Текст книги "Эмигрант. Роман и три рассказа"

Оказывается, я совсем не умею рассчитывать силы. Плохой из меня эмигрант. Здесь все так же:

 
Мост новый построен,
Да смыт половодьем.
– Все то же, Сережа?
– Все то же, Володя.
 

Но это все свое, привычное, понятное. Нет у меня ни жизнерадостности ни отваги, а без этого ничего не завоюешь.

И еще. Я не могу увезти Алешу. Толя сказал, что никогда не даст мне разрешения, он полон оптимизма и хочет, чтобы сын жил в России. До совершеннолетия еще два года, и я совершенно не понимаю, как он будет без меня, да и что решит потом. Наверное, ему в любом случае лучше закончить школу в России. Слишком большая ломка. Как ты думаешь?

Пока ты был рядом, все казалось легко и просто. А одна я не могу даже мысленно все это преодолеть.

Прости меня.

А.

From: Андрей To: Анна March 4, 1 AM

Дорогая любимая Аниша! Мой милый родной зверек!

Ничего не бойся. Ты мне очень, очень нужна! Так пусто без тебя. Я помню только одну заповедь: «С любимыми не расставайтесь!». Нужно быть вместе! Сначала будет нелегко, но мы вытянем. Здесь много людей сдают экзамены и становятся психологами. Твоя профессия очень востребована. Можно немного поучиться и стать социальным работником – это такой психолог-консультант на все случаи жизни, они нужны в разных местах. А можно доучиваться на психотерапевта с докторской степенью. Жизнь подскажет. Все это решаемо и преодолимо. Язык выучишь.

С Алешей сложнее, со школой, возможно, ты и права, но мы можем забирать его на лето, а ты сможешь поехать в Россию, как только получишь green card – вид на жительство. Обычно это занимает год. За это время он немножко подрастет и сам разберется, как ему жить.

Ты знаешь, что меньше всего я думаю про иерархии. Мне в этой новой шкуре пока интересно, а дальше посмотрим. Еще одно обличье, из которого выглядываю все тот же я. Здесь все настолько другое, что и в голову не приходит сравнивать.

Жду тебя.

А

Слезы текли по щекам, и Аня не вытирала их, пока читала письмо. Потом рухнула на диван и забилась в беззвучных рыданиях. Плечи вздрагивали и так хотелось, чтобы Андрюшина рука легла сверху, нежно погладила по голове, по спине, так нужно было к нему прижаться, почувствовать его тело, себя в его руках. «Андрюша, Андрюшенька, любимый», – шептала Аня, трясясь и всхлипывая. Больше всего на свете хотелось купить билет, собрать вещи и лететь в эту неведомую Америку.

From: Андрей To: Анна (отрывок из письма)

В разлуке (да и вообще в жизни, даже если рядом, но когда далеко – особенно) бывают моменты, когда все кажется каким-то зыбким и непонятным. Это естественно: каждый живет своей жизнью, эта жизнь затягивает, эмоции, даже самые яркие, отходят на второй план, появляется усталость от чего-то. В общем, мы это прекрасно понимаем, – и то, что понимаем, защищает. Я это нам двоим рассказываю сейчас, поскольку показалось, что то ли такой момент вдруг наступил, а если не наступил, так может наступить.

Глава III. Корпорация

Марк еле втиснул свою «Хонду» на свободное место между «Фордом» и «Тойотой-Сиеной» и побежал на работу.

Торопливо, не отцепляя от пояса, приложил к двери пластиковый пропуск и секунд через пятнадцать уже сидел на совещании (как все здесь говорят, митинге) в просторной комнате, называвшейся Килиманджаро – на стене, подтверждая название, висела фотография знаменитой горы.

Совещались ровно час, потом он еще минут пятнадцать читал мейлы, уже у себя, просматривал в интернете новости по-русски и по-английски и наконец погрузился в проект. Начался обычный рабочий день.

