Текст книги "Эмигрант. Роман и три рассказа"

Глава IV. Общество

Он был один. Пожалуй, никогда раньше не было такой пустоты внутри и вокруг. Очень долго они были все равно вместе с Аней, хотя физически ее не было рядом. Но в какой-то момент и это прошло, он остался совсем один.

Андрей уже пять лет жил в новой стране, обвыкся, многое про нее узнал и понял, объездил немало других стран, терял и приобретал друзей.

Четыре года работал в своей биокорпорации, писал статьи по-английски, делал доклады – презентации, даже немного преподавал в самом знаменитом в мире университете. В общем, был вполне успешным эмигрантом. Только каждый день спиной, позвоночником чувствовал, как все зыбко и непрочно и волосок может в любой момент оборваться, а рядом никого нет. Да и кто мог занять место Ани. Ведь это было ее место. Отдельные короткие романы не в счет – они не согревали его жизни и ничего в ней не меняли.

Пустота только отчасти заполнялась работой, ему вдруг захотелось каких-то корней, чего-то, за что можно зацепиться – в себе, в мире. Никогда прежде он не испытывал ничего подобного. Начиная с какого-то момента стал играть сам с собой в странную игру: придумывал людей, связанных с ним в прошлом или в настоящем, сильных, отважных, веселых – путешественников, воинов, подкреплявших как-то его жизнь своими, придавая ей дополнительный смысл ощущением чудесной сказки. Ему нужен был предок, но не простой, а необыкновенный, замечательный и почему-то воинственный предок, на которого он был бы похож и непохож одновременно.

Он вспомнил, как в детстве любил играть, воображая себя то петровским генералом, то знаменитым дипломатом. Маленький Андрей метался по кухне, отдавая приказы и поднимая в атаку полки, или вел хитрые беседы с вражескими министрами, стараясь заключить выгодный для России мир.

Сейчас было совсем не то. Он устал за эти годы, хотел, чтобы струна внутри ослабла и был покой, дом, тыл. Чтобы его предки столетиями жили в этой стране, легенды передавались из поколения в поколение, чтобы она стала своей, как рука или нога, и он понимал, чувствовал ее так же, как ту, из которой пять лет назад уехал. Целых пять лет, а кажется – вчера.

Бабушка рассказывала когда-то, что вроде был у них в роду французский генерал и он после отречения Наполеона оказался в Америке; у Наполеона служили евреи, это возможно, но как он мог быть их предком, совершенно невероятно. Бабушка сама ничего толком не знала. А вдруг? От этих дурацких мыслей делалось легко, Андрей словно сбрасывал с плеч какую-то ношу, дышалось свободней. Тогда у генерала должны быть здесь потомки, хорошо бы найти. Да что за бред, кого искать?! Ну пусть приходит иногда в голову этот славный генерал, с ним лучше, можно придумать ему биографию, просто продолжается та детская игра.

Довольно бессвязно размышляя обо всем этом, он подъезжал к дому. Андрей недавно купил в кредит квартиру и теперь обустраивал свое холостяцкое жилье. Письменный стол – понятно, что эта вещь была главной, знаковой, независимо от того, сколько времени он теперь за ним проводил. Помотавшись по антикварным магазинам, нашел то, что хотел. Изящный ампирный стол красного дерева на чудных медных когтистых лапах. Еще маленький английский ломберный столик начала прошлого века и большой обеденный – Андрей любил столы. Все остальное было куплено скопом в одном магазине, привезено, собрано и расставлено. Пришло время подумать о новоселье. Андрей обычно не любил хлопоты, но в этот раз они как-то его захватили, он с удовольствием бегал по магазинам, покупал вещи, еду, изо всех сил создавал иллюзию дома.

Гости пришли в субботу. Первой, ровно в шесть, в дверь позвонила Суламифь, порывистая темноволосая красавица с пронзительным взглядом внезапно вспыхивающих синих глаз. Рядом был муж, ниже ее примерно на голову, плотный степенный господин.

