Автор книги: Ева Мозес Кор
Жанр: Биографии и Мемуары, Публицистика
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]
Глава 2
Тридцать первого января 1944 года нам с Мириам исполнилось десять. На каждый семейный день рождения мама пекла торт и превращала весь день в праздник. Но нам с Мириам не удалось отметить первый юбилей. Мама сильно заболела. В октябре, когда юные нацисты помешали нашему побегу, она слегла с брюшным тифом, и всю зиму провела в постели. Тогда у нас не было лекарств, доступных теперь в любой аптеке, которые могли бы облегчить ее страдания. Мы боялись за маму, потому что не знали, поправится ли она. Мама всегда была такой сильной и здоровой.
К нам приехала еврейка из соседней деревни, чтобы ухаживать за мамой и заниматься домашними делами. Мы с сестрами помогали на ферме намного больше, чем раньше. За нами следили нацисты и венгерские власти, но официально покидать дом не запрещалось, никакого домашнего ареста. Мы были в относительной безопасности. Даже продолжали ходить в школу, за исключением тех редких дней, когда нацисты это запрещали. В такие дни мы занимались дома, как старшие сестры.
Одним мартовским утром этой относительной свободе пришел конец. Два венгерских полицейских подошли к нашему дому и принялись барабанить в дверь.
– Собирайте вещи! Поживее! Вас отвозят в сборный пункт. Два часа на сборы.
Маме едва хватило сил встать с кровати. Папа и старшие сестры собрали еду, постельное белье, одежду – все необходимое, что пришло им в голову. Мы с Мириам надели любимые одинаковые платья и собрали одежду.
Вся деревня смотрела, как полицейские уводили нас из дома по главной дороге. Соседи вышли на улицу и выстроились на обочине. Одноклассники не сводили с нас взгляд. Никто не попытался остановить полицейских. Никто ничего не сказал.
Меня это не удивило. С тех пор, как все узнали о нашей попытке побега, положение ухудшилось; соседи и их дети обращались с нами все грубее и грубее.
Даже Люси, наша лучшая подруга, стояла неподвижно, не смея смотреть нам в глаза. Она не выразила огорчения, не подарила ничего на прощание. Когда мы проходили мимо ее дома, я посмотрела на нее, она отвела взгляд. Мы покинули родной дом в тишине.
Нас запихнули в крытую телегу и отвезли в город Шимлеу-Силванией в пяти часах езды от деревни. Там нас заставили жить в гетто, куда переселили 7 тыс. евреев со всей Трансильвании. Мы с Мириам никогда не видели столько народу. Нам казалось, что 100 человек – вся наша деревня – это уже много. А 7 тысяч – и все евреи! – мы в жизни столько не видели.
Впоследствии мы узнали, что Рейнхард Гейдрих, начальник Главного управления имперской безопасности (нем. Sicherheitsdienst), издал приказ: все евреи на нацистской территории должны были переехать в специально отведенные места – гетто. Раньше мы о них даже не слышали. Со всех сторон гетто окружали стены или колючая проволока; находились они в самых старых и запущенных частях города, в самых бедных регионах страны. Их запрещалось покидать без особого пропуска, а нарушение запрета каралось смертью.
Наше гетто находилось в поле, огражденном колючей проволокой, которую, казалось, натянули впопыхах. Посреди поля протекала река Баркэу (или Беретьо). Единственным зданием была заброшенная кирпичная фабрика, которую комендант превратил в свою штаб-квартиру. В гетто не было никакого жилья, даже палаток, где евреи могли бы укрыться и переночевать. Комендант сказал, что нас скоро развезут по трудовым лагерям в Венгрии, где мы пробудем до конца войны.
– Ничего плохого не случится, – пообещал он.