Марк подумал, что так же или очень похоже начинается он у других. Каждый программист сидит в крошечном кабинетике – маленькой будочке, уткнувшись в компьютер, и пишет программы (или, как говорят в Америке, код), если не занят чем-нибудь получше, конечно.

Будка состоит из трех пластиковых перегородок и называется кьюбиклом, или попросту кубиком. С четвертой стороны в нее можно войти.

Сотни программистов сидят в обычных кубиках, младшие начальники – в кубиках с окном, а старшие – в полноценных кабинетах, но без окон. Оконная иерархия соблюдается свято. В кабинете с окном сидит только главный начальник.

Марк работал в этой компании уже пятый год и считал себя человеком бывалым. Среднего роста, улыбающийся сероглазый крепыш с явным брюшком и изрядной лысиной, он выглядел по-домашнему просто и светился такой детской бесхитростной добротой, что ее нельзя было не почувствовать, пообщавшись с ним хоть пару минут. Даже строгий темно-синий костюм в мелкую полоску с тщательно отглаженными стрелками на брюках (хоть сейчас на интервью) висел на нем как добротный стеганый халат на русском помещике девятнадцатого века. Но в глазах сверкали ум и лукавство, а мягкие черты лица могли вдруг застыть с выражением сосредоточенной решимости, правда, только на мгновение. В следующую секунду добрая, даже чуть виноватая отчего-то улыбка как ластиком стирала память об этом из головы собеседника.

Уже почти десять лет назад они бежали из предпогромного Баку. Вера с крошечной Люшей как-то поместились в довольно просторном багажнике старой «Волги», Марка положили на заднее сиденье, прикрыв тем случайным барахлом, что в спешке захватили с собой. Начальник штаба дивизии Алексей Назаров, друг покойного отца, приехал поздним вечером накануне и сказал, что бежать нужно сейчас, завтра будет погром. «Ты в списках, – сказал дядя Леша, злым нервным движением смяв и отбросив пачку из-под сигарет, будто именно она была виновата. – Два часа на сборы, уехать должны до рассвета». С дядей Лешей не поговоришь и не поспоришь – военная косточка, полковник. Умеет командовать или подчиняться. Но сомневаться в его словах не приходилось. Марик только спросил: «А что же твоя дивизия?» Дядя Леша плюнул под ноги и пнул ногой дверной косяк: «Велено охранять правительственные здания, так их мать, остальному личному составу оставаться в казармах. – Он нехорошо оскалился: – До Москвы вас довезу, сдам на руки твоему дяде Карену».

Хлебнули поначалу эмигрантского лиха. Переезд в Америку после тех двух лет в Москве – без прописки, на случайных работах, по чужим углам, Вера с Марком и за беженство не считали. Разве сравнить! Про начало американской жизни они вспоминали даже с каким-то удовольствием от преодоления, про московские годы с отвращением.

Марк был инженером-механиком, преподавал в Политехническом, а тут – то продавцом, то дворником, то рабочим на стройке. И всем нужно совать взятки, попробуй не дай – ментам за липовую прописку, заведующей, чтобы Люшу устроить в садик, в отдел кадров – а то и на такую работу не возьмут. А деньги где? И каждый норовит показать власть, покуражиться. Тьфу, мерзость.

Тогда в Баку липкая атмосфера страха нарастала месяца три, если не больше. Люди не выдерживали, уезжали, кто куда мог. Все это было очень страшно и неожиданно, привыкли жить открыто, вольно. Молодые бородатые мусульмане с горящими глазами и безумными речами были внове, вначале они казались смешными, потом дикими, потом опасными. В январе все уже было сковано страхом, но все равно не верилось, у их поколения не было опыта резни. К тому же Марк, полуармянин – полуеврей, женатый на еврейке, не думал, что это относится к нему. «Ты в списках», – сказал ему дядя Леша. Всё так, они приходили, выломали дверь, квартиру разграбили. Списки были верные – соседнюю азербайджанскую квартиру не тронули.

