Текст книги "Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944"

Измена – это те мутные воды, без которых не может существовать политическая полиция, а предательство – как учил ее основатель Фуше – делает руководителей этой полиции могущественнее самих диктаторов, которым они, как все думают, так преданно служат.

После разгрома Германии в 1945 году появилось много исследований, посвященных Генриху Гиммлеру, его статусу и деятельности в Третьем рейхе. Его итальянский коллега Боккини тоже упоминается в исторических работах, посвященных фашизму. Его хуже знают во всем мире, поскольку в Италии не было террора и того ужаса, который обычно связывают с именем Гиммлера.

Впрочем, я не собираюсь писать историю полиции в эпоху Гитлера и Муссолини. Моя задача заключается в том, чтобы рассказать об этих двух знаменитых столпах диктатуры и критически взглянуть на характер их взаимоотношений, представлявших собой наиболее яркую черту оси Рим – Берлин.

Если мы начнем сравнивать этих людей, то в глаза сразу же бросится глубочайшее различие их философии и образа жизни. Полнокровный, даже слишком полнокровный Боккини, выходец из Южной Италии, был неутомимым работником, как и его немецкий коллега, но, в отличие от него, он был бонвиваном в эпикурейском стиле, непревзойденным знатоком и почитателем прекрасного пола, гурманом, какими бывают только французы. Когда дело касалось жизни Бенито Муссолини, он мог быть беспощадным, но в Италии к таким вещам относятся гораздо проще.

Я не собираюсь защищать Боккини, но разве можно всерьез сравнивать его приказы о высылке с ужасами немецких концентрационных лагерей? Конечно, неприятно было отправляться в ссылку «на границу», иными словами, в какое-нибудь пустынное место, далекую провинцию или на заброшенный остров, но это было не смертельно и даже не вредно для здоровья. Итальянцы, включая и полицейских, всегда относились к бедным и несчастным людям с сочувствием и не любили богатых и удачливых. Поэтому, несмотря на заявление о том, что их нужно считать мучениками, большинство изгнанных в Калабрию и Апу-лию или в Стромболи и Понцу вели в ссылке вполне сносное существование.

«Il ira loin, il croit tout ce qu’il dit»,[10]10
  «Он далеко пойдет, поскольку верит в то, что говорит» (фр.).


[Закрыть] – сказал Мирабо о Робеспьере, и эти слова можно с полным правом отнести и к Генриху Гиммлеру. Дон Артуро Боккини редко верил в то, что говорил, но он тоже заходил в своих действиях слишком далеко. Впрочем, заходить далеко, не веря в то, что говоришь, можно только в Италии. В Германии для этого необходима абсолютная вера в себя и в свои слова, а результаты, соответственно, получаются более устрашающими. Этот контраст хорошо прослеживается как в карьере обоих шефов полиции, так и в системе наказаний, которую они применяли в своих странах, – концентрационные лагеря в Германии и приказы о высылке в Италии.

Другое высказывание, которое тоже можно с полным правом отнести к рейхсфюреру СС и руководителю немецкой полиции, принадлежит Грильпарцеру, который называл «экзальтацию холодного ума» самым страшным из всех зол. Гиммлер был столь же искренне убежден в непогрешимости своих теорий, в нерушимости своих принципов, а также в том, что его стиль жизни должен стать примером для всех, как и добродетельный адвокат из Нанта.[11]11
  То есть Робеспьер (он же Неподкупный). (Примеч. ред.)


[Закрыть] Если бы фюрер выиграл Вторую мировую войну, он, без сомнения, устроил бы «праздник сверхчеловека». «C’était un enthousiaste, mais il croyait selon la justiсe»[12]12
  «Он был энтузиастом, но верил в справедливость» (фр.).


[Закрыть] – таков был вердикт, вынесенный Неподкупному Наполеоном. Генрих Гиммлер был бы сильно удивлен, если бы кто-нибудь осмелился заявить, что его концепция справедливости противоречит человеческой морали.

