Текст книги "Рассказы о моем друге Стотском, который исчез сразу после их написания"

Рассказы о моем друге Стотском, который исчез сразу после их написания
Эва Нил

© Эва Нил, 2017

ISBN 978-5-4485-4897-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Как мне начать рассказывать о моем друге Стотском?

Наверное, с чего-то важного и насущного. Поэтому я начну с первого, что придет в голову.

Несколько лет назад он начал преподавать на кафедре анатомии, и, когда нас представили друг другу, я попросил его сказать пару слов о себе, на что он ответил:

– Мое знакомство с медициной началось с того, что меня сбила машина скорой помощи. Я шёл по пешеходному переходу – они ехали на срочный вызов. Но вызов пришлось отложить – им стал я. Меня занесли в машину, повезли в больницу. Несколько раз по дороге у меня останавливалось сердце. Но я этого не помню, мне это рассказывали потом.

А знаешь, что я помню? Как машина быстро-быстро несётся по встречной под вопиющие звуки мигалок. Много шума, и все расступаются.

Восхитительное, пронзающее чувство. Ехать так, жить так было слишком прекрасно, чтобы это упустить, так что если сердце и останавливалось, то исключительно от счастья.

Впрочем, через неделю в больнице мне все же стало немного обидно. Я валялся в палате и уже вовсю обдумывал план побега. Одной медсестре стало меня жаль, и она приготовила чудеснейшие блинчики, которые были вкуснее, чем даже у моей бабули. В итоге я задержался в больнице и – в медицине, став хирургом, а теперь вот – учителем анатомии.

Уверен, во всем виноваты блинчики, – так Стотский закончил свой рассказ и заодно предложил перекусить в университетской столовой. Мы вышли на 10 лет.

Иными словами, работали мы бок о бок 10 десять и каждый день там обедали. Так у нас завязалась дружба.

Признаюсь, я, в общем-то, любил поесть. Стотский не был таким охотником до еды, однако никогда не отказывался от моих приглашений.

А когда мой друг сталкивался с говяжьими вырезками, отбивными и другими останками высокоразвитых животных, то подмигивал мне и говорил с видом гурмана:

– Съесть это все голодовкой! – к слову, Стотский никогда не был вегетарианцем и, глядя на него, я понимал: да, этот точно съест весь мир голодовкой! До самого скелета, до самой магмы!

Стотский был голодающим обжорой. Он непременно заказывал себе всё меню, и после обеда в его животе мог спокойно уместиться весь земной шар и еще пара мелких планет.

Он с трудом застегивал на себе пиджак и кое-как выкатывался из столовой.

А все блюда на столе так и оставались нетронутыми.

* * *

Впрочем, однажды Стотский приболел и не последовал нашему привычному ритуалу, а остался пить чай у себя в кабинете. Я зашел к нему и имел неосторожность принести конфеты.

– Нет-нет, дражайший, – Стотский неодобрительно покачал головой, – конфеты – это истеричный сахар, а я люблю умную еду – правильную и воспитанную, пусть даже она и сладкая.

От этих слов конфеты спрятались за диваном и вели себя подозрительно тихо. Смущались, наверное.

– Ты положил сахар в чай? – снова спросил он меня.

– Да, – неуверенно сказал я, – одну ложку.

– Что ты, что ты! – Замахал руками Стотский, – Это совершенно недопустимо! Этот чай может стать слаще, чем наша жизнь! Нужно срочно добавить в него растворитель, – с этими словами он и направился в угол, где у него стояли банки с краской. Думаю, Стотский специально приберег их для таких случаев. Надо заметить, чай получился на удивление вкусный.

* * *

У Стотского была машина – большая «Волга» пятидесятых годов с серебристым оленем на капоте. Ездить на ней было не всегда удобно, но Стотскому не хотелось покупать новую. Она, как большой корабль, плыла в потоке кнопочных городских машин и очень уж ему нравилась.

Стотский был аккуратным водителем и вполне неплохо справлялся со своим «кораблем». Словом, все бы ничего, но однажды на моей памяти его сильно подрезал один небритый мужчина на «Мерседесе».

Стотский остановился.

Мужчина тоже остановился.

