Текст книги "Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг."

XII. В Восточном отряде

Кофенцзы, 26-ое июля 1904 года.

Пользуясь дождем и затишьем – наверное перед бурей – я расписался эти дни. В эти междубоевые периоды часто испытываешь малодушное состояние больного, которому предстоит неизбежная операция: может быть, чем раньше она состоится, тем лучше, но он рад всякой оттяжке, – то операционная комната не готова, то доктор прихворнул, и т. д. Так и я: знаю, что бои должны быть и большие, и много их, и, может быть, иногда чем скорее, тем лучше, но радуешься невольно, когда они оттягиваются, представляя себе, сколько опять горя и страданий они должны с собой принести.

Но такое настроение опять-таки развивается преимущественно в Ляояне. Здесь, в лагере, оно гораздо более боевое, и даже переутомленные офицеры тяготятся натяжкой бездействия. В иных полках настроение даже очень бодрое, так-что радостно на них смотреть.

Вообще, солдаты и офицеры в огромном большинстве случаев дерутся великолепно; не всегда удачно бывает, повидимому, более высокое командование, и вечная беда, что приказ к отступлению приходит и неожиданно, и не всюду одновременно, и часто несоответственно, как будто, положению дела, так что многое из того, что говорил мой знакомый сотник, в сожалению, кажется, справедливо.

Во всяком случае мы еще в недостаточной количественной силе, и трудности, с которыми нашим войскам приходятся бороться, громадны. Но русский человек ко всему применяется, и многие полки уже бегают по сопкам не хуже японцев. Большое преимущество вашего врага в том еще, что он через китайцев отлично о вас осведомлен, мы же знаем о нем только то, что сами раздобудем.

Стойкости японских войск и стратегических способностей их военачальников здесь никто не отрицает. Сам Куроки, говорят, даже болен ревматизмом, его носят на носилках, но ему особой подвижности и не нужно: со всеми позициями он соединен телефоном, обо всем происходящем он каждую минуту осведомлен, может немедленно отдать любое распоряжение и таким образом объединяет действия всей своей армии. Кроме того, у японцев отлично организована система сигнализации флагами во время боя. Пользуются они и гелиографом, по ночам рыщут с какими-то огнями по горам. Словом, многому можно нам у них поучиться.

В Восточном отряде, впрочем, очень хорошо: позиции тоже соединены между собой телефонами, настроение в штабе разумное и бодрое, у всех готовность биться до последней капли крови и – что особенно важно – вера в возможность победы. Дай им, Боже, успеха!

Удивительно, как отличается лагерь от лагеря. Здесь лагерь имеет характер боевой, деловой, серьезный, в Кудзяцзы – казовой и эффектный: песни, музыка, воздушный шар. Там я был как раз в очень подавленном состоянии, и эти песни раздражали меня: мне слышалась в них фальшь…

За эту неделю, что я в Восточном отряде, я отдохнул и снова значительно окреп нервами. Я высыпаюсь здесь, несмотря на крайне жесткое ложе (еще я сплю на бурке, которую мне уступает один из моих сожителей, студент летучего отряда, Перримонд, большой молодец, работавший в последнем бою целый день на батарее); еда наша крайне умеренная и дела я сейчас не имею никакого. Я остался здесь временно, до присылки уполномоченного Восточного отряда вместо князя Ширинского, и, как будто, забыт начальством. Пока я этим только доволен, но сейчас отрезан от Ляояна на неопределенное время: после одного дня дождя река местами уже стала непроходима, и казак, чтобы свезти в штаб донесение, должен был раздеться, положить донесение в фуражку, снять седло с лошади и поплыть рядом с нею. Я же доехал до реки и вернулся назад в свою деревню.

