Текст книги "Свет и тени русско-японской войны 1904-5 гг."

XV. Врачи на войне

…При дальнобойности современных ружей и орудий, всем врачам приходится работать под огнем, и, к чести их сказать, они все без исключения, как военные, так и наши, краснокрестные, повсюду ведут себя просто доблестно. Даже офицеры говорят, что в мирное время привыкли относиться к врачам, как к невоенным, а теперь убедились, что они такие же военные, как они сами, и столько же рискуют собой. Забираются наши врачи и на батареи, и один из врачей Евгениевского отряда, доктор С., временно бывший главным врачом одного из летучих отрядов, даже так увлекся, что вместе с офицерами высматривал японцев и просил в них стрелять. Он остался в восторге от действия артиллерии, работа которой, действительно, всеми признается безупречной.

Каждый из наших летучих отрядов заработал себе в частях, при которых действовал, самое лестное имя и самую сердечную благодарность; все свидетельствуют о их самоотверженности. Радостно и трогательно мне было вчера видеть, как сердечно и горячо относились в 12-м полку к уполномоченному Курляндского летучего отряда, барону фон-Хану.

Балтийские немцы, которых на войне здесь оказалось довольно много, вообще повсюду работают прекрасно: и курляндцы, и Евангелический госпиталь, выделивший свой летучий отряд, и профессор Мантейфель со своими учениками, и врачи отряда П. В. Родзянко, тоже из балтийских провинций, наконец, русско-голландского отряда, – все внушают к себе самое искреннее уважение и тем, конечно, что они приехали, и тем, как они себя держат и как работают. Здесь совсем не проявляется у них то, что меня обыкновенно так обижает с их стороны, – это неуважение к русскому человеку, неуважение, которое и было, по-моему, причиной враждования с ними. Здесь, как они сами заявляют, научаешься уважать русского мужика, а раньше многие из них его, пожалуй, и в глаза не видали.

Не помню уж, писал ли я тебе, что, памятуя свои обязанности заведующего медицинской частью Красного Креста, я, во время боя под Вафангоу, не хотел упорствовать в том, чтобы сидеть за фельдшера. Когда пришел военный фельдшер с другого перевязочного пункта, я спросил его, не может ли он за меня остаться, – он сказал, что должен спросить своего врача. Разумеется, я послал его в врачу, но он больше не возвращался.

Прибежал потом, запыхавшись, на гору ко мне профессор Цеге-Мантейфель с двумя санитарами и носилками.

– Говорят, у вас много раненых? – спрашивает он.

– Нет, – говорю, – и вы, пожалуйста, уходите.

Глядя на его огромную фигуру в большом белом шлеме, я думал, что по нем тотчас же откроют только-что затихший огонь.

– А вы что же здесь делаете? – спрашивает он.

– Я сижу за фельдшера, который ранен.

– Так я вам пришлю своего.

– Отлично, – говорю, – присылайте.

– Ах, нет, – вспомнил Мантейфель, – ведь он у меня совсем в другом отряде. Ну, я останусь за вас.

– Ну, нет, этого я не могу позволить; это я, терапевт, могу остаться за фельдшера, а вы, профессор хирургии, нужны на перевязочном пункте подальше. Дайте мне только, пожалуйста, папирос, потому что мои – на исходе, а сами уходите.

Так и проводил его. Никогда не забуду я ему этих папирос…

У нас здесь пока затишье продолжается, объясняемое разными слухами, но, может быть, поддерживаемое дождями, которые опять зарядили, особенно сегодня. Быть застигнутым ими здесь – мне одно удовольствие, но мне уже становится стыдно, что я здесь так долго отдыхаю. Неясно тоже вижу, почему меня оставляют здесь в покое.

P.S. 3-е августа 1904 года. Ночью получил телеграмму от Александровского из Ляояна: «Жду тебя с нетерпением». Завтра выезжаю.