Я много раз обсуждал этот вопрос с руководителем итальянской полиции. С ним можно было говорить на самые деликатные и опасные темы – с Гиммлером же, по крайней мере для меня, это было совершенно немыслимым. Последний заставлял меня читать ему подробные лекции об итальянском образе жизни, который был ему совершенно чужд, готовясь к каждому визиту в Италию, к каждой встрече с итальянцами, как школьник готовится к уроку. Надо сказать, что он не опозорил своего «учителя». Он не мог изменить свою внешность, которая совсем не соответствовала латинским идеалам мужской красоты, но следовал всем моим намекам и советам, словно послушный ученик, по крайней мере в Италии. В мои обязанности не входило обсуждение с ним положения дел в Германии, а полицейские вопросы, к счастью, являлись для меня табу.

Атмосфера, воцарявшаяся после лукулловых пиров Боккини, была совершенно иной. Он так и сыпал анекдотами и историями обо всех и вся, включая и самого Гиммлера. Боккини нуждался в дружбе Гиммлера, поскольку его сердечные отношения с самым опасным человеком Третьего рейха производили большое впечатление на обитателей палаццо Венеция и на всех остальных фашистских функционеров. Именно поэтому он и дружил с человеком, которого считал смешным, чуждым ему по духу, скучным и крайне утомительным. Гиммлер об этом и не подозревал. Он искренне уважал и восхищался Боккини, поскольку тот обладал теми качествами, которых он не имел: элегантностью, блестящим умом, манерами большого барина и знанием женщин, сравнимым разве что с его успехом у них. Поэтому он был очень рад, когда Боккини в 1938 году – снова на 28 октября – пригласил его на свою виллу в Сан-Джорджио, недалеко от Беневенто.

Замок Боккини был совсем не похож на мрачную виллу рейхсфюрера недалеко от Тегернзее с ее шумящими на ветру соснами и хриплыми криками ворон. Не все в этом замке отличалось безукоризненным вкусом, и смесь стиля Луи-Филиппа и югендстиля, царившая в доме, была совершенно чужда декору немецкого Ордензбурга. Вилла Боккини напоминала мне виллы римлян времен заката империи, обожавших удовольствия, хотя я сомневаюсь, что они могли бы похвастаться фонтаном с группой обнаженных девушек посередине, у которых разноцветные струи воды били прямо из прекрасных грудей. Эта группа и похожие на нее произведения были предметом особой гордости дона Артуро. Небольшой вестибюль, к примеру, был уставлен восковыми фигурами улыбающихся девушек, чьи прелести довольный хозяин обнажал одним нажатием кнопки. Мне так и не удалось узнать, что думал по этому поводу Гиммлер; к счастью, я был избавлен от необходимости переводить слова, в которых он выразил бы свои впечатления.

Дон Артуро любил бродить по своим оливковым рощам и виноградникам, отвечая на искренние приветствия слуг, и раздавал им серебряные монеты с щедростью римского сенатора. Конечно, его сопровождали охранники, но их штатские костюмы, напомаженные волосы и цветастые галстуки разительно отличались от черной, как вороново крыло, формы эсэсовцев, охранявших жизнь господина Гиммлера.

Впрочем, Гиммлер не отказался ни от одного приглашения. Он даже позволил уговорить себя отправиться на якобы незапланированную встречу с архиепископом Беневенто в городском соборе и некоторое время вел весьма оживленный разговор с этим князем церкви. Он отдал должное знаменитым обедам хозяина, поглощая еду в таких количествах, что его слабый желудок еле выдерживал, и пил крепкие красные и золотистые вина Южной Италии, словно это был яблочный сок или минеральная вода. Мне он напомнил школьника, который хоть на один день пытается позабыть о своих уроках.

Когда Гиммлера привезли на поле боя, расположенное в окрестностях Беневенто, где любимый сын Фридриха II, Манфред, потерял трон и жизнь, он вдруг вспомнил о своем учительском прошлом. Я упросил дона Артуро пригласить на эту экскурсию специалиста, хорошо знающего Данте, который угостил гостя из Германии величественными стансами из Третьей песни Purgatorio («Чистилище»), которые начинались словами «Я, Манфреди…». Гиммлеру особенно понравился тот отрывок, где король Манфред жестоко упрекает кардинала архиепископа Козенцы за то, что тот, по требованию папы, похоронил его тело в неосвященной земле:

 
Умей страницу эту прочитать
Козенцский пастырь, Климентом избранный
На то, чтобы меня, как зверя, гнать, —
Мои останки были бы сохранны
У моста Беневенто, как в те дни,
Когда над ними холм воздвигся бранный.
Теперь в изгнанье брошены они,
Под дождь и ветер, там, где Верде льется,
Куда он снес их, погасив огни.[13]13
  Данте. Божественная комедия. Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]
 

Генрих Гиммлер не любил Гогенштауфенов, но папу и его архиепископа он любил еще меньше. Он попросил меня перевести процитированный отрывок, и, хотя мой импровизированный перевод не мог передать всей красоты оригинала, он ему очень понравился.