– Что изволите сказать в свое оправдание? – послышался голос Стотского.

Мужчина в ответ высыпал на него с полведра матов.

Стотский вышел из машины, снял серебристого оленя и приклеил его к капоту «Мерседеса», а эмблему «Мерседеса» забрал себе.

– Олень?! – взметнулся мужчина, – При чем тут олень??

– Олень сегодня вы, – объяснил ему Стотский, – видите, как насорили? – Он отодвинул маты в сторону и аккуратно смахнул их с капота автомобиля. Сел за руль и уехал.

Мужчина так и остался стоять на месте.

А «Волга» с тех пор стала «Мерседесом». Я до сих пор с ним катаюсь на этой немецкой машине.

* * *

Кажется я еще ни словом не обмолвился о личных делах Стосткого. Женщин привлекало его обаяние, и они часто влюблялись в него, чего не сказать о самом Стотском. Точнее, с ним такое бывало, но гораздо реже. Наверное от того, что он слишком хорошо знал строение сердца. Однако, ручаюсь, никто не мог так блистательно отказывать, как это делал Стотский. Он умудрялся не только избегать женских обид, но и нередко становился добрым другом какой-нибудь даме.

Друзей у него было полгорода.

Однажды зашла к нему в гости очень красивая и, в той же мере, наивная женщина. Она тяжко страдала от неразделенной любви (удивительно, но на этот раз – не к нему).

Стотский в то время купил квартиру у конечной третьего трамвая, и окна выходили прямо на трамвайную петлю.

– Я так больше не могу, не могу! – Плакалась дама по поводу какого-то «отвратительного негодяя», которого она «любила, как только могла», «любила, что было сил!»

Трамвай со скрипом проехал по рельсовой петле.

Стотский прислушался, глянул в окно.

– Мне бы умереть… – громко всхлипнула страдалица, – я так хочу покончить с собой…

– Нет, дорогая, – сказал Стотский, не отрываясь от окна, – твоя голова так сильно распухла от горя, что она не поместится даже в эту петлю (длина которой составляла 37 метров).

Больше петли не нашлось, и женщине пришлось жить.

* * *

В один год, помню, Стотский взялся писать обширную научную работу. Но стоило ему объявить нам об этом – и он почему-то сразу же перестал появляться на кафедре.

Я решил заглянуть к нему в гости.

Стотский затеял уборку. Это было так не похоже на него: обычно мой друг предпочитал творческий беспорядок. А тут – сортировал, раскладывал и начищал каждый предмет с таким удовольствием, как будто улучшал не вещи, а себя самого.

– Как дела? – осторожно спросил я.

– Отлично! Привожу в порядок квартиру, мысли и жизнь, – просиял он.

Я был слегка удивлен: даже на кухонном столе Стотского теперь было целых три вида зубочисток: для резцов, клыков и моляров.

Позвонили в дверь.

– Кто это?

– Грузчики приехали, – пояснил Стотский и пошел открывать, – я заказывал стулья.

И тут началось самое интересное. В дверь заносили причудливые стулья с изломанными и погнутыми спинками (поражаюсь, где они столько их отыскали), Стотский сосредоточенно рассматривал каждый стул, а потом командовал: «Нет, не то – уносите».

– Зачем тебе сломанные стулья? – не выдержал я.

– Я ищу свою кривизну, – ответил Стотский, в этот момент в комнату внесли белый стул, – А вот она, родимая! Наконец-то! – воскликнул он, повернулся ко мне и стал показывать сломанный стул, – Этот стул правильно поломали! Смотри, изгибы спинки в точности соответствуют всем лордозам и кифозам позвоночника. Такой стул просто не позволит мне встать из-за него, пока я не закончу свои дела.

И правда, Стотский стал регулярно работать допоздна.

Однако чуть позже я заметил на спинке стула отметины и царапины. Спина же Стотского сияла, как новенькая. Стул не смог её схватить и удержать так, как мне предсказывал Стотский.

Видимо, лень все-таки победила.

* * *

Но научную работу Стотский написал даже вопреки лени и, в итоге, получил повышение. Его квартира и кабинет на кафедре после этого погрузились в привычный и очаровательный хаос – беспорядок, в котором мог разобраться только сам Стотский.