5-ое августа 1904 года. Ляоян

На днях, кажется, опять поеду в Харбин разбирать одно дело. Много у меня таких «дипломатических» поручений, – надо бы как-нибудь и о них рассказать. Удручен я ужасно сведениями о вашем флоте. Если он погиб, погиб и Артур, быть может, – погибла и кампания, особенно, если в Петербурге пойдет внутренняя передряга.

13-ое августа 1904 года.

Вот я опять я еду в Харбин. Туда приехал второй Георгиевский отряд, приехали бактериологические отряды «имени С. П. Боткина», снаряженные комитетом великой княгини Елизаветы Феодоровны, приезжает лазарет для сестер, посланный Императрицей Марией Феодоровной.

Еду туда с удовольствием, рассчитывая, что ничего не пропущу на юге, и радуясь встрече с М. Необыкновенно приятно здесь, на чужбине, знать, что увидишь искренно, сердечно расположенного к тебе человека, так исключительно расположенного, как милый М.

Должен, впрочем, сказать, что на этот раз я попал и в Ляоян, действительно, как домой: не в пример предыдущим разам меня ждала хорошая комната, которую я разделяю с другом своим, уполномоченным Г.

В Георгиевском госпитале нашел ряд больных из персонала: доктор Ш. болен брюшным тифом; сначала он был легкий, но вторая волна посильнее; переносит он его очень удовлетворительно; сестра Л. проделывает совсем серьезный тиф, но к моему отъезду температура стала спадать; студент О. тоже в тифе, теперь ему получше; наконец, делопроизводитель Ж. тоже, но и у него дело идет на улучшение.

XVI. Бомбардировка Ляояна

3-ье сентября 1904 года. Мукден.

Ехал я в Ляоян, как писал тебе с дороги, с большим волнением. Уже в Мукдене слышалась пальба, на станции Шахэ ясно видны были и дымки орудий и снарядов.

Мы добрались до Ляояна в среду, 18-го августа. Много физиономий переменил он на моих глазах: застал я его скромной и довольно безлюдной резиденцией «папаши» Линевича, как называют офицеры своего любимого старика-генерала; присутствовал при встрече командующего армией Куропаткина и при последовавшем затем оживлении этого городка, приковавшего к себе внимание всего мира; видел его, наконец, совсем опустевшим большим этапом, когда командующий перенес свою квартиру на юг, и Ляоян стал только отголоском былого и местом отдохновения замученных и изнервничавшихся офицеров.

18-го августа, я нашел его в совершенно новом, боевом наряде. Должен признаться, что этот наряд уже тогда произвел на меня впечатление дорожного костюма: как будто воин облачился, чтобы выступать. Несмотря на отсутствие командующего, который уже был на востоке, оживление на станции было чрезвычайное, но с характером железнодорожной лихорадки, в смысле немецкого «Reisefieber». Наш санитарный поезд ожидался с нетерпением, сам Ф. Ф. Трепов встречал его и тотчас же приступил к деловым переговорам с комендантом и главным врачом поезда. На платформе ходила масса военного народа со спешными движениями и деловыми серьезными лицами. На станции, около станции, в городе, на вашей окраине (около Георгиевского госпиталя) развевались новые флаги с красным крестом, виднелись новые колонии палаток. Громкий многоголосый говор станционной толпы казался виртуозными вариациями правой руки под односложный аккомпанимент левой, в виде гула орудий, заставлявшего всех невольно повышать голос. Разыгрывалась сложная боевая симфония…

Со мной приехали сестры и врачи, и я поспешил в наше Управление, чтобы узнать положение дел и получить распоряжения. Там я застал только инвалидов: генерала Р. и нашего уполномоченного, П. П. В., тоже свалившагося с лошади и повредившего себе колено; остальные были на позициях. Я попросил свою лошадь, – оказалось, что на ней уехал мой казак; другой не осталось, да и куда было ехать, – я не знал, на каких позициях идет бой; к тому же приехал санитар, объявивший, что сейчас возвращается Александровский. Тем временем канонада достигла своего апогея, гром орудий стал непрерывным: мы отбивали отчаянную аттаку японцев с высокой горы впереди Ляояна. Мы удерживали ее второй день и были довольны ходом дела.

