Текст книги "Куда ж нам плыть? Россия после Петра Великого"

Вся эта рождественская история с братьями и сестрами представляла собой не просто эпизод, а важное событие в жизни императрицы. Воссоединение семьи, забота об устройстве родни – дело, отвечавшее кругу привязанностей царицы, ее интересам, достаточно простым, ограниченным домом и семьей.

Упомянутая приходно-расходная книга отражает привычный для Екатерины образ жизни, который она не изменила, даже став самодержицей. Как и Петр, она часто бывала восприемницей у купели детей своих слуг, солдат, вельмож, гуляла в «огороде» – Летнем саду, каталась по Неве на яхте, посещала больных, арестантов, слушала певчих. Вот несколько цитат из этой книги: 19 июня 1725 года «Ея величество изволила быть в… огороде и, как назад изволила ехать в колясочке маленькой через мост, изволила пожаловать часовому один червонный, лейб-гвардии Преображенского полку солдату, которой после зори на караул Ея величеству не поднял», то есть соблюл устав, не нарушив его даже для императрицы. Боевая подруга царя-воина накрепко усвоила воинский устав и изволила отметить такое же знание караульного солдата; 12 июля «Ея величество изволила смотреть из палат от цесаревны, и упал за окно Ея величества опахал, который поднял Ингерманландского полку гренадер Тихон Онин, которому изволила пожаловать 1 червонец…»; 25 сентября «изволила пожаловать светлейшей княгине Настасье Петровне десять червонцев, за что она выпила при столе Е. В. два кубка пива английского». Здесь уже речь шла о частых развлечениях, типичных для «пьяного двора» первого императора. Настасья Петровна Голицына – «княгиня игуменья» петровского Всепьянейшего собора, придворная шутиха, объект не всегда приличных забав Петра, Екатерины и их окружения. Из другой записи, от 6 августа, видно, за что жаловала Голицыну Екатерина: «…Ея величество… изволила кушать в большом сале, при котором столе светлейший князь и господа майоры лейб-гвардии и княгиня Голицына кушали английское пиво большим кубком, а княгине Голицыной поднесли другой кубок, в который Ея величество изволила положить 10 червонных». Иначе говоря, суть шутки заключалась в том, чтобы заставить человека добывать небольшое состояние, положенное на дно кубка. Для этого ему предстояло разом и у всех на виду выпить два-три литра пива или вина. И такое княгине Голицыной удавалось не всегда: 19 октября она смогла выпить лишь первый кубок виноградного вина с пятнадцатью червонцами на дне, а во второй раз ей до дна кубка, где лежали пять червонцев, добраться не удалось – видно, пала замертво под стол.

Все эти записи, как и некоторые другие свидетельства, говорят о довольно незатейливых вкусах и забавах императрицы. Как сообщает очевидец, однажды на рассвете Екатерина приказала ударить в набат, «который многих жителей города ввел в обман и познакомил с первым апреля». Я уж не буду додумывать те слова, которыми поминали свою веселую повелительницу полуодетые и перепуганные петербуржцы – они-то знали, что такое городской пожар или наводнение, о которых извещали набатом.

Иностранные дипломаты в один голос утверждают, что основное времяпровождение Екатерины – откровенное прожигание жизни: балы, куртаги, прогулки по ночной столице, непрерывное застолье, танцы, фейерверки. Причем траур по умершему императору не мешал веселью – императрица и ее кружок развлекались тайком, под покровом темноты. «Развлечения эти, – писал летом 1725 года Кампредон, – заключаются в почти ежедневных, продолжающихся всю ночь и добрую часть дня, попойках в саду, с лицами, которые по обязанностям службы должны всегда находиться при дворе».

Почти все иностранные наблюдатели предчувствовали, что императрица долго не протянет – образ ее сумасшедшей жизни явно контрастировал с довольно слабым здоровьем. Известия о бесконечных полуночных празднествах перемежаются сообщениями о приступах удушья, конвульсиях, лихорадке, почти непрерывных воспалениях легких, которые не оставляли Екатерину все ее короткое царствование. В конце 1726 года французский дипломат Маньян сообщал, что она десять дней болела, но сразу же по выздоровлении дала бал по случаю дня рождения дочери Елизаветы и «была в отличном настроении, ест и пьет как всегда и, по обыкновению, ложится не ранее 4–5 часов утра». Незадолго до смерти, как только ее оставила лихорадка, она вздумала, пишет Маньян, «прокатиться по улицам Петербурга», после чего снова слегла «и ночью сделалась лихорадка». Даже молодой фаворит Левенвольде не мог выдержать безумного темпа жизни своей повелительницы. В конце 1726 года Маньян сообщал в Париж, что Меншиков и Бассевич посетили больного Рейнгольда Левенвольде, который «утомился от непрекращающихся пиршеств». Надо полагать, высокие гости поили несчастного страдальца огуречным рассолом из золотого кубка.