– Виталий, – представился он.

– Очень приятно, Андрей.

Они познакомились не так давно, на вечеринке у Жени с Ирой, но там Суламифь была одна.

– Для друзей я Мифа, – сказала она, прощаясь в тот вечер. Протянула ему руку и посмотрела просто и прямо, без всякого кокетства. Потом виделись еще несколько раз в разных гостях и незаметно стали приятельствовать.

Мифа приехала из Киева, жила в Америке уже лет пятнадцать, преподавала в Гарварде генетику и была вся в наградах, статьях и грантах. Сопротивляться ее обаянию и энергии было невозможно, да Андрей и не пытался. Сбросив жакетку на руки хозяину, Мифа ракетой промчалась по обеим комнатам и осталась довольна жилищем.

Она с грустью подумала, что в этом милом мальчике (Мифа была лет на десять старше Андрея) чувствуется какой-то душевный надлом, жизнь оттиснула на нем след своих ненасытных зубов, и шрам был еще совсем свежим. Он молод, умен, талантлив, успешен, но чем-то за это пришлось заплатить. Да они все здесь такие, у каждого своя история, судьба, все через что-то прошли. Ведь за ее стремительностью и внешней беззаботностью тоже стоял тяжелый первый брак с вечно искавшим себя мужем, закончившийся его нелепой гибелью, медленное изнурительное американское восхождение.

– Очень мило, – весело резюмировала Мифа, – Вы купили чудную, чудную квартирку, Андрей, я рада. Небольшая, то, что нужно холостяку. Если вы собираетесь оставаться холостяком, конечно, – Суламифь задорно повела плечами. – У нас тут такой цветник.

И тут же переключилась на мужа:

– Вы ведь прежде не виделись? Виталий был в Петербурге актером, здесь у него контракторский бизнес[2]2
  Подряды на постройку и ремонт жилых домов.


[Закрыть].

– Мне это нравится, – коротко сказал Виталий. – Люблю с людьми работать. Если что нужно, обращайтесь. Вот моя визитка, – он протянул Андрею карточку.

Андрей взял визитку, но ответить не успел, потому что пришли новые гости, за ними еще и еще. Все вроде были свои, и всё почти как в Москве. Марк и Женя с женами, Катя, Лана – риелторша, с которой он купил эту квартиру, физик Матвей – бывший израильтянин, он сказал, что приведет с собой приятеля. Андрей не возражал, и теперь за Матвеем впрямь топталось что-то среднее между Собакевичем и пузатым плюшевым мишкой с таким же магазинно-радостным выражением лица. Несколько кустиков давно не мытых волос хаотически витали вокруг его головы, норовя попасть в заплывшие крошечные глазки. Матвей, в обиходе Тёма, был знакомцем первого года эмиграции. Среднего роста, лысоватый, полноватый и всегда напряженный бывший ученый с большим опытом выживания, выглядел чужим среди гостей, которые давно уже просто жили, и Андрей, хотя и оглушенный еще тяжкими переменами того года, все же заметил это.

«Да неважно, – думал он, – все они отличные ребята». Казалось, что жизнь снова наполнится теплом и смыслом.

Мифа с Тёмой образовали кружок, сразу сцепившись язычками. Рядом, изредка вставляя реплики, стояли Марк и Женя.

Девочки, уютно устроившись в креслах и на диване, светски щебетали о покупках домов, детях, путешествиях. Катя недавно перефинансировала квартиру, у Веры с Мариком дочка поступила в университет, Ира со свежим еще восторгом рассказывала об Италии, откуда они с Женей только что вернулись, – всем хотелось чем-то поделиться, а Лана прекрасно умела слушать.

Только пришедший с Тёмой гость никак не мог найти себе место в комнате.

– Со-о-олик, – пропищал он, представляясь, неожиданно ломающимся дискантом.

Тёма весело хмыкнул. Видно было, что он привел Солика специально и хотел угостить им окружающих.

«Верно, – подумал Андрей, – на Соломона явно не тянет».