Радуюсь своей задержке еще и потому, что это даст мне, я надеюсь, возможность посмотреть на деле работу летучих отрядов. Жизнь я их уже вижу. Вне дела – это мытарство: без всяких удобств, без настоящего питания, без книг и духовной пищи, жизнь в грязи и отчаянной скуке, когда начинают, как три сестры у Чехова, стонать: «в Москву, в Москву!». Я этого, конечно, не испытываю, так как первые дни все ездил верхом: один день объехал ваши позиции с генералом Кашталинским и полковником Орановским (начальником штаба отряда), другой – отыскивал место для первого летучего отряда, третий – устраивал Курляндский отряд, на четвертый – выделял из Курляндского отряда еще меньших размеров летучку для отряда генерала Грекова; на пятый день ездил в Сяолинцзы, в Евгениевский госпиталь, – последние же два дня сижу и пишу, «как поденщик». Так я мог бы выдержат долго, но на завтра китайцы предвещают бой.

Когда китайцы ожидают, что будет «война», как они говорят, они уводят своих «бабушек», «мадам» и детей в горы. Наши хозяева сделали это уже несколько дней тому назад и с горя стали курить опий и пить свою отчаянную китайскую водку – ханшин, от которой наши солдатики иногда умирают, а в лучшем случае и на второй, и на третий день пьянеют лишь только выпьют стакан воды. Ханшин и опий приводят китайцев в расслабленное довольное состояние, и они делаются смешливы. К нам, своим непрошенным гостям, они относятся вполне дружелюбно, а двое из них особенно ко мне расположены: при виде меня улыбаются, повторяя каждый раз: «капитан шанго». Чрезвычайно их интересует мое утреннее мытье, из которого они делают себе целое зрелище.

Кофенцзы – славная деревушка с довольно обширными и чистыми фанзами и славными огородами при каждой из них. Бобы и огурцы вьются по тщательно переплетенным гаоляновым прутьям и по каменным стенкам, отделяющим один дом от другого. Тут ростут и баклажаны, и дыни своеобразного вида, – маленькия, но очень недурные на вкус, – посажены гряды лука, в иных деревнях – целые красивые поля мака. Нигде я не видал столько женщин, как в этой деревне. Быть может, это объясняется тем, что здесь народ, повидимому, побогаче, и кто может себе позволить эту роскошь, тот имеет и двух, и трех жен. На иных дворах женщины, как только появишься, закрывают быстро окна, на других они менее боязливы и только скромно прячутся, если замечают направленный на них взор. Когда входишь в фанзу, китаец-хозяин любезно приглашает в левую (большую) мужскую половину её, просит сесть: «Садиза!» – иногда вынимает изо рта трубку и предлагает: «Кури, кури». Но, когда хочешь войти из сеней в правую дверь, хозяин перед ней останавливается, придерживая ее, и почти шопотом предупреждает: «Мадам сипи, сипи». И действительно, там постоянно какая-нибудь «мадам» спит, китайцы очень берегут своих женщин, которым предоставляют, повидимому, только домашнюю работу, на полях же и в огородах работают почтя исключительно мужчины; только однажды случилось мне видеть двух китаянок, срывающих головки мака.

Высоко ценя счастье семейного очага, китайцы на всех своих изделиях изображают его эмблемы, часто весьма своеобразные. Так, летучая мышь у них эмблема семейного счастья, лягушка – эмблема любви. Квакают они здесь сотнями голосов на два тона, с беззастенчивостью привилегированных особ, и так громко, так неумолчно, что люди чуть понервнее от этого не могут спать. Стоит выпасть днем дождю, чтобы к вечеру они уже затянули свою песнь любви. И с каким благоговением слушают подчас эту песню китайцы! и видел одного, который стоял перед лужей, не отрывая глаз от невидимого хора, – наконец, даже на корточки присел, чтобы слушать с полным удобством. Китайцы вообще народ очень гибкий и на корточках сидят, видимо, с таким же удобством, с каким мы сидим на кресле. Рыба у них тоже прикосновенна в семейному счастью, и молодым на свадьбу принято дарить чашку с двумя рыбами. Наконец, аист имеет, надо думать, то же значение, что и в Европе, почему в необыкновенной шпильке, изображающей розу с удивительными листками, ты найдешь и рыб, и лягушку, и аиста, и лотос – цветов верности.