Прусский посланник Мардефельд, направляя своему королю донесение о смерти Екатерины, снабдил его следующей эпитафией: «Хотя покойная императрица и обладала драгоценными качествами… но она все-таки была женщина и не обладала необходимым уразумением дел и, по возможности, уклонялась от них. Напротив, чрезвычайно любила она роскошь и пышность… и уверяют, будто она в последние годы употребила на это дело 800 тысяч рублей, уже не говоря о других расходах».

Да, не умела и не хотела заниматься государственными делами императрица. Конечно, нельзя сказать, что она совсем устранялась от дел и ни в чем не слушала своих советников. Нет, в те редкие моменты, когда она присутствовала на правительственных заседаниях, Екатерина могла сказать и что-то дельное. Так, в 1726 году при обсуждении вопроса о судьбе севших на мель в волжском устье судах она (согласно журналу Совета) вдруг сказала, «что хотя оныя выбросило на мель, однако ж на место мягкое и возможно их всегда снять». Вспомнила боевая подруга Петра Каспийский поход с его трудностями!

Уже в первые месяцы правления Екатерины стало ясно, что прежняя система власти, основанная на активном и всестороннем участии самодержца в управлении государством, не работает. И хотя Екатерина распорядилась, чтобы сенаторы приезжали на заседания во дворец (сам Петр регулярно заседал в Сенате), дабы она, не выходя на улицу, могла бы заниматься государственными делами, толку от этого было мало – не по кухарке было дело.

К концу 1725 года в управлении империей отчетливо назревал кризис. В среде правящей элиты не было единства: Ягужинский с Сенатом и Меншиков со своими людьми представляли два полюса, две борющиеся силы. Это соперничество не было чисто деловым, зачастую оно выливалось в неприличную склоку у подножия трона. К этому нужно добавить, что Сенат, даже если бы получил полную свободу действий, вряд ли бы справился с руководством страной – это было учреждение, сильно разъеденное язвами бюрократии. Недееспособность самой императрицы, занятой развлечениями, придавала ситуации драматический характер, ибо в дверь буквально ломились серьезнейшие внутри– и внешнеполитические проблемы. О них нужно было думать, их нужно было решать: уже первые месяцы поле смерти Петра показали, что прежний курс государственного корабля необходимо менять.

Кризис исполнительной власти при нарастании проблем управления империей, при усилившихся настроениях в обществе к переосмыслению и изменению петровских начал политики – все это послужило причиной образования нового высшего правительственного органа – Верховного тайного совета. Он стал подлинным центром критики и перемен в первые послепетровские годы.

Глава 4
Петра уж нет, а проблемы остались

«Петр был великий монарх, но его уже нет» (Petrus erat magnus monarcha, sed jam non est), – этим афоризмом начинал одно из своих донесений из послепетровской России французский посланник Ж.Ж.Кампредон. Так это и было. В 1726 году обер-секретарь Сената Иван Кириллов составил подробный статистический отчет-справочник, который гордо назвал «Цветущее состояние Всероссийского государства». Увы, так было только на бумаге, и в то время, как усердный сенатский обер-секретарь сводил в таблицы сведения о числе войск в губерниях и количестве пушек на стенах крепостей, сенаторы занимались другим делом, немыслимым ранее, – они критиковали Петра Великого.