Солик попытался осторожно сесть на стул, но сидеть было неудобно, желеобразная задница расплылась по обе стороны стула и свисала мясистыми частями с каждой стороны. Ира, пряча улыбку, как бы невзначай встала с кресла и пошла в кухню. Солик, зорко улучив момент, плюхнулся на освободившееся место. В кресле задница помещалась, и Солик оглядел всех благосклонно. «Вот теперь хорошо, – ясно говорил его взгляд, – и удобно и мягко». Подошедшая Ира, беззвучно, но очень выразительно смеясь, знаками показывала, чтобы Солика не трогали. Вера, вступив в свою очередь в игру, с чуть преувеличенной вежливостью спросила, не жарко ли ему, может, лучше снять пиджак или хотя бы галстук. Солик, единственный здесь, был в костюме, его изрядных размеров шея казалась прочно запечатанной переливающимся голубым галстуком.

– Не могу, – ответил полузадушенный дискант, – я же манагер.

Лицо Солика налилось серьезностью, даже глаза немного вылупились. Его и правда недавно назначили руководить группой из одного человека, и герой изо всех сил пытался соответствовать вдруг навалившемуся счастью.

– Хорошо, – мягко отступила Вера, – как вам удобнее.

Гости из разных углов комнаты стали поглядывать на Солика, у него появился шанс стать звездой вечера.

Андрей, не очень довольный такой перспективой, с улыбкой, хоть уже и чуть-чуть натянутой, переходил от одной группы к другой, поглядывая, достаточно ли еды и выпивки.

Мифа с Матвеем между тем говорили о вечном, о месте писателя в жизни. Первый Мифин муж был художником, умеренно талантливым и сильно пьющим.

«Ван Гог тоже не продал при жизни ни одной картины», – говорил он с гордостью.

Правда, его картины не стали продаваться и после смерти, в отличие от ван-гоговских. Мифа от всего этого навсегда устала.

Тёма стоял на том, что писатели, режиссеры и прочие художественные люди годны только на то, чтобы развлекать публику, уставшую после работы. Искусство должно быть простым и понятным, как вывеска, иначе не будет потребителей и, соответственно, денег. Мифе было больно, сколько ни убеждала себя, что все в прошлом, она чувствовала, что последняя сцена в ее драме еще не сыграна, говорить об этом с едва знакомым человеком не хотелось, не говорить она не могла. Тёмин напористый вздор заводил ее по-настоящему.

– В России все носились с писателями как дурень с писаной торбой. А здесь кому они нужны с их гениальными романами на русском языке?! – Матвей был настроен резать правду-матку про писателей. – Сидят на велфере или работают где-нибудь за две копейки, потому что ничего не умеют. Вот и вся ваша культура.

– А можед быть, они просто, э-э-э, журналисты? – неожиданно произнес Солик. Он уже несколько раз пытался вставить слово и вот, наконец, удалось. Разговор оборвался, стало очень тихо, но никто не улыбнулся.

– Что вы, собственно, имеете в виду? – осторожно спросил Женя.

– Ну, это, если у назз (Солик старательно произносил согласные на концах слов так громко и звонко, как только мог, не подозревая, что по-русски они произносятся едва слышно и глухо) писатели все писали подробно и точно, а нам в колледже говорили, что журналисты должны все писадь точно и подробно, таг, можед, они тогда были журналистами? Я только ни разу, ну то есдь один разз пытался читадь, ну русский канон (Солик втайне гордился этим сложным словом), но нам в колледдже было не нужно, я же, того, манагер, – Солик закончил нелегко ему давшееся умозаключение и торжественно оглядел окружающих, как бы приглашая их к серьезному разговору.

Окружающие потрясенно молчали.

Тогда Солик решил продолжить:

– И получаюд журналисты тоже немного, я когда в колледже учился, я хотел стадь тележурналистом, но мне сказали, что им мало платяд, и я стал манагером, теперь больше зарабатываю.

Солик мог говорить бесконечно, если некому было остановить. От собственных дурацких тирад он впадал в настоящий транс.