Часа через полтора зашел с вопросом Женя из соседней группы, они работали над одним проектом. Это был статный высокий красавец лет сорока с небольшим, как и Марк; с веселым насмешливым взглядом синих глаз и отменно густыми, черными как сапог, прямыми волосами. В Ленинграде Женя был музыкантом и физиком-теоретиком. Одновременно учился в консерватории и писал свою физическую диссертацию. Так вышло, что консерватория пригодилась больше, – в девяностые Женя работал лабухом в питерских ресторанах, почти забросив физику. Неплохо зарабатывал и даже помогал обнищавшим коллегам. Правда, за несколько лет эта жизнь достала его настолько, что они с женой Ириной решили рвануть куда глаза глядят.

Женя с Марком обычно ходили обедать вместе. Ланч – не столько еда, сколько возможность поговорить о чем-нибудь увлекательном, не связанном с работой, или просто приятно провести полчаса посреди рабочего дня, болтая о чем попало, поэтому компания подбиралась тщательно – по интересам и взаимной симпатии. Нередко совместные трапезы перерастали в многолетнюю дружбу.

У Жени с Марком так и вышло. Третьей в их компании была кареглазая красотка Катя. Среднего роста, тоненькая, смешливая и острая на язык, она казалась немного ветреной, но это была только поза, игра. А вот острый, как отточенный карандаш, аналитический ум был совершенно настоящим.

Корпорация, как ни удивительно, исключая некоторые детали, сильно напоминала советский НИИ, только платили больше, зато и уволить могли легко. Поскольку все трое до отъезда проработали в НИИ достаточно, приспособиться к новым правилам оказалось не так уж трудно. Хуже было с языком – английского хватало для бесконечных совещаний и чтения документации, но ни малейшего удовольствия от англоязычного общения ребята не испытывали, поэтому разговор на родном языке был еще и сам по себе отдушиной.

В этот раз речь у них зашла о превратностях русской истории. Эта тема была одной из любимых. Солировали попеременно Марк и Женя, Катя слушала, изредка вставляя какую-нибудь фразу.

– Петр, конечно, свиреп и жесток сверх всякой меры, но ведь только его реформы были успешны, – говорил Марк. – Эмиграция, кстати, тоже с него началась. Из тех дворян, что он послал в Европу учиться, половина не вернулась.

– С этим не поспоришь, – поддакивал Женя. – Но как его судить или о нем? Все-таки отец родной. Без него бы нас всех не было – русской интеллигенции.

– Да? – заинтересовалась Катя. – Расскажи.

– Ну а чего рассказывать, – Женя пожал плечами. – Разве непонятно? Люди стали в Европу ездить, книжки читать, размышлять. И не только о насущном. Нельзя учиться, чему начальство велит – языкам там или математике, и больше ни о чем не думать. Вон Ломоносов – и физик, и химик, и поэт, и стихосложения реформатор. А иные студиозусы в философии поднаторели и беллетристику прочли. Домой привезли, на русский стали переводить, чтобы и у себя такое завести. Так оно пошло и поехало. А когда со всем этим познакомишься, то местное начальство терпеть легко ли? Сама подумай. Вот так до нас и докатилось.

Женя воспринимал историю по-домашнему, она была просто картинкой перед глазами. Его живой ум не выносил ни авторитетов, ни общепринятых мнений.

– Автократ Петр породил свободную и вообще особенную интеллигенцию, а нынешнее демократическое начальство ее зачищает под корень вместе со всем, что она за эти века сотворила, – заметила Катя.

– Так на кой ему?! – усмехнулся Женя. – Одна морока, а зачем?

– Вполне типичный парадокс русской истории, – задумчиво отозвался Марк. – Кстати, говорят, в научный отдел взяли кого-то нового, причем русского. Так что нашего полку прибыло. Надо бы познакомиться.

