Текст книги "Суданская трагедия любви"

– Смотри, он вылетел десятого декабря, и я вылетаю тогда же… Он в Судан, и я туда же… Он переводчик, и я, хоть не совсем переводчик, но с английским… он впервые, и я… Даже отказаться от поездки просят его, как и меня.

– Не совсем так же, – мрачным голосом замечает Анна. – Ему, как я поняла, его товарищ не угрожал.

– Ты права, он просто ушёл с работы. Времена другие. И заметь ещё: он нигде никому не платит деньги за то, что его посылают на, так называемое, хлебное место.

Закончив чтение, обращаю внимание ещё на одно совпадение:

– Смотри на подпись – «Юджин».

– Что это? – не поняла Анна.

– Всё просто. Это английский эквивалент имени Евгений, то есть его звали, как и меня.

– А он уже умер?

– Нет, этого я не знаю. Вообще о нём мне пока ничего неизвестно, кроме того, что только что прочитал.

– Зато мне известно, – говорит Анна, понижая голос чуть не до шёпота, – что за тобой наблюдают.

Взгляд девушки был направлен поверх моей головы.

– Не крути голову и не оборачивайся резко. Я всё вижу. За стойкой бара уже минут пять, как сидит человек армянской внешности. Не друг ли он твоего коллеги? Здороваться с тобой, как я понимаю, не собирается. Конечно, и это может быть совпадением, но другого плана. Он посматривает на нас, как бы случайно, и пьёт кофе. Мне это не нравится после твоего рассказа.

– Не драматизируй, пожалуйста, – успокаивающе улыбнувшись, говорю я. – Пойду, возьму ещё нам кофе.

Поднимаюсь, иду к бару. На высоком стульчике, слегка вращая своё тело из стороны в сторону, сидит незнакомый мне крепыш. Глянув на его лицо, почему-то сразу подумалось, что маленькие чёрные усики могут быть приклеенными.

Пока Лариса наполняет чашки из кофеварки, небрежно задаю вопрос:

– Чем кормимся, коллега?

Парень криво ухмыльнулся:

– Глаза есть? Пью кофе.

– Нет, я имею в виду, в каком жанре работаешь?

– Я не работаю в жанре. У меня свой бизнес.

Едва скрывая улыбку, чтобы не обидеть неграмотного собеседника, расплачиваюсь, осторожно отношу чашки вспененного напитка за свой столик и со смехом передаю разговор Рите. Она не смеётся, а напротив, даже хмурится.

– Жень, это не смешно. Он, скорее всего боевик, и его поджидают дружки снаружи в машине. А мы оба пешие сегодня. Не очень хорошо.

– А не фантазия ли у тебя в голове?

– Может и так, но лучше перестраховаться. Я позвоню отцу.

Анна раскрывает сумочку, берёт мобильник, нажимает нужную кнопку. Голос её звучит спокойно, деловито:

– Папа, я с Женей в домжуре. У нас может возникнуть проблема… Да это тот Женя. Он через два дня летит в Судан, но успел стать поперёк дороги коллеге армянского происхождения. Тот ему мягко пригрозил, предложив отказаться от командировки, чего Женя не сделал, и вот за стойкой бара сидит незнакомый армянин и наблюдает за нами.

Выслушав ответ, девушка кивнула в знак согласия головой и, сказав коротко «Спасибо, ждём», облегчённо вздыхает:

– Всё нормально. Минут через пятнадцать он будет на машине со своими людьми. Считай, что ситуация под контролем.

– Но зачем, Аня? Возможно же, что ты ошибаешься?

– Дорогой мой, возможно всё, но у меня нехорошее предчувствие, потому лучше подстраховаться. Отец развезёт нас по домам, и я буду спокойна за тебя, так как теперь твой коллега с сотоварищами поймут, что ты не с солнцепёка свалился, и голова у тебя работает.

Между тем человек за стойкой бара разговаривает по мобильному телефону. Разговор слышен, но непонятен – язык чужой. Спустя несколько минут в бар входят двое крепко сложенных молодых людей той же национальности и садятся за соседний с нами столик. К ним присоединяется и тот, что стоял у стойки. Подозвав бармена, заказывают себе армянский коньяк и закуску.