Документы свидетельствуют о том, что буквально с первых дней нового царствования в правительстве начался критический пересмотр проблем внутренней политики. Инициатором его стал генерал-прокурор граф Павел Иванович Ягужинский, подавший императрице в течение 1725 года несколько особых записок об удручающем положении дел в стране. Уже 4 февраля, то есть спустя шесть дней после смерти Петра, Сенат заслушал предложения Ягужинского об изменении в податной политике (о сокращении ставки подушной подати на 4 копейки, облегчении участи оштрафованных за «прописку и утайку» душ во время подушной переписи), об увольнении из армии некоторых категорий дворян, о том, чтобы «до времени отложить» некоторые из незавершенных петровских строек. Из протокола Сената видно, что Ягужинский написал записку 1 февраля, а докладывал свои предложения императрице уже 2 февраля (!), и Екатерина сразу же одобрила уменьшение подати и некоторые льготы для оштрафованных. Царским указом 5 февраля 74-копеечная подушная подать с крестьян была уменьшена на 4 копейки (то есть на 5,4 %) и прощены недоимки в сборах налогов в отдельных уездах. Из докладной записки генерал-прокурора следует, что это были не отдельные «милостивые» по случаю всеобщей скорби меры, а элементы продуманной программы.

Быстрота, с которой новая власть приступила к пересмотру наследия великого реформатора, поразительна. Для этого были весьма веские причины. В записке на имя императрицы Ягужинский прибег к тактическому приему, который впоследствии стал часто использоваться всеми критиками петровского наследия. Смысл уловки состоял в том, что авторы критических записок или «мнений» как бы не сомневались в правильности и абсолютной пользе всего, что сделал великий Петр для процветания страны, подчеркивали, что первый император прилагал титанические усилия для создания «благих в пользу Всероссийской империи законов и учреждений», но… Вот в этом «но» и крылось главное! Петр, утверждает Ягужинский, не мог, несмотря на всю свою мудрость и прозорливость, предусмотреть всех изменений в стране, и в итоге оказалось, что «конъюнктуры такого состояния есть, что прилежного и скорого разсуждения к поправлению нынешняго в государстве состояния требуют», а «для целости государства и народа меры взять крайняя нужда настоит». Ягужинский сразу же обозначил несколько важнейших проблем, вокруг которых впоследствии развернулась дискуссия в Сенате, а затем и в Верховном тайном совете.

То, что именно Ягужинский первым обратил внимание новой императрицы на плачевное состояние дел, неудивительно. Генерал-прокурор Сената, «око государево», он лучше других знал реальное положение в стране, ибо к нему стекалась вся важнейшая информация о состоянии государства. К тому же он пытался сразу захватить инициативу в борьбе за доверие новой властительницы и поэтому, в полном соответствии со своим импульсивным, необузданным характером, первым выступил как защитник казенного интереса.

Самой важной проблемой государства Ягужинский считал положение народа, крестьянства, о котором «всякому Российского отечества сыну, соболезнуя, разсуждать надлежит». По мнению генерал-прокурора, крестьянам «от подушного сбору происходит великая тягость», усугубляемая хроническими неурожаями последних лет. О том, что подушная подать оказалась более тяжелой, чем прежняя – подворная, при которой налоги взимались не с «души мужеска полу», а с двора, свидетельствовали и рост недоимок, и растущее обеднение крестьян, и их бегство за границу. Ягужинский, а потом другие государственные деятели указывали на главный порок введенной Петром системы подушного обложения: она не отвечала уровню реального благосостояния крестьянства. Петр, думая об обеспечении деньгами огромной по тем временам 200-тысячной армии, избрал следующий принцип налогового обложения: общая сумма расходов на армию (около 4 миллионов рублей) делилась на общее «подушное число» – более 5 миллионов душ мужского пола, учтенных во время переписи (ревизии), проводившейся с 1719-го по 1724 год. Получалось, что на каждую душу приходится по 74 копейки платежей в год. Царю было ясно, что каждый из внесенных в подушный кадастр крестьян (от грудных младенцев до глубоких стариков) не сможет заплатить в казну по 74 копейки. Но он надеялся, что налог будет распределяться фактически не по душам, а в соответствии с благосостоянием каждой крестьянской семьи, или, как тогда говорили, «по животам и пожиткам».

Действительно, такая внутриобщинная раскладка налогов практиковалась с незапамятных времен, и более богатые («пожиточные») крестьяне платили за несостоятельных соседей. Указами Петра строго предписывалось сохранить систему раскладки налогов «по животам и пожиткам», а подушную ставку налога считать лишь условной единицей, нужной для подсчета общей величины налога с данной общины. Иначе говоря, если в деревне было учтено при переписи 100 мужчин, то итоговая сумма налога с этой деревни составляла 74 рубля. И эти деньги взимались сельским миром дифференцированно: один платил по 20 рублей, а другой – по 2 копейки. Эта традиционная система раскладки была чрезвычайно удобна властям, ибо крестьяне, связанные круговой порукой, несли общую ответственность за уплату всей суммы налога с данной общины.

