меня не хватило духу, и я смиренно пробормотала:

– Очень интересна, рассказывай дальше.

– Да что там рассказывать, – махнул он рукой. – В ноябре девяносто второго года нейрохирурга Фишмана пригласили на конференцию в Израиль, и Макс решил показать мировой общественности меня в качестве подтверждения действенности своей методы. Выпустили нас, естественно, не одних – за нами присматривал капитан Жакетов. Он числился в лаборатории, но подчинялся непосредственно генералу Рудю – мой опекун к тому времени дослужился до генерала. Мы прилетели в Израиль, и в Тель-Авиве нейрохирург Фишман вдруг попросил политическое убежище. Мне он заявил, что еще раньше переговорил с израильскими коллегами и продал свое открытие одной мощной корпорации. Они заинтересовались не только Фишманом, но и мной как объектом исследования, поэтому выехать из страны я не смогу. Меня действительно не выпустили, и я остался в Израиле.

– Как же капитан Жакетов допустил такой конфуз? – недоверчиво усмехнулась я, страшно жалея, что бросила курить и не могу занять руки сигаретой, а голову – мыслями о вреде никотиновой зависимости.

– Жакетов ничего не мог поделать, он вернулся в Россию и был уволен из органов вместе с генералом, – невесело усмехнулся рассказчик. – Однако метод Фишмана не оправдал надежд покупателей – оказалось, что из десяти прооперированных выживал лишь один. Интерес ко мне быстро иссяк, и я оказался предоставлен самому себе. Мне удалось устроиться подсобным рабочим в кибуц[1]1
  Сельскохозяйственная коммуна в Израиле.


[Закрыть], и, получив свои первые деньги, я сразу же позвонил Вере: тебе, Агата, как раз исполнилось четыре года, и я хотел поздравить с днем рождения свою любимую дочурку. И знаешь, что мне сказала твоя мать?

– Даже представить себе не могу, – с недоумением пожала я плечами, старательно делая вид, что верю рассказу.

– Она сказала: «Лева, не смей возвращаться домой, Владлен Генрихович рвет и мечет, его со скандалом уволили из органов, и он жаждет мести. Из Тель-Авива вернулся Жакетов и все свалил на вас с Максом. Теперь генерал ищет тебя и Фишмана, ибо считает, что вы вместе задумали побег на Запад». Вера обещала приехать в Израиль – тогда многие эмигрировали. Твоя мама выполнила обещание, но не смогла забрать тебя с собой. Думаю, Владлен Генрихович догадался, куда делась Вера, и, чтобы пресечь возможные разговоры, инсценировал несчастный случай, в результате которого якобы погибла твоя мать. Сейчас Вера тяжело больна, она перенесла тяжелейший инсульт, не знаю, сможет ли подняться на ноги, и больше всего Верочка мечтает увидеть тебя, Агата.

Отец всем корпусом развернулся на скамейке и пристально посмотрел мне в глаза, дрогнувшим голосом проговорив:

– Доченька, очень тебя прошу, полетели со мной, а? Мама так ждет… Я привез приглашение, вот оно. На обратной стороне записан номер моего мобильника, если что – можешь в любое время со мной связаться.

Он достал из внутреннего кармана льняного пиджака сложенный вчетверо листок, протянул мне и держал до тех пор, пока я не взяла.

– Ну что, поедем?

Я смущенно молчала, не зная, как реагировать на это странное предложение. Отец меня не торопил. Когда молчать дальше стало невозможно, я наконец с трудом выдавила из себя:

– Я так сразу не могу. Вот съезжу в Жуковский, наведаюсь в институт экспериментальной биофизики, переговорю с теми, кто что-то об этой истории помнит, – вот тогда обязательно полечу с тобой к маме.

– Напрасно время потратишь, – бесстрастно обронил собеседник. – Институт в Жуковском – секретный объект, тебя туда не пустят.

– Хорошо, тогда спрошу у деда.

– Ну-ну, генерал Рудь очень обрадуется, что сможет снова упечь меня в лабораторию и дать возможность своим людям закончить начатые исследования. Я постоянно чувствую, что люди генерала где-то рядом, я уверен, что Владлен Генрихович не оставил идею вернуть меня в спецотдел. Пойми, дочь, меня предали: я думал, я один из них, а оказалось – я всего лишь подопытный кролик.

– Тогда поговорю с бабушкой, – не сдавалась я. – Аккуратно поговорю, чтобы Ида Глебовна ни о чем не догадалась и не рассказала деду.