Андрей тихонько выманил Тёму в коридор.

– Что это? – спросил он тоскливо. – Зачем? Он трезвый?

– Да трезвый, – стал оправдываться Матвей, – просто глупый. Понимаешь, родители-то у него нормальные, я с его отцом дружу. А Солик все к интеллигенции тянется. Его сюда лет восьми привезли. Он, правда, думает, что сам решил приехать.

– Тёма, я тебя ни о чем спрашивать не хочу, поздно уже, просто сделай так, чтобы он замолчал до конца вечера, пожалуйста.

– Да чего ты, Андрюх, смешно же.

Андрей не отвечал, просто жалобно смотрел прямо на Тёму.

– Ладно, постараюсь, не переживай только так! – Матвею стало неловко под этим взглядом. И зачем он, в самом деле, взял с собой этого придурка?!

Тёма вернулся к гостям, и поскольку Солик продолжал прежний монолог, глянул на него так, что тот осекся на полуслове.

«Почему они все меня не любят? Я же к ним всей душой, а они меня всегда гонят, даже Тёма», – Солик представлял себя маленьким мальчиком, с которым не хотят играть большие ребята, а только с ними-то интересно по-настоящему, ему было ужасно жалко себя.

Шок от речи Солика медленно проходил, и беседа понемногу возобновилась.

– В русской культуре у писателя место особое, только не у любого. У большинства вообще никакого нет, – Мифа возражала Тёме.

– Обожают все больше мертвых классиков. На них и молятся как на святых. Это очень по-русски. Сначала загнать в гроб, а потом молиться. Но ведь это, по сути, плата за кровь. Или как минимум за чудовищные изломанные судьбы.

– А что толку в этой литературе?! Ведь все всегда бывало не так. Лучше уж разбираться в чем-нибудь конкретном – в истории там, в экономике. Так хоть узнаешь, что на самом деле было.

Ни в истории, ни в экономике Матвей не разбирался, как и в литературе. По презрению ко всему гуманитарному он мог бы быть прямым наследником тургеневского Базарова, если бы не был просто инженером позднесоветской выделки. Практический американский подход к делу очень ему подходил, поскольку не мешал быть невежественным. Разбирался Тёма только в своем ремесле, но судил уверенно о чем угодно.

– В России литература заменяла жизнь, поэтому у нас сказочник всегда за главного, а в Америке жизни и самой хватает. Правда, она бывает скучная и ее не закроешь, как книжку, – заметил Женя.

– А по-моему, любая жизнь интереснее книжки. Просто у нас все как-то так невероя-ятно сло-ожно, и мы вот в этой слоожности живем, – неожиданно отозвалась из кресла Лана. Хохотушка, пышечка, маленькая ростовчанка с задорными светлыми кудряшками и чуть вздернутым носиком, она иногда выстреливала очень здравыми мыслями.

Разговор становился общим. Солик пытался еще пару раз вставить слово, но Матвей был начеку. Среди гостей Андрея не было ни одного писателя и никого конкретно эта тема вроде бы не касалась, но что-то в ней задевало. Любимый русский миф, назовем его «жизнь художника», сочетался с американской реальностью примерно как рыбка с зонтом. И не он один.

Свежие эмигранты чувствовали это особенно остро.

– Мы книжки читали, готовились жить, а здесь люди сразу живут, – Марк поддержал Лану. – И книжки читают больше практические. Поэтому никаких властителей дум у них нет и писателей они не обожествляют. Ну наши писатели типа Солженицына на них за это обижаются и разные ярлыки вешают. А по-моему, так лучше, честнее как-то.

– У нас любой беллетрист уже почти пророк, у него журналисты спрашивают, что делать, как обустроить Россию. Ну не у президента же об этом спрашивать, в самом-то деле. Писатель, может, хоть чего интересное скажет, – продолжила мысль Катя.

– Но Окуджава, Высоцкий, наверное, и были пророками, – заметил Андрей.