В Козенце, городе в Калабрии, Гиммлера ждало менее приятное событие. План мероприятий, составленный итальянскими коллегами, был нарушен, впрочем – как мы вскоре убедимся, – любая поездка при данных обстоятельствах пошла бы вкривь и вкось. Козенца стоит на невысоких берегах маленькой речушки, которую писатель граф Платен, создававший, как считают, весьма безнравственные творения, обессмертил в своей поэме «Бусентская могила». Генрих Гиммлер и его свита остановились здесь на ночь по пути в Сицилию, которую они решили посетить как неофициальные лица. Местный префект, к своему изумлению, узнал за ужином, что завтра рано утром они решили возродить древнюю германскую традицию, а именно посетить могилу, в которую король Аларих и верные ему вандалы, согласно легенде, унесли свои сокровища. Префект, в отличие от Гиммлера, знал, что эту могилу в то время исследовали французские археологи, которых сопровождала женщина, умевшая находить под землей воду.

На следующее утро владыка немецкой полиции отправился, как и было решено, на берег унылой и грязной речушки, в которой не было ничего героического. С большими усилиями удалось направить ее в другое русло и обнажить дно. И тут все увидели, что мадемуазель и ее коллеги археологи уже на месте. Увы, разве можно сравнивать потомков Алариха с молодой француженкой, у которой в руке была «волшебная лоза» для отыскания воды?

Для впечатлительных итальянцев даже высокого поста господина Гиммлера оказалось мало. Группа людей, окружавших его, начала быстро таять – герои местной итальянской администрации, совершенно равнодушные к Алариху и его вандалам, завидев соблазнительную грудь мадемуазель, принялись потихоньку уходить, и вскоре представительница Франции оказалась окруженной со всех сторон поклонниками ее красоты. Сыны юга провожали восхищенными взглядами волнообразные движения лозы и груди. Простая ветка стала волшебной палочкой Цирцеи, по мановению которой вся свита высших местных начальников под разными предлогами покинула Гиммлера и отдала себя в распоряжение археологии и женственности.

В конце концов только мрачные неподвижные фигуры погрустневшего префекта и шефа итальянской полиции остались стоять рядом с гостем, а оскорбленным союзникам Италии ничего не оставалось, как предложить в самом ближайшем будущем прислать группу немецких ученых для исследования могилы Алариха. Король вандалов так и остался лежать на дне Бусенто рядом со своим сокровищем, а рейхсфюрер наказал поэта Платена, отказавшись положить венок на его могилу в Сиракузах.

В Таормине Боккини отыгрался за свой промах в Козенце. Гиммлер вспомнил о коренном населении острова, сикуланах, и в нем проснулись замашки директора школы. Он потешил местных жителей, решив продемонстрировать им, что они тоже, по крайней мере частично, потомки германцев. Восхищенный посохами с крюками и свирелями сицилийских пастухов, он стал с энтузиазмом собирать эти свидетельства древнего прошлого Сицилии. Его римские коллеги позаботились, чтобы его аппетиты были полностью удовлетворены. И если бы великий бог Пан давным-давно не умер, он, безо всякого сомнения, пал бы от рук Генриха Гиммлера на Сицилии. Вскоре в округе не осталось ни одной свирели, под звуки которой прекрасные нимфы, как в эпоху сикуланов, могли бы танцевать на берегу ручьев, а пастухи пасти свои стада, – все было скуплено Гиммлером. Откуда их привезли, было известно только его превосходительству синьору Боккини, но он позже со смехом признался мне, что все эти свирели и палки были изготовлены специально для продажи Гиммлеру.