Стали спускаться сумерки, стрельба поредела, приехал Александровский, усталый, серьезный, и велел тотчас же собрать санитаров, желающих ехать выбирать из траншей раненых.

Канонада совсем смолкла, наступила темнота, и с нею пришло известие, что раненых нужно убрать до 9 часов вечера, так как мы… отступаем: мы отдавали гору и переходили на форты, которыми давно окружен Ляоян.

Мы с М. пошли в Георгиевский госпиталь искать еще врачей, которые с перевязочным материалом и санитарами поехали бы за ранеными в деревню Маэтунь. Разумеется, Александровский и я ехали тоже. В Георгиевском госпитале застали транспорт в двести с лишком раненых, в новом перевязочном пункте еще шли перевязки прежде доставленных. Тем временем разразилась гроза со страшным ливнем, промочившим меня насквозь и в несколько минут обратившим дороги в едва пролазную скользкую грязь, по которой я двигался лишь с трудом, опираясь на руку М., но и то, наконец, поскользнулся, упал и чуть не свалил своего спутника. Когда мы добрались до вашего Управления, Сергей Васильевич уже изменил план, послал за ранеными только уполномоченного В. В. Ширкова с санитарами, так как в такой грязи и темноте немыслимо было делать перевязки, – а мы с ним пошли на платформу нашего госпиталя принимать раненых с поезда, который должен был сейчас придти с южных позиций. Вместе с тем мне необходимо было расспросить Александровского про все, что было сделано без меня, дабы войти в курс дела.

Оказалось, что, кроме ранее намеченных перевязочных пунктов в Георгиевском госпитале и на этапе, – в городе развернулся Евгениевский госпиталь, снова отлично оборудовавший полученный дом, опустевший за выездом какого-то Правления; около станции – земские отряды, которые предполагалось поставить в ближайшей деревне, оказавшейся, однако, под сильным расстрелом; наконец, на разъезде, в расстоянии полуверсты от северного семафора, были поставлены два подвижных лазарета, куда отсылались из наших городских госпиталей все легко раненые. Разъезд этот уже стал называться Ляояном № 2; из него шла усиленная эвакуация раненых, помощью всегда стоявших там теплушек.

Мы приняли привезенных раненых, спеша поскорее освободить железнодорожный путь для подвоза снарядов. «Если ябуду иметь возможность, – сказал, будто, командующий, – я вывезу всех раненых; если же мне нужны будут снаряди, а сперва их подвезу, а потом буду вывозить раненых», – и это, разумеется, совершенно правильно, так как эти снаряды защищают и этих самых раненых. Сергей Васильевич поехал к Трепову, а я пошел в госпиталь Мантейфеля и Галле, куда вновь прибывшие раненые были направлены. Два больших керосиновых факела освещали подходившие носилки и двуколки, в перевязочных шла нервная работа над несчастными окровавленными солдатиками, большая палата барака была заполнена страдальцами. Да, уж это не Тюренчен!

Вот они, ничем нескрашенные ужасы войны!.. В воздухе стояла ужасная, подавляющая масса стонов. Налево стонет без сознания раненый в голову; рядом другой – в полном сознании – громко жалуется на боль; впереди кличет тебя несчастный, прося глоток воды; направо – раненый в живот жестоко страдает оттого, что не может выпустить жидкость, его распирающую… Кого напоив, к кому направив сестру или врача, я, совершенно удрученный, подавленный, вошел домой.