– А куда он от нас денется?! – философски заметил Женя. – С подводной лодки. Пойдем-те, господа, поработаем на благо компании. Как-то мы сегодня засиделись.

– Тема попалась задушевная, – подыграла Катя. – Пойдем. А то труба уже надрывается.

– И звук у нее такой щемящий, – Женя немедленно изобразил звук трубы, да так искусно, что все просто увидели у него в руках саксофон и услышали блюз с каким-то особенным восходящим глиссандо.

Андрей всего третий день был на службе, работой еще не загрузили, и он осваивался, осматривался, знакомился с сослуживцами и просто ходил по коридорам с выпрыгивающим от гордости сердцем – добился, все было не зря, удача вспомнила о нем и улыбнулась. Даже работает почти по специальности.

Андрей уже давно перешел границу отчаянья и жил только остатками силы духа, стремительно исчезавшими, когда вдруг получил оффер[1]1
  В данном случае – приглашение на работу.


[Закрыть] от большой биотехнологической корпорации.

Она занимала два этажа в многоэтажном здании немного на отшибе. До ближайшего городка минут десять езды. По парковке ходят гуси. Андрея это как-то успокоило. Его встретил высокий худощавый американец средних лет с элегантной седой щетиной и добротным именем Джонатан. С Андреевой точки зрения оно ему очень шло, поскольку было таким же интеллигентным и длинным, как и сам Джонатан. Андрей смог припомнить еще только одного носителя этого имени, зато это был Свифт. Тезка Свифта сказал, что Андрей в его группе, и проводил к рабочему месту. Это был уже известный нам кубик. Внутри стоял металлический стол с несколькими ящиками и компьютером сверху. Сбоку висела полка из того же металла. Андрей сразу же запутался в лабиринте совершенно одинаковых будочек рядовых сотрудников и начальственных офисов. Правда, скоро он узнал, что и здесь была своя иерархия.

Один этот год, так незаметно прошедший, потянул бы на десять. Аня оставалась в Москве. Тяжелее и мучительнее времени, наверное, не было в жизни Андрея. Их общая жизнь осталась теперь только в мейлах и телефонных звонках, которые раздавались все реже. Но боль, растерянность, пустота были теми же, что и в первый день в Нью-Йорке. Андрей не винил ни себя, ни Аню. Ни один из них отчего-то не мог поступить иначе. О, как он ненавидел эту чеканную формулу, неотвратимую, как захлопывающаяся дверь! Разрушить жизнь почему-то всегда можно, а вот поступить иначе – никак. Да и верно ли, что любовь самая главная вещь на свете?! Что за глупости, в наше-то время?! В конце концов, повторял же Мандельштам жене: «Кто тебе сказал, что ты должна быть счастлива?!» Хотя они как раз были вместе. Почти до конца. Родина мешала им по-другому.

Новые, ничего не значащие прежде слова вдруг стали главными. Резюме, интервью и вожделенное – оффер. Все крутилось вокруг них. И Андрей все время искал подходящие работы в газетных объявлениях, на специальных интернет-сайтах, почти каждое утро разговаривал с агентами-рекрутерами, спрашивал немногочисленных своих знакомых, исступленно рассылал и рассылал резюме – это на несколько месяцев стало его жизнью, от которой он тупел, обалдевал и уже почти готов был сойти с ума. Иногда результатом были телефонные интервью, но он еще плохо понимал быструю американскую речь, поэтому дальше коротких разговоров – или, вернее, прицельных обстрелов вопросами – дело не двигалось. И он снова посылал резюме. Работы на курсах едва-едва хватало на жизнь, в любом случае нужно было искать что-то еще. Да и что это были за студенты? Вчерашние таксисты, музыканты, официанты в поисках Синей птицы. Груз жизни тащил их назад, туда, где синей птицей назывался замороженный цыпленок на прилавке в универсаме, Андрей же должен был вести вперед, в светлое будущее вожделенных карьер и упоительно высоких зарплат.

