Текст книги "Хроника одного полка. 1916 год. В окопах"

Думала, вспоминала Малка, и вдруг её снова прошиб холодный пот! И это всё надо оставить, бросить? И ехать в холодную, неведомую Сибирь?

Ну уж нет!

– Ведь посмотрите, до чего дошло! – тихим голосом продолжал главный. – Новому начальнику вашего жандармского управления господину Бабушкину досталась спокойная в политическом отношении губерния. Наших революционных организаций здесь не существуют с 1908 года, после того, как они были разгромлены, даже нет кружков, что наших, большевистских, что эсеровских, что меньшевиков. Из ваших слов ясно, что членов революционных партий проживает в Симбирске буквально единицы. В Симбирске – тихо! Социал-демократия не возродилась! Отдельные лица… Но они ушли, так скажем, в личную жизнь и не ведут подпольной революционной работы. Сколько мы приглашали на сегодняшнюю встречу, Антон Иванович?

– Ещё шесть человек!

– Ещё шесть человек, – повторил главный. – А сколько нас здесь, все видят. – Он обвёл присутствующих взглядом то ли серых, то ли карих глаз. – Заняли тёплые места… забросили работу и совершенно не проявляют себя… Я смею утверждать, что в Симбирской губернии, кроме Сызрани, нет организационно спаянной социал-демократической группы, ведущей плановую работу по заданию центра, не существует… Это мое мнение, не удивлюсь, если кроме вас на всю губернию найдётся ещё хотя бы два большевика, максимум, и то… если найдётся. Такая же схожая картина у меньшевиков и эсеров, хотя они выступают за победу в войне и полностью отказались от подпольной работы. Вот так, товарищи! Лишь в Сызрани действует связанный с самарскими большевиками кружок местных членов эрэсдээрпэбэ. Подозреваю, что вашему главному жандарму легко и вольготно живётся, шлёт себе в столицу ежемесячные отчеты… и в ус не дует…

То, что сейчас говорил главный, было непонятно и очень далеко от Малки, она уже начала терять терпение, сколько ещё можно тут сидеть, но она видела, с каким вниманием слушает Барух – он-то всё понимает, и сидела.

– Так что, товарищи, наша задача развивать революционную агитацию и пропаганду! – Ровным голосом, как её отец меламед в школе подросткам, говорил главный. – Наш главный тезис – кончать войну, войну империалистическую, захватническую, войну, которая разоряет народ… войну, которая простому люду нисколько не нужна, которая разоряет страну, стравливает в бессмысленной бойне пролетариев и крестьян многих стран и даёт богатство буржуям всего мира. Тезис второй, нас тут слишком мало, надо усиливать и расширять наши ряды…

Когда главный произнёс, что «нас мало», она вдруг вспомнила людей, которых собралось во Владимирском саду много: послушать старые родные песни. И она снова погрузилась в свои мысли. Ей представилось, что эти люди плачут и смеются, и всё от радости, притоптывают в такт и подпевают, и даже бросились танцевать… Среди этих людей она увидела маму, мама, смущаясь, ответила на приглашение чуть пьяненького папы, который пригубил, дал хмельным пара́м разгуляться, осмелел и, несмотря на то что в местечке он был уважаемый человек, всё пытался обнять маму за талию, но мама ускользала, хотя и не сходила с места, а обхватить её было невозможно, для этого таких, как папа, нужно было как минимум два, они смеялись, а Малка вдруг обнаружила, что её щекам стало холодно из-за слёз, которых она даже не заметила, и она опустила голову, чтобы никто не заметил.

– Теперь задачи конкретно… – услышала она голос главного. – Антон Иванович, ваша задача – это те доктора, с которыми вы знакомы, но только не напирайте! И ваши рабочие на живорыбном складе и со всех предприятий, которые находятся внизу, непосредственно на берегу, рядом с вами…

Мама была очень красивая, когда была молодая, такая же красивая, как Малка, на комоде стоял дагеротип, на который папа молился, когда не молился Богу. Малка смотрела на портрет мамы и видела себя, будто она смотрит в зеркало, папа смотрел на Малку как-то странно, особенно когда с контрабандой отпускал её через границу. Папина фотография была только свадебная вместе с мамой, папа был такой же худой, как сейчас, но сейчас прибавилась седина, морщины, пенсне и горе… Наверняка горе, Малка его чувствовала, будто папа сидит рядом, тут на этой лавке, на месте Баруха.