Мы с Мириам помогли папе и сестрам поставить палатку на сырой земле из простынь и одеял. Мы тужились и пыхтели, а комендант ходил туда-сюда, уперев руки в бока, и кричал:
– Как прекрасно – видеть детей Израиля в таких же шатрах, как во времена Моисея! – и засмеялся так громко, будто это была самая смешная шутка на свете.
Мы все ютились в одной палатке. Каждый раз, когда небо темнело и начинался дождь, комендант кричал в громкоговоритель:
– Разбирайте палатки! Я хочу, чтобы они все стояли на другой стороне.
Он гонял нас без причины – просто из жестокости. Пока мы разбирали палатки, переходили по мосту и снова ставили их в грязи, все успевали промокнуть до нитки.
Мама все еще была очень слаба после болезни, и в таких условиях ей становилось только хуже. По ночам мы с Мириам тесно прижимались друг к дружке, пытаясь согреться и успокоиться.
Каждого главу семьи вызывали в штаб-квартиру на допрос. Настал день, когда немецкие солдаты увели на допрос папу. Они считали, что родители где-то спрятали золото и серебро, или скрывали какие-то богатства на ферме, и хотели узнать, где именно. Но папа правда был простым фермером – богатств, кроме земли и урожая, у него не было. Он сказал немцам, что у него нет серебра, если не считать подсвечника для Шаббата. Несколько часов спустя папу принесли в палатку – на носилках. Он был весь в крови от ударов хлыстом. Ногти на руках и на ногах ему сожгли свечами. Он не мог оправиться много дней.
Мы с Мириам чувствовали себя беспомощными. Мы были детьми, полагалось, что родители должны нас защищать. Но они никак не могли нам помочь. А мы не могли помочь папе.
Эдит взяла на себя готовку. Нам сказали взять с собой провизии на две недели, но мама велела взять все, что можем унести – фасоль, хлеб, лапшу. Шли недели; мы распределили еду по дням, раз в день ели фасоль. Иногда к окраине гетто приходили неевреи и бросали нам еду и другие нужные вещи, но я не помню, доставалось ли что-то нашей семье.
Вскоре мама наконец поняла, насколько плачевно наше положение. Мы с Мириам жаловались, что приходится спать на мокрой земле, и что у нас болит живот, но мама уже не могла нам помочь. Она просто сидела на земле и качала головой:
– Это я во всем виновата, – говорила она. – Надо было уехать в Палестину.
Было видно по глазам, запавшим от болезни, с темными кругами от недосыпа, что мама мучается из-за отказа уехать в Палестину с дядей Аароном, когда была возможность. Жизнь в грязи и нищете гетто угнетала ее, она все больше мрачнела и замыкалась в себе.
Однажды майским утром в 1944 году немцы сказали, что переводят нас в трудовой лагерь в Венгрии.
– Это для вашей же безопасности. Будете работать – значит будете жить, – сказали они. – И ваши семьи не разлучат.
Взрослые в гетто поговаривали, будто евреев вывозят в Германию и там убивают. Поэтому мы думали, что раз остаемся в Венгрии, нам это не грозит.
Сказали ничего с собой не брать – мол, в лагере есть все необходимое. Но мама и сестры все равно кое-что прихватили. Папа взял книгу с молитвами. Мы с Мириам надели бордовые платья.
Нас отвели к железной дороге и погрузили в вагоны для скота, пихая и подталкивая, пока в вагон не набилось по сотне людей. Папу назначили ответственным за вагон. Сказали, что, если кто-то сбежит, папу расстреляют. Двери захлопнули и заперли ломом. В вагоне было четыре небольших окошка, по два с каждой стороны, все затянутые колючей проволокой. Как тут сбежишь?
Мы с Мириам оказались прижаты друг к другу. Места было так мало, что нельзя было ни сесть, ни лечь, даже таким маленьким, как мы. Хоть я и была совсем ребенком, чувствовала, что нас ждет нечто ужасное. Родители, которые всегда нас защищали, теперь были бессильны, и это полностью уничтожило то слабое чувство безопасности, что у меня оставалось.