– Смотри, – говорит мне тихо Анна, – их трое, а бармен принёс пять приборов и подставил пятый стул. Что бы это значило?

– Не обращай внимания, – отвечаю. – Это их дело.

Однако дело оказывается и нашим. Крепыш, сидевший у стойки бара, поднимается и подходит к нашему столику. Взгляд мой опять падает на его усики, кажущиеся приклеенными под широким с горбинкой носом. Глаза выглядят несколько злыми, никак не соответствующими словам, произносимым с заметным акцентом:

– Ми отмечаем наш небольшой армянски праздник. Пириглашаем вас за наш стол.

Я успеваю подумать, что Анна оказалась права, руки мои непроизвольно напружиниваются, ладони сжимаются в кулаки. Боксом я занимался много лет и страха перед противником не испытывал никогда, хотя проигрывать приходилось, и дальше первого разряда не пошёл. Но отвечать пытаюсь сдержанно:

– Спасибо, но мы уже уходим.

– Пять минут туда-сюда не имеют значения, а ми будем рад русским гостю, – продолжает крепыш, подсаживаясь к нам на свободный стул.

Двое других за соседним столом внимательно слушают разговор.

Анна говорит более раздражённым голосом:

– Вам же сказали «спасибо за приглашение», но нам надо уходить.

– Ви кофе не пил ещё. Куда спешить? Или не нравится наш лица?

Этого конфликтного вопроса следовало ожидать. Как бы вежливо вы на него ни ответили, как бы вы ни утверждали, что цвет кожи и форма носа для вас не имеют значения, однако вам действительно не с руки пить с незнакомцами, но желающий обидеться человек национального меньшинства сочтёт вас грубияном, оскорбляющим национальную гордость другого народа. Два соседа поднялись со своих мест. Начинаю сознавать, что готовится драка, в которой мои два кулака могут не справиться с шестью не менее натренированными, чем мои. И вдруг слышу за спиной:

– Есть проблемы?

Мы не заметили, как в бар вошли четверо. Впереди, оттолкнув мешавший на пути стул, шёл отец Анны. Он и спрашивал.

– Доча, кто это с вами?

– Не знаю, пап, – громко отвечает Анна. – Приглашают выпить, а нам надо уходить.

– Посидите ещё, – твёрдо впечатывая слова, бросает отец Риты и, обращаясь теперь к вскочившему крепышу, цедит сквозь зубы:

– Убирайся отсюда, Эд. Здесь не твоя зона.

Затем он кивает головой своим сопровождающим:

– Проводите и возвращайтесь. Отпразднуем отъезд журналиста.

Крепыш подобострастно улыбается, говоря примирительным голосом:

– Извини, дядька. Не знал, что это твой дочь. Ми заказал на столик. Пей, ешь, я плачу, мой вина.

Достав из заднего кармана брюк пачку купюр, он отделяет несколько тысячных, бросает на свой стол и идёт со своими партнёрами к выходу. За ним, не говоря ни слова, следуют трое, прибывшие с отцом Риты, который говорит вдогонку:

– Журналист тоже мой человек, Эд. Запомни.

И слышит в ответ:

– Понял, дядька. Извини.

В этот вечер мы долго сидели, разговаривая о моей предстоящей командировке, о том, как я буду греться в Африке среди российской зимы. Об инциденте никто не вспоминал, словно ничего не было. Мне казалось неэтичным спрашивать отца моей пассии, почему его узнали и назвали дядькой. Просто я понял, что у меня неожиданно появилась своя крыша, хотя, конечно, и до этого не жил под открытым небом.

Домой меня довезли, не обращая внимания на возражения в том отношении, что живу я совсем рядом. Хотел было сразу уснуть, но сон не шёл, и я, чтобы успокоить нервы, принялся читать второе письмо из Африки. Оно начиналось странно с эпиграфа.

Не уверен, что так часто начинают письма. Во всяком случае, меня такое начало удивило.

«Легче ветра нежный пух,

а любовь всегда для двух».

12 декабря

Здравствуй, мой юный Джо!