Вот кем для неё был Барух, внезапно поняла она!

«Ага-а! Вот оно что! Барух Кюнеман и Малка Рихтер! И долой Амалию Барановскую! Долой Полячку!»

– Амалия Барановская! – услышала она, главный смотрел на неё.

«Какой-то он всё-таки совсем юный, мальчишка!» – подумала она.

Она посмотрела.

– Амалия Барановская и Пётр Сергеевич! – Главный обратился к ней и к другому, сидевшему рядом с Антоном Ивановичем.

При имени Пётр Малка вздрогнула.

– Вам, товарищ Амалия, поручается работа с ранеными в госпиталях, насколько я понял, вы служите в нескольких… Обращаю ваше внимание на солдат и унтер-офицеров из числа городских рабочих и студентов, полагаю, что они могут оказаться грамотнее и более знающими, чем вы, поэтому ваша основная задача…

«Какую-то чушь он несёт… – с негодованием подумала Малка, – какая «задача», какая «основная», моя основная задача помогать Серафиме…»

– …прислушиваться и присматриваться, кто из этой категории мог бы со временем влиться в наше движение, а может быть, есть уже члены организации… А вам, Пётр Сергеевич, конечно же депо, в особенности механики и инженеры, нам нужен народ грамотный…

Дальше Малка ничего не слышала, потому что на несколько минут перед ней появился Петя в белой шёлковой рубашке с расстёгнутым воротом и в военных галифе на помочах. Он стоял с рюмкою коньяку, другая рука в кармане, и молча смотрел на Малку, пока она его не смахнула, только напоследок она вспомнила его голос:

 
С милым рай и в шалаше!
Тега, тега, тега…
 

– Вам, товарищ, – главный глянул в лежавшую перед ним бумагу, – Кунин, поручаются военнопленные!

Борис кивнул, и тут Малка сообразила:

– Можно я выйду на воздух, тут душно!

– Да, да, товарищ Барановская, конечно! – не меняя учительских интонаций, разрешил главный.

Малка поднялась и вышла, в зале над стойкой посмотрела на часы-ходики, было четыре часа пополудни, ей до заступления на дежурство оставалось два часа.

Вечер ещё не наступил, но уже угадывался, потому что воздух остановился.

Прежний молодой человек с гармошкой на крылечке кабака скучал и зевал. Он увидел Малку, сдвинулся, освобождая ей место, у него были трезвые, ясные, голубые глаза.

– Присаживайтесь, барышня!

Малка никогда не отвечала и не реагировала ни на какие слова, а тем более приглашения, где бы то ни было, уж и говорить нечего, чтобы на улице, а тут села, не думая.

– Вечерком красна девица на прудок за стадом шла, – растянул парень гармонь, у него был чистый, звонкий голос. – Черноброва, смуглолица… – Он глядел на неё.

– С милым рай и в шалаше, тега, тега, тега, – допела за него Малка, – нет, не это, это уже было…

– А что?

И Малка тихо запела:

 
Ви из душ гезеле?
Ви из ди штиб?
Ви из душ медэле?
Вемен хоб либ?
 

Парень молча смотрел, услышал знакомую мелодию и нажал на клавиши:

 
Где эта улица?
Где этот дом?
Где эта барышня,
Что я влюблён?..
 

Так они спели до конца, она про парня, который обручился с правдой, с истиной, а парень про мечту о шаре голубом, который приведёт его к такой красавице, как та, которая сидит и поёт рядом.

– Вот не пойму, – сказал он, когда смолк последний отзвук их голосов, – ты татарка или жидовка? Вроде не по-татарски поёшь… непонятно!

– Я… Симбирск… интернационал! – рассмеявшись, ответила Малка.

* * *

Когда они отошли уже далеко, Малка спросила:

– Почему ты мне не сказал, что вас отправляют в Сибирь?

– Я узнал об этом только сегодня утром.

На это было нечего сказать, но это было не всё.

– А кто этот, главный?

– Из Москвы…

– Это ты говорил… как его зовут?

– Не знаю, знаю только партийный псевдоним, «Журналист»…

– Он из наших? Похож…

– Из каких «наших»?

– Из жидов?

– Ты имеешь в виду из евреев?

В России Малка узнала, что жидов здесь называют евреями, в её прежней жизни это слово ей почти не встречалось.