Я уже говорил о том, что Гиммлер не любил Гогенштауфенов. В этом был виноват Генрих Лев, поскольку сердце рейхсфюрера безраздельно принадлежало ему. Для Гиммлера правитель гвельфов и его восточная политика служили образцом для подражания, а Гогенштауфены, по его мнению, только понапрасну проливали в Италии немецкую кровь. Фридрих II был для него великим, но достойным осуждения примером неуравновешенности, которой страдали немецкие короли, и их рокового увлечения югом. Он искренне верил, что, если бы не Гогенштауфены, гвельфы, вероятно, дошли бы до самого Урала, и поклялся, что ни один из его эсэсовцев не прольет ни капли своей немецкой крови на юге. Он не был пророком, но тем не менее поначалу отказался возложить венки на величественные могилы королей из рода Гогенштауфенов – Генриха VI и Фридриха II, которые находятся в соборе в Палермо.

Но ему все-таки пришлось возложить эти венки, в результате интриги, затеянной мной и Боккини. Нам обоим нравились Гогенштауфены, хотя его превосходительство хорошо знал о том, какие нравы царили при блестящем дворе Фридриха II на Сицилии и в Калабрии. Зато о Фридрихе Барбароссе и Генрихе VI он не знал ничего. Иногда я думаю, что лучше бы ему было быть шефом полиции у Фридриха II, чем у Бенито Муссолини. Короче говоря, он велел мне сообщить Гиммлеру, когда мы приедем в Палермо, что префект этого города зайдет за Гиммлером с двумя огромными лавровыми венками, которые тот должен будет положить на гробницы Гогенштауфенов, и что дуче будет глубоко тронут этим поступком. Я не сомневаюсь, что дуче об этом не сообщали, но Гиммлеру оказалось достаточно намека. К удивлению и тайной радости гордых сицилийцев, которые считали, что, возлагая эти венки, Гиммлер оказывает им честь, официальная церемония прошла без сучка без задоринки.

Генрих Гиммлер постоял у огромных, ничем не украшенных гробниц из красного порфира, выглядя очень растроганным, но думая, в чем я не сомневался, о своем любимом Генрихе Льве и о том, как дом Гогенштауфенов помешал ему двинуться на восток. Он не знал, что я в тот же самый момент думал о шедевре Эрнста Канторовича и его фанатичной преданности Фридриху II, о его блестящем описании сказочного двора в Палермо, в котором воедино сплелись позднеклассические, арабские, эллинские и германские традиции. И снова многие немцы спросили бы меня, почему я не покинул Гиммлера, когда он стоял у саркофагов в Палермо – уж они-то, конечно, не преминули бы этого сделать.

Я не ушел из собора потому, что считал в то время дань уважения, отданную Гиммлером Фридриху II и Генриху VI, и наш с Боккини заговор победой Гогенштауфенов. Дальше этого мои мысли не шли. Я не герой и до сих пор уверен, что героев хватает и без меня – уж они-то, учитывая свое положение, а также пылая ненавистью и презрением, непременно сделали бы то, на что не решился я.

Снаружи, перед входом в собор, фарс с возданием почестей Гогенштауфенам наконец завершился – ко всеобщему удовлетворению. Русый голубоглазый мальчик протянул в сторону Гиммлера свою пухлую ручонку и произнес: «Добрый день, ваше превосходительство». Гиммлер, принявший ребенка за потомка гвельфов, с изумлением уставился на него. Немецкая кровь наемной армии Гогенштауфенов, несомненно, с успехом пережила века. Наполовину растроганный, наполовину огорченный, он пожал плечами и сочувственно отозвался о Гогенштауфенах и о результатах их этнической политики в далекой Сицилии.

Боккини очень развеселился, когда я рассказал ему об этих событиях за рюмкой коньяку, изготовленного в ту пору, когда карьера Наполеона находилась еще в самом зените. В ответ он поведал мне свою историю и велел как-нибудь при случае передать ее Гиммлеру. Он думал, что тому будет смешно, но ошибся.