Мы решили устроить праздник в честь его повышения. Так как идея была моя, то под моим неусыпным надзором в субботу вечером гости собирались дома у Стотского. А его в тот день, как назло, задержали студенты. Словом, Стотский опоздал не только на свой праздник, но и – к себе же домой.

– Он настоящий преподаватель, – пошутил кто-то. У меня зазвонил телефон.

– Только подумай, какая причуда! – Раздался голос Стотского в трубке, – Мне не продали Алкоголь, – он по-медицински хлёстко выделил «А» в слове «алкоголь» и раздраженно цокнув языком, продолжил, – у продавщицы «Живого погребка» либо явная близорукость, либо она сделала мне своеобразный кОмплимент, – закончил Стотский, ударяя букву «О» так, будто это и была та вредная женщина за прилавком.

Я понял – он раздосадован и попытался его развеселить.

– Может, эта женщина из «Погребка» просто не хочет, чтобы тебя погребли раньше времени?

– Возможно-возможно… Только теперь нам точно не хватит красного полусладкого…

– О, ну что ты, приезжай, сладости тут достаточно. Сегодня пришла, – и я назвал имя дамы, к которой в то время Стотский был неравнодушен.

– Ох, ну тогда неважно, что продавщица вычеркнула из моего паспорта добрых 27 лет. Я бы все равно растерял их по дороге и, тем более, при виде её… – рассмеялся мой друг.

Когда, наконец, он присоединился к нам, то и впрямь – его морщины – на лбу, на щеках внезапно исчезли! Они были настолько неуместны, что сами это поняли и убежали, не оставив за собой вообще никаких следов.

И надо сказать, правильно сделали. Да-да, в тот миг Стотскому можно было дать шестнадцать-семнадцать лет – не больше.

И я понял, почему та женщина из «Погребка» не продала ему красное полусладкое.

Я бы и сам ему не продал.

* * *

Через неделю я случайно увидел Стотского в коридоре на кафедре и заметил у него шрам на левом запястье. Я долго не решался спросить его о нем, но, к счастью, Стотский заговорил сам:

– По утрам я пью чай с печеньем. И ещё – режу вены. А вечером смотрю – они срослись, – отшутился он, заметив мой интерес.

– Хорошо, я понимаю, – мой голос прозвучал мягко и подозрительно, – но, если серьезно, только не говори, будто ты пионер и мечтаешь умереть от любви.

– Что ты, дражайший! Если ты про ту очаровательную даму, то она ко мне не настолько холодна, – я заметил, порез у него был только на одном запястье. Мне это показалось странным.

– Так в чем дело?

– Видимо, я слишком долго работал с трупами – и начал вживаться в роль. Помнишь я делал формалиновый препарат вен руки?

– Да, – кивнул я.

– Пришлось сидеть с ним допоздна, и я так заработался, что вместо трупа случайно порезал себя. Не стоило так уставать – только скальпели переводить!

Я расхохотался. Перепутать руку трупа с рукой живого человека и, больше того, – со своей собственной – о да, это надо уметь!

– Работал всю неделю по 18 часов, – продолжал объяснять Стотский, наверное, чувствовавший себя немного неловко, – в анатомичке принимал отработки у студентов…

– О! – Сказал я, – так и знал! Во всем виноваты студенты! Во всем всегда виноваты студенты! Вот оно – лучшее кредо преподавателя, – у меня было веселое настроение, да и хотелось его поддержать, поэтому я продолжил, – иначе не выживешь. Эти кадры кого угодно до белого каления доведут, особенно второкурсники, – игривым шепотом произнес я, чтобы «кадры» не слышали. Тут рассмеялись мы оба.

– Самоубийца, – подтрунивал я над ним. И в душе – вздохнул с облегчением. Да, Стотский действительно умел вживаться в работу – и это порой приносило неожиданные результаты. Сам он так подытожил свои кровавые потуги:

– Одно я понял, друг мой, – сказал мне Стотский, – работать наизнос – совершенно неприемлемо. Знаешь ли, между усталым человеком и трупом нет почти никакой разницы.

– Вот-вот.