Однако расчеты Петра оправдались лишь отчасти. И хотя в целом по стране подушная подать была больше прежних многочисленных сборов с «дворового числа» всего лишь на 16 %, новая система налогообложения оказалась все же более тяжелой и жесткой для плательщиков. Дело в том, что за годы Северной войны, тянувшейся с 1700 по 1721 год, да к тому же в условиях кардинальных реформ, были подорваны основы народного хозяйства и благосостояния крестьян. Любые налоги и раньше выплачивались с большими недоимками, но пороки подушной системы были у всех на виду: она не учитывала изменений не только в благосостоянии плательщиков, но и в их численности. Все умершие, беглые, взятые в рекруты, «пропавшие безвестно» не исключались из кадастров до новой переписи, которую провели – отметим, забегая вперед, – только через восемнадцать лет, в 1742 году.

Уже в 1725 году, то есть через год после введения «подушины», выяснилось, что убыль плательщиков из оклада велика. 6 октября 1725 года Сенат пришел к заключению, что крестьяне «никаким образом того платежа понести не могут и осталось только положенного на них окладу в доимке на прошлый год близ миллиона». И хотя Сенат опирался на выборочные данные по отдельным уездам, в целом общая тенденция была им уловлена правильно.

Недоимки в платежах подушной подати, шедшей исключительно на армию, соответственно приводили к нехватке денег на военные нужды. Продолжение прежней политики грозило катастрофой. «Такое видится спасение, – писал Ягужинский, – что впредь не токмо войск содержать будет нечем, но и государству неисправимый вред приключиться может». Выход Ягужинский и сенаторы искали, во-первых, в сокращении подушной ставки налога еще на 10 копеек (с 70 до 60) хотя бы на один 1726 год, в проведении срочной ревизии выбывших из подушного оклада и исключении их из кадастра и, вовторых, в сокращении (пользуясь мирным временем) численности армии и уменьшении расходов на военные нужды. Кроме того, сенаторы предлагали вывести полки из деревень, куда они были поставлены по плану Петра, чтобы быстрее и эффективнее собирать подушный налог с крестьян. Постои приводили к массе злоупотреблений на местах и вызывали повсеместное недовольство и крестьян, и помещиков. Но это было удобно военным, неплохо устроившимся в деревнях.

Окончательно предложения Сената оформились осенью 1725 года в записке с характерным названием – «О содержании в нынешнее мирное время армии и каким образом крестьян в лучшее состояние привесть». По своему жанру записка была рекомендательной. И это все, на что был способен не обладавший законодательными правами Сенат.

Записка была переправлена в Военную коллегию, и после основательной волокиты в декабре 1725 года военное руководство составило свое «мнение» о проблеме. Читатель легко догадается, каков был ответ военных на предложение о сокращении их (военных) расходов. Генералы в резком и бескомпромиссном духе полностью отвергли предложения Сената и настаивали на закручивании гаек, требуя провести ревизию не тех, кто выбыл из подушного оклада, а ревизию недоимок, чтобы решительно и быстро их взыскать с крестьян. Также полностью была отвергнута и идея временного сокращения ставки подушной подати.

Конечно, трудно предположить, чтобы военные высказались за сокращение расходов на армию. Даже говорить об этом было, по их мнению, не только опасно, но и не патриотично. Но все же определяющими в противостоянии Сената и военных были подводные течения, скрытая борьба двух сильных соперников: Ягужинского – фактического руководителя Сената и Меншикова – главы военного ведомства. Это была борьба за власть, за влияние на императрицу. Тогда Меншикову не было равных, и он победил, но сама проблема не только перешла в 1726 год, но продолжала обостряться в последующие годы.

Немного забегая вперед, скажу, что споры между Сенатом и Военной коллегией не утихли и после образования Верховного тайного совета в 1726 году, не было единодушия по этому вопросу и среди самих верховников. Меншиков явно правил бал, и весной 1726 года Военная коллегия, ссылаясь на внешнеполитические трудности, строго потребовала от Сената во что бы то ни стало взыскать недоимки, причем не только за последний год, но и вообще за 1720–1725 годы в размере 3,5 миллиона рублей. «А буде не пришлются, – угрожали военные, – армея в вящее разорение придет». Решительные демарши военного руководства дали результат – Екатерина подписала указ о посылке чрезвычайных военных ревизоров, которым поручалось «дела с податью наладить».