– Вот этого точно делать не стоит, – хмуро откликнулся отец. – Я сказал тебе неправду. Генерал с женой тебе не совсем уж чужие. Твоя мама – младшая сестра Иды Глебовны, после смерти их родителей генерал растил Веру как родную дочь. И он никогда не простит Вере предательства.

Окончательно перестав что-либо понимать, я пробормотала слова извинения, наскоро простилась с отцом и, поднявшись с лавки, торопливо припустила домой.

– Я улетаю, мне нужно как можно скорее вернуться к Вере, – неслось мне вслед. – Надеюсь, ты примешь правильное решение. И помни: у твоей матери осталось не так много времени, чтобы повидать тебя, Агата.

* * *

С самого утра меня так и подмывало позвонить деду и прямо спросить о состоянии здоровья Льва Рудя. Если отец болен, почему от меня это скрывают? Может, все не так плохо и его еще можно вылечить? Но мой непосредственный начальник адвокат Устинович не терпит опозданий, поэтому пришлось отложить все вопросы на потом и двинуться в сторону конторы.

Июльское утро только началось, а духота в Москве уже стояла невероятная. Выйдя из подъезда, я окунулась в горячий воздух, поднимающийся от раскаленного асфальта в бледное небо, и, пока шла до машины, взмокла так, словно побывала в сауне. Подъезжая к Маросейке, я всей душой надеялась, что в конторе наконец-то починили кондиционеры и работать придется в нормальных условиях. Однако несмотря на то, что с климатическим оборудованием проблемы были решены, обстановку в адвокатском бюро «Устинович и сыновья» трудно было назвать нормальной. Борис восседал на рабочем месте, сияя, как именинник, а остальные члены семьи Устиновичей водили вокруг него хороводы. Впрочем, помимо отца и брата, вокруг стола моего бывшего однокурсника и лучшего друга утицей плавала секретарша Кира Ивановна и лебедью вышагивала Маша Ветрова, которую в принципе тоже можно считать частью семьи. Наша конторская красотка хоть и крутила роман с Эдом Георгиевичем, но замуж все-таки выскочила за старшего из его сыновей, ибо в самый последний момент глава адвокатской конторы наотрез отказался разводиться с проверенной супругой, родившей ему двоих сыновей. Взвесив все за и против, привыкший мыслить здраво Эд Георгиевич сделал выбор в пользу парных котлет Фиры Самойловны, рассудив, что любоваться прелестями Марии можно и в офисе. Вот тогда-то Ветрова пошла в контрнаступление и женила-таки на себе Ленчика.

Продолжая начатый еще до моего прихода монолог, Эд Георгиевич с напором говорил младшему сыну:

– С билетами заминки не будет, сегодня же можешь вылететь в Тель-Авив, Семен тебя встретит. Он мне звонил, сказал, что в права наследства ты сможешь вступить сразу же после оглашения завещания, так что это чистая формальность.

– И все-таки непонятно, – сокрушенно вздохнула Ветрова. – Почему этот ваш дядя Моня все свое имущество оставил Джуниору? Ведь есть же прямые наследники – тот же Семен. Но даже если ваш родственник по какой-то причине решил оставить своего сына без наследства, покойник мог бы учесть, что Леня старше Бориса, да и вы, Эд Георгиевич, пока еще живы. Может, имеет смысл завещание опротестовать? Может, ваш покойный дядя был невменяем?

– Я могу полететь с Борисом и навести справки у соседей, – охотно откликнулся Леонид, делая шаг к двери, точно собирался сию же минуту лететь в Израиль проверять вменяемость покойного родственника, но Эд Георгиевич так на него посмотрел, что инициативность Устиновича-среднего мигом куда-то испарилась. Под убийственным взглядом отца Леня вернулся на рабочее место, где и затих на стуле, ссутулившись и став ниже ростом.

– Не городите чушь! – продолжая испепелять взглядом невестку и сына, прикрикнул глава адвокатского бюро. – Ceteris pa– ribas, что, как известно, означает «при прочих равных условиях», только один дядя Моня сумел в чужой стране выбиться в люди.

– А как же Сема? – невнятно промямлил Леонид, не поднимая глаз от столешницы, на которой он пальцем размазывал натекшую из цветочного горшка лужицу. Наша секретарша всегда очень обильно поливает цветы, отчего на подоконниках круглый год стоит присыпанная землей вода, время от времени стекая на рабочий стол Леонида и заливая его бумаги. – Сема дослужился в полиции Тель-Авива до рав самаль ришон, разве этого мало?