Поезд мчался несколько дней, постоянное клацанье сменялось лишь редкими гудками поезда. Мало того, что мы не могли даже присесть, у нас не было ни еды, ни воды, ни какого-то подобия туалета. Помню, мне очень хотелось пить, во рту пересохло.
Когда поезд остановился в первый день, чтобы набрать топлива, папа попросил у охраны воды. В обмен они потребовали пять золотых часов. Взрослые сняли свои часы и отдали им. Охранник принес ведро воды и плеснул ее в окно. Вода растеклась. Не помню, чтобы кому-то удалось хотя бы глотнуть. На меня попала пара капель, но жажду они, конечно, не утолили. На следующий день поезд снова остановился, и история с водой повторилась.
На третий вечер, когда поезд снова остановился, папа на венгерском попросил воды, но ему ответили по-немецки:
– Was? Was?[3]3
Что? Что? (нем.)
[Закрыть]
Охранник не понимал папу.
Тогда мы поняли: мы уже не в Венгрии. Поезд пересек границу, и мы оказались в оккупированной немцами Польше. Нас сковал страх. Раньше у нас еще оставалась маленькая надежда. Все, даже я, понимали, что пока мы в Венгрии, мы еще могли попасть в трудовой лагерь. Но все знали, что Германия и немцы означали смерть евреям. Многие принялись молиться. Вагон наполнился сдавленным плачем взрослых; их страхом заразились и дети. Некоторые пытались зачитать шему, молитву на иврите, – чтобы бог нас услышал, чтобы он нас спас.
Поезд снова тронулся. Мы с Мириам не издали ни звука; мы не ели и не пили уже три дня.
На четвертый день поезд остановился. Папа снова крикнул, что нам нужна вода. Никто не ответил.
Мы поняли, что приехали в пункт назначения. Я приподнялась на цыпочки и выглянула из окна. Небо было темным. Снаружи доносились резкие выкрики на немецком; длилось это час или два. Двери не открывали.
Наконец наступил рассвет – а с ним и время папиной утренней молитвы. Он достал книжку и попытался определить, в какой стороне восток, потому что евреи молятся в направлении Израиля. Я подумала – как он может молиться в такое время?
– Папа, – сказала я. – Мы не знаем, куда нас привезли. Нас обманули. Это не трудовой лагерь.
– Ева, мы должны молить Бога о пощаде, – ответил он. – Идите сюда.
Он собрал нашу семью в углу вагона. Мы с Мириам прижались к нему, мама с сестрами пристроились рядом. Мы молча слушали слова отца:
– Пообещайте мне: если кто-то из вас переживет эту ужасную войну, вы отправитесь в Палестину, где живет ваш дядя Аарон, и где евреям ничего не угрожает.
Он никогда не говорил так с нами, девочками – уважительно, как будто мы были взрослыми. Я, Мириам, Эдит и Алис мрачно кивнули.
Папа начал утреннюю молитву.
Снаружи выкрикивались приказы на немецком. Отовсюду доносился лай собак. Наконец двери вагона со скрипом открылись. Эсэсовцы приказали всем выйти.
– Schnell! Schnell![4]4
Быстро! Быстро! (нем.)
[Закрыть]
Я увидела высокий забор из колючей проволоки и цементные смотровые вышки. С них на нас глядели винтовки надзирателей. Я не знаю, как мы оказались на платформе – мы с Мириам то ли спрыгнули вниз, то ли сошли по деревянной сходне. Напуганные десятилетки в одинаковых бордовых платьях.
Глава 3
Мама схватила нас с Мириам за руки. Мы выстроились в ряд на бетонной платформе, плечо к плечу. В нос сразу ударил запах, отвратительный и незнакомый. Он немного напоминал запах жженых куриных перьев. Дома на ферме после ощипывания кур мы держали мясо над огнем, чтобы спалить оставшиеся перышки. Но здесь запах был просто невыносимым. От него будто воздух густел, негде было спрятаться. Я не сразу узнала, что это за запах.