– А есть разница, жиды или евреи? – спросила она.

– В России жиды не любят, когда их так называют, они обижаются, хотя я читал их главного писателя, Чехова, несколько рассказов, у него все евреи жиды…

– Ты читаешь по-русски?

– Да, уже почти свободно…

– И что ты прочитал?

– «Скрипка Ротшильда», например…

– Это про скрипку?..

– Нет, про Ротшильда, то есть…

– Представляю себе, какая богатая была скрипка…

– Да нет, скрипка была обычная, а Ротшильд – бедный музыкант на свадьбах и похоронах, и русский, которого была скрипка, перед смертью подарил её этому Ротшильду…

– Что это был за Ротшильд, если бедный? Среди Ротшильдов имеются бедные? Что-то не верится! Наверное, всё наврал твой Че… как его?

– Чехов.

– А что ещё пишет этот Чехов?

– Он уже не пишет, он умер…

– Старый?

– Нет, он умер молодой, долго болел… в Крыму…

– «Крыму»? Это что? Я не слышала о такой болезни…

– Это не болезнь, это место такое, это география…

Слово «география» подействовало на Малку плохо, в её сознании оно равнялось слову «бездна» и папиным страхам.

– Мой папа тоже немного играл на скрипке… – произнесла Малка. – А что такое «Крыму», где это место?

– Не «Крыму», а Крым! Я там не был, но в России это единственное место, где тепло почти круглый год и море…

– А-а! – протянула Малка, они дошли до госпиталя, где ей надо было заступать на дежурство вместо Серафимы.

Она вошла в бывшие казармы 5-го Литовского уланского полка через задний двор, зашла с чёрного хода. Теперь ей уже не надо было спускаться в прачечную, хотя те её товарки, которые стирали и полоскали вместе с ней, ещё стирали. Иногда она заходила и здоровалась. Одна оказалась беременная, и схватки случились, когда она пришла на работу, и Малка помогла принимать роды прямо в прачечной, её нельзя было поднимать наверх по узкой подвальной лестнице, благо было много горячей воды и высушенного чистого белья. После родов Малка иногда заходила к этой женщине и помогала.

Она поднялась в сестринскую переодеться и вспомнила инвалида, который на неё заглядывался и цокал языком от восхищения её красотой. Она научилась с этим справляться и одевалась и причесывалась так, чтобы на неё не оглядывались, хотя оглядывались.

Малка шла к столу дежурной сестры милосердия, ей навстречу подпрыгивал на костылях раненый с ногой в лубке, он поступил из-под Барановичей три недели назад с раздроблением осколочным попаданием голени. Она видела его уже третий раз, первые два – когда на перевязках. И оба раза, и сейчас он смотрел на неё и не отводил глаз. Она к этому так и не привыкла и, проходя мимо, потупила глаза, потом села на стул и к раненому повернулась спиной и с облегчением вздохнула.

Иннокентий Четвертаков третий раз видел эту красивую черноволосую, это было видно даже под накидкой, черноглазую смуглую сестру милосердия и никак не мог вспомнить, где он видел её до этого, но то, что видел, у него не было сомнений.

Вдруг Малка услышала торопливые шаги, был тихий час, и в коридоре, кроме раненого на костылях, никого не было, она повернулась и увидела, что к ней на цыпочках крадётся Барух. Она подалась к нему.

– Только что стало известно, что нам на сборы дают четыре дня…

– Как? – Малка обомлела, она обо всём забыла.

– Сегодня четверг, отправляют в понедельник, пытаются сделать из этого секрет… всё, извини, я побежал.

Иннокентий проводил взглядом странного мужчину в гражданских брюках и австрийской военной тужурке и понял, что его он тоже видел. Он нарушил режим тихого часа, но в течение последнего месяца ему так надоело лежать, что, как только рана стала заживать, а кость срастаться, он, стараясь не наступать на левую ногу, пытался ходить и сейчас направлялся во двор покурить.