Устинович-старший скроил скептическую мину, указательным пальцем поскреб гладко выбритый подбородок и не без самодовольства заметил:

– Если учесть, что мы с Семеном оба заканчивали юрфак столичного университета и я владею одним из лучших адвокатских бюро в Москве, то должность прапорщика – не бог весть какая карьера. Дядя Моня же эмигрировал, будучи поваром в общепитовской столовой при автобусном парке, и при этом ухитрился открыть в Израиле процветающий ресторан и, замечу, лично руководил им до последних дней жизни. Нет, о его недееспособности и речи быть не может, хотя Эммануил Абрамович, конечно, был большой оригинал. Взять в официантки Зину – на такое способен только человек с огромным чувством юмора и немалой коммерческой сметкой.

Секретарша тут же переглянулась с Ветровой, спрашивая взглядом, о ком идет речь, но та лишь с недоумением пожала плечами. Слишком мало Мария пробыла женой Ленчика, чтобы быть осведомленной о таких деликатных подробностях. Мне же давнишняя дружба с Джуниором давала некоторые преимущества, поэтому я знала, что Зинаида Подольская – страшный сон семьи Устиновичей. Девица принадлежала к дальней ветви большого семейства и была не только смазлива, но и совершенно безумна, чем и решил воспользоваться предприимчивый дядя Моня. Выписав из России несчастную Зинаиду, он привез ее в ресторан и предоставил полную свободу действий. Зина вдруг вообразила, что она как две капли воды похожа на Мерилин Монро, и стала во всем подражать признанному секс-символу двадцатого столетия, фланируя по залу с подносом знаменитой походкой из культового фильма «В джазе только девушки». Видя такое дело, Эммануил Абрамович тут же переименовал свое заведение из закусочной «У дяди Мони» в ресторан «Монро». Это был ловкий рекламный ход, который не обманул ожиданий ресторатора. Сначала со всей округи, затем и из дальних уголков города в «Монро» потянулся народ, чтобы посмотреть на чудачества «чокнутой русской». Дядя Моня пожинал плоды своей предприимчивости, богатея прямо на глазах. Он уже подумывал открыть сеть ресторанов, набрав для этого мало-мальски похожих на Мерилин девушек и обучив их эротично покачивать бедрами, при этом балансируя заставленными снедью подносами, но внезапная кончина помешала его грандиозному замыслу.

– В общем, Борис, – подвел черту под беседой глава конторы, – передавай дела Агате и отправляйся домой паковать чемодан.

Все еще стоя в дверях, я приветливо помахала рукой коллегам и несколько запоздало поздоровалась:

– Добрый день всем, кого не видела!

Затем я прошествовала к столу Джуниора и с озабоченным видом уселась на стул для посетителей.

– Ну, показывай, что там у тебя за дела, – деловито проговорила я.

Покосившись на меня, приятель неуверенно протянул:

– Э-э, батя, то есть Эд Георгиевич, может, лучше передать дело Воловика Маше Ветровой?

– Вот еще глупости, – надулась Ветрова. – У меня одних только разводов в производстве целых три штуки, а ты на меня свои тяжкие телесные навалить хочешь.

– Тогда, может, Лене? – тоскливо тянул Джуниор, с которого вид именинника слетел сразу же после распоряжения родителя о передаче дел в мои цепкие руки.

– Да ладно, Борь, – попыталась вступить я в разговор, – я только что закончила дело, у меня как раз нет работы, так что я с удовольствием заберу у тебя все, что ты не доделал. Пошли в кухню, попьем кофе, заодно расскажешь, что там у тебя за тяжкие телесные.

Я поднялась со стула и молча наблюдала, как кудрявый друг обреченно выбирается из-за стола, как хрустит суставами, разминая свое большое, затекшее от долгого сидения в парадной позе тело. Борька потягивался, откладывая неприятный момент, но я терпеливо ждала, когда он выполнит свой обычный ритуал, возьмет папку с делом и отправится в кухню. Наконец кудрявый друг все же закончил производственную гимнастику и, подхватив со стола документы, двинулся пить кофе и вкратце излагать суть вопроса, над которым сейчас работает.