Как видишь, обещание я выполняю и уже на третий день моего пребывания в Судане пишу второе послание.

Извини за несколько легкомысленное стихотворное вступление. Это не плагиат и не цитата. Просто захотелось покопаться в тайниках души и вытащить ясную и чистую, как светлый день, рифму. Эта болезнь, заключающаяся в преклонении перед сказочно-хитрыми сплетениями слов и их окончаний, у меня, к счастью, ещё не прошла и доставляет удовольствие. Но ближе к делу.

После всяких формальностей в суданском аэропорту, где нас сначала никто не встретил, как ожидалось, и мы откровенно не знали, куда деться и что делать, после того, как всё же появился опоздавший переводчик посольства Юра, а я с трудом нашёл в глубинах моих карманов среди блокнотов и блокнотиков мой красный советский паспорт, после всех треволнений на таможне, где вещи наши не проверяли, а на чемоданах спокойно ставили крестики мелом, после погрузки в автобус и проезду по весьма пустынной местности меня с вещами Юра выгружает возле каких-то ворот здания, окружённого каменной стеной.

– Подожди немного здесь, – говорит он, – кто-нибудь приедет и тебя заберут.

С остальными людьми он уезжает, а я остаюсь у закрытых ворот, не имея ни малейшего представления о том, кто, когда и куда меня заберёт. Вижу за стеной высокие тенистые деревья. Сам стою на совершенно пустой улочке, оглядываясь по сторонам. Наконец, подъезжает легковая машина иностранной марки, из окна выглядывает водитель, спрашивает, что я тут делаю.

Объясняю, что прилетел из Москвы и жду, кто меня заберёт. Человек возмущённо сообщает мне, что сюда может никто и не приедет за мной, поскольку сегодня выходной, а мне надо не в торгпредство, которое здесь находится, а в посольство, что расположено на параллельной улице. Человек за рулём, определённо не просто водитель, а кто-то из начальства, потому ругает бросившего меня переводчика, усаживает меня с вещами в свою машину и через минуту я попадаю в наше посольство, знакомлюсь со всеми, кто нас встречает. Озадачиваю всех вопросом, как мне попасть к послу. Не понимаю, почему это всех удивляет, когда говорю, что меня просили в Москве передать письмо лично послу. Удивляется и вышедший из кабинета торгпред, высокий полный мужчина с беспокойно бегающими глазками и большим фигурным сосудом виски в руках. Это, наверное, мой начальник в какой-то степени, поскольку я еду на консервный завод, построенный советскими специалистами, то есть по линии ГКЭС. Аббревиатура, означающая Государственный комитет по экономическим связям, звучит внушительно.

Получаю всё же добро на вход к послу. Ростом он существенно ниже своего несколько напыщенного торгового представителя, но гораздо важнее по должности, что сразу заметно по абсолютно спокойной манере говорить, чувствуя свою значимость. В кабинете работает радиоприёмник. Вещают на английском языке. Посол здоровается со мной за руку, берёт у меня конверт, тут же вскрывает и читает письмо, делая вид или действительно прислушиваясь к тому, что доносится из большого приёмника. Я ничего не понимаю, поскольку и не в теме, и не привык схватывать налету. Опыта ещё нет.

Однако моё пребывание у высокого начальства длится всего несколько мгновений. Посол дочитал небольшую бумагу, кивнул мне головой, сказав «Спасибо» и дав напутственные пожелания успеха в работе на юге Судана, где у нас всего несколько специалистов, работающих на лесопилке и на консервном заводе, производящем сок манго.

От посла иду в бухгалтерию, получаю суданские фунты и пиастры. Впервые вижу иностранные деньги, не понимая их стоимости. Да уж как-нибудь разберусь. Между делом пишу письма и передаю их улетающему сегодня в Москву человеку. Я, разумеется, его не знаю, но он охотно берёт мою корреспонденцию, в том числе и первое моё письмо тебе, обещает сразу же по прибытии в Москву кинуть всё в почтовый ящик. Такая интересная система отправки.