После боя у Скробова Иннокентий очнулся в Минске, там он снова попал в руки к доктору в пенсне, главному хирургу из рижского военного госпиталя, который женился на ангеле по имени Елена Павловна. Елены Павловны он не увидел, сказали, что она почему-то в Твери, вроде как беременная. Доктор, которого за его искусство перевели из Риги в Минск, сложил его кости, заковал в лубок, и Иннокентий двадцать дней пролежал без движения, неделю назад он прибыл в тыловой госпиталь в Симбирске, и после излечения его обещали отправить для поправки домой. Это было кстати, потому что Марья или уже родила, или вот-вот должна родить, хотя если взять во внимание дорогу, то он приедет, когда, скорее всего, уже всё свершится. Боль от случившегося с Марьей зажила. Пока он лежал, вовсю шумел скандал по Северному фронту по поводу какого-то тылового поручика, который просто так застрелил какого-то тылового прапорщика. Готовился суд. Кешке до этого не было дела. «Офицера, они и есть офицера, чем больше они друг дружку постреляют, тем лучше», – шептались между собою нижние чины.

В госпитальном дворе он дошёл до лавки.

На соседней сидели двое, судя по лицам и манерам – офицеры, они курили папиросы и разговаривали. Когда Иннокентий сел, офицеры стали шептаться, Кешка не прислушивался, но было нечего делать, и он всё же услышал.

– Сволочи! – зло шептал один.

– Как есть – сволочи! Это же надо такое придумать! – шептал другой, у него потухла папироса, и он полез в карман больничного халата за спичками. – Брататься с солдатами противника! – У него были заняты руки, он зажал папиросу зубами и шепелявил. – Покидать окопы и брататься… нашли братьев!

– Стрелять! Поставить пулемёты и стрелять! – отреагировал другой. – Надо стрелять таких!

Лучше бы Иннокентий этого не слышал.

«Как стрелять? Кого стрелять? – подумал он. – Нешто в нас мало стреляют? Травят газами, жгут из огнемётов? Ах вы, сволочи!» Он повернулся к офицерам и уставился. Они это увидели.

– Что вам, любезный?

– Вы с фронта?

– С какого?

Офицеры были гладкие, кожа на лицах у них была белая, Иннокентий сделал вывод, что это тыловые офицеры, на них не было повязок, то есть они не были раненые, а просто болели, а может быть, и не болели, а филонили от фронта.

– Сукины дети… – глядя на них, процедил сквозь зубы Иннокентий и кинул недокуренную цигарку под ноги. Ему захотелось уйти, уйти в палату к таким же, как он, увечным и раненым, нижним чинам, офицерам, не важно, он видел много офицеров, чего стоил полковник Вяземский, ротмистр Дрок, поручик Кудринский, у них были серые лица, почти черные, дубленные ветрами, снегом и солнцем, закостеневшие от преодоления страха, лица, как в зеркале самой матушки-смерти. Он вспомнил отца Иллариона, офицера в юности, а сейчас офицера-попа…

Он выставил перед собою костыли, чтобы встать, но оба с соседней лавки уже были перед ним, и Кешка, глядя на них снизу вверх, окончательно понял, они не больные и не раненые.

– Что ты сказал, подлец? – Один толкнул в лоб наклонившегося к костылям Кешку, тот плюхнулся на лавку, а другой ногой выбил костыли, и те с грохотом обрушились на сухую пыльную землю.

– Вот такие, как он, и предают родину…

– И ходят брататься…

– Ладно, идёмте, надо бы на него рапорт написать, чтобы знал, с кем и как надо разговаривать…

Они повернулись и пошли к крыльцу, когда один из них подбил костыли, то задел раненую ногу Кешки, и у того от боли всё поплыло в глазах.

* * *

Утром Малка сдала дежурство и побежала.

Она всю ночь думала о том, что ей предстоит, это было мучительно, ей предстояло принять одно из двух решений в создавшемся положении: ехать или не ехать.

Она не нашла ответа, ответ они могли найти только вдвоём, всё-таки она не только срослась с Барухом, но и сроднилась.

Сама не заметила, а сроднилась.

Он подрабатывал в нескольких лавках грузчиком. Она обежала все и не нашла.

«Наверное, их собрали… или они собираются…»

Мысли в голове метались, и она побежала в лагерь военнопленных. Она буквально наткнулась на Баруха, не доходя лагеря, он шёл туда, в руках у него была крынка с молоком, плата в лавке молочника, и тут она вспомнила про Серафиму, которая дома была одна, молоко напомнило ей о том, что Серафима вот-вот должна родить. Она спохватилась.

– Который час?

– Думаю, около двенадцати…

– Бежим к нам…

– Что случилось?.. – Баруху передалось её волнение, но ему тоже было что сказать. – Нам надо… – попытался он.