Китайцы несомненно очень чадолюбивы. Они нежны с детьми, и я никогда не видал, чтобы они их наказывали или били. Зато не видал я и драк между детьми. Вообще, детишки китайские – славные, только отчаянно грязные. Манеры, игры и плач их совершенно общедетские, рожицы часто очень миловидные; все они черноглазые. Летом маленькия детки если не совсем голы (в большую жару и взрослые китайцы работают совершенно нагишом), то имеют в высокой степени упрощенный костюм, состоящий из одного передника, висящего на шее и прикрывающего только грудь и живот. Такие передники носят, повидимому, решительно все китайцы под своим обычным платьем, иные даже на серебряной цепочке. Большею частью эти передники вышиты, иногда очень красивым узором, синим по белому. На некоторых из них сделаны даже карманы. Взрослые китайцы, когда жарко, ходят большею частью только в одних панталонах, а выше – или ничего, или такой передник. Панталоны у них широкия, но около щиколоток туго обтянутые; сверху они надевают еще рабочия панталоны, устройство которых я долго не мог понять вследствие их странного вида: они завязываются так же низко, как и другая пара, но выше закрывают только переднюю часть голени, волени и несколько выше их кончаются, привязываясь тесемками к поясу. Это, так сказать, мужской передник, который китайцы после работы снимают; но пока они в нем, особенно сзади, это имеет препотешный вид. Ужасно уродлива у них эта бритая передняя половина головы; не понимаю, зачем это они делают. Скорее миришься с их косой, которую они часто кладут венцом на голову, напоминая тогда, при известных типах, древних римлян в венках.

…Я лично не видал еще ни одного насилия русских над китайцами, – вижу напротив, что за все, за всякую потраву, за всякую вещь, китайцы получают большие, согласно их требованиям, деньги; что они часто подходят в «капитану» с жалобой на того или другого солдата, будто он ему денег не заплатил или срывает незрелую кукурузу. Эти жалобы доказывают, по-моему, их уверенность, что подобные поступки солдат наказуются, и нередко такие обвинения бывают просто шантажными. Так, мне рассказывали, как один китаец, которому не удалось с обоих денщиков офицера получить по полтиннику за одну и ту же курицу, стал бить себя лицом об дверь и выть. Вбежавший офицер, увидав китайца в крови, хотел сильно наказать денщиков, да дело объяснилось.

Высказывается, однако, и противоположное мнение. Конечно, отдельные случаи безобразий не могут не перепадать, но мне невольно вспоминается рассказ про одного этапного коменданта, который, вопреки своим обязанностям, не давал казакам сена без денег. Денег у казака нет, а лошадь свою он кормить должен, ибо что такое казак без лошади? Ну, и перерубили казаки китайцу руку и отняли у него солому. Кто же наталкивал их на разбой, спрашивается?

…Когда я в Кудзяцзы навещал ваши отряды, я поехал отыскивать Курляндский. Въезжаем в ближайшую деревню и натыкаемся на казаков с оголенными шашками, офицер – с револьвером в руке.

– Что случилось? – спрашиваем.

– Сейчас из гаоляна хунхузы казака ранили и скрылись в этой деревне.

Деревню сейчас оцепили казаки, встречных китайцев всех задержали, и, через некоторое время (мы уже проехали тогда дальше) поймали двадцать хунхузов и между ними двух японцев.

Был еще случай, когда я чуть не попал вод пули хунхузов.