Это было непонятное и шумное место. Собаки лаяли. Эсэсовцы выкрикивали приказы.
И люди кричали. От боли.
Смятения.
Отчаяния.
Плач, плач, плач. Дети плачут, потому что их разлучили с родителями. Родители плачут, потому что у них отняли детей. Рыдания напуганных и растерянных. Рыдания тех, кто понял, что сбылись их худшие кошмары. Плач и крики сливались в симфонию абсолютной, невыносимой боли человеческих потерь, скорби, страдания.
Казалось, я видела это все со стороны. Перед глазами мелькали колючая проволока, яркие лампы, ряды зданий. Эсэсовцы прочесывали толпу прибывших, как будто что-то искали.
Внезапно я пришла в себя. Я огляделась; Мириам дрожала рядом со мной. Но где же папа? И старшие сестры, Эдит и Алис? Я в отчаянии завертела головой, мертвой хваткой вцепившись в маму и Мириам. Папы с сестрами нигде не было. Проведя четыре дня в такой тесноте с ними, я испугалась, когда они внезапно исчезли.
Я больше никогда их не увидела.
Я крепко сжимала мамину руку. Мимо нас пробежал эсэсовец, выкрикивая:
– Zwillinge! Zwillinge!
Он пробежал мимо, резко остановился и вернулся к нам. Он переводил взгляд с меня на Мириам, с моего платья на ее.
– Они близнецы? – спросил он маму.
Она помедлила.
– А это хорошо?
– Да, – ответил офицер.
– Они близнецы, – ответила мама.
Офицер молча схватил нас с Мириам и оторвал от мамы.
Мы кричали и плакали, умоляли дать нам остаться с мамой. Но немецкий солдат не обращал внимания на наши мольбы. Он тащил нас через железную дорогу, все дальше и дальше от платформы. Я обернулась и увидела маму, протягивающую к нам руки, рыдающую от отчаяния. Один из солдат схватил ее и бросил на землю с другой стороны платформы. Мама исчезла в толпе.
Все произошло так быстро. Охрана разделила людей на платформе на две группы. В одну попали молодые мужчины и женщины, в другую – люди постарше и дети. Мы с Мириам вцепились друг в друга; нас привели к группе, состоящей из тринадцати пар близнецов, приехавших на нашем поезде: двадцать шесть детей, все напуганные и растерянные.
В нашу группу привели мать одних близняшек. Я ее узнала! Это была мадам Ченгери, жена хозяина магазина в Шимлеу-Силванией, города неподалеку от нас. Ее дочкам было восемь, когда мы приезжали в их магазин, мадам Ченгери с мамой обсуждали, как тяжело воспитывать близнецов. Мадам Ченгери и ее дочки остались в нашей группе. Почему ей разрешили пойти с нами, а нашей маме нет? Но времени размышлять над этим у меня не было.
Полчаса спустя эсэсовец отвел нас к одному из зданий у колючей проволоки. Как только мы вошли, нам приказали раздеться. Я снова будто оцепенела. Это же просто ночной кошмар, это не наяву, да? Все это прекратится, как только я открою глаза, и мама обнимет меня и успокоит, да? Но нет, это был не сон.
Нам всем обрезали волосы. Парикмахер сказал нам, что у близнецов была особая привилегия: в отличие от остальных, нас не брили. К счастью, я успела начать учить немецкий, и могла кое-что понимать. И когда наши косы безжизненно падали на пол, я не чувствовала никакой привилегии.
Потом нас отправили в душ. Нашу одежду обработали каким-то химикатом против вшей и вернули обратно. Возможность носить свою одежду тоже была «привилегией» близнецов. Мы с Мириам надели наши платья, но теперь у них на спинах были огромные красные кресты. Это совсем не казалось привилегией. Я знала, что евреев в гетто заставляли носить желтые звезды – мы носили красные кресты, чтобы мы не могли сбежать.