Каюсь, вид раненого японца в своем кэпи среди всех этих мук мне был неприятен, и я заставил себя подойти с нему. Это, конечно, глупо: чем он-то виноват в страданиях наших солдатиков, с которыми он их разделяет! – но уж слишком душа переворачивается за своего, родного…

Сергей Васильевич привез известия, подтверждавшие наше отступление с доминирующей горы, – опять, казалось, ничем не вызванное и непонятное.

Поспав часа четыре – пять, мы, проснувшись, были удивлены затишьем. Как будто и войны нет. Яркое солнце озаряло ваш милый садик, где не было видно крови и не слышно было стонов, кругом царили тишина и, казалось, полный мир. Сергей Васильевич решил, что мне непременно нужно поехать отыскивать новые места для перевязочных пунктов севернее Ляояна, стал отчаянно торопить меня, а когда я уехал (верхом, конечно), послал за мной еще Михайлова с целым штабом: уполномоченного, студентов и санитаров с флагами Красного Креста.

Как прогулка, поездка была очень приятной. В ближайшей деревне я нашел прелестную усадьбу богатого китайца, окруженную каменной стеной, с хорошими фанзами, чистыми дворами, садиками и огородами. Мы все съехались к ней и на ней сошлись: ее выбрал бы и каждый из нас в отдельности, тем более, что другой такой и не было в деревне. Отпустив домой весь лишний персонал, Михайлов поехал со мной на 101-ый разъезд, – конечная цель нашего путешествия, верстах в двенадцати от Ляояна. Заняв и там несколько смежных фанз, мы зашли к будущим соседям, врачам дивизионного лазарета, где нашли старых знакомых и выпили чайку. Казалось, мир продолжался, несмотря даже на орудийные выстрелы, которые стали изредка долетать до вас со стороны Ляояна. Вот прошел мимо вас товарный поезд. С ранеными? Нет, почти пустой, с чьим-то скарбом. Значит, раненые не прибывают, – слава Богу! Еще поезд, – опять без раненых. Должно быть, пассажирский, потому что с классными вагонами, тоже почти пустой. В одном из товарных вагонов замечаем нашего правителя канцелярия, который уже дня два назад сложил ее и дневал и ночевал на ней в товарном вагоне. Весело раскланялись и едем еще искать помещений, – так как Сергей Васильевич просил занять все свободные фанзы. Поражаемся, однако, что подходят все еще и еще поезда, устанавливаясь цепью один за другим на пути, за невозможностью проехать.

– Да ведь это отступление, – догадывается Михайлов. – Ляоян очищается!

На поезде, остановившемся на разъезде, замечаю врача одного из земских отрядов и подъезжаю к нему.

– Что делается в Ляояне? – спрашиваю.

– О, станция обстреливается, одной сестре Харьковского отряда ноги оторвало, врача ранило. Все вывозится.

Этого и следовало ожидать. Отступая на переднюю линию ваших фортов (а их было, если не ошибаюсь, три вокруг Ляояна), мы еще далеко не отдавали города, но, очистив доминирующую гору, мы передали ее японцам и тем поставили себя под расстрел. Говорят, будто на этой горе утром появился японец с белым флагом. Пока у вас рассуждали, стрелять в него или нет, он скрылся, а вслед за этим неприятель поднял на гору свою артиллерию и начал вас громить.

Взволнованные известиями, мы с Михайловым поскакали в Ляоян и, помнится, всю дорогу мы с ним были единственные, ехавшие в этом направлении. Когда встретившийся нам врач узнал, куда мы едем, он удивился.

– Там страшно, – сказал он.

И все шло вам навстречу: арбы, двуколки, верховые, солдаты, китайцы, – все это тянулось нескончаемой смешанной унылой чередой, будто шествие умерших на тот свет.

Канонада становилась все громче и злее.