– Кстати, не желаешь чашечку «Эрл Грея», дражайший? – предложил он.

– Пожалуй, – согласился я, и мы отправились в кабинет. По пути я заметил: его рана была зашита изящнейшими стежками и вены действительно как будто срослись.

Я уже говорил вам, что Стотский был превосходным анатомом?

* * *

Однажды со Стотским произошло большое, грандиозное событие: он влюбился. Да-да, в ту самую женщину, которую ему так и не удалось угостить бокалом красного полусладкого. Правда теперь, как это часто бывает по иронии судьбы, дама была холодна. Конечно, не так холодна, как кондиционер или морозильник, и не то чтобы даже холодна, но весьма прохладна.

Мы были приглашены на её день рождения. По словам моего друга, эта женщина «без ключей ворвалась в его сердце и заняла все четыре камеры, совершенно при этом не смущаясь». Впрочем, Стотский был явно не против своей «наглой и очаровательной» квартирантки.

Он появился у нее на пороге, как гриб после дождя. В руках у него был крафтовый картонный пакет с говорящим названием «Все включено».

Женщина подошла приветствовать его. Ладно, признаюсь, её звали Инна. Так вот, Инна подошла и мило заулыбалась.

– С праздником, – Стотский поспешно вручил ей подарок и добавил, – я принес тебе лето в пакете, а то нынче промозгло на улице, – поморщился он.

– Да, октябрь – не самый приветливый месяц, – сказала она, – а что там?

– «Вино из одуванчиков» Рэя Бредбери, – сказал Стотский.

– Будем читать вслух? А что – неплохая идея, – пожала плечами Инна, немного удивившись.

– Нет, Иннушка, мы будем готовить вино, а, поверь мне, это лучшая книга рецептов, – Стотский с какой-то особенной нежностью дотронулся до переплета, но тут же, спохватившись, добавил, – ещё там специи для глинтвейна.

– Хорошо, – обрадовалась Инна, – неделю назад мне как раз отремонтировали электроплиту на две комфорки.

– Что ты, что ты! – заохал Стотский, – Его нужно варить на огне любящего сердца – и никак иначе. Ведь только так можно сделать хорошее вино, которое не стыдно предложить даме.

Стотский нарезал яблоки, бросил их вместе со специями в кастрюлю, налил вино и обхватил кастрюлю руками (так зимой держат кружку с чаем, чтобы согреться).

И вправду, через время вино в кастрюле нагрелось, а когда Инна подошла ближе, чтобы взглянуть на него, то и вовсе закипело.

Тогда Стотский впервые за вечер отвел взгляд от Инны и повернулся ко мне:

– Видишь, дражайший, как я прикипел к этой женщине, – сквозяще-грустно проговорил он, а потом сказал, уже нам с ней, – угощайтесь, друзья.

* * *

Стотский любил Инну, а Инна любила рисовать, поэтому после неё у него осталась пара картин и разбитое сердце.

Одну тетрадь с ее набросками я принес ему сам. На обложке Инна нарисовала жирафа без части шеи – кусок шеи, расположенный посередине, выходил за пределы тетрадки. Он не был нарисован, но по замыслу – его якобы можно было «додумать». Стотского рисунок не устроил.

Немного подумав и изучив тетрадку, он принялся дорисовывать недостающую часть шеи фломастером на столе.

– Что ты делаешь? Ты же… – спохватился я, но Стотский меня перебил. Он был не на шутку взволнован:

– Дражайший! До этого жирафа пока дойдет, что у него отсутствует середина шеи, бедняга умрет, и мы даже не успеем сделать ему искусственное дыхание! – Он быстро-быстро чертил фломастером по столу.

– Белый стол, – только и вымолвил я.

– Да, – деловито кивнул Стотский, – белый стол. Ты думаешь, для жирафа большая разница – где жить? Хотя лучше, конечно, в саванне, – не успел он договорить, как жираф, получивший недостающую часть шеи, вздрогнул, выскочил из тетради, с грохотом пробежался по комнате и рванулся на улицу, предварительно врезавшись в дверной проем, – Вот теперь все на своих местах, – довольно улыбнулся Стотский, наверное, имея в виду жирафа и Африку (а я уверен, жираф торопился именно туда).