Чудесный анекдот, который дон Артуро рассказал мне, потягивая бренди 1811 года, касался жены посла одной из великих держав. Он вздохнул, заметив, что, к счастью, среди жен послов имеется мало любительниц любовных приключений. Что было бы, если бы до злых языков римского высшего света дошла весть о том, что дама, о которой идет речь, решила осуществить свои сокровенные мечты в небольшом захудалом городишке в пригороде Рима, или о том, что в ее глазах вспыхнуло вожделение при виде юного Адониса древних, но плебейских кровей? Но и этот эпизод остался бы без последствий, подобно многим другим, если бы несчастному агенту полиции, наблюдавшей за борделями, не вздумалось именно в эту ночь поднять на ноги все заведение хриплым криком: «Documenti, documenti!» Молодой человек, у которого были с собой только давно просроченные водительские права, спрятался в шатком шкафу, предоставив своей полуодетой спутнице самой объясняться с полицией на ломаном итальянском. Однако терпению любой женщины когда-нибудь приходит конец, особенно при таких нестандартных обстоятельствах, и изумленный страж приличий и порядка получил приказ жены посла, произнесенный непререкаемым тоном, связаться с начальством – чем выше оно будет, тем лучше, – или ему придется плохо. Атмосфера накалилась еще сильнее, когда, в эту же самую минуту, дверь гардероба распахнулась и оттуда вывалился таксист, не имевший при себе ни своей машины, ни одежды. Что в таких случаях делает хорошо обученный полицейский? Именно то, что и сделал наш доблестный бригадир. Он закрыл дверь шкафа, побыстрее убрался и бросился искать телефон. Найдя его, он, потея от страха, принялся обзванивать всех начальников римской полиции, пока его вопль о помощи не достиг секретариата, а оттуда – личной резиденции его превосходительства. Дон Артуро был не один – он редко спал ночью в одиночестве. Со вздохом поднявшись с постели, он принялся распутывать инцидент, который мог бы привести к непредсказуемым дипломатическим последствиям. Он уведомил даму, которая теперь билась в истерике, о том, что скоро приедет, велел спустить с лестницы незадачливого таксиста, успевшего уже одеться, а потом лично появился на сцене в сопровождении нескольких адъютантов. Одетый, как всегда, очень элегантно, с великолепным шелковым галстуком на шее, благоухая лимонным одеколоном, он вошел в загородное любовное гнездышко дамы. Галантно поцеловав ей руку, он, от имени итальянской полиции, извинился за то, что таксист выбрал совсем не достойный ее отель, улыбаясь, пообещал в будущем обслужить ее получше, и порекомендовал небольшую, но очень приличную виллу в Остии, которую она может снять в любое время. Далее он заявил, что с радостью обеспечит ей алиби, которое объяснит ее позднее возвращение домой.

После этого изысканным жестом дон Артуро предложил миледи свою руку и отвел ее в машину, которая и доставила ее в целости и сохранности домой, в посольство. Прочитав за утренним кофе, что ее превосходительство уехала на несколько дней в Париж подлечить зубы, он только слегка улыбнулся. Война не разразилась, обмен нотами не состоялся, и никто не стал отзывать послов.

Таков был дон Артуро Боккини, и такова была история, которую я, как и обещал, пересказал Гиммлеру. Увы, как сильно отличались два шефа полиции! Если бы это случилось в Берлине, Гиммлер раздул бы такой скандал, что об этом узнал бы весь город! Несмотря на фашизм и Муссолини, как распущены итальянцы в вопросах морали! И так далее и тому подобное. Это был единственный раз, когда он продемонстрировал полное непонимание методов своего римского коллеги и заявил, что сильно сомневается в моральных устоях и надежности союзницы Германии на тот случай, если «взлетит шар».

Во всех других отношениях Гиммлер восхищался Боккини до самой его смерти. Фрейд, наверное, объяснил бы это фиксацией на отце. Рейхсфюрер имел все причины обижаться на своего отца за то, что он воспитал его в такой спартанской строгости. Быть может, в глубине своей непроницаемой души он искал человека, который мог бы заменить ему отца, никогда его не понимавшего, и нашел его в лице Артуро Боккини. По капризу судьбы смерть обоих шефов полиции, как и их жизнь, была совершенно различной.

В последние годы своей жизни Боккини нашел счастье с молодой родственницей из-под Неаполя. Каждую ночь влюбленная парочка встречалась на террасе Пинчио в садах Боргезе. Когда подъезжала черная полицейская машина дона Боккини, синьорина, охраняемая с восточной тщательностью, прекрасно одетая, вся в драгоценностях, выходила из своего автомобиля. Стареющий кавалер грациозным жестом придворного Бурбонов протягивал ей руку. Затем они недолго гуляли под пурпурным покровом усеянного звездами римского ночного неба, и машина его превосходительства отвозила любовников на уединенный, но обильный обед на двоих.