Потом приезжает переводчик Юра, извиняется за то, что оставил меня без присмотра (ему уже влетело за это, как он сказал), и мы отправляемся опять на его микро автобусике через весь город к гостинице «Лидо», арендованную корпораций, на службе которой буду состоять некоторое время. Вот с этой гостиницы и начну описание моей жизни в Африке.

Здесь, в этой гостинице, я получил первый удар в челюсть по нашим непонятно откуда взявшимся поэтическим представлениям о филантропической жизни в зарубежных отелях, напоминающих дворцы, устланные коврами. Обеспеченные сверкающими ванными, уютными номерами, где можно, томно потея в кресле после горячего душа, небрежно позвонить по телефону дежурной и сказать вялым голосом: «Хэллоу, не пришлёте ли мне ужин в номер и бутылочку виски с содовой?».

Реальность меня шокировала. Вход в гостиницу с поэтическим названием «Лидо» (почти как Лида, только с ударением на последнем слоге) расположен на грязной улочке в промежутке между воротами на некий склад по одну сторону и захудалой мастерской фотографа по другую сторону. Унылая, как тоска, деревянная лестница зигзагом ведёт на второй этаж. Тёмный коридор идёт в небольшой холл, где за деревянной стойкой сидит молодой коричневатый араб по имени Идрис. Он очень подвижен, ни секунды не сидит без дела. Кроме арабского, он владеет английским и немного знаком с русским, так как учился некоторое время у нас в России. Рубашка и брюки на нём выглядят вполне по-европейски.

Юра оставляет меня с Идрисом, сказав на прощание, что заедет за мной завтра, чтобы отвезти в аэропорт, и порекомендовав заказать себе на обед сомак, что означает на арабском рыбу, и что самое вкусное из их блюд.

Идрис провожает меня в номер на втором этаже. В комнате два босых негра в длинных джелобиях, имевших, видимо, когда-то белый цвет, шлёпают по полу, пытаясь навести порядок в номере. Один моет тряпкой пол, а другой в то же время щёткой, а точнее длинноволокнистой кистью, смахивает с подоконника, стола, стульев и других предметов пыль, которая разлетается во все стороны, светясь в лучах проникающего сквозь жалюзи солнца.

Пока они неторопливо осуществляют таким образом свою рабочую программу, мы разговариваем с Идрисом. Он спрашивает о погоде в Москве, рассказывает о Хартуме.

Судан, как ты уже заешь, посмотрев на карту, находится почти в центре Африканского континента и является своеобразным перевалочным пунктом и связующим звеном арабских стран. Через него проходят международные авиалинии в Европу, глотающих и выплёвывающих тысячи тысяч туристов и охотников за слоновой костью, сотни инженеров, врачей, учителей, едущих на различные строительные объекты развивающихся стран, сотни представителей частных акционерных компаний. Не так давно через Хартум проходили пути работорговли. Кто знает, может, и сейчас ещё не исчезли остатки чёрного рынка. Если у соседей в Саудовской Аравии по сей день есть рабы и, главное, рабыни, то, значит, откуда-то их надо привозить. А почему бы не из Судана, где так красивы женщины?

Между прочим, я читал недавно роман на английском языке, в котором вполне современную белую девушку выкрали из Америки, перевезли в трюме судна в Африку, где продали какому-то султану для его гарема. Она сумела стать его любимой женой, получить некоторую свободу в действиях, но за измену султану была брошена со скалы в море в мешке. Чудом ей удалось спастись, благодаря тому, что у неё с собой был нож, которым она вспорола мешок и смогла всплыть на поверхность моря. Разумеется, это роман, однако он мог быть основан и на реальных событиях.

Я наблюдаю, как по коридору красиво движется, не идёт, а грациозно несёт своё тело одна из таких красивых молодых арабок. На ногах сандалии, снабжённые современными толстыми платформами. Всё тело обёрнуто в яркий белый материал. Это не платье, а именно кусок материи, но очень впечатляюще усыпанный блёстками. На белом фоне юное совершенно смуглое личико с выпуклыми губами выглядит особенно привлекательным. Высокая причёска могообещающе говорит о том, что волосы хозяйки длинны и красивы. Проходя мимо открытой двери, девушка успела как-то странно посмотреть на меня, словно хотела узнать и не смогла. А вдруг её сегодня украдут и перебросят в гарем для услады султана? Не исключено. А я, такой искренний защитник женщин, сижу рядом, ничего не знаю и ничем не могу помочь. Ужас!