В дверном проеме зияла дыра.

Я предложил закрыть её другой картиной – с изображением зебр, львов и носорогов, но Стотский почему-то не согласился. Наверное, опасался, что и они оживут.

* * *

На работе у Стотского была небольшая библиотека классики и он – в перерывах между лекциями и занятиями в анатомическом музее – с удовольствием её почитывал. Особенно, теперь, после происшествия с жирафом, он с каким-то особым рвением переключился с картин на книги.

На кафедре еще никого не было, видимо, он пришел первым, я приехал сразу после него и застал своего друга за чтением Мопассана.

– Ранние его новеллы – для раннего утра? – улыбнулся я. Потертый красный корешок книги я узнал без труда.

– Они самые, – Стотский на миг оторвался от книги, – раньше я только и делал, что читал сборники рассказов и прочие краткие формы, а теперь вот – как будто устал от мимолетных интрижек с литературой. Наверное, пора подумать о более серьезных отношениях и осилить пару-тройку романов… А ты как считаешь, дражайший?

– Да, я давно ничего не читал, – признался я и попытался заглянуть в книгу, но (вот незадача!) стоило Стотскому прочитать строчку – и та сразу же исчезала! И из книги вместо творений великого француза на меня насмешливо глядели белые листы бумаги,

– Как так? – возмутился я.

Стотский поднял на меня глаза:

– Поверь, друг мой, у книг тоже есть характер. И видишь – сегодня эта капризная новелла не хочет, чтобы её читали. Не обращай внимания! Новеллы часто бывают не в духе. Хотя, возможно, она просто стесняется. Возьми-ка лучше Флобера: он сегодня менее привередлив.

Я послушал его совета и снял томик с полки. Стотский оказался прав: когда я открыл первую страницу «Госпожи Бовари», бумага чуть зарумянилась, но даже не покраснела.

* * *

На выходных мы со Стотским выбрались посмотреть «Танец пламени» – огненное шоу, которое проходило на большом стадионе в центре города. С нами были две дамы с кафедры физиологии – этажом ниже – и, в общем-то, идея с огнем принадлежала им, ну, а мы не отказались добавить огонька в привычный ход вещей.

Стотский выглядел очень необычно. На нем были черные брюки и длинный пиджак, претендовавший на звание фрака. На носу у моего друга красовалось пенсне.

– Вы похожи на музейный экспонат, – сказала Марина, спутница Стотского, и с обольстительной улыбкой пояснила, – на очень ценный экспонат.

– Зачем – пенсне? У нас по плану огнедышащие керосинщики, а не Чехов, – не выдержал я. Слишком уж удивил меня его облик.

– Я надел пенсне, – пояснил Стотский, – потому что в нем круглые стекла. А Марина сказала мне, шоу просто невероятное. Значит, надо будет изображать удивление, а в пенсне это очень удобно.

– Какая старинная оправа, – подметила Марина, с любопытством разглядывая изгиб пенсне.

– Да, меня давно никто не удивлял, – улыбнулся Стотский, как мне показалось немного грустно.

* * *

Стотский любил детей. И совсем маленьких, и больших, и выросших взрослых детей – всех. У Стотского в гостях часто бывала одна дама, приходила она с маленькой дочкой и пожаловалась:

– У меня дома совершенно не растут цветы, даже ребенку нечего показать.

– Непорядок, непорядок, – бормотал Стотский, напряженно размышляя, – я понял! Это потому, что у вас в доме нет ничего зеленого. Даже ваша одежда вся желтых, оранжевых тонов.

– В каком смысле? – переспросила дама.

– Ну, как же? Нет ничего зеленого – значит, цветам негде расти! – Воскликнул Стотский, – вот, смотри, висит твое пальто в коридоре… красное… так-так, нам срочно нужен зеленый плащ.

Он достал из шкафа свой плащ и повесил рядом с пальто.

Потом они отвлеклись и стали обсуждать новости, когда вдруг дочка женщины заметила – в коридоре вырос газон, и на зеленой траве распустились красные маки.

– Мама, смотри! Весь коридор зарос зеленью! И цветочки… – восторженно вскрикнула дочка и умчалась играть «в садовника».

– Какая прелесть! – Ахнула женщина, – Но где же мое пальто? – и действительно – в коридоре росли цветы, но ни плаща, ни пальто нигде не было.

Стотский ничего не ответил, только наблюдал за маленькой девочкой и мирно так улыбался. Потом нахмурился, спохватился:

– Вот незадача, – сказал он, – Везде ведь написано: «Не ходить по газону». Что же это, я учу ребенка плохому?

Малышка услышала и нерешительно остановилась посреди коридора.

– Да, милая, не ходи по газону, – вздохнул Стотский, но сразу же оживился, – ходить по газону нельзя, а вот бегать по нему можешь, – хитро подмигнул он ей.

В тот вечер девочка вынесла из квартиры Стотского охапку цветов – вместо пальто своей матери – и была безмерно счастлива, чего точно не сказать о последней.

* * *

Будучи учителем анатомии, Стотский знал о человеке даже больше, чем нужно.

И, разумеется, хорошо разбирался в людях.

Но Стотский почему-то всегда странно реагировал на кольца. И один раз, когда он вел анатомию у второго курса, с ним произошёл интересный случай.

В начале занятия Стотский всегда разбирал по косточкам тренировочный скелет человека: снимал сначала верхние конечности, потом – нижние, показывал плечевой пояс, после чего приносил мышцы и органы, погруженные в формалин (по его словам – лучший эликсир молодости).

Так вот – он увидел на руке одной из своих студенток обручальное кольцо с огромным-преогромным камнем.

– Гигантский булыжник, – небрежно шепнул он себе под нос, но девушка услышала.

– Это бриллиант от любимого, – требовательно поправила она его.

Стотский подошёл к студентке и начал осматривать её правую руку.

– Хм.. Двуглавая мышца хорошо развита… да… бицепс средний, а вот трицепс слабоват, да… явно слабоват, – бормотал он.

– Что вы делаете? Зачем?! – Студентка непонимающе выпучила на него глаза.

– Вижу, твой брак будет трудным, – сказал Стотский, как будто её и не слышавший.

– Почему это?

– Чтобы носить такое кольцо, нужно накачать стальные мышцы, а особенно – мышцы характера. Я думаю, тебе не захочется становиться настолько мужественной…

– Ничего, у нас с ним все будет хорошо. Я через огонь и воду пройду. Я вытяну, я справлюсь, – твердо сказала девушка.

– Уфф, ты уже такой стала, – вздрогнул Стотский, на его лице мелькнул ужас, – ладно, продолжим занятие…

Студенка обиделась и выбежала в коридор.

После пары Стотского остановила Марина – в том же коридоре.

– Ну, зачем ты так с девочкой? Разрыдалась бедняжка… Такая хорошая девочка, чего ты её расстроил?

– Лучше её расстрою я, чем расстроится её свадьба, – Стотский был непреклонен.

– Почему же сразу расстроится, – мягко возразила Марина, – ты просто её невзлюбил, – Почему? Она сделала какую-то гадость?

– Нет, – покачал он головой, – я просто не люблю мужиковатых женщин. И никто не любит, – а потом добавил, – но она об этом ещё не знает.

Марина осталась при своем мнении, хотя больше не спорила с ним.

Она явно больше, чем Стотский, любила кольца.

* * *

Через неделю рыдала сама Марина. Я собирался занести Стотскому домой новые учебные планы и – неожиданно обнаружил там её. Это в мои планы не входило и, судя по виду моего друга, в его – тоже.

Оказалось, Марина была влюблена в Стотского. Причем влюбилась она сильно и горячо – еще со времен огненного шоу искра страсти зародилась в её душе и осталась там, превратившись в одичалый пожар.

Стотский вывел меня из гостиной – на кухню.

– Что будем делать? – спросил я, немного растерянно.

– Не знаю, – честно ответил он.

За нами влетела Марина. Она была явно на взводе. Но, главное, стоило ей войти в комнату, как температура в ней резко повысилась градусов эдак на десять, поэтому нам пришлось снять теплые свитера и ходить в летних рубашках. Иначе было не выжить.

Обстановка накалялась.

И, когда стало совсем жарко, он все-таки объявил ей:

– Увы, наши пути не пересекутся, дорогая!

Тут Марина разрыдалась.

– Слишком много слез на этой неделе, – поморщился я, искренне сочувствуя другу. Стотский хотел её успокоить. Принес водички. Марина выпила стакан воды и попросила ещё.

Она пила и плакала, плакала и пила.

Счета на водомерах зашкаливали. Стотский начал всерьез опасаться, что станет банкротом.

– Ладно бы – ещё на скачках или – в казино, – позже признавался он мне, – но чтобы прямо у себя на кухне, даже не выходя из квартиры – нет, это уж слишком! – жаловался он, а я живо себе представлял, как мой клеит табличку на своё имущество: «Глупая нелепая смерть».

Но это было потом. А сейчас Марина плакала – долго, отчаянно и навзрыд – и, судя по всему, переставать не собиралась. Стотский, как мог, утешал её.

– Дорогая, ну, разве можно так плакать? У тебя же случится обезвоживание, – горько разводил он руками, – как же ты тогда, такая чуткая натура – сможешь что-то почувствовать? – или ещё говорил, – Дорогая, твои слезы горькие и соленые, как вода в Мертвом море. А я пока не собирался ехать на этот курорт! Может, я лучше подарю тебе набор косметики этой марки? – а потом Стотский не выдерживал, – Перестань плакать! Сейчас же перестань плакать! Смотри, воды здесь уже по щиколотку! Марина – ещё немного – и мы точно утонем!

– Мне все равно… все равно… – сокрушалась она. И даже не думала переставать. Наоборот, рыдала она все безудержней.

Стотский вздохнул и по хлюпал в ванную в мокрых тапочках. Глянул на счетчики. Они показывали такие цифры, что и смотреть страшно.

– Если она не прекратит, машину придется продать, – сказал он мне тихо и обреченно, – ещё пара слезинок – и я в жизни не расплачусь с коммуналкой.

На кухне тем временем воды стало уже по колено.

Теперь нависла еще и угроза потопа.

– Женщины – наше самое любимое стихийное бедствие, – вздохнул Стотский, посмотрел, прикинул все в голове и – помирился с Мариной.

Наводнение потихонечку прекратилось.

– Ах, я чувствую себя счастливой, – чуть позже прошептала Марина.

Стотский же, предотвративший, как минимум два стихийных бедствия в одной квартире, почувствовал себя супергероем и попутно – предельно экономным человеком. Он успел помириться, пока эта ссора не разорила его окончательно. Счетчики наконец-то остановились.

Поэтому он сказал:

– Я тоже счастлив, дорогая.

Насколько я знаю, больше они не ссорились, но явно погорячусь, если добавлю «жили долго и счастливо», потому что Стотский с тех пор мне о ней ничего не рассказывал.

Да, я как-то и не рисковал спрашивать. Честно говоря, боялся жары и наводнения. Слишком смертоносное оружие – женские слезы.

* * *

Больше мы со Стотским не развлекались в компании Марины, зато с удовольствием встречались с остальными друзьями.

Была суббота, конец рабочей недели, Стотский выловил меня прямо на выходе из университета. У него был вид человека с грандиозными планами – если не на жизнь, то на ближайшие два часа точно.

– Что намечается сегодня вечером? – начал угадывать я.

– Сестра, друзья и пельмени, – выпалил он, – то есть, будем делать домашние пельмени. Вечер обещает быть вкусным…

– Разве у тебя есть сестра? – моему удивлению не было предела.

– Дражайший, это сестра моего друга, но он мне хороший друг, поэтому она мне – как родная сестра. Хотя я с ней не знаком.

– Это исправимо. Ты что, нервничаешь?

– Немного. Никогда не готовил пельменей.

Мы не сразу нашли адрес. Дом названой сестры Стотского был увит плющом, но на дворе стояла зима, поэтому от растения остались только сухие ветки, то тут, то там облепившие красные кирпичные стены.

– Вот этот дом! – Стотский остановился.

– Уверен?

– Да, точно он! Смотри, он весь в родинках и веснушках плюща. У этого дома такое выражение лица, какое не спутаешь ни с каким другим. Именно таким я его и запомнил на фотографии.

Попали мы вовремя и – по адресу. «Дражайшая сестра» (как называл её Стотский) оказалась то ли скромной, то ли закомплексованной, то ли – и тем, и другим.

Одета она была так себе: на ней была бесформенная юбка из темного бархата до колен и такого же цвета – кофта.

– На тебе очень дождливое платье. В таком хочешь не хочешь, а загрустишь, – заметил Стотский и как будто озвучил мои мысли.

– Я стесняюсь своей фигуры, – призналась она с какой-то восхитительной простотой.

Стотский нахмурил брови, окинул внимательным взглядом её наряд и потом вдруг радостно подскочил:

– Я знаю, знаю, что нужно делать! – просиял он.

– Что? – спросила «сестра».

– Тебе нужно нарастить жир. Ты ведь стесняешься своей фигуры – так, поверь, ничего так не спрячет твою фигуру, как добрые восемь килограмм жира!

– Жир – это недостаток. Куда мне ещё недостатков? – устало возразила она.

– Ты в корне не права! Жир – недостаток? Вздор! Жир – это избыток, – сказал Стотский и глянул на стол, где лежали первые слепленные пельмены – белоснежные, с присыпкой муки, – о, так ты ещё до нашего прихода начала лепить пельмени? Давай помогу!

– Спасибо.

Однако Стотский не притронулся к тесту, а только повертел в руках готовый пельмень, подошёл к окну и заслонил луну пельменем так, словно высчитывал расстояние между ними. Потом громко проговорил:

– Лепи пельмешки, ешь пельмешки, будь пельмешкой!

– Нет, он точно издевается, – «сестра» перестала месить тесто и вдруг повернулась ко мне – как бы за поддержкой. Я только пожал плечами и улыбнулся – что тут сказать, Стотский был не умолим.

– Нет, отнюдь, нет, – запротестовал он, – Смотри! – Стотский, не отрываясь смотрел то на небо, то на пельмень, и продолжил, – при условии достаточной облачности каждый пельмень похож на полную луну. А луны-то никто не стесняется.

* * *

Стотскому исполнился «надцатый» год. При чем, сам Стотский утверждал – у него юбилей, хотя никто никогда не видел его паспорт. Но я верил ему на слово, потому что за словами Стотский следил тщательнее, чем за крошками в своем холодильнике. А холодильник у него в кабинете был чище чистого и белее белого, и мы периодически путали его со шкафом для стерилизации скальпелей.

Впрочем, и это не смущало Стотского, ведь он орудовал скальпелем лучше, чем обычным ножом. И вот, на свой день рождения Стотский порезал сыр и достал вино из холодильника. Наши бокалы окрасились красным.

Мне выпал первый тост, и я процитировал что-то из Омара Хайяма (Стотский одно время зачитывался им). Поэтому я был уверен – он оценит мои старания, но Стотский сделал то, чего от него никто не ожидал.

С громким возгласом он выбил бокал у меня из рук – тот ударился о стену, и хрустальным фейерверком разлетелся по комнате, оставив неприглядное пятно на обоях.

– Что ты делаешь? Зачем? – воскликнул я в недоумении.

– Да разве ты не знаешь? – возмутился Стотский, – Когда пьешь за Омара Хайяма, у вина повышается градус! А это вино и без того очень крепкое, и тебе придется прожить больше ста лет.

– Но почему?

– Потому что протрезвеешь ты только к восьмидесяти годам, – Стотский покрутил в руках бутылку, читая мелкий шрифт на этикетке, – или даже к восьмидесяти пяти, – задумчиво поправился он и, подняв на меня глаза, сказал, – А я бы так хотел ещё побыть в твоем обществе, дражайший.

* * *

Конечно, после случая с бокалом пришлось позвать уборщицу. Она была женщиной старательной, и именно это больше всего не нравилось моему другу.

А уборщица свое дело знала: все кругом прямо-таки светилось чистотой, каждая вещь аккуратно стояла на своем месте, бумаги Стотского были рассортированы по ящикам письменного стола чуть ли не в алфавитном порядке.