– Окуджава точно, – отозвалась Мифа.

 
Вселенский опыт говорит,
что погибают царства
не оттого, что тяжек быт
или страшны мытарства.
 
 
А погибают оттого
(и тем больней, чем дольше),
что люди царства своего
не уважают больше.
 

Он это еще в шестьдесят восьмом году написал. И посвятил Слуцкому. Не знаю почему. Хотя понятно, в общем.

– Если не знать, что Окуджава, можно, пожалуй, принять за Слуцкого, – сказал Андрей. – Похоже. Эта страна другая – и мифы и реальность и утопии у нее свои. Так и должно быть. Но мы-то те же. Или нет? – спросил он задумчиво.

– Мы тоже меняемся, Андрюша, – ответила Мифа. – Но медленно и незаметно для самих себя.

Андрей вдруг понял, что как в Москве уже никогда не будет, раз даже у себя дома он может столкнуться с интеллигентом Соликом.

Когда гости стали понемногу расходиться, Мифа отвела Андрея в сторону.

– Ты говорил, что в последнее время чувствуешь себя на работе как-то не очень, новая начальница, начались непонятки, – Мифа иногда очень к месту использовала новый русский сленг, откуда-то его впитывала, потому что в ее время в России так не говорили.

Андрей благодарно кивнул. На работе в последнее время действительно происходило что-то странное. Дик взлетел на новую высокую должность, Андрей сослужил свою службу и больше ему не был нужен, а на место Дика взяли странную даму, эмигрантку из Украины, которая умела командовать, но больше, кажется, ничего не умела. Андрея невзлюбила с первого взгляда – он был чужой, другой, его исследования и гранты ей были ни к чему, а независимость раздражала. Андрей честно платил взаимностью – Эльвирина хамоватость с подчиненными и угодливость перед начальством восторга в нем не вызывали.

– Хочешь, познакомлю тебя с моей коллегой Джен? Она говорила, что ей кто-то нужен, хотя точно не знаю. Поговорите, Джен необычная, она интересуется историей и собирает все, что может найти, о своем предке, каком-то французском генерале. Может быть, найдешь работу, а может, друга, – улыбнулась Мифа.

– Спасибо, – Андрей в самом деле был тронут. Он не был избалован бескорыстной заботой.

По дороге домой Мифа думала, что этому мальчику, такому яркому, созданному из мечты и упорства, совсем не идет одиночество, он рожден быть счастливым. Поделилась этой мыслью с мужем. Виталик согласился и тут же сказал, что счастья на всех почему-то никогда не хватает.

Они встретились с Джен уже через пару дней. Она была растрепанная, рыжая, круглолицая. Улыбнулась, неловко взмахнула руками, ударившись о боковое зеркало чужой машины:

– О, вы точно такой, как Мифа вас описала. Худой и гибкий, как д’Артаньян.

Андрей не помнил, чтоб его кто-нибудь сравнивал с героем Дюма, он мгновенно ощутил на плечах мушкетерский плащ, а на левом боку шпагу, и поклонился настолько галантно, насколько сумел:

– У меня нет усов, сударыня, и фехтовать я совсем не умею. Боюсь, вы будете разочарованы.

– Это не обязательно. У каждого века свои д’Артаньяны, – усмехнулась в свою очередь Джен, пытаясь найти в сумочке безнадежно звонивший телефон.

Телефон не нашелся, но звонить перестал.

– Пойдемте, тут должен быть чудный ресторанчик неподалеку, – на телефон она махнула рукой.

Ресторанчик, правда, оказался в двух шагах и выглядел по-домашнему уютным, хозяин приветливо помахал им рукой из-за барной стойки.

Они сидели на маленькой веранде за столиком, покрытом хрустящей белой скатертью, и смотрели вниз на городскую площадь. Начался разговор, наверное, самый невероятный в жизни Андрея. Даже устрицы на льду, обложенные дольками лимона, которые он обожал чуть не до религиозного экстаза, были почти забыты. А это что-нибудь да значило!