План деятельности ревизоров состоял в том, чтобы о недоимках, «сыскав накрепко, и с кого не взято, а взять возможно, на тех людях править… а от кого та недоимка запущена, тех судить и штрафовать». Карательное назначение новой ревизии сомнений не вызывало.

Но такая политика была заранее обречена на неуспех – силой, как известно, никакого дела не «наладишь», и, разъехавшись по губерниям, ревизоры как в воду канули: за четыре месяца они не ответили на семь (!) указов о скорейшем взыскании недоимок. Поняв, что предложенный Меншиковым план провалился, Верховный тайный совет начал обсуждение податной проблемы заново…

Сам Верховный тайный совет (далее для краткости – Совет) был образован 8 февраля 1726 года. Он стал знаменит в истории, ибо спустя четыре года, в 1730 году, верховники – так называли членов Совета – предприняли драматическую попытку ограничения власти монарха – действие для тех, да и для последующих времен, революционное.

На рубеже XIX–XX веков Верховный тайный совет оказался в центре внимания ученых, искавших в русском прошлом аналогии назревшим или уже свершаемым демократическим переменам. События 1730 года рассматривались как конституционное движение во главе с «интеллигентным аристократом» князем Д.М.Голицыным. Об этом речь пойдет ниже, а теперь же отметим, что многие исследователи предысторию «затейки» (так называли современники попытку ограничения «вольного самодержавия») верховников 1730 года числят от 8 февраля 1726 года, когда был образован Верховный тайный совет. Так, для П.Н.Милюкова создание Совета ознаменовало собой «первый шаг к конституционному проекту 1730 года», для А.Н.Филиппова это есть «воплощение мысли об участии общества в управлении государством». Из этого в общем-то правильного посыла следовал вывод об ограничительной по отношению к царской власти сущности Совета, начиная уже с момента его образования в 1726 году.

Однако вывод этот ошибочен. У нас нет никаких оснований связывать события 1726 и 1730 годов. Между этими датами пролегает отрезок времени, который при общем ретроспективном рассмотрении событий послепетровской истории стирается, а его своеобразие совершенно не учитывается. Суть состоит в том, что Верховный тайный совет февраля 1726 года – мая 1727 года (то есть при Екатерине I) и по составу, и по функциям принципиальным образом отличался от Верховного тайного совета мая 1727 года – января 1730 года (при Петре II), ставшего, в сущности, коллективным регентом. На этом втором этапе своего существования, и особенно в конце его, к 1730 году, Совет коренным образом изменился – полное превосходство в нем получила родовитая аристократическая верхушка, которая и стала инициатором попытки ограничения императорской власти после смерти Петра II в январе 1730 года. Образование же Верховного тайного совета в феврале 1726 года было, как я уже сказал, напрямую связано с остротой внутриполитических проблем, а главное – с кризисом исполнительной власти и с недееспособностью императрицы. Кстати, эти же обстоятельства были главной причиной возникновения Кабинета министров при Анне Иоанновне (1730–1740 годов) и Конференции при Елизавете Петровне (1756–1761 годов).

Мысль о том, что Совет был создан именно «в помощь» императрице, подтверждается многими документами.

Так, в указе Екатерины от 1 января 1727 года говорится: «Мы сей Совет учинили верховным и при боку нашем не для чего, инако только, дабы оный в сем тяжком бремени правительства во всех государственных делах верными своими советами и беспристрастными объявлениями мнений своих Нам вспоможение и облегчение учинил».

Точно установить, кто же был инициатором образования Совета, сейчас невозможно, но роль в этом Меншикова была, вероятно, значительна. В литературе до сих пор ведется спор: одни считают, что Совет был создан в противовес Меншикову, всевластие которого возбуждало зависть и недовольство многих вельмож, другие историки полагают, что Совет создан руками Меншикова как ширма для его господства. Ни та, ни другая сторона не располагает свидетельствами документов о роли Меншикова в этой истории. Но есть данные, которые с подобной целью не использовались в науке. Речь идет о «Повседневных записках» Меншикова – журналах, в которых секретари его личной канцелярии пунктуально записывали домашние дела и встречи светлейшего.

Вот как фиксируют «Повседневные записки» времяпровождение Меншикова в течение двенадцати дней, предшествовавших образованию Совета, то есть с 28 января по 8 февраля 1726 года: 28 января – Меншикова посетил А.И.Остерман; 30 января – у Меншикова в гостях князь Д.М.Голицын – признанный вождь «бояр», затем Остерман; 31 января – к Меншикову наведался известный дипломат и влиятельнейший член клана Долгоруких ВЛ.Долгорукий; 4 февраля – к Меншикову снова прибыл князь Василий Долгорукий, с которым у светлейшего была длительная беседа; 5 февраля – новый визит Долгорукого, после него прибыл Д.М.Голицын, который беседовал с хозяином два часа; 7 февраля – Александр Данилович не занят делами, «долго забавлялся в карты». И, наконец, 8 февраля (день образования Совета) – Меншиков «поехал во дворец, где были господа сенаторы в столовой полати и в присутствии Ея императорского величества имели консилиум (теперь мы знаем – о создании Совета. – Е.А.), в 7 часов вернулся…».

Очевидно, что если бы Совет создавался вопреки желанию первого вельможи страны и тем более – с целью ограничить его власть, то светлейший должен был бы проявить максимум энергии, чтобы не допустить этого. Однако за те дни, которые мы рассмотрели, Меншиков не посетил императрицу ни разу, а за весь январь 1726 года он был у нее только один раз. Это симптоматично, ибо в сложных ситуациях он, прежде всего, прибегал к содействию легко поддающейся его влиянию Екатерины.

Но зато в эти же дни к Меншикову зачастили с визитами и беседами наедине лидеры двух аристократических кланов – Дмитрий Михайлович Голицын и Василий Лукич Долгорукий. Вполне возможно, что во дворце светлейшего за закрытыми дверями шел дележ мест в новом органе власти.

Активным участником переговоров был и Андрей Иванович Остерман – человек влиятельный и к тому же пользовавшийся особым доверием Меншикова. В последние дни перед образованием Совета Остерман исчез из числа меншиковских гостей, а из первых журналов Совета мы узнаем, что Остерман болен. Как правило, болезни вице-канцлера резко «обострялись» в момент назревания важных политических перемен. Испанский посланник герцог де Лириа по этому поводу писал: «Остерман оказывается больным именно тогда, когда он занят серьезными делами и производит наибольшие интриги». Вполне возможно, что Остерман выжидал, опасаясь смуты.

Но ее не произошло. Меншиков контролировал ситуацию, и, вероятно, благодаря ему в Совет вошел сенатор Д.М.Голицын, ранее не принадлежавший к числу ближайших советников Екатерины, и – наоборот – не попал (страшно обиженный на это) генерал-прокурор Ягужинский. Появление в Совете Д.М.Голицына – факт примечательный: он как бы представлял родовитую оппозицию в высшем органе власти. Это и знак того, что Меншиков, думая о будущем, пытался найти общий язык со своими вчерашними врагами. Впрочем, эта явная уступка оппозиции не повлияла на общую расстановку сил – все остальные члены Совета принадлежали к лагерю Екатерины: президент Военной коллегии А.Д.Меншиков, президент Адмиралтейской коллегии Ф.М.Апраксин, канцлер Г.И.Головкин, вице-канцлер А.И.Остерман и, наконец, – головная боль светлейшего – голштинский герцог Карл-Фридрих, введенный в Совет по желанию самой императрицы.

Таким образом, можно утверждать, что создание Совета отнюдь не встретило сопротивления Меншикова, занявшего в нем центральное положение. Последующие события показали, что Совет не помешал светлейшему обделывать свои сомнительные делишки, связанные с престолонаследием. Наоборот, новое учреждение было выгодно и Меншикову, и всем остальным сановникам Екатерины. Его решения были коллегиальны, утверждались императрицей, и, значит, ни один из членов Совета не нес всей тяжести личной ответственности за непопулярные меры власти. И это было удобно всем – и Меншикову, и его оппонентам, и, в конечном счете, учитывая ее «неделовую» репутацию, Екатерине.

Словом, по своему месту в системе власти и компетенциям Верховный тайный совет стал высшей правительственной инстанцией в виде узкого, подконтрольного самодержцу органа, состоявшего из доверенных лиц. Круг дел его не был ограничен – он являлся и высшей законосовещательной, и высшей судебной, и высшей распорядительной властью.