Тогда же я решила, что ни за что не буду делать то, что мне прикажет охрана. Создам им как можно больше проблем.
Всем пленникам делали татуировки. Нам сказали выстроиться в ряд и оголить руки, чтобы они выжгли номер прямо по живому, с острой, адской болью.
Но я больше не собиралась быть послушной овечкой. Когда настала моя очередь, я принялась толкаться и пихаться. Эсэсовец схватил меня за руку, и в его цепкой хватке меня как прорвало.
– Я хочу к маме! – кричала я.
– Стоять!
Я укусила его за руку.
– Пустите меня к маме!
– Завтра отведем тебя к ней.
Я знала, что он врет. Они только что вырвали нас у нее из рук, зачем им воссоединять семью завтра? Понадобилось четыре эсэсовца, чтобы удержать меня. Они нагрели на огне кончик инструмента, похожего на ручку, обмакнули его в синие чернила и принялись царапать мне левую руку, выводя надпись: A-7063. Четверо держали меня, пока накаляли железный наконечник на открытом огне, обмакивали в синие чернила и выжигали по живому на левой руке номер: А-7063.
– Перестаньте! – кричала я. – Мне больно!
Я так сильно дергалась, что удержать меня на месте было невозможно, и цифры вышли немного смазанными.
Мириам была следующей. Она не сопротивлялась, как я, и ее номер – А-7064 – вышел идеально ровным.
Мы шли к баракам – нашему новому жилищу – с опухшими от боли руками. По дороге мы увидели несколько людей, которые больше напоминали скелеты, в сопровождении эсэсовцев с большими собаками. Пленники возвращались с работы. Какой труд так их истощал? Они были больны? Их морили голодом? Воздух был пропитан этим отвратительным запахом жженых куриных перьев, все в лагере выглядело серым, мрачным, безжизненным. Опасным. Не помню, чтобы где-то поблизости были трава или деревья.
Наконец мы прибыли в барак в лагере II-B, лагере для девочек Биркенау, известном как Освенцим II. Раньше это была конюшня. Было грязно. Воняло хуже, чем на улице. Внизу не было окон, через которые внутрь проникал бы свет или воздух, они были только у нас над головами, отчего стояла невозможная духота. Посреди барака стоял длинный ряд кирпичей, служивший скамейкой. В конце барака был туалет, еще одна привилегия близнецов – нам не надо было идти в огромный общий туалет на улице. Всего было несколько сотен близнецов 12–16 лет. Мы увидели и дочек мадам Ченгери, но тогда мы с ними не заговорили.
В первый вечер венгерские близнецы, которые прибыли раньше нас, показали нам трехъярусные кровати. Мы с Мириам оказались на нижнем ярусе.
Когда настало время ужина, все дети побежали к выходу. Состоял ужин из двух с половиной кусков черного хлеба и жидкости коричневого цвета, который все назвали «фальшивым кофе». Мы с Мириам переглянулись.
– Мы не можем это есть, – сказала я одной из венгерских близняшек.
– До завтра больше еды не будет, – сказала она. – Так что лучше уж ешьте.
– Это не кошерная еда.
Дома, на ферме, мы ели только кошерную еду, которая отвечала еврейским законам питания, над ней папа каждый раз читал благословение.
Близнецы рассмеялись, но это был не добрый смех, их смех говорил: «Ну и дурочки». Они жадно набросились на хлеб, который мы с Мириам им отдали.
– Мы всегда рады лишнему хлебу, – сказали они. – Но вам придется есть, что дают, если хотите выжить. Нельзя быть привередливыми, нельзя беспокоиться о том, кошерная еда или нет.
После ужина венгерские близнецы и некоторые другие ввели нас в курс событий.