На станции Ляоян № 2 мы нашли аккуратно сложенное имущество Евгениевского госпиталя, убранное из города уже под огнем, когда снарядом была попорчена крыша их дома. Впоследствии Александровский рассказывал, что когда он приехал к евгениевцам в эти опасные часы и предложил вынести самое для них дорогое, через несколько минут появились врачи, неся на руках гроб С телом умершего у них офицера (раненые были все уже эвакуированы).

Когда мы подъехали к Георгиевскому госпиталю, он собирался выносить своих раненых на платформу.

– А госпиталь ты сворачиваешь? – спрашиваю Давыдова.

– Приказаний никаких не было.

Я попросил, чтобы, вынеся всех раненых и больных, он свернул госпиталь, согласно распоряжению Ф. Ф. Трепова, и пригласил бы сестер укладывать свои вещи. А они ходили во госпиталю, будто он заколдован от снарядов, и продолжали свое святое дело, не замечая, казалось, что опасность все к ним приближалась.

Настал темный южный вечер. Раненые и больные завяли вплотную нашу платформу и подход в ней и ждали поезда.

Я пришел в опустевший госпиталь поторопить сестер и пошел по палатам. они были еще всем оборудованы: стояли кровати с помятым бельем и одеялами, тут и там – подкладные судна, на столах кружки, – было, словом, все, кроме образов. Госпиталь производил впечатление только-что умершего человека: он еще весь тут, и теплый и мягкий, но жизни в нем нет. Я аукался с темнотой, боясь, не затерялся ли кто из тех восьми или девятисот человек, которые помещались в этой огромной усадьбе, – и молчание было гробовое… Грустный, могильный обход! Давыдов предложил найти в церковь, пустой покинутый шатер, и мы с ним в последний раз помолились в Ляояне; это было что-то вроде литии над трупом много поработавшего госпиталя.

Тем временем выяснилось, что поезда нам уже не могут подать к платформе и нужно вести больных и раненых в Ляояну № 2. Несмотря на темноту, обстреливание продолжалось и снаряды ложились все ближе. Они долетали уже до деревни, в которой было наше Управление, падали в общежития приехавших и резервных врачей и сестер, в так называемом «красном доме», и, вот-вот, должны были ударить в госпиталь или на платформу. Больные чувствовали это и волновались, – каждый боялся быть оставленным.

– Меня, меня, ваше высокородие, возьмите, – я не могу ходить…

Кто только мог, тот уползал пешком; приходилось ловить тех, кому это было вредно.

– Всех, всех унесем, родной… Бац! – разорвалось неподалеку.

– Потушите огни, фонари потушите! – раздается громкий голос капитана К.

Продолжаем переноску в полном мраке, почтя ощупью, затем с фонариком, светящимся только с одной стороны. Сестры Е. Н. Игнатьева и только-что овдовевшие Хвастунова и Тучкова все время тут же, на платформе, помогают, успокаивают нетерпеливых и решительно отказываются уходить, пока все не унесены.

Сама по себе канонада на таком расстоянии после батареи не производила на меня никакого впечатления, но я ужасно боялся, чтобы какой-нибудь подлый осколок не задел нечаянно сестры или кого-нибудь из раненых или больных. Существует рассказ, будто так и случилось, и один из наших раненых был вторично ранен у нас на платформе, но я отношусь к этому скептически, так как все время толокся на ней и не видал этого, а видел, как один военный врач перевязывал на ней только-что раненого, действительно, кажется совсем близко от платформы.

Слава Богу, наконец всех унесли! Бегу опять в госпиталь. Там все еще сидят сестры, доктор С. угощает их консервами из груш. Я поручаю ему провести их на Ляоян № 2, и после настойчивых понуканий они уходят; остается один Давыдов.

Я подсаживаюсь в нему на камешек, и мы раскуриваем меланхолическую папироску. Пришли солдатики выносить вещи; я снова забегаю в Мантейфелю и Галле, чтобы посмотреть, не везут ли еще раненых, и, в случае чего, направить их прямо на Ляоян № 2. Наконец, добираюсь и я туда, ожидая найти больных уже загруженными или уже уехавшими. Оказывается, они все здесь, расставлены в палатках двух наших подвижных лазаретов военных госпиталей, и прямо на воздухе между шатрами, разочарованные, что они так мало подвинулись.