Но мои фантазии прерывают арабы, закончившие гонять пыль по комнате. Мне вручается ключ от номера и меня оставляют одного. Ленточка перерезана, ножницы отложены, выставка суданской жизни открыта.

Прежде всего, осмотрелся, нет ли где скорпионов, змей и прочей нечисти. Ничего подозрительного не обнаружив, разоблачаюсь, так как на мне всё ещё парадный костюм с широким, как лапоть, галстуком. А ведь жара даёт себя знать: я давно уже истекаю потом. Облачаюсь в рубашку с короткими рукавами (это в середине декабря!) и выхожу на веранду. Здесь тоже столик и три плетёных кресла. Можно устраивать приёмы.

Пейзаж кругом довольно грустный. Среди заплёванных улочек с толпящимися машинами и людьми, как гвоздь с разбитой шляпкой, торчит одинокая высокая пальма. На дороге под гостиницей, на тротуарах лежат, сидят, стоят и просто слоняются в разные стороны мужчины в белых балахонах, то есть, как я говорил, джелобиях и женщины, закутанные в куски материи разных расцветок. Иногда можно заметить, как быстрыми шагами проходят в этой босоногой, медлительной, никуда не стремящейся толпе совсем другие люди – подтянутые, одетые в европейские костюмы, резко выделяющиеся своей деловитостью – это явно клерки, представители зарубежных компаний.

Мальчишка в шортах несёт через дорогу стакан напитка красного цвета и подаёт сидящему на земле арабу в чалме. По улице проезжает грузовик, приостанавливается, и тут же его берут на абордаж десятка два набежавших со всех сторон мужичков в белых хитончиках, которые мгновенно заполняют кузов, а опоздавшие повисают сосульками на бортах. Машина так и ушла, почти не останавливаясь.

Между тем, надо ж мне с дороги умыться. Иду к Идрису, интересуюсь, где я могу принять ванну или душ. Всё есть, оказывается. Душевые спарены с туалетами, в которых не работают сливы воды, а потому первое появление в санузле такого плана едва не вызвало у меня неприятные последствия от подступившей к горлу тошноты. Ванная комната находится отдельно, и как раз в ней я вижу ползущего по полированной поверхности ванны нечто, напоминающее скорпиона или что-то вроде того, что начисто отбивает у меня охоту причаститься к цивилизации.

Узнав в довершение ко всему, что горячей воды во всём Хартуме нет, я, ласково улыбаясь, благодарю за оказанное внимание и иду в свою комнату умыться элементарно под краном умывальника, который к счастью в номере имеется.

Пресытившись первыми впечатлениями от отеля, отправляюсь в город. На узеньких улочках огромного, как я понимаю, города мусорные дорожки и кучи мусора вполне заменяют цветники разнообразием красок. Дома максимум в три этажа, но в основном одноэтажные с плоскими крышами. Но это ведь не центр. Та часть города, где я нахожусь, представляется сплошным торговым хаосом. Торгуют чем угодно и где угодно: на всех тротуарах, на каждом углу, под любым деревом. Все двери, выходящие на улицу – это двери магазинов, между которыми порой нет ни малейшего свободного пространства.

Кричат продавцы бананов и апельсинов. Бойкие мальчишки предлагают жевательные резинки и шариковые ручки. Тут же ряды туфель и босоножек, на столике часы и кольца, на земле горками палочки или стебли, которые покупатели разламывают и жуют. Думаю, что это сахарный тростник. Мужчина несёт на голове корзину с большими жёлтыми плодами. Мне пока они неизвестны. Другой мужчина сидит на земле, скрестив перед собой ноги, и ест руками из тарелки. Одни мальчишки гоняются друг за другом, другие уже увязались за мной, протягивая ко мне руки и бубня одно и то же. Но меня предупредили в посольстве, что стоит одному дать копейку и от тебя не отвяжется целая толпа. Эти дети будущее Африки. Сейчас они просят подаяния без какого-либо стеснения, а через секунду будут смеяться и прыгать, не понимая всего ужаса такой жизни. Им неизвестна другая, они ещё не знают, что можно спокойно ходить в школу и быть уверенным, что голод не стянет тебе живот, что можно носить красные галстуки и с замиранием сердца стоять на пионерской линейке, салютовать красному знамени и памяти павших героев, ходить в туристические походы и петь пионерские песни у костра.

Всё, что в нашей стране кажется таким естественным, и что иногда мы даже сами не ценим, здесь совершенно отсутствует. Если этим детям бросят на улице пиастр, они кинутся отнимать его друг у друга, и никто не обратит на них внимания.

Грязные, почти раздетые, они будут через несколько лет не просить, а требовать и отстаивать свои права, как это делают сегодня студенты Хартумского университета. Мне рассказали, что неделю назад студенческая молодёжь устроила демонстрацию в Хартуме, воевала с полицией, швыряя в неё камни, так что в это время было опасно появляться на улице. Но вполне возможно, что нынешние мальчишки станут просто бандитами, добывая себе на пропитание силой и беззаконием. А какие законы уважает голодный человек? И есть ли у нас моральное право упрекать его в таком случае? Не об этом ли писал Лев Толстой в своём романе «Воскресенье»? Он писал о России, а можно отнести ко всему миру.

Середина дня. Весь город прижигает и утюжит солнце, заставляя арабов растягиваться на земле и утомлённо засыпать в том месте, где настигла его жара. Один из них лежит у самой стены, широко раскинув руки. Его расталкивают ногами, очевидно, подумав, что человек умер. Но пациент оказался, как говорится в сказке, скорее жив, чем мёртв, он зашевелился, и тогда ему приказали убраться отсюда. Его тело мешало посетителям заходить в магазин.

Одна деталь улиц меня совсем поразила: туалеты. Они открыты для всеобщего обозрения. То есть участок огороженный стеной, разбит на несколько кабинок без дверей и без знакомых нам указателей «М» и «Ж». Люди заходят справить нужду, не обращая внимания на то, что действия твои ни от кого не скрыты. Наверное, местных жителей это не удивляет, а мне кажется невероятной дикостью.

Десятки магазинов слеплены, как соты улья, в которых непрестанно жужжат, влетая и вылетая, носясь по всем ячейкам, пчелиные покупатели. Товары выложены на витринах, ступеньках, на земле перед дверями, и можно увидеть и выбрать товар, не заходя в магазин. Но уж если заходишь, продавец тут же вскакивает с порога и становится за прилавок предлагать товар. Это всенепременно. У нас как-то продавцы не всегда спешат к покупателю. Менталитет российского продавца несколько иной.

Здесь в магазине можно легко найти экзотические товары типа шкуры льва и крокодила, повсюду лежат японские магнитофоны, китайские зонтики, чешские костюмы, советские фотоаппараты и кинокамеры, американские сигареты – словом, всё со всего мира.

Я ничего не покупаю. Мне хочется есть, но не знаю, где и как это сделать. Вижу какие-то закусочные, но что просить и как платить, если я ничего толком не понимаю в полученных мною деньгах.

Возвращаюсь в гостиницу. Юра говорил, что здесь могут мне что-нибудь приготовить. Спрашиваю Идриса, могу ли я поесть. Он интересуется, где я хочу обедать – у себя в номере или в общей комнате и что дать на обед – рыбу или мясо.

Я не приучен есть в номере, поэтому пошёл в общую комнату. Это была веранда. На полу и в креслах сидели арабы, что-то поглощая с аппетитом. Мне открыли другую комнату со столами и стульями. Здесь была чистота. Ставни на окнах закрыты, так что встретил меня полумрак и относительная прохлада.

Идрис открыл стоящий тут же холодильник и показал, что можно приготовить. Рыбу мне не хотелось, и я прошу мясо. Собственно, то, что он предложил, было печёнкой. Первых блюд не было, что меня расстроило, ибо я целый день после полёта не ел, а обед без первого блюда не представляю. Но ничего не поделаешь. Приходится обходиться тем, что есть.

И часа не прошло, как молодой араб в джелобии принёс мне нож, вилку и жареную печёнку, приправленную фасолью, зеленью, солёным огурцом. Рядом поставил перец и соль.

Печень была явно несолёной и жесткой. Глянув на соль грязноватого цвета, я предпочёл есть, не подсаливая. Скрашивали блюдо фасоль и огурец. Затем я попросил кофе. Это то, что меня вполне удовлетворило. Араб принёс кофейник и молочник, что хватило мне на две чашки вкусного кофе.

А город к этому времени постепенно замедлил темп жизни и буквально замер в потоках солнечных лучей, заливающих и плавящих собой всё и вся.

Люди расползаются по любым уголкам, под любые крыши, тенты, укрытия, которые могут дать спасительную тень. О прохладе речь не идёт. Хотя бы тень. В ужасе люди прячутся от коварных смертельно разящих солнечных пик, острых и неумолимых. Идрис рассказывает мне, что в особенно жаркую летнюю пору, когда температура воздуха в тени не опускается ниже сорока градусов, в местах скопления людей ежедневно умирают те, кто не выдерживают температурного напряжения, умирают совершенно неожиданно, просто падая у всех на глазах, чтобы никогда больше не подняться. Потому в жару все стараются спрятаться в тень, все отдыхают.

Я тоже решаю отдохнуть от успевшей напрячь меня жары. Перетряхиваю простыни постели, всё ещё подозревая присутствие африканской нечисти, которая, как мне кажется, может оказаться в любом уголке. Однако, даже перевернув матрац, ничего страшного не обнаруживаю. Над головой вращается, подмигивая солнечными отражениями, потолочный вентилятор, в стене жужжит малоэффективный кулер типа кондиционера. И наконец, утомлённая моя головушка сливается в единое целое с подушкой.

Мне снится девушка, которая промелькнула мимо моей комнаты. Она танцует вокруг меня в длинном прозрачном платье. Потом она вдруг кричит, плачет, протягивая ко мне руки, я рвусь вперёд, но у меня самого наручники. Нас везут вместе с неграми в дырявом вагоне поезда. Наверное, везут в рабство. Но появляется огромный слон, переворачивает хоботом вагон, всё летит, гремит, я куда-то проваливаюсь, открываю глаза. Начинаю понимать, что за окном с грохотом проезжает грузовик.

Поднимаюсь, выхожу на веранду. Улица опять полна людей. Гудки машин, крики, смех, песни. Дневная жара спала, и все выползают из закутков. Снова открываются магазины, бары, кинотеатры. Жизнь возобновляется.

Было бы, конечно, несправедливо умолчать о том, что в городе есть всё-таки кое-какие деревья и даже парки, которые я в быстром проезде на автобусе не успел рассмотреть. Есть центральная улица с неоновыми фонарями, банками, современными отелями, выгодно отличающимися от моего места пребывания.

После дневного сна продолжаю знакомство с городом, плутаю по улочкам, периодически теряя и находя намеченные ориентиры. Захожу в разные магазины без всякого желания что-то покупать. Впрочем, купил-таки одну вещь – учебник арабского разговорного языка Элиаса на английском языке. Пью пепси-колу. Удивляюсь богатству магазинов и нищете горожан.

Но всё это, далёкий мой Джо, только беглые наброски, ибо надо прожить здесь не один месяц, чтобы узнать и почувствовать, чем дышат и живут, о чём думают и мечтают, люди этой абсолютно незнакомой для меня страны. Надеюсь, не упущу замечательный случай. К счастью, меня уже завтра отправляют на юг Судана в город Вау, где и придётся коротать время на поприще переводческой деятельности. Говорят, что там я увижу джунгли и настоящую Африку с её множеством диких зверей и огромным разнообразием растительности. Не поедят ли меня там?

Чувствую, как читая эти строки, ты нетерпеливо топаешь ногой и устремляешь возмущённый взгляд на далёкий континент, где я исчез, чтобы неизвестно когда появиться. Однако пора кончать это письмишко. В Хартуме стемнело. Завтра отдаю письма переводчику, который за мной заедет, и улечу в тар-тарары.

Дружески жму руку.

Твой африканец Юджин.

Но всё оказалось не так. Я не улетел завтра. Дописываю это письмо в посольстве. А в тот вечер Юра заехал ко мне на пять минут, поинтересовался, как я тут устроился, сказал, что в Вау не смог дозвониться. А мне нужно сделать фотографию для посольства. Удивительно, что об этом не сказали в Москве. Можно было заранее сделать фото и привезти.

В результате получилось так, что на другой день я сначала никак не мог найти эту фотографию. Я искал днём, когда она была закрыта. Потом вечером я на неё наткнулся, попав сначала в другую, где никто не знал английский, и мы ничего не могли объяснить друг другу. Но и в той, где я сфотографировался, нашлись трудности. Когда я пришёл за фотографиями, на месте не было фотографа, а помощник не владел английским языком, и я долго пытался объяснить, что фотографии должны быть уже готовы. В конце концов, помощник покопался в снимках и нашёл четыре моих. Я заплатил 40 пиастров, не зная много это или мало, а помощник просил ещё что-то, видимо, квитанцию, которую мне никто не выписывал. Такой казус.

Следующим утром Юра подъехал на Волге, и мы отправились в центр города за билетами на самолёт до Вау. Выслушав мои горестные замечания по поводу условий жизни в гостинице и питания, он предложил мне пообедать сегодня в нашей русской столовой при посольстве. Я, естественно, сразу согласился, поразившись тому, что он не предложил это раньше. В этой столовой, где готовят наши русские поварихи, приготовили великолепный обед, который я даже не мог полностью съесть из-за его обилия и сытности в сопровождении чудесного местного напитка каркаде. Всё это стоило 40 пиастров, тогда как в гостинице только кофе забирал у меня 25 пиастров.

Билет на самолёт мы купили. Завтра в пять утра я отбываю из гостиницы. Так что заканчиваю письмо и отдаю для отправки. Надеюсь, скоро получишь.

Твой Юджин

ГЛАВА 3 МИР СТРАННЫХ ОЩУЩЕНИЙ

– Женя!

Я оглянулся. По коридору, торопясь ко мне шёл Ашот. Меньше всего мне хотелось встретить в редакции этого человека. А он шёл ко мне, светясь радостью.

– Привет, старина! – сказал он, широко улыбаясь. – Проблема решена. Мы летим с тобою вместе. Шеф согласился, что разобраться в суданской ситуации одному будет трудно.

«Конечно, – подумал я, – страна разбита на два государства, южный и северный Судан. Насколько это серьёзно, что будет с этими отделившимися друг от друга частями, будут ли продолжать воевать или сумеют подружиться? Вопросы очень непростые. Тут и двум журналистам сразу не сообразить, что к чему», а вслух произнёс:

– Деловой ты, Ашот. Всего умеешь добиться.

– О чём ты говоришь, старик? Не пробьёшься, не выживешь. Но ты не тушуйся. Я тебе мешать не стану. У тебя своя программа, у меня своя.

– Не понял, – удивился я, – ты же говоришь, что мы вместе летим.

– Конечно, вместе, старичок, – и Ашот рассмеялся, дружески похлопав меня по плечу. – И статейный отчёт вместе подпишем, но вмешиваться в твою сферу я не стану, если ты не захочешь. Там на месте решим, как действовать сообща. Со мной тебе же будет лучше.

То, что неожиданный попутчик называл меня по журналистской практике стариной, стариком и старичком, давало понять, что он хочет заставить меня забыть о предыдущей встрече с ним, когда слова «тебе же лучше» с предложением отказаться от командировки звучали угрозой. Теперь он обещал помощь. От этого обещания помощи я почувствовал себя нехорошо. Мне показалось, что какая-то опасность спряталась буквально у меня за спиной, а я не могу её увидеть. Внезапно подумалось: «Может, действительно лучше сейчас сослаться на нездоровье и не лететь с этим неожиданным сопровождающим?» Но я с детства не привык поворачивать назад. Если уж ставил перед собою цель, то добивался её, каким бы трудным ни оказывалось её осуществление.