Некоторые, вопреки всему, становились программистами. Он даже встречал их потом в своих корпоративных странствиях.

Как-то особенно неуютно бывало душными осенними вечерами. (Странно напоминать себе каждый раз, что Нью-Йорк южный город, – настолько юг не сочетается в нашем сознании с активностью и деловитостью, все это – Запад, где бы он ни находился.) Он слонялся из угла в угол, переставлял с места на место книги, не находя места только себе самому.

Новая эмигрантская жизнь требовала такой изматывающей переделки себя, о которой Андрей никогда раньше, конечно, и подумать не мог. Перед ним, взрослым, состоявшимся человеком, как в юности встал вопрос кем быть. Разница была в том, что ответ нужно было дать немедленно и совершенно практический, от него зависело, как сложится жизнь в новой стране. А заодно понять, что делать с той половиной жизни, что уже прожита, как относиться к ней.

Вариантов было, пожалуй, два – начать совсем сначала или попытаться как-то использовать прежний опыт. Он склонялся ко второму.

Временами Андрей особенно остро чувствовал выброшенность из привычного круга жизни. Он видел каким-то внутренним зрением себя самого затерянным среди миллионов самых разных людей, случайно или сознательно, по собственной воле, заброшенных в клетки огромной нью-йоркской шахматной доски. В такие минуты он совершенно не понимал, зачем он здесь и что делает, где Аня и почему они не вместе. Вокруг впервые за много лет не было людей, с которыми ему естественно было общаться, – неважно, на профессиональные темы или просто делиться ощущениями и мыслями. Пустота. Он чувствовал себя наедине с Нью-Йорком. В изменчивости, многоликости города чудилась артистичность лицедея. Он то и дело примеривал новую маску и со звериной серьезностью убеждал, что вот это и есть его настоящее лицо, а как только Андрей притворялся, что верит, хитро подмигивал, куражась, и тут же оказывался чем-то совсем другим. Но эти ужимки были своими, понятными. Однако город мог быть иным, отстраненно-равнодушным, отпугивающим чужими обычаями и речью. От этого было и весело, и жутковато.

Хуже получалось с людьми. За следующие десять лет среди многочисленных его приятелей не осталось никого из знакомых первого года. Все, что он знал, любил, ненавидел, о чем думал, для них как бы просто не существовало. Андрей даже и не пытался ни с кем заводить настоящих разговоров, ограничивался сугубо практическими, благо житейских забот хватало и они отнимали много сил.

Но последние три дня вроде бы все изменили. Впереди была жизнь.

Новенький поднялся с места, как только ребята подошли. Сразу протянул руку:

– Андрей.

– Марк, Женя, Катя, – услышал он в ответ.

– Очень приятно.

– Нам тоже, – так же церемонно ответил Марк, и все заулыбались.

Первая скованность тут же исчезла: они почувствовали, что этот высокий худой человек с узким лицом совершенно свой, они могли бы дружить с ним всю жизнь, но почему-то встретились только сейчас.

– Давай на ты, – сразу предложил Марк.

– Конечно, – отозвался Андрей.

– Программист? – спросил Женя.

– Вообще-то лингвист, – сказал Андрей. – Но это почти то же самое, поскольку программирую много и охотно.

– Интересно, – заметила Катя. – Лингвистов среди нас пока не было. К чему бы это?

– А просто так. Если есть тексты, они рано или поздно заводятся, – Андрей быстро взглянул на Катю, в его темных глазах сверкнули искорки смеха. – Давайте спустимся вниз на пару минут, там, кажется, есть кофе, а то как бы мы здесь кому-нибудь не помешали, ладно?

И теперь уже четверка приятелей устремилась к лифту.