Есть у нас на одной из станций ближе в Харбину, в Шуанмяоцзы, госпиталь казанского дворянства. Я приехал туда в 11 часов вечера, благополучно прошел мимо часовых, которые из темноты вдруг громко окликают: «кто идет?» (скорее отвечаешь: «свои!» чтобы не стреляли) и пришел в домик, занимаемый врачами и сестрами. Старший врач госпитали Н. стал рассказывать мне, как на днях было нападение хунхузов на их станцию, как несколько пуль попало даже в крышу госпиталя, и как вчера хунхузы опять обстреливали неподалеку воинский поезд; что их – три эскадрона под начальством японских офицеров, и что на фуражках убитых хунхузов найдена японская надпись «Великая Япония».

В это время вдруг слышим свист и щолк, свист и щолк.

– Ну, вот, вот опять! – заволновался бедный доктор, потушил скорее лампу, согласно приказанию пограничной стражи.

– А то стреляют на огонь, – и стал успокаивать меня из темноты.

– Вы не бойтесь, сейчас перестанут.

Его помощник, второй врач госпиталя, Крамер, встал с постели, куда уже улегся на ночь, и пошел в госпиталь на случай прихода раненых. Хорошие условия работы!

Стрельба, действительно, сейчас превратилась: пограничная стража пошла усмирять разбойников.

Видел я хунхузов и вблизи: двое лечялись в Георгиевском госпитале от побоев, полученных при дознании (китайцы при допросе подвергают пыткам), хотя им предстояла смертная казнь. Вид у них был обычных китайцев, но они были крупнее и мрачнее, прямо злее, но ведь и в других же условиях!

Однажды видел я красивого, большего, приятного хунхуза, их полковника, вошедшего, со своими солдатами, в известный отряд полковника Мадритова. Он дрался за нас, был ранен, и я застал его во время перевязки. Он очень благодарял за нее, но отказался лечь в госпиталь и объявил, что пойдет курить опий. Никогда еще не казалось мне столь уместным это употребление опия…

XIII. В ожидании боя

28-го июля 1904 года. Кофенцзы.

Ложимся мы здесь спать довольно рано, не позже одиннадцати, а под-утро спишь уже сквозным сном: с одной стороны, бока разболятся от жесткого ложа, с другой – невольно прислушиваешься к жизни лагеря, не начинается ли, мол, что, и присматриваешься к небу; с третьей – начинают одолевать мухи. Это настоящие мухи-назои, которые называются здесь некоторыми египетскою казнью. Обилие их, действительно, неимоверное, и, глядя на них, я себе ясно представляю, как могут японцы нам досаждать уже одною своею численностью. Мухи покрывают собою все съестное, так что все приходится защищать колпаками, для чего пользуются обычными китайскими соломенными шляпами конической формы; чуть на столе появится кусок сахару, он тотчас делается черным от насевших на него мух; потолки черны и от мух, и от их следов; пока стоит рюмка вина или ты пьешь чай, тебе неоднократно приходится вылавливать оттуда утопленниц; иной раз вздохнешь неосторожно, и тебе в горло попадает муха; чтобы спастись от них, тебе нужно и окна, и двери затянуть кисеей, первые никогда не открывать, вторые держать на блоке, чтобы они были открыты только когда пропускают человека; где этого нет – облегчаешь свое существование веером, который заводят здесь почти все в борьбе со страшной жарой. китайцы все ходят с веерами, даже самые бедные (нам продают веера по пятнадцати копеек), а от мух у них особые опахала из конских волос. Я тоже ложусь спать с веером (окна у вас в фанзе, конечно, никогда не запираются) и под утро обмахиваюсь им, иногда даже во сне.

Боя все нет, и я продолжаю писать.

Следовало бы брать пример с солдатиков. Спрашиваю одного раненого в Евангелическом госпитале, которого застал за письмом.

– Что, друг, домой пишешь?

Обыкновенно лицо солдатика при этом засияет.

– Домой, – говорит.

– Что же, описываешь, как тебя ранили (он был ранен легко) и как ты молодцом дрался?

– Никак нет, пишу, что жив и здоров, а то бы старики страховаться стали.

Вот оно – величие и деликатность простой русской души!