Совет не подменял Сената. Согласно «мнению» герцога Карла-Фридриха – своеобразного проекта регламента Совета, датированного 2 марта 1726 года, Совет не должен был заниматься буквально всеми разнообразными государственными делами, как Сенат. У него была особая цель – рассмотрение дел «вящей важности и о чем уставу и определения не имеется, или которые собственному Ея императорского величества решению подлежат». Именно в том, что Совету были подведомственны в первую очередь дела, не подпадавшие под существующие законодательные нормы, и состояла специфика нового учреждения. В этом смысле он выполнял функцию самого Петра Великого, который мыслил себя в созданной им же бюрократической системе как законодатель, устанавливающий нормы для дел, не имевших законодательных прецедентов. Крайне важным было и то, что в Совете в узком кругу обсуждались острейшие государственные проблемы, не становясь предметом внимания широкой публики и не нанося тем самым ущерба престижу самодержавной власти. Французский посланник Ж.Ж.Кампредон точно уловил суть образования Совета: «Если это учреждение состоится, то оно будет полезно в отношении соблюдения тайны и быстроты исполнения» дел.

Особое положение Совета подчеркивалось даже формой официальных бумаг. Указы его начинались как царские манифесты: «Мы, Божией милостию», в середине: «Повелеваем», а по окончании: «Дан в нашем тайном Совете». После «датума» следовало: «По указу Ея императорского величества». Смысл такой формы указа объяснялся тем, что «безопаснее», когда бы «высоким ее именем указы выходили». Екатерина самодержицей была и ею оставалась до конца своего царствования, как и ее преемник Петр II.

При создании Совета в 1726 году из проектов документов были удалены все неоднозначные толкования взаимоотношений монарха и Совета «при боку Ея императорского величества». Во «мнении» герцога – отмечалось: «Никаким указам не выходить, пока оные в Тайном совете совершенно не состоялись, протоколы не закреплены и Ея величество для… апробации прочтены не будут». 16 марта «мнение» было возвращено в Совет, причем кем-то, вероятно в Кабинете, был исправлен именно этот пункт, согласно вольному толкованию которого никакой указ не может «состояться», пока не будет подписан в Совете. Новая редакция этого пункта предусматривала четкий порядок: протоколы Совета – они же проекты указов, – «не подписав, для апробации к Ея императорскому величеству вносить одной (т. е. самой. – Е.А.) по случаю, смотря по важности дел, и как уже Ея императорское величество изволит апробовать, тогда подписывать и в действо приводить».

Ошибочный вывод об ограничении власти императрицы уже при образовании Совета строится подчас на недоразумениях, невнимательном чтении документов. Например, БАВяземский – автор книги о Верховном тайном совете – обращается за доказательством тезиса об ограничении власти Екатерины к указу от 1 января 1727 года, в котором императрица, во избежание ссор между верховниками, объявляла, что отныне не будет принимать «партикулярные доношения о делах», пока они не будут обсуждены в Совете и на них не будут составлены коллективные «мнения». Этим условием, полагает Вяземский, Екатерина ограничила «отправление своего суверенитета» и «юридически оформила свою несамостоятельность». Однако столь решительное утверждение игнорирует вторую часть этого же пункта указа, в которой сказано, что, кроме как от Совета, «мнений ни от кого принимать не будем, разве кто имеет доношения о таких делах, которые никому, кроме Нас самих, поверены [не] будут», то есть особо важные дела будет рассматривать сама императрица.

Эта практика «доношений мимо Совета», непосредственно самой императрице, существовала с момента образования нового учреждения. 12 февраля, спустя четыре дня после образования Совета, Меншиков как президент Военной коллегии получил именной указ: «Хотя Мы и определили в Верховном тайном совете консилии, но в которые дни не будем [там], то о важных делах доносить Нам самим, а кроме Нас самих, рапортов и ведомостей никому не сообщать». Если учесть, что императрица практически не присутствовала на заседаниях Совета, такой порядок становился правилом. Подобный же указ получил и Ф.МАпраксин, президент Адмиралтейской коллегии и член Совета. Еще более решителен указ от 19 августа 1726 года, адресованный командующему группой войск в Персии генералу князю В.В.Долгорукому «Понеже курьеры, посланные от вас, являются прежде всего в Верховный тайный совет, то о важных делах пишите прежде всего Нам, а потом в… Совет и прочие места». 7 сентября 1726 года все командующие и губернаторы получили именной указ, в котором говорилось, «чтоб о всех важных делах писали в Кабинет, и если посылали курьеры, то являться им сначала в Кабинет» императрицы.