Непосредственным начальником Андрея был Дик Торчилин, недавний выпускник престижной медицинской школы. Маленький, серьезный, с животиком. Лицо его начиналось неплохо – белокурые волосы над невысоким, но хорошо вылепленным лбом, серые, стального отлива, глаза (ну может, самую малость светлее, чем нужно). Взгляд киноактера. Но вот дальше шли длинный, как у Буратино, нос и плоский срезанный подбородок. Оттопыренные уши завершали картину явно не в пользу Голливуда.

Дик носил строгие костюмы с красноватыми галстуками – отличительным признаком людей карьерных.

Ходить он старался медленно, закидывая голову немного набок, говорил тоже медленно, тихо и преувеличенно вежливо, поскольку подметил эту манеру у старших. Мальчик из эмигрантской семьи не мог смириться с карьерой обычного врача. Его душа энергично требовала великого.

Никто не объяснил юноше, что удача любит людей рисковых и веселых, а не смолоду умученных жизнью педантов. Да он бы и не поверил.

Дик давно уже искал ментора-покровителя. Но все никак не везло.

Он часто видел один и тот же сон. Вот он сделал что-то невероятное – что именно, не помнил, да и не важно, но что-то необычайно успешное, и главный начальник Джон приходит сам (непременно сам) к нему в кубик, поздравляет и предлагает возглавить все научные разработки в компании в должности старшего вице-президента (а президент – конечно, Джон). Иногда он видел этот сон наяву. Иной раз, безуспешно пытаясь заснуть, все думал, искал способа отличиться. Увы, хорошо организованная рабочая рутина их практически не предоставляла. Эпоха бури и натиска в их области давно миновала, а придумывать что-то необычное Дик не умел. Но мозг его не дремал. Отчаявшись найти покровителя, он стал искать сотрудника, который мог бы осуществить заветное. И тут удача, наконец, улыбнулась. На одном из интервью он увидел Андрея. Тот был скован, говорил по-английски с ошибками и впечатления на искушенных в саморекламе коллег не произвел. А природной одаренности они не заметили, да и не искали за ненадобностью. Андрей стал единственным пока сотрудником Дика.

И Дик в нем не ошибся. Первый же проект оказался успешным. Андрей работал без выходных, с не очень раннего утра, но до поздней ночи. После долгого перерыва снова заняться наукой, хоть какой, все равно было счастьем.

На Дика обратили внимание, ввели в парочку элитных комитетов. Мечта начинала сбываться.

Четверка ходила теперь обедать вместе. И не только обедать. Просто мушкетеров, как и положено, стало четверо. И слава богу, что они с самого начала обошлись без дуэли.

Застольные беседы иногда выходили за рамки ланча и перемещались к кому-нибудь домой. Тогда охотно приглашались приятели и, в зависимости от темы, разные сведущие люди. Так, частью неосознанно, складывался новый круг общения.

Андрей немного успокоился, начал оттаивать. Он уже не смотрел вокруг изумленными глазами иностранца, но и своей страна еще не стала. Слишком мало прошло времени. Разве вот в отношении к родине появилась некоторая остраненность. Отныне он был обречен на взгляд снаружи.

Ребята, приехавшие раньше, хорошо понимали Андрея. Каждый из них это проходил, и каждый по-своему. Женя говорил: «Я и не подозревал, что 35 лет прожил за границей, вот теперь наконец-то дома». Бравада, конечно, но Женя с Ириной как-то сразу совпали с этой другой жизнью, все здесь им было впору, будто специально для них сделано, оставалось только восхищаться да радоваться. Марку было труднее, он впускал Америку внутрь с трудом и малыми дозами – адаптируясь к внешним условиям, внутренне почти не менялся. Да и в отличие от Жени с Иринкой, совпадавших почти во всем, они с Верой смотрели на мир очень по-разному. Катя оставалась где-то посередине, и в спорах, возникавших время от времени, поддерживала то одну, то другую сторону.