Включив чайник и с комфортом устроившись за столом, Устинович-младший вскинул на меня серые телячьи глаза, обрамленные пушистыми ресницами, дернул длинным носом, покрытым канапушками, и неуверенно протянул:

– Сразу говорю – тут все ясно с самого начала. Статья сто одиннадцатая, причинение тяжкого вреда здоровью, подзащитный виновен на сто процентов – ибо нефиг руку на стариков поднимать. Воловик полностью признал свою вину, смягчающих обстоятельств нет, поэтому ему светит от двух до восьми лет, и он с этим согласен. Знаешь, Агата, материалы дела ты можешь даже не читать, в суде заявишь, что сторона защиты полностью согласна с предъявленным обвинением – и все, иди домой обедать.

Я забрала из рук приятеля папку, раскрыла на первой странице и с головой погрузилась в бумаги. Сделав рукой жест, полный безнадежного отчаяния, Борис поднялся со стула и отправился варить кофе. Пока он жужжал кофемолкой и, стоя над туркой, бдительно следил, чтобы кофе не убежал на плиту, я ознакомилась с материалами и отложила папку в сторону. Кинув недоверчивый взгляд на внушительный том в картонном переплете, который я за считаные минуты успела прочесть от корки до корки, Устинович-младший с уважением проговорил:

– Сколько я тебя знаю, Агата Рудь, столько не перестаю поражаться, как быстро ты читаешь. Колись, как ты это делаешь?

Я перестала наблюдать за поднимающейся над туркой пенной шапкой и задумалась. Действительно, а как я это делаю? Просто беру в руки страницу протокола допроса и через секунду знаю, о чем в ней говорится. Я смотрю на нее краткий миг, и все. То же самое и с книгами. Достаточно мне пролистать самый толстый том из библиотеки деда, и я смело могу держать экзамен не только на предмет содержания книги, но и лингвистических особенностей стиля автора. Пока я размышляла над собственными странными способностями, Борька, утратив бдительность, во все глаза таращился на меня, ожидая, что я вот-вот открою некую тайну. Коричневая шапка между тем поднялась до критического уровня, и кофе с угрожающим шипением залил плиту.

– Тьфу ты, черт! – в сердцах выругался Борис, подхватывая турку полотенцем и поднимая ее над плитой, как будто это могло исправить ситуацию. – Так и знал, что убежит! А все ты, Агатка, со своими нечеловеческими способностями!

Замечание Джуниора вызвало в памяти вчерашний разговор с отцом. А вдруг он сказал правду, и в Тель-Авиве меня действительно дожидается мать?

– Слушай, Борь, у меня к тебе есть одна просьба. Как только прилетишь и разберешься со своими делами, пожалуйста, загляни в госпиталь Святой Анны и наведи справки о больной Вере Рудь.

– Подожди, – растерялся Борис. – Вера Рудь – это же твоя мама. И она, насколько я знаю, давно умерла.

– Борь, тут вот какое дело, – принялась объяснять я. – Вчера ночью ко мне пришел человек и сказал, что он мой отец.

И я со всеми подробностями рассказала Джуниору о странном разговоре с человеком, поджидавшим меня в ночи на лестничной клетке.

– И ты ему поверила? – удивился Борис. – Он что, паспорт тебе показал? Водительское удостоверение? Или аттестат об окончании средней школы?

– Ну да, я видела его документы.

– Так это же полная фигня! Да я тебе за пару дней какие хочешь документы выправлю. Были бы деньги и связи!

– Кроме того, он дал мне это.

Я достала из кармана обезьянку с лапками, зажимающими рот, и положила на стол перед Джуниором. Борис взял фигурку в пальцы и долго рассматривал, крутил так и эдак и наконец спросил:

– Слушай, из чего он их делает?

– Понятия не имею. Вроде бы это глина, а может, что-то еще.

– В любом случае здорово, – проговорил Борис, возвращая мне фигурку. – Как две капли воды похожа на те, что стоят у тебя на полке.

– Сама знаю, – согласилась я. – Теперь у меня действительно все три обезьянки сандзару – не вижу зла, не слышу о зле и не говорю о зле.

– Так я не понял, почему он не поехал к твоим старикам?

– Ну как же, отец же сказал, что дед и бабушка мне никто, они ученые и в рамках проекта наблюдают за мной.

– Бред какой-то, – фыркнул Устинович-младший.

– Само собой, я не верю во всю эту чушь, – согласилась я, – но все-таки загляни в госпиталь, ладно, Борь? А вдруг мама действительно там?

– Слушай, Агата, я тут подумал… – смущенно протянул Борис. – Может, поедешь со мной в Израиль сама и заглянешь в госпиталь? Жить можно у Семена, думаю, никто не станет возражать. Если что, скажем, что ты – моя невеста.