– Кому нам?

Барух смутился.

– Пошли, не спорь.

Они пошли, она потащила его.

Малка уходила на ночные дежурства, но за Серафиму не беспокоилась, потому что в доме на первом этаже жили хозяева, пожилые, заботливые люди, и кухарка, однако сегодня они должны были уехать погостить в Свияжск к родственникам, и Серафима с раннего утра была в доме одна.

Малка волновалась, но Баруху сказала о другом.

– Надо поговорить, что дальше делать…

– А что дальше делать?.. – спросил он, спросил спокойно, но Малка уже поняла, что Барух не так спокоен, как хотел казаться.

И тогда она выпалила:

– Я не могу в Сибирь!

Барух остановился и из руки в руку переложил крынку.

– А тебе и не надо в Сибирь…

– Как не надо? А ты?

Барух мягко взял её под руку и повёл в сторону Лисиной.

– Ты не военнопленная, и тебя никто не принуждает.

– Но я не хочу… – начала Малка и не закончила, она поняла окончательно, что сроднилась, только не могла в этом признаться, вот так, открыто.

– Спасибо! – тихо сказал Барух, и Малке стало ясно, что Барух это тот человек, тот, который нужен, про которого можно не думать, любит он или не любит, предаст или не предаст, – не предаст. И любит.

– Ты уже дома была? – спросил он.

– Нет, я искала тебя.

– Не была после дежурства?

– Нет!

– Тогда пошли быстрее.

Они ускорили шаг.

– Ты знаешь, – промолвил Барух, – я думаю, что надо посоветоваться с Серафимой…

Малка даже обмерла, Барух попал в ту точку её переживаний, которую она сама ещё только нащупывала.

– Думаю, что мой отъезд неизбежен, – продолжал Барух, а у Малки от его слов сжалось сердце. – Ехать придётся… мне тоже не хочется оставлять тебя, расставаться с тобой, но ты же не бросишь Серафиму?

– Не брошу, – тихо ответила Малка.

– Вот видишь? Значит, тебе не надо ехать со мной сразу. Если захочешь приехать, приедешь позже, а я, может быть, уже как-то устроюсь, а ты за это время… – Он не договорил, но Малке стало ясно, что он думал об этом и что-то решил.

У соседок через дом – Малка заметила – была какая-то суета. С соседками зналась Серафима, с пожилой хозяйкой и молодой. Малка держалась стороной, почему-то она чувствовала себя не в своей тарелке.

Они прошли пятьдесят шагов до своего дома или больше, открыли калитку и вошли. Малка сразу побежала на второй этаж, Барух тактично задержался на лестнице. Было тихо, только через несколько минут Барух услышал какой-то шум, как будто что-то уронили на пол. Он поднялся. Малка лежала на полу. Он подбежал к ней, она дышала, но была без сознания. В первую секунду он растерялся, но тут же его пронзила острая догадка, и он заглянул в комнату к Серафиме и чуть не закричал: Серафима лежала в кровати, на боку, свернувшись калачиком, и можно было подумать, что она спит, если бы не окровавленная простыня. Одеяло валялось на полу. Рядом с Серафимой, у неё в руках шевелился новорождённый и издавал звуки, он попискивал и плакал, у Баруха помутилось в голове, но он устоял. Сколько стоял, не помнил. Малка подошла к нему неслышно, он вздрогнул от её прикосновения и посмотрел. Малка была бледная, почти серая, лицо каменное.

Дальше Барух наблюдал за ней, как будто бы Малка была под водой и двигалась как под водой, плавно и медленно. Он видел, как она что-то достала блестящее из шкатулки на комоде и тут же рядом положила, потом вышла из комнаты и вернулась с ведром с водой. Дальше он видел, что она поставила ведро около кровати, а из комода достала много белой материи, стала стелить на полу, потом что-то сделала блестящим предметом, как ножницами, и очнулся, когда на всю комнату раздался крик младенца. Малка уже обмыла новорождённого и заворачивала в пелёнки, приданое, приготовленное Серафимой. Барух, работавший в нескольких лавках грузчиком, знал, где продают холст, ситец и фланель подешевле, и подсказывал, а Малка рассказывала ему о приготовлениях Серафимы.

Когда Барух пришел в себя, Малка поила новорождённого из рожка. Серафима лежала на спине на чистых простынях мёртвая, умытая и причёсанная.