В том же Евангелическом госпитале была следующая трогательная сцена. Куропаткин обходил раненых и раздавал георгиевские кресты. Получил и один фельдфебель или унтер-офицер 34-го севского полка. расспросив, по обыкновению, раненого о деле и похвалив за него: «хорошо работали», Куропаткин своим громким, покойным голосом, передавая ему знак военного отличия, говорит:

– Именем Государя Императора поздравляю тебя кавалером.

– Покорнейше благодарю, ваше высокопревосходительство! – молодецки выкликает раненый.

– Теперь тебе всюду и всегда почет будет за этот крест. Постарайся его еще раз заслужить, – продолжает Куропаткин и отходит.

– Рад стараться, ваше высокопревосходительство! – громко раздается ему вслед.

Так обошел он весь барак и вышел. Я задержался за какими-то расспросами, когда меня остановил новый кавалер 34-го севского полка и в волнении заговорил:

– Ваше высокородие, я еще должен доложить, я непременно должен доложить его высокопревосходительству…

– Что, друг?

– Меня командир полка от плена японского спас; когда я был ранен, он мне отдал свою лошадь и велел скорее везти. Я непременно должен это доложить, – повторял со слезами на глазах благодарный солдатик.

– Хорошо, я передам.

На первом же обеде у Куропаткина я рассказал ему это.

– За таким командиром – сказал он, – конечно, весь полк, как один человек, пойдет.

Через несколько времени в Кудзяцзы мне пришлось обедать у Куропаткина как-раз рядом с этим командиром. Это оказался высокий, полный, с большой белокурой бородой и добродушным лицом человек. Я рассказал ему все, что написал тебе, и он был, видимо, доволен.

– Повидимому, солдатик уверен, что вы сами рисковали пленом японским, когда отдали ему свою лошадь. Верно ли это?

– Нет, конечно, этого риска не было, но он все верно рассказал.

После этого обеда Куропаткин собрал у себя в палатке всех полковых командиров и других начальников частей исказал им, как мне потом передавали слышавшие, блестящую импровизированную речь. Он очертил им весь ход истекшей кампании, описал дальнейшие планы, указал на назначение 10-го корпуса и коснулся некоторых, замеченных им, недостатков.

– Мы не привыкли, – говорил он, – к горной войне, идумаем уж, что трудности её непреодолимы. Такое представление передается от офицеров и нижним чинам. Между тем, к ней можно приучиться, – нужно только упражняться.

На другой же день солдат стали заставлять брать приступом сопки или, как их здесь нежно называют, «сопочки». Пошли на одну из них и генералы осматривать позиции, но один, бедняга, отстал на первой трети и стал взывать о помощи: он не мог уж сойти – так у него кружилась голова. Красный Крест и тут помог.

– Ну, вот, – говорил бедный генерал, спустившись, – я, пехотный генерал, говорят, должен видеть все расположение моих частей, – ну, где мне с моим сердцем!

– Да зачем вам самому, ваше превосходительство, у вас есть заместитель, – утешает его другой генерал.

– Да он совсем не может по горам ходить! – с отчаянием воскликнул первый. –Отяжелели мы, засиделись!

XIV. В Евгениевском госпитале

1-ое августа 1904 г. Сяолинцзы.

Удивительная энергия у этого талантливого человека H. Н. Исаченко, не могу на все налюбоваться! Если б ты видела, что он, вместе с уполномоченным, графом П. Н. Апраксиным, другими врачами и сестрами создал в Евгениевском госпитале?! Наняв несколько жалких фанз на склоне горы, он часть её срыл, образовал две террасы, на одной расположил хирургических больных (ближе в перевязочной), надругой – терапевтических, все в шатрах, соединенных между собою брезентами и вытянутых в линию, и свою палатку поставил так, что от неё виден весь госпиталь; по всему участку проложил дорожки и прорыл канавки; установил правильную выносную систему человеческих отбросов; устроил церковь в шатре и образовал хор из сотрудников и выздоравливающих. Больных ведет и относится к ним идеально. Все чрезвычайно милые люди, евгениевцы приобрели и массу личных друзей, благодаря которым они для своего госпиталя, пользующагося во всем Восточном отряде самой блестящей репутацией и любовью, в различные трудные минуты со всех сторон получают необходимую помощь. Только от них я и слышу о вашем движении вперед, о наступлении на японцев, как о чем-то реальном, что будет непременно, и я сам начинаю верить, что оно может наступить, даже скоро.