– Вы в Биркенау, – сказали они. – Это часть Освенцима, но в трех километрах от основного лагеря. В Освенциме одна газовая камера и один крематорий.
– Я не понимаю, – сказала Мириам. Я спросила:
– Что такое газовая камера? Что такое крематорий?
– Пойдем, мы покажем.
Близнецы отвели нас в конец барака к двери, где надзирательница нас не видела. Мы подняли глаза к небу. Пламя рвалось из труб, нависавших над Биркенау. Дым покрывал весь лагерь, пепел кружил в густом воздухе, небо было темным, как после извержения вулкана. Мы снова почувствовали тот отвратительный запах.
Мне был страшно даже открыть рот, но я услышала собственный голос:
– Что они жгут так поздно?
– Людей, – ответила девочка.
– Никто не сжигает людей! – воскликнула я. – Что за глупости.
– Нацисты сжигают. Они хотят сжечь всех евреев.
Кто-то другой сказал:
– Видели, как нацисты утром делили людей на две группы? Одну из них сейчас, наверное, и сжигают. Если нацисты считают, что ты достаточно молодой и сильный, чтобы работать, тебе сохранят жизнь. А остальных отводят в газовую камеру и убивают газом.
Я подумала о маме, ослабленной после долгой болезни.
Я подумала о папе, крепко сжимающем молитвенник.
Я подумала о старших сестрах.
В глубине души я знала, что их всех отправили в группу, которой уготовлена газовая камера. Тем не менее я позволила себе надеяться, что они еще живы. Ведь они были старше и умнее нас с Мириам.
– Мы же дети, – сказал я. – Мы не можем работать, но нас не убили.
– Пока что, – ответила близняшка. – Это потому, что мы близнецы, доктор Менгеле использует нас для экспериментов. Он придет сюда завтра после переклички.
Я спросила дрожащим голосом:
– Какие эксперименты?
Леа, двенадцатилетняя девочка, сказала нам не волноваться и ложиться спать.
Никто не разулся и не разделся; мы с Мириам последовали примеру остальных и легли на деревянную кровать в наших бордовых платьях. Хотя я очень устала, уснуть не получалось. Я ворочалась туда-сюда и вдруг заметила что-то на полу.
– Мышь, тут мышь! – закричала я, не успев даже подумать.
– Тихо! – сказал кто-то. – Это не мышь, а крыса. Они тебя не тронут, если у тебя в кровати нет еды. А теперь спи.
Я видела мышей у нас на ферме, и они были намного меньше этих крыс; местные крысы были размером с маленьких котов.
Нам с Мириам захотелось в туалет. В кромешной тьме мы тихо и осторожно вылезли из кровати, боясь наткнуться на крысу; мы попинали воздух вокруг себя, чтобы отпугнуть грызунов, и отправились в конец барака. Туалет представлял собой квадратную комнатку в три метра с темными деревянными стенами и цементным полом. Туалет выглядел совсем не как современный – это была просто дыра в полу, над которой надо было садиться на корточки. Он был еще хуже самого барака. Блевотина и фекалии не всегда попадали в дырки в полу, и их, конечно, никто не убирал. Запах стоял отвратительный.
Мы вошли в туалет, и я оцепенела. На полу в грязи лежало три голеньких детских трупа. Я никогда раньше не видела труп. Эти трое лежали на холодном, грязном, вонючем полу… мертвые. Тогда я поняла, что и мы с Мириам могли умереть. Я дала себе клятву, что не допущу, чтобы мы с сестрой повторили судьбу этих детей.
Мы будем сильнее, умнее, мы пойдем на все что угодно, чтобы выжить.
После этого я ни на секунду не допускала мысли о том, что мы не переживем этот лагерь. Я не позволяла себе бояться или сомневаться. Как только страх ко мне подкрадывался, я с силой его отталкивала. С той самой секунды, как мы вышли из туалета, я сосредоточилась на одной-единственной цели: пережить еще один день в этом ужасном месте.
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?