Джен была генетиком, уже довольно известным. У нее был редкий дар видеть вещи с неожиданной стороны, исследователю это иногда полезно. Но интересы Джен наукой не ограничивались. Языки давались ей легко, она говорила почти на всех европейских и, кроме родного английского, больше всего любила французский и русский. У нее был вкус к истории и филологии, а с некоторых пор Джен увлеклась историей собственной семьи. Один ее предок был раввином, приехавшим в XVIII веке в Новый Свет из Амстердама, другой наполеоновским генералом. Про раввина, хотя и очень уважаемого в местной общине, известно было не так много. В девятнадцать лет, обуреваемый жаждой то ли приключений, то ли служения Господу, он покинул Голландию, чтобы поселиться в Ньюпорте, где основал знаменитую синагогу, в которой президент Вашингтон клялся в веротерпимости. Правда, сам раввин, верный королю, ушел с англичанами и уже умер к тому времени на Ямайке.

Его сын, филантроп, торговец и герой, оставил след в американской истории, но генерал интересовал ее больше. Он был, судя по всему, человеком занятным – не только отчаянным сорвиголовой, но еще разумным, честным и верным. Джен чувствовала что-то совершенно свое, родное, и старалась узнать о нем как можно больше.

Работы для Андрея у Джен не было, это выяснилось сразу. Мифа просто не знала точно, кто именно требовался генетикам.

Но Андрею было удивительно легко говорить с ней. Ни разу за все пять лет жизни в Америке ни с кем ему не было так легко разговаривать. Эта американка не просто понимала все с полуслова, она понимала недосказанное, несказанное вовсе и с улыбкой произносила сама то, что было у него только в мыслях. Умная, проницательная да еще и своя в доску. Андрей не помнил не только в Америке, но и в Москве, с кем бы он говорил так безоглядно. С ней было почти как с Аней. Хотя ничего любовного не было в их беседе.

– Почему вы сюда приехали? – спросила Джен без обиняков, и тут же отмахнулась. – Простите меня, дуру, за бесцеремонность. Не отвечайте. На этот вопрос ведь невозможно ответить, правда? – Она впилась в Андрея зелеными, как у Ани, глазами.

Он ответил одними губами и подтвердил легким кивком головы:

– Невозможно. – Потом слегка разжал губы и продолжил раздумчиво, как бы сомневаясь в каждом слове: – Кто-то эмигрирует, кто-то нет. Судьба.

– Понимаете, для меня такого вопроса нет. Я могу жить где угодно и везде буду американкой. Я живу в мире, а не в стране. Но и вы меняете не страну, а мир, в котором живете.

Медленными глотками отпивая белое вино и не отрываясь от ее лица, Андрей рассказывал историю своей эмиграции. Его как будто прорвало, так давно нужно было выговориться. Джен кивала, задавала вопросы. У нее были совершенно Анины глаза.

– Отчего вы не вернулись?

– А на это, вы думаете, можно ответить? – теперь Андрей смотрел на нее с безнадежной и привычной уже тоской.

– Думаю, что нет, – ответила она едва слышно, больше шевелением губ, чем голосом. – Вы уже жили здесь. Не там, а здесь. Там была она, а здесь начало новой жизни, вы каждый миг надеялись, что она приедет, убеждали себя в этом. И могли сравнить две страны, не в пользу родины. Я ведь бывала в России.

Тут уже кивал Андрей. Джен проговаривала все это гораздо лучше, чем смог бы он сам.

– Мне хочется вам рассказать одну странную историю. Не историю даже, а фантазию. Может быть, только вам и можно это рассказать, – продолжал Андрей. – Понимаете, так хотелось, чтобы рядом был кто-то могущественный, кто всегда поможет, на кого можно положиться, хотя бы в воображении. И в то же время ниточка, связь между мной и вот этим американским миром.

– Хорошо понимаю, – Джен улыбнулась, – нам всем в какие-то моменты нужен великан или волшебная палочка, чтобы победить всех врагов и все устроить как надо.