Я удивленно вскинула бровь и насмешливо осведомилась:

– С чего бы это после стольких лет дружбы я удостоена такой чести? Ты у нас теперь завидный жених с шикарным рестораном, хоть завтра можешь сделать предложение Ксюше Собчак. А я кто? Так, простая малоимущая адвокатесса, нищебродка, как ты это называешь, а гусь, как известно, свинье не товарищ.

– Кончай придуриваться, – обиделся Борис. – Не хочешь ехать – так и скажи. Была бы честь предложена.

– Вот я и говорю – не хочу ехать, – согласилась я.

– Ладно уж, загляну я в твой госпиталь, – недовольно буркнул Джуниор.

– Вот и отлично. Теперь давай поговорим о деле Воловика.

Борька поскреб пятерней медную макушку и уныло протянул:

– А чего о нем разговаривать?

– Насколько я поняла, – деловито проговорила я, принимая из рук кудрявого друга чашку с остатками кофе, который ему удалось нацедить из полупустой турки, – суть конфликта заключается в следующем: на бензозаправке произошла драка – мотоциклист по фамилии Воловик двадцати шести лет от роду избил водителя Трошина сорок второго года рождения. В результате избиения у потерпевшего отнялась нога. Воловик свою вину полностью признал и готов понести заслуженное наказание в виде лишения свободы согласно уголовному кодексу по статье… Я верно понимаю проблему?

Отхлебнув растворимого кофе, который он, не заморачиваясь, заварил себе в чашке, Борис одобрительно кивнул головой. Я протяжно вздохнула и расстроенно произнесла:

– Дельце-то и вправду выеденного яйца не стоит.

Борька окинул меня победоносным взглядом и снисходительно заключил:

– Самое сложное я уже сделал. Опросил свидетелей и переговорил со всеми участниками конфликта. Ты только подготовишь документы для суда и через неделю придешь на слушание дела.

Сполоснув посуду, мы вернулись на рабочие места. Борис распрощался с коллегами и покинул офис, и я от нечего делать вынуждена была рисовать в блокноте чертиков и слушать завистливые причитания Ветровой о несправедливости этого мира. Одним достаются в наследство рестораны, а другим – нудные бракоразводные тяжбы и никаких перспектив. Невестка Эда Георгиевича лукавила: после смерти Устиновича-старшего контора переходила к Ленчику, и все сотрудники, включая Ветрову, были об этом осведомлены. Стараясь абстрагироваться от жалобных стенаний коллеги, я размышляла над странными способностями, которыми я, несомненно, обладаю. Взять хотя бы пятизначные числа. Или шестизначные. Да какие угодно! Я легко и непринужденно множу, делю и извлекаю из них квадратные корни с раннего детства. И языки. Я понимаю чужую речь так, как будто рядом говорят по-русски. И опять же скорочтение это… Что там отец говорил про свои необыкновенные способности? А вдруг это правда – я унаследовала редкие таланты от необыкновенного родителя, а дед с бабушкой всю жизнь просто наблюдали за мной, занося результаты в отчеты и графики?

Я перестала рисовать в блокноте чертиков и, перевернув страницу, сверху написала: «Лев Рудь. Проверка изложенных фактов». Поставила цифру один и задумалась. Прежде всего нужно съездить в детдом на Таганке и поговорить с директором. Должен же он помнить историю усыновления моего отца? Ведь не каждый день полковники КГБ усыновляют воспитанников его заведения! Затем необходимо наведаться в Жуковский, разыскать сотрудников лаборатории спецотдела «Сигма» и попытаться что-нибудь выяснить насчет сверходаренного мальчика Левы Рудя. Может быть, там до сих пор работает хоть кто-нибудь, кто помнит эксперименты, в которых отец принимал участие? Я старательно занесла в свой список цифру два, рядом с которой написала «Лаборатория», и снова погрузилась в размышления. Чертики на блокнотном листе сменились танцующими эльфами, и это навело меня на мысли о маме. А что, если мама действительно жива? Может быть, зря я отказалась ехать с отцом в Тель-Авив? Моя мать умирает, а я затеваю расследование, теряя драгоценные дни? Но верить человеку, которого вижу в первый раз в жизни, я тоже не обязана. Нет, ничего не выяснив, ехать нельзя. На Бориса вся надежда. Интересно, он уже вылетел в Израиль?