– Когда же наш поезд придет? Да придет ли он?.. Живьем попадемся «ему»…

– Да нет, что ты! Увезем всех вас, а не то с вами останемся, да и не идет «он» сюда вовсе, – стараешься «их» успокоить.

– Да «он»-то не придет, а снаряды-то «его» долетят, – говорят несчастные, измученные страдальцы…

Настала эта мучительная ночь ожидания поезда.

«Что, – думаешь, – встанет солнце, осветит неприятелю эти шатры, да как начнет он по ним и по железнодорожному пути, вдоль которого вытянуты эти ряды носилок, – что будет тогда?!»

На разбросанных ящиках и чемоданах, в самых разнообразных и неудобных положениях, спят и дремлют, усталые и озябшие от утренней свежести сестры и врачи. Мы с сестрой Л. уселись на какой-то ящик очень удобно, но к нам подсел кто-то чужой.

– Пересядем, – говорю я ей, – на бурку, которая там так заманчиво брошена на ящике.

– Пересядем, – говорит Л. И мы переходим. Едва, однако, она хотела присесть на наш соблазнительный диван, как из-под него поднялась красивая, грустная голова нашего священника, о. Николая Курлова, который захворал тифом и, тоже ожидая поезда, с головой закутавшись в бурку, пристроился на груде чемоданов. Было и смешно, и страшно неловко, и жаль мне стало ужасно такого одинокого и беспомощного человека в своей тяжелой болезни.

Представь себе, сегодня (8-го сентября) я узнал, что он, бедный, не перенес её и от прободного воспаления брюшины скончался. Это был хороший, увлекающийся человек, заботливо и сердечно относившийся к раненым и все записывавший их откровенные и бесхитроствые рассказы. Мне больно подумать, что этот семейный человек (у него жена и трое маленьких детей, которые без него хворали дифтеритом, а он в Ляояне ужасно этим волновался) умер совершенно один, где-то в Куанчанцзах.

Когда я в ту ночь тревожного ожидания в Ляояне № 2 сидел и беседовал с одним из врачей и студентомь Ф., к нам подошел интендантский чиновник и рассказал, что днем, около продовольственного пункта в Лаояне, трое из их служителей были ранены, и он просил нас их убрать. Очень характерно, что сам он, уходя оттуда, не позаботился об этом, а теперь ночью, нас, находящихся за три – четыре версты и при своем деле, об этом просит. Конечно, я бы охотно сейчас же за ними отправился, но я не мог отлучиться, ожидая с минуты на минуту, в худшем случае с часу на час, прихода поезда, в который я должен был грузить раненых. Великодушный интендант отошел, очень неудовлетворенный, казалось – даже негодующий на равнодушие или малодушие Красного Креста. Мы сделали, однако, попытку воспользоваться носильщиками и носилками дивизионного лазарета, так как мои собеседники собрались идти за ранеными, но дело не выгорело, и все остались.

Когда стало чуть-чуть рассветать, пришли из нашего Управления Александровский, Кононович и другие. Пришел и генерал Трепов, – стали ждать все вместе. Больные поуспокоились и большею частью спали, а я боялся и подходить к ним еще раз, когда поезд упорно не шел и каждую минуту могло начаться обстреливание.

Наконец, пришел желанный и, по счастью, всех вместил. С тем же поездом поехали сестры и врачи Георгиевского госпиталя. Остался только весь персонал Евгениевской общины со всеми сестрами и все имущество её за недостатком мест и вагонов; имущество же Георгиевского госпиталя находилось частью на платформе, а частью еще в госпитале, – ради него задержался и Давыдов.