– Ну да. Но великаном не мог быть реальный человек – даже любимая женщина.

– Конечно. Женщина не великан, куда уж нам, но главное – вы не были готовы к отношениям с другой женщиной и сейчас еще не готовы. И никакой друг не смог бы дать вам ощущение полной защищенности.

Джен легко, как все, что она делала, коснулась его руки:

– Давай перейдем на ты. Будет проще.

Андрей благодарно улыбнулся. Так вовремя. Он успел только почувствовать то, что она уже сказала. Как она это понимает настолько тонко и точно? Учитывая, что в ее родном языке «ты» и «вы» неразличимы.

– У нас в таких случаях обычно пьют на брудершафт, – заметил он лукаво.

– Пустое, – Джен решительно махнула рукой, – целоваться необязательно. Просто будем на ты.

Она тут же вернулась к теме разговора:

– Так в чем же твоя история?

– Я придумал себе предка, – сказал он так, будто не было ничего обыденнее. Ответ прозвучал бы дико, если бы рядом сидел любой другой человек, но с Джен и это было как-то буднично и естественно. – Просто слышал когда-то от бабушки, что у нас был предок – наполеоновский генерал, который после краха императора эмигрировал в Америку. И я стал в него играть как мальчишка, он был моей защитой, отдушиной, мне стало легче. Он сильный, дерзкий, смелый, а за ним и вовсе непобедимый до поры император. Я придумал, как он выглядел, где воевал, в каких сражениях участвовал. Почему-то решил, что он должен был сделать русский поход.

Теперь Джен смотрела на Андрея, не отрываясь, а он продолжал рассказывать.

– Мне хотелось корней, уверенности, защиты, хотелось быть нормальным человеком, дорого и небрежно одетым, легкомысленным, не думающим, как найти работу и как ее не потерять, не быть понаехавшим эмигрантом, понимаешь?

– Конечно, конечно, – подтвердила Джен.

– И я воображал своего героя – как он бежал из польского местечка в наполеоновскую армию (бабушка, кажется, что-то такое упоминала), как быстро стал офицером, потому что был обучен военному делу и оказался к нему очень способным, как отчаянной удалью обратил на себя внимание императора – тот любил храбрецов, стал молодым блестящим генералом, у Наполеона других просто не было, а потом тяжелое испытание – русский поход, все начинает рушиться, Сто дней, и все рушится уже окончательно. Он бежит в Америку и где-то лет в сорок начинает жизнь сначала, и у него снова получается. Мне это давало силы бороться, жить дальше, я понимал, что у меня тоже все выйдет, как у него. Ему было куда труднее, мои сложности ничего не стоят по сравнению с лишениями, кровью и смертью. Это все смешно и глупо, да?

– О нет, – ответила Джен изумленно. – Это поразительно.

И спросила невпопад:

– А как звали твою бабушку?

– Юдифь, – ответил озадаченный Андрей. – Но в Советском Союзе это звучало очень нарочито, обычно ее звали Юлией.

– Конечно, – всплеснула руками Джен, – мой дед вспоминал, что у него была сестра Юдифь.

– Ну и что? – скептически протянул Андрей. – Просто совпадение. Юдифь – обычное еврейское имя. А твои предки из России? Когда они уехали?

– В начале века. В том, что ты рассказал, совпадений слишком много. Ты пока не знаешь.

– Да, она говорила, что братья уехали в Америку. Но она их совсем не помнила, даже имен. Был еще один брат, мой дядя, он погиб в Отчественную войну, я его никогда не видел. А мой дед, бабушкин муж, сгинул в сталинских лагерях. У меня была только бабушка.

– Она была слишком мала, совсем крошка, поэтому и не помнила. Но мой дед Лейба ее всегда вспоминал. То, что ты придумал, было в действительности. Это просто история твоей и моей семьи. Генерал Жатто – так его звали – наш с тобой предок.

– Ты уверена? По-моему, я схожу с ума, – сказал Андрей.

– Да, все совпадает и слишком невероятно, чтобы быть неправдой. Но с ума от всего этого сойти нетрудно, – улыбнулась Джен.

– Хорошо. Пока мы оба не отправились в психушку, обьясни, пожалуйста, как это могло быть фактически.

– Легко. Слушай.

– Да, прости, я вспомнил, бабушка рассказывала, что в семье хранился орден Почетного легиона, но его во время войны обменяли на хлеб. Вот теперь слушаю.

– Да, это его орден. Я проверяла, он был в числе кавалеров, но у нас в семье этого ордена не оказалось. Хотя есть другие. В Польше, – тогда она была частью Российской империи, – оставалась сестра Жатто. Сведений о ней не было никаких и его сын – его, кстати, звали Андре, как и тебя, – поехал разыскивать тетю. Сам Жатто возвращаться в Россию не хотел ни за что. Ее к тому времени уже не было в живых, но во время поисков Андре оказался в Одессе и влюбился там в красавицу Сару, дочь богатого еврейского купца. Высокая медноволосая королева с нестерпимо яркими синими глазами – такой я вижу эту свою прабабушку. Гибкий стремительный Андре всем от нее отличался и был ей под стать. Его карие глаза славно смотрелись рядом с ее синими. Случись это в Америке, к такому браку отнеслись бы снисходительно – отец был очень богат, старый генерал не возражал, он только хотел видеть свою невестку, – но русское общество было шокировано. Андре, французский граф (Луи-Филипп признал графский титул, дарованный Наполеоном, за Жатто и его потомством), принятый в самых лучших домах, женится на еврейке. Для местного дворянства Сара оставалась парией, даже став графиней. Андре был сыном Жатто, таким же пылким и храбрым, прекрасно владел шпагой, метко стрелял и сносить ни насмешек, ни пересудов за спиной не собирался. Он трижды дрался на дуэли, а на четвертый ему не повезло. Русские дуэли были сплошным экстримом, во Франции дрались на шпагах, а в России на пистолетах, и не больше чем с двадцати шагов. Сравни убойную силу пистолета и шпаги! Андре был ранен в живот и умер через два дня в окружении жены и двух маленьких дочек. Так Россия отомстила французскому генералу. Вот только за что?! Семья осталась в Одессе, Сара не решилась взглянуть Жатто в глаза после гибели мужа (хотя чем она была виновата?!), графский титул русские власти за ними не признали, детей записали в купеческое сословие. Прошло еще пятьдесят с лишним лет. Дальше ты знаешь – два старших брата Юдифи, Сэм и Лейба, мой дед, вернулись в начале двадцатого века в Америку, а Юдифь с родителями и средним братом Гиршем остались в России. Значит, мы с тобой кузены – троюродные брат и сестра. Я пыталась вас найти, когда была в России, только зацепиться было не за что. Но получилось не хуже. Случай правит миром, как говорил Наполеон.

Она и правда была королевой. Высокая, статная, волосы золотистые с отливом в темную медь, синие лучистые глаза, как два маленьких солнца. Только она не царствовать хотела, – любить.

Андре увидел ее на Бульваре, где все встречались тогда в Одессе. Увидел – и пропал. Зачем жить, если не потерять голову от такой красоты. А он теперь знал, зачем живет. Ей присылали тогда цветы чуть не каждый вечер, тут ничего необычного не было, но на одной из корзин было написано: Жатто, граф Шато-Тьерри. Имя прозвучало как выстрел. Она знала его с детства – имя французского генерала, который защитил когда-то ее отца, мальчишку, от пьяных озверевших казаков. Они бы убили его, если бы не случился рядом Жатто со своим адъютантом. Французский генерал на радостях, что спас парня, еще и отсыпал червонцев, и тут уж пан Янкель не растерялся, деньги пошли впрок. Он по-настоящему разбогател, стал первейшим одесским негоциантом, прежний губернатор, граф Ланжерон, его отличал, не то что нынешний. Так они познакомились.

Но началась эта история намного раньше, задолго до ее рождения и рождения Андре.