Накормленный принесённым Барухом молоком мальчик был слаб, поэтому затих и уснул.

Малка положила его в зыбку и села.

Барух тряхнул головой.

– Надо отсюда уходить, – сказал он.

Малка смотрела на него и согласно кивнула.

– Я думаю, сразу на вокзал, но мне могут не продать билет.

– Я куплю два.

По Лисиной в сторону вокзала надо было идти мимо соседок.

Когда они вышли, то увидели, что у калитки стоят пожилые мужчины и женщины, женщины в черном, и их лица были прикрыты черными вуалями.

«Кто? Что?» – подумала Малка и вспомнила вчерашнюю случайную встречу здесь же с молодой соседкой, которая провожала доктора.

«Неужели? Как не вовремя, – подумала она. – Тут рожают, тут умирают!»

Они с Барухом перешли на противоположную сторону.

«Кто же это? Однако молодую я вчера видела…»

Они шли.

В калитке появилась молодая хозяйка в чёрном, она прощалась с кем-то, с какой-то полной женщиной, и Малка похолодела, соседка, молодая хозяйка, прощалась с Екатериной Максимилиановной Перси-Френч. Екатерина Максимилиановна стояла к Малке спиной.

«Сейчас! Сейчас она повернётся и увидит меня!»

В этом доме жили женщины, а из мужчин один мальчик, лет двенадцати – четырнадцати, и дворник. Хозяйка была полная пожилая русская дама с внимательными и добрыми глазами, с моноклем на длинном шнурке, который обычно просто висел, и Малка ни разу не видела, чтобы та им воспользовалась, и с длинной жемчужной ниткой на шее, как будто бы она её, эту нитку, никогда, ни при каких обстоятельствах, не снимала. Она была очень похожа на свою кухарку, они были как две сестры.

Молодая хозяйка, очень красивая, была жена полковника русской армии, племянника пожилой хозяйки. С дочкой лет полутора она справлялась сама, без няньки, и это было странно, потому что они были не бедные люди. Мальчика, её сына, Малка видела не часто, а когда видела, тот был в кадетской форме, и ей казалось, что у него всегда зимним румянцем горят щёки. Мальчик был серьёзный и вежливый.

Серафима у них бывала, не часто, но заходила. Потом что-то рассказывала, совсем неинтересное – одна не так давно родила, а другой ещё предстояло родить. Малке это было странно, потому что Серафима должна была родить незаконнорожденного. В той среде, где жила Малка, такая женщина сама была вне закона, и куда-нибудь или уезжала, или ещё чего, чтобы никто не видел её беременной, а появлялась уже с ребёнком и обязательно с мужем, который всеми считался отцом этого ребёнка, хотя все знали, что новенький никакой не отец, и чаще всего знали, кто настоящий отец. Поэтому когда Малка жила с русским офицером и могла забеременеть, то должна была сразу выйти замуж и родить уже замужней, а дни, недели и месяцы никто бы считал. Зачем?

Малка свою историю никому не рассказывала, а Серафима была уверена, что такая смелая и отчаянная – она первая. Малка только посмеивалась. А русским, оказывается, это было всё равно, если замужняя и детная дворянка знается с беременной незамужней мещанкой.

Женщины в траурных вуалях прикладывали платочки к глазам, но было тихо, мужчины молча курили и, попрощавшись с молодой хозяйкой, уходили. Уже краем глаза Малка увидела того полковника без руки, которого видела зимой на Венце. Рукав его кителя был подшит. Она скосила глаза и пробежалась по людям, опасаясь, что где-нибудь стоит Георгий Розен, но его не было.

Барух ничего этого не заметил, он нёс под мышкой свёрток, а в другой руке чемодан Малки. Они как можно скорее миновали этот дом и оказалась в Беляевском переулке.

Перед вокзалом они остановились, и Барух спросил:

– Куда хочешь поехать?

– Туда, где тепло.

– Тогда?..

– В Крым… – совершенно неожиданно сказала Малка, помолчала и спросила: – А это где?

– Как где?

Малка не знала, что ответить, и стала неуверенно показывать пальцем на четыре стороны.

– Ты имеешь в виду север, юг?..

Малка кивнула.

– Крым – это юг! – ответил Барух.

«Значит, не бе́здна!» – с облегчением подумала Малка.