Увы, она была слишком молода, а обеды слишком роскошными. К тому же дон Артуро никогда не читал описание смерти Мирабо, оставленное нам Бризо, таким же сластолюбцем, как и он сам: «Незадолго до своей смерти Мирабо провел ночь в объятиях танцовщиц Хелисберг и Кулом. Они-то и убили его, и нет смысла приписывать его смерть каким-либо иным причинам».

Когда меня ранним пасмурным ноябрьским утром 1940 года вызвали на личную виллу Боккини, я застал его уже при смерти. У его кровати сидела малышка Мария, с распущенными золотыми волосами и залитым слезами лицом. Умирающий указал мне на нее, словно отдавая под мою защиту, и воспоминание об этой минуте не изгладилось из моей памяти до сих пор. Особенно живо я вспоминал наше прощание в июне 1945 года, когда англичане подробно описали мне смерть Генриха Гиммлера. Последний страстный поцелуй молодой девушки и ампулу с ядом, спрятанную в отверстии в зубе, разделяла та же самая пропасть, какая разделяла и жизни дона Артуро Бок-кини и Генриха Гиммлера.

Само собой разумеется, что отношения двух шефов полиции не ограничивались описанными выше эпизодами, как бы мы к ним ни относились – с осуждением или со смехом. В целом, однако, визиты Гиммлера в Рим в ту пору, когда Боккини был еще жив, были посвящены обмену любезностями и подарками, а также осмотру достопримечательностей и обедам. Дон Артуро резал своему нордическому другу правду-матку в глаза в двух случаях – когда тот начинал нападать на церковь и монархию. Нельзя сказать, чтобы дон Артуро был правоверным католиком – я подозреваю, что он был тайным масоном, – но он был политиком до мозга костей и знал, сколько средств и сил пришлось затратить фашистам на борьбу с церковью, пока в 1929 году не был достигнут латеранский компромисс. В связи с этим он как-то попросил составить для него реферат незаконченной работы Бисмарка «Культурная борьба» и позже постоянно ссылался на нее в разговорах с Гиммлером. Именно из-за этого меня позже обвинили в том, что я служил и тем и другим.

С монархией дело обстояло по-другому. Как истинный южанин, Боккини был убежденным монархистом. Он вел совершенно иной образ жизни, чем бережливый, неразговорчивый, преданный патриархальным традициям Виктор-Эммануил III, но считал постоянные, абсолютно бестактные насмешки высокопоставленных нацистов над «королем-щелкунчиком», «кухаркой Еленой» и «сынишкой Умберто» неслыханным вмешательством во внутренние дела Италии. Его усилия привели к тому, что Гиммлер, по крайней мере, стал говорить о церкви, монархии и «черном корпусе» в более умеренном тоне.

Начиная с 1938 года связь между полициями Рима и Берлина начали осуществлять полицейские атташе. Немецким атташе в Риме стал Герберт Каплер, признанный любимчик руководителя Центрального бюро государственной безопасности Гейдриха и потому тайного, но верного моего врага. Значительно позже я узнал, что Гейдрих хотел сделать меня сотрудником своего бюро и его кампания против меня, которую проводил Каплер, должно быть, была организована из-за того, что руководитель личного штаба Гиммлера генерал войск СС Карл фон Вольф ни за что не хотел отдавать меня ему. Чтобы не попасть под начало Гейдриха, я заручился поддержкой Боккини, который ни в чем не хотел помогать этому человеку. Он прекрасно понимал, что, защищая протеже Гиммлера, наживет себе смертельного врага, однако знал, что прямое сотрудничество с Гейдрихом было бы очень тяжелым и опасным делом.