Теперь их все отзывали отсюда, в виду нашего отступления, приказывали сниматься, а я все отстаивал, и госпиталь удержался, продолжая приносить свою громадную пользу. Все, без чего можно обойтись, отослано в Ляоян, и все-таки всего еще достаточно.

Пришлось отослать и иконостас, и шатер, в котором так мило была устроена церковь, но служба все-таки продолжается: по канавке, которой был окружен церковный шатер, натыкали сосенок, сделали из них Царские Врата, поставили одну сосенку за алтарем, другую – впереди перед аналоем, приготовленным для молебна; на две последние сосенки повесили по образу – и получилась церковь, которая казалась еще ближе всех других в Богу потому, что стоит непосредственно под Его небесным покровом. Его присутствие чувствовалось в ней больше, чем в какой-либо другой, и так вспоминались слова Христа: «Где двое или трое соберутся во Имя Мое, там и Я посреди их». Эта всенощная среди сосен в полутьме создавала такое чудное молитвенное настроение, что нельзя было не подтягивать хору и не уйти в молитву, забыв все житейские мелочи…

Это было в субботу вечером, в тот самый вечер, когда на наших горах, «сих проклятых цопках», как их называют солдатики, впервые за эту кампанию раздалось ваше радостное русское «ура». Я возвращался в это время из штаба, расположенного в соседней деревне в Чинертуне, и как вы был далек от ожидавшагося события, сейчас же предположил, что родился Наследник, ибо какое другое событие могло вас теперь порадовать?!

Как раз в Сяолинцзы расположен тот славный 12-ый полк, шефом которого назначен Наследник.

Вечером третьего дня раздавались музыка и пение, и вчера с утра тоже. В это время в нашей сосновой церкви шла обедница; едва затихало церковное пение – к вам летели звуки бравурного марша, напоминая мне церковную католическую процессию во время состязания автомобилей, виденную вами с тобой в Полланце. Тогда мы чувствовали в этом совпадении борьбу церкви с мирским началом, – теперь, наоборот, эти противоположные мотивы звучали в унисон: так, казалось, в счастливой душе сливаются песня радости с благодарной молитвой к Богу.

После службы мы пошли на площадь, где были выстроены именинный 12-ый полк и другие, в ожидании начальства и молебна. Приехал начальник Восточного отряда Н. И. Иванов со штабом (из Чинертуни).

– Здравствуй, славный 12-ый полк! – раздалось на площади, «покоем» окруженной войсками. Грянул ответ; поздравление продолжалось, мы пошли туда. В это время вдали появился генерал Бильдерлинг, командующий всем восточным флангом. Он со всеми поздоровался, обошел войска и пригласил всех в середину каррэ к молебну. Перед аналоем стали знамена 11-го и 12-го полков. Я залюбовался знаменщиками, георгиевскими кавалерами, особенно одним из них, высоким белокурым молодцом с двумя Георгиями. С какой счастливой гордостью держал он это воплощение идеи полка, идеи их единства и верности Царю и Отечеству, с какой нежностью подносил, вернее – опускал его перед священником для окропления святой водой! Совсем как любящая и гордая своим ребенком мать подносит его в причастию…

Перед молебном священник 12-го полка, в бою под сильным огнем причащавший умирающих, как, впрочем, и многие другие, сказал несколько простых и сердечных слов, на тему о том, что за Богом молитва, а за Царем служба не пропадают. Его громкий голос ясным эхо раздавался над ближайшей горой в направлении к Ляояну, и казалось, что эти звуки из нашего жуткого далека так и будут скакать с горы на гору к нашим родным и близким, в вашу бедную, дорогую отчизну пастыря для того, чтобы и вы все, родные, услыхали их…

После молебна генерал Бильдерлинг провозгласил тост за здоровье Государя, и оркестры двух полков грянули «Боже, Царя храни!» Темпераменты обоих капельмейстеров оказались совершенно разными: один вел торжественным «andante», другой – радостным, ликующим «allegro». После первых же звуков, вместо чудного величественного гимна, послышалась трудно понятная какофония. Так-то, – подумал я, – и наши русские сердца, даже одинаково преданные своему Царю, бьются и звучат совершенно по разному, и что из этого получается?! А когда в тот же хор вплетаются еще души, настроенные не на ваш гимн, а на «Wacht am Rhein», или марсельезу, или камаринскую?!

В 12½ часов дня, в 12-м полку был обед, на который и мы все были приглашены. Знаменитый полковой командир, полковник Цыбульский, необыкновенного, как говорят, хладнокровия в бою, встречал гостей. Большой шатер был убрав зеленью, скамейки – покрыты синей китайской материей; из солдатских палаток – сделан второй шатер, в котором, за недостатком скамеек, были вырыты канавки: в них гости ставили свои ноги, садясь на землю, покрытую зеленью, и имея другую сторону канавки столом. Тем не менее, обед был обильный и яствами, и питьем, и тостами, и прошел очень мило и оживленно. Очень кстати выпал и на вашу долю праздник, – маленький отдых многим измученных душам; как чувствовалось это в различных речах и пр.!

Бильдерлинг оставался долго и сказал офицерам-хозяевам очень милое слово: «Однажды Наполеон расспрашивал своих приближенных, кто имел каких знаменитых предков. Один из них ответил, что он не имеет знатных людей среди своих предков, но постарается, чтобы потомки его имели такого. Вот вы, господа, являетесь такими предками, которыми потомки ваши будут гордиться», и т. д.

В ответ на тост за мое здоровье, я просил слова и рассказал, как был поражен мужеством я терпением, с которыми раненые под Тюренченом переносили свои страдания, в глубоком убеждении, что они делают свое великое дело за Царя и Отечество. «Они умели биться, умели и страдать», – сказал я и предложил выпить за здоровье тех из тюренченских раненых, которые еще не поправились. Тост был встречен очень сочувственно; генерал Иванов поцеловал меня и предложил всем офицерам 12-го полка сделать то же, что я было очень мило исполнено, и я с удовольствием расцеловал этих скромных, но истинных героев в серых изношенных рубашках.

Пили и за здоровье иностранных представителей, из которых двое, в том числе и германский, отвечали на русском языке. Последний подчеркнул, что германская армия, особенно прусская, была всегда союзницей русской.

Одним из распорядителей обеда был очень милый офицер полка, сын полкового командира. Что чувствуют оба, отец и сын, когда вместе идут в бой?! Жутко мне поставить себя на их место…

…В Ляншангуани я познакомился с одним офицером; сперва он был помощником коменданта. Когда полк его, 24-ый, пошел в поход, он, молодой муж и отец малолетнего мальчика, отказался от своего сравнительно безопасного и выгодного места и попросился в полк. Там его тотчас же назначили на какую-то нестроевую должность, – он отказался, чтобы быть в строю. Покойный Келлер хотел взять его к себе в штаб, но он попросил командира полка, славного полковника Лечицкого, удержать его в полку – и получил роту.

В первом же бою на его глазах были убить два его лучших друга, из которых один был ему специально поручен стариком-отцом. До тех пор он все желал войны, но тут с ним произошел переворот: он слышном наглядно увидал всю жестокость и мерзость её. Когда он, после боя, представлял Келлеру остаток своей роты, человек в двадцать-пять, и граф спросил его, где его рота, ему сдавило горло, и он едва мог проговорить, что она – вся тут!