Текст книги "После Аушвица"

Как и во всех лагерях, в Вестерборке быстро развилась уникальная, своеобразная культура. Во время расцвета его функционирования там имелись большая больница более чем на 1000 коек, специализированные консультанты и амбулаторное отделение, а также лагерная столовая и склад, где люди могли какое-то время покупать вещи, недоступные в других местах Нидерландов, включая рыбу, огурцы, пудинговые смеси и букеты цветов. Были также большие мастерские и отдел пошива одежды со специальной машиной, которая заштопывала стрелки на женских чулках (чтобы все починить до прибытия в Аушвиц). До нашего приезда в лагере было знаменитое кабаре-шоу из заключенных, в котором участвовали два известных певца – Джонни и Джонс.

Самым страшным моментом недели был день, когда поезд уезжал, унося тысячи несчастных евреев на Восток, к своей смерти. Когда приближались поезда, нарастало напряжение: кто в списке? Пустой поезд внезапно приезжал ночью, и заключенные, просыпаясь утром, видели длинную линию вагонов для скота, ожидавших их на железнодорожных путях.

Как писал голландский историк Жак Прессер в своем исследовании об уничтожении голландских евреев, подобные дни наполнялись тоской и отчаянием, но для тех, кто не был в списке и выигрывал, возможно, дополнительную неделю отсрочки, также наступало резкое облегчение. Бывшие заключенные писали о том диссонансе, который возникал, когда евреев запихивали в вагоны поезда, а в это время в лагерном кабаре проходило оживленное представление, и звуки музыки и танцев наполняли пространство вокруг. Все отчаянно хотели остаться в Вестерборке, зная, что единственным вариантом для отправления был поезд, который доставил бы их в место, которое Прессер описал как «неизвестную страну, откуда никто не возвращался».

С 1942 года Вестерборком управляли комендант Альберт Конрад Геммекер и его любовница и секретарь Элизабет Хассель. Она наняла одного из заключенных в качестве личного портного, и ее своенравная жестокость по отношению к любой несчастной еврейской женщине, попавшейся на глаза ее любовнику, была особенно опасной.

Геммекер был типичным нацистом; бесчувственная жестокость сочеталась в нем с внезапными порывами «цивилизованной» гуманности, и чередовались они по прихоти. Одна женщина писала, что он никогда никого не называл «евреем», только «лагерным заключенным», в то время как другой бывший узник вспоминал, что были коменданты, которые пинками ног заталкивали людей в поезда, но Геммекер «провожал их с улыбкой». Однажды он отменил освобождение от перевозки больной девочки и приказал ей сесть в поезд, произнеся: «Она все равно умрет».

Как и другие коменданты лагерей, он относился к людям, которым не повезло и они попали под его власть, как к своим личным игрушкам, – и в конце концов более 100 000 голландских евреев и цыган были отправлены в лагеря смерти под его «деликатным» надзором.

На пике расцвета Вестерборка, с июля 1942 года до осени 1943 года, поезда покидали его территорию каждые четыре дня, перевозя в среднем по 1000 человек в тесных темных вагонах для скота. Весной и в начале лета 1943 года некоторые крупные поезда перевозили до 3000 человек одновременно в лагерь смерти в Собиборе.

(Нацистские лидеры в Собиборе, в Восточной Польше, решились на строительство специальной станции с привлекательно украшенным поддельным залом ожидания, чтобы заставить людей поверить в то, что они прибывают в обычный город.)

Было много способов попытаться убрать свое имя из транспортного списка – некоторые из них зависели от того, какую работу человек мог выполнять, но главным средством были личные связи, которые могли обеспечить выживание. Папа уже узнал некоторых евреев, с которыми он познакомился еще до войны, включая человека по имени Джордж Хирш. Он работал в Центральном административном управлении. Папа сказал нам: «Если получится, я налажу контакт со знакомыми людьми, которые находятся здесь. Попытаюсь найти подходящую работу и как-нибудь обезопасить нас».

Если бы предоставилось больше времени, может, его план удался, но удача была не на нашей стороне. Всего лишь на второй день пребывания в Вестерборке мы получили страшную новость: наши имена оказались в списке, подготовленном к следующему отъезду. К лету 1944 года людей стали вывозить намного реже (почти все голландские евреи уже были арестованы, депортированы и убиты). К несчастью, наш приезд совпал с запланированной отправкой цыган, и в поезде были свободные места.

Рано утром в пятницу пришла надзирательница и разбудила нас. Она зачитала список людей для депортации на тот день.

«Фрици Герингер, Ева Герингер…»

Я вытаращила на нее глаза. Я была настолько потрясена, что едва могла встать, и видела, как у мамы задрожали руки. В казарме ощущалось ужасное напряжение, нарушаемое лишь вздохами облегчения тех, кто не услышал своих имен, – но мы облегчения не испытали.

Мама глубоко вздохнула и попыталась взять себя в руки. «Эви, надо забрать наши вещи. Не забудь взять стельки для обуви и нижнее белье». Она пыталась говорить обычным тоном, но страх в ее голосе явственно чувствовался, и она не смотрела мне в глаза. Другие женщины из барака дали нам с собой в дорогу немного еды, одеяла и обувь, а затем мы вышли на улицу, где увидели длинную вереницу мужчин, женщин, стариков и детей, висевших на юбках своих матерей. Толкая друг друга, все они направлялись к железнодорожным подъездам. Внезапно папа и Хайнц появились рядом с нами, и мы старались держаться вместе, чтобы нас не разлучили в поезде.

«Положись на меня, Эви, – произнес папа. – Все будет хорошо».

«Куда нас повезут? – спросила я дрожащим тонким голосом, как будто снова стала маленьким ребенком.

«Я не знаю, – ответил отец, – может быть, в трудовой лагерь, в Германию. У нацистов сейчас трудности в ходе войны, и им нужны подходящие люди для работы на заводах».

Пока мы волочили ноги вместе с толпой других людей, папа давал нам указания, как выжить в концентрационном лагере. Он сказал о том, что нужно стараться как можно больше отдыхать и всегда мыть руки, чтобы не заразиться чем-нибудь. Услышав это, мы с Хайнцем слегка ухмыльнулись.

«Папа так говорит, как будто мы будем жить в лагере отдельно друг от друга, – шептала я брату. – Я не вынесу этого!»

Казалось, что Хайнц сейчас заплачет. «Думаю, это возможно, – ответил он, – так случалось с другими семьями».

Когда мы приблизились к поезду, я увидела, что в первых вагонах очень много цыган. Поезд, в который нас загнали, отправился 19 мая 1944 года и увез 699 человек в восемнадцати вагонах. 41 человек из 453 евреев были детьми, из 246 цыган дети составляли половину.

Нас затолкнули в один из вагонов, уже набитый людьми, и мы ехали, зажатые в углу; папа держал меня, а мама прижала к себе Хайнца. Пока вслед за нами в вагон вталкивали чемоданы, люди из наших бараков, стоявшие на железнодорожных путях, выкрикивали слова поддержки.

Мы простояли так больше часа. Позже я узнала, что в этом вагоне было более 100 человек, но в то время я только чувствовала, что мы сдавливаем друг друга, не имея возможности ни сесть, ни пошевелиться. Я посмотрела наверх и увидела два крошечных зарешеченных окна возле потолка и два железных ведра в углу. Наконец, на платформе поднялась суматоха и охранники начали хлопать дверьми. Нашу дверь закрыли, и, когда мы погрузились во тьму, я услышала скрип засова. Долго и медленно дергаясь, поезд начал движение, и казалось, что мы отправлялись в ад.

11
Аушвиц-Биркенау

Поезд медленно вез нас по Европе в течение трех суток. Мы были прижаты друг к другу в темноте, как обреченные животные, с одним маленьким зловонным ведром для туалета и другим для воды. Один раз в день поезд дергался, останавливаясь, и охранники с криком открывали дверь, ослепляя нас дневным светом, и бросали куски хлеба, прежде чем мы снова погружались в дезориентирующий сумеречный мир. Люди плакали, молились и ослабевали от чувства безысходности и сильной летней жары. С одной беременной женщиной случилась настоящая истерика. Папа старался сохранять спокойствие, но через несколько часов Хайнц произнес: «Я не могу дышать!» Жара душила его, и до моего слуха доносилось хриплое дыхание и астматический кашель.

– Не паникуй, – сказал ему папа. – Давай протолкнем тебя вперед, немного подышишь свежим воздухом.

Там была крошечная, высокая щель сбоку вагона, и папе удалось протолкнуть Хайнца сквозь толпу людей, чтобы он постоял там немного и попытаться успокоиться. Мама молча смотрела на происходящее в глубоком шоке. Иногда поезд подолгу стоял на месте: вереница вагонов для скота, набитых сотнями потных, кипевших от жары и испытывавших тошноту людей, стояла на территории самого, как предполагалось, цивилизованного континента на Земле. Но деваться было некуда; в конце концов двигатель включался и поезд снова отправлялся, приближая нас, с медленной решимостью, к конечному пункту назначения.

– Как думаешь, мы еще в Германии? – спрашивал Хайнц, пока мы медленно продвигались все дальше и дальше. Мы ехали уже так долго, что могли и пересечь всю страну. Через мгновение папа коротко ответил:

– Я не знаю, Хайнц.

Чуть позже Хайнц сказал мне:

– Эви, помнишь те картины, которые я нарисовал в доме Кэтти-Вальда?

Я, конечно, помнила. Он продолжал.

– Они под половицами, рядом с мансардным окном. Если я не вернусь, запомни, где я их спрятал.

– Не говори так!

– Я просто говорю тебе, на всякий случай. Надеюсь, что мы сможем пойти и забрать их вместе.

Когда мы приближались к месту назначения, поезд стал останавливаться чаще, и охранники СС открывали двери и начинали кричать, чтобы мы сдали все драгоценности и часы.

Когда двери открылись в последний раз, мы увидели, что поезд привез нас в место, которого мы больше всего боялись – плоские, болотистые земли юго-западной Польши. Мы прибыли в Аушвиц, лагерь смерти размером с маленький город, с тысячами работников, усердно трудившихся над усовершенствованием технологии массовых убийств и истреблением еврейской нации.

В течение моей жизни я наблюдала удивительные технические достижения. Когда я родилась, было необычно иметь автомобиль, но ко времени моего сорокалетия первый человек ступил на Луну. Мы излечили многие болезни, создали ядерное оружие, открыли структуру ДНК, освоили просторы Интернета и разработали генетически модифицированные продукты питания и лекарства. На Западе, по крайней мере, большинство из нас стали богаче, чем могло представить себе поколение моих бабушек и дедушек. Тем не менее с точки зрения гуманности кажется, что тысячи лет опыта привели к незначительному прогрессу. Анна Франк писала в конце своего дневника, незадолго до того, как ее арестовали нацисты, что она все еще верит в добрые людские сердца, но мне интересно, что бы она думала, если бы пережила концентрационные лагеря в Освенциме и Берген-Бельзене. Мой опыт показал, что люди обладают уникальной склонностью к жестокости, зверству и абсолютному безразличию к страданиям себе подобных. Легко сказать, что добро и зло сосуществуют в каждом из нас, но я непосредственно наблюдала этот прискорбный факт в реальной жизни, и это побудило меня к бесконечным размышлениям о сущности человека.

Как и все по-настоящему немецкое, нацистская система концентрационных лагерей была организована с высочайшей и строгой эффективностью. Все лагеря находились под центральным контролем СС, но разные лагеря имели разные обозначения. Некоторые из них, как Вестерборк, были транзитными лагерями, предназначенными для отправки евреев на Восток, в то время как другие, такие как Дахау и Бухенвальд, официально назывались «рабочими лагерями», где евреи подвергались каторжным работам. Десятки тысяч людей погибли в этих лагерях, но их не называли «лагерями смерти».

После того как на Ванзейской конференции в январе 1942 года нацисты определили пути «окончательного решения еврейского вопроса», в Польше: в Треблинке, Хелмно, Собиборе и Белжеце – были построены четыре лагеря с единственной целью – уничтожить евреев. Практически всех людей, которых привозили туда, убивали по прибытии. Эти «лагеря истребления» на самом деле были очень маленькими по размеру: не было необходимости строить казармы или административные здания, поскольку тысячи обреченных проводились через лес и немедленно отравлялись газом.

Всего нацисты управляли более чем 300 концентрационными лагерями по всей Европе. Самым крупным из них являлся Аушвиц-Биркенау – обширный комплекс, специализировавшийся на убийствах и принудительном труде и состоявший из тридцати восьми отдельных лагерей. Аушвиц-Биркенау включал в себя промышленный завод, который производил газ Циклон Б, используемый для уничтожения миллионов людей. Завод управлялся концерном И.Г. Фарбен, так же, как угольная шахта и ферма.

Нацисты очень гордились Аушвицем, он был жемчужиной в короне концентрационных лагерей. Нацистские лидеры, включая Гиммлера, лично следили за расширением и развитием лагеря. После того как в 1941 году там провели первый эксперимент по отравлению советских военнопленных газом, для заключенных недавно построенного лагеря Биркенау специально разработали газовые камеры и крематорий. Эти машины смерти попыхивали день и ночь до конца 1944 года, покрывая пространство вокруг серым жирным пеплом. Иногда они ломались из-за колоссального количества убитых. Когда мы сошли с поезда в тот день в Освенциме, испуганные, ошеломленные и сбитые с толку, нас загнали прямо в машинное отделение Холокоста.

– Вот оно, – застонал кто-то, – нас всех убьют!

– Не говорите так! – накинулся на них папа. Затем он схватил нас с Хайнцем и сказал:

– Мы все сильные и здоровые, и немцам нужны люди для работы. Мы будем много работать, несколько месяцев, и тогда война закончится.

Когда мы вылезали из вагона, мама дала мне длинное пальто и войлочную шляпу.

– Я не хочу, – ответила я. Было ужасно жарко, и мне не терпелось выйти на улицу и подышать свежим воздухом.

– Надень, – строго сказала она. – Неизвестно, что нам разрешат взять с собой, они могут запретить нам взять чемоданы.

На платформе я слышала, как охранники СС выкрикивали суровые немецкие команды, а собаки лаяли и рвались с поводков. Смущенная всем этим, я накинула пальто и шляпу, чувствуя себя нелепо.

– Ты смотришься, как очень умная молодая леди, – подбодрил меня папа.

– Кто очень устал или сильно болен, садитесь в грузовик – мы довезем вас до лагеря, – крикнул охранник СС. Многие люди были измучены дорогой и с огромным облегчением доползли до грузовиков и сели в них.

– Увидимся там, наверху! – кричали они родственникам, оставшимся на платформе. Грузовики тронулись с места во главе с автомобилем, украшенным фальшивым символом Красного Креста для придания иллюзии законности. Никто не понимал, что это уловка: нацисты просто отсеивали тех, кто слишком слаб и не годен к работе, и везли их прямо в газовую камеру.

– Спуститься и положить свои вещи рядом с поездом! Построиться в пять рядов! – кричал на нас охранник.

Сцены на платформе были дико эмоциональными, и меня просто ошеломил поток воя, плача и отчаянных прощаний. Сотни людей: старики, матери с младенцами на руках и маленькие дети – все находились в состоянии полного смятения и своего рода первобытного отчаяния. Но ловкими, отточенными движениями гвардейцы СС начали перемещать нас, как одежду на вешалке, пока не отсортировали мужчин от женщин, а затем построили всех в пять рядов.

Я повернулась и увидела белое от страха лицо Хайнца. Я обняла и прижала его к себе. Мама приблизилась к Хайнцу, провела пальцами по его волосам и поцеловала. Потом мои родители обняли друг друга, и мы расстались.

– Бог защитит тебя, Ева, – произнес папа, крепко обнимая меня, прежде чем его отдернули.

Мы двигались вверх по трапу медленно и вдруг увидели впереди охранников СС, разделявших людей на две колонны – левую и правую.

Впереди нас шла женщина, и вдруг она начала кричать, когда поняла, что будет вынуждена отдать своего ребенка в другую колонну. Пожилая женщина протянула руки, чтобы взять его, но молодая мать не переставала плакать, пока моя мама не сказала ей, что старуха узнает ее и отдаст ребенка, когда настанет время. Я не знаю, верил ли кто-нибудь из нас в это, но молодая женщина передала своего ребенка старушке и подавленно замолчала.

Вскоре подошла и моя очередь. Сортировали новоприбывших людей несколько офицеров СС, один из них – главный. Он был строен, аккуратно одет, вел себя хладнокровно. На мгновение он посмотрел на меня сверху вниз – и указал налево безразличным жестом. Маму также определили в левую колонну. Она шла сзади, держа меня за руку.

Тогда я не знала, что таким образом мы прошли первый отбор у известного лагерного врача Йозефа Менгеле и что пальто и фетровая шляпа спасли мне жизнь. Не было никакой необходимости в том, чтобы Менгеле принимал участие в сортировке прибывших людей, но ему доставляло особенное удовольствие тесно соприкасаться с механикой пыток и убийств. Позже я столкнусь с ним снова, и «Доктор смерть», как его называли, сыграет решающую роль в нескольких моментах нашей жизни. В то время я понимала только то, что была самой младшей из всех в группе. И только благодаря маминому решению одеть меня я стала выглядеть немного старше. Все дети в возрасте до пятнадцати лет автоматически отправлялись направо – в колонну, которую потом вели прямо к газовой камере. И только семеро детей из 168, в том числе я, спаслись.

Одной из главных причин, по которой Освенцим выбрали в качестве места для большого лагеря, было хорошее железнодорожное сообщение и многочисленные пути и дороги, которые вели в разные направления. Дорога от станции раздваивалась: в одну сторону – к мужскому лагерю Аушвиц, а в другую – к женскому лагерю Биркенау.

Стоял прекрасный теплый весенний день, но земля вокруг нас была сухой и бесплодной: ни дерева, ни цветочка. Мы с мамой присоединились к женской колонне, чтобы проделать долгий путь к лагерю. После того как мы обнялись и сказали друг другу утешающие слова, папа и Хайнц исчезли в толпе мужчин. Вместе с сотнями других изнемогавших от жары и жажды женщин мы отправились по пыльной дороге, зная, что в окрестных фермах и домах обычные люди вели свою привычную жизнь. Изначально Аушвиц был польским городом под названием Освенцим, где проживали 12 000 человек, в том числе 5000 евреев. После того как сюда вторглись немцы, большинство из этих людей были выселены из своих домов. Нацисты переименовали город и построили на его территории огромный лагерь.

К 1944 году местные жители уже привыкли видеть длинные очереди прибывавших заключенных или истощенных мужчин и женщин в полосатой одежде, которые выходили на работу. В Польше существовала прочная традиция антисемитизма, и многие местные жители активно участвовали в строительстве лагеря, работая в крематориях, возводя колючую проволоку или копая канавы. Многие вернулись после войны, чтобы пожать ужасные плоды того «золотого урожая»: выкапывали останки жертв и просеивали пепел и кости, чтобы найти золотые зубы или ценные материалы, которые были упущены из виду нацистами.

Когда мы подошли к воротам Биркенау, мои ноги болели, а горло стало сухим, как наждачная бумага. Я жаждала хотя бы крошечного глотка воды. Передо мной возвышался вход, который теперь знаком большинству людей, видевших фотографии Аушвица-Биркенау: длинное кирпичное здание со сторожевой башней и аркой, через которую мог проходить поезд. Мы прибыли на главный железнодорожный вокзал Освенцима, но эсэсовцы недавно построили железнодорожную ветку, которая вела прямо в центр лагеря и почти до крематория. Мы об этом не знали, но это составляло часть безумного плана, целью которого было справиться с ожидаемым наплывом сотен тысяч венгерских евреев. Практически всех их убили сразу после прибытия.

Я огляделась вокруг и увидела высокий электрический забор из колючей проволоки, простиравшийся вдалеке, сторожевые посты, укомплектованные солдатами СС с лаявшими собаками, и длинные ряды темных и ветхих бараков. В воздухе висел незнакомый едкий запах.

Вскоре мы узнали, что это за запах. Как только мы вошли в душный приемный барак, там появилась группа из восьми женщин Капо, чтобы понаблюдать за нашим вступлением в лагерную жизнь. Капо – это заключенные, которых эсэсовцы использовали для управления внутри лагерей. В основном это были польские христиане, которые с начала войны находились в заключении в Аушвице. В некоторых еще промелькивали искры человечности, но многие из них были уголовниками, в чьих интересах было держаться за свои строго охраняемые привилегии, проявляя при этом жестокость и варварство.

– Добро пожаловать в Биркенау, – усмехнулись они, проталкиваясь сквозь нас и раздавая тумаки.

– Ваше везение только что закончилось. Чувствуете запах крематория? Вот где ваши дорогие родственники! Их там отравили газом, а они думали, что идут в душевые. Они сейчас горят. Вы никогда их больше не увидите!

Я попыталась уйти в себя, не слушая и не веря. Я смутно слышала, что мама просит воды и покачивается почти в обморочном состоянии, а добрая Капо шепотом сказала ей, чтобы мы не пили воду, иначе можем заразиться тифом и дизентерией.

В конце концов, нам сказали раздеться догола и оставить все наши вещи. В ту пору юного возраста мне было очень неловко раздеваться перед сотнями людей, но я увидела, что мама и Нина, моя знакомая из амстердамской тюрьмы, в самом деле снимают одежду.

– Не забудь свои стельки, – прошептала мама. Она заставляла меня носить их в ботинках, чтобы исправлять плоскостопие.

Две Капо в дальнем конце комнаты грубо состригли все наши волосы.

– Раздвинь ноги, – приказала одна из них, резко проводя бритвой по моей коже. Затем она взяла в руки тупые ножницы и начала срезать волосы с моей головы.

– Оставьте немного, – попросила ее мама. – Она еще очень молода.

Удивительно, но Капо откликнулась на просьбу, и у меня осталась короткая светлая челка на лысой голове.

Все еще голых, нас повели к другому столу, где расспросили о наших профессиях. Все, казалось, выдумывали себе полезные умения, утверждая, что они повара или сапожники. Когда пришла моя очередь, я сказала, что я секретарь. Время от времени мужчины-охранники СС ходили рядом, смеялись над нашей наготой и склонялись над некоторыми женщинами. Я подпрыгнула от ужаса, когда один ущипнул меня за ягодицу. Мама обняла меня за плечи, когда Капо взяла иглу и бутылку с чернилами, чтобы сделать татуировку с лагерным номером на левой руке.

– Не делайте слишком больно, она еще ребенок, – попросила мама, и Капо нанесла наколку с моим номером слабее, чем другим.

Затем вошел охранник СС и начал кричать на Капо: кто-то ошибся в регистрационных номерах. Это были административные проблемы, которые вызывали бесконечные задержки и потрясения в жизни лагеря, и нас снова выстроили в очередь и снова нанесли татуировки, а Капо зачеркнула старый номер, как на школьной доске.

Затем, все еще со стельками в руках, я оказалась в большой комнате с трубами и душевыми насадками. Дверь закрылась, и все начали дрожать. Мое сердце колотилось, и я думала: это действительно душ? Что если сейчас сюда напустят газ? Мама крепко держала меня за руку.

После нескольких мучительных секунд из душа пошла вода, и мы начали смывать грязь с наших пыльных тел.

Голые и мокрые, мы вышли наружу, где лежали груды тряпок и сломанной обуви.

– Где твои стельки? – шепнула мама. Я пожала плечами.

– О Эви, – заворчала она, – как же ты исправишь плоскостопие?

В качестве окончательного унижения нам вручили непонятного вида одежду и ботинки разных размеров. Мы стали меняться ими, пока каждый не подобрал пригодную для носки пару. В этот момент мы с мамой поняли, что мои стельки в любом случае оказались бы бесполезны.

Я была уверена, что все процедуры окончены, и мне ужасно хотелось попить. В конце концов, мы вошли на внутреннюю территорию лагеря. Я побежала к ближайшему крану и начала жадно пить воду, не думая о том, заражена она смертельными болезнями или нет. Вокруг меня шумел Биркенау с десятками тысяч людей, все они с трудом пытались поддерживать существование в самых суровых условиях, которые только можно себе представить, – но я испытывала такую сильную жажду, что не думала об этом.

В будущем мне предстояло развить обостренную бдительность и быть непреклонной, чтобы выжить. Теперь я была заключенной А/5272 – неотъемлемая часть процесса, направленного на подавление чувства собственного достоинства и индивидуальности. Когда меня увели с железнодорожной станции Освенцим, я оставила прежнюю Еву Герингер и ее мечты позади. Мы провели последние минуты вместе, всей семьей, и мне больше не суждено было увидеться с братом.