Я всего лишь два раза работал переводчиком у внушавшего ужас шефа Центрального бюро государственной безопасности, и то только потому, что полицейский атташе в Риме никак не мог выучить итальянский язык, чтобы переводить ему. В первый раз это было в апреле 1938 года, когда Гейдрих приезжал в Рим и Неаполь, чтобы проверить, какие были предприняты меры для обеспечения безопасности Гитлера во время визита, запланированного на май, а во второй – в октябре 1939 года, когда он представлял Германию на празднествах по случаю Дня итальянской полиции, поскольку его руководитель, Гиммлер, участвовал в Польской кампании. По мнению итальянцев и итальянок, Гейдрих обладал теми внешними достоинствами, которых не имел его шеф. В отличие от немцев итальянцы воспринимают мир глазами. Характер и так называемые душевные качества для них дело второстепенное, тем не менее они очень быстро раскусили этого голубоглазого немца с тяжелым ледяным взглядом, второго человека в немецкой полиции после Гиммлера. После отъезда Гейдриха Боккини сказал мне:

– На месте Гиммлера я не держал бы рядом с собой такого человека.

Гейдрих продемонстрировал себя в Риме с самой лучшей стороны. Он относился к Боккини как к своему непосредственному начальнику, говорил с военной краткостью, вел себя учтиво и уважительно. Его дьявольская натура проявилась только тогда, когда программа его визита завершилась в Неаполе. Он отправился в отпуск – безопасность Гитлера интересовала его теперь гораздо меньше, чем полицейское училище в Казерте. Огромный замок Бурбонов, который я ему посоветовал посетить, не произвел на него особого впечатления. Он хотел как можно скорее вернуться в Неаполь; зачем – я узнал очень скоро. Когда мы ехали назад, он становился все дружелюбнее и наконец спросил, хорошо ли я знаю ночную жизнь Неаполя. Вспомнив о донне Розальбе, я направился в квартал красных фонарей, который был мне очень хорошо известен. Мы ходили сюда целой компанией, болтали с полуодетыми девушками в их зале, предлагали им сигареты и время от времени угощали выпивкой. Дальше этого дело не шло. Когда дам приглашали в спальни, мы вежливо прощались с ними и уходили по какой-нибудь узкой боковой улочке, покидая Виа Рома.

Рейнхарду Гейдриху это очень понравилось, по крайней мере, он вел себя так, как будто ему понравилось. Он сказал, что хочет открыть в Берлине заведение, в котором с помощью подслушивающих устройств можно было бы прослушивать ночное воркование влиятельных иностранцев, дипломатов и других важных персон. Именно так и возник знаменитый «Салон Китти», хотя в ту пору это была только задумка.

Я сказал, что о его посещении одной из прославленных улиц в районе Виа Рома не может быть и речи, но мы можем ненадолго заглянуть в один из лучших домов этого типа, в так называемый Дом провинций, где меня хорошо знали. Его сразу же заинтересовало название. «Откуда такое название – Дом провинций?» – спросил Гейдрих, и его очень позабавило, когда я объяснил, что здесь собраны девушки из разных областей Италии. Стоило кому-нибудь из посетителей произнести слово «Перуджия», как нарумяненная старая карга, сидевшая за кассой со своим желтым котом, кричала «Перуджия!», и на вершине лестницы, ведущей в храм Венеры, появлялась дочь Умбрии. Возглас «Венеция!» вызывал, как в комедиях Гольдони, поклон девушки, приехавшей из царицы Адриатики, а крик «Сицилия!» – появление темноглазой и темноволосой островной красавицы. В этом этнологическом музее итальянской женственности были представлены многие, если не все области страны. Я до сих пор убежден, что Бенито Муссолини и фашизм нельзя обвинить в чрезмерной моральной строгости, и большинство жителей современной итальянской республики, в которой свободная любовь официально запрещена пуританскими законами сенатрисы Мерлин, согласны со мной.

Когда мы вернулись в Неаполь, Гейдрих попросил, чтобы я устроил посещение дома, о котором ему говорил. Он заглянет в «Провинции» всего лишь на полчасика – не более того, клялся он всеми святыми. В конце концов я уступил, и мои лучшие друзья никогда не могли мне этого простить. Подозвав одного из агентов, которые были переданы в полное распоряжение Гейдриха и маячили сзади, я сунул ему в руку крупную купюру и объяснил, чего хочет этот важный господин. Ни один сотрудник итальянской секретной полиции не выполнял еще столь приятного поручения. Он исчез, сияя от радости, а когда вернулся, чтобы доложить об успехе своего предприятия, улыбка все еще светилась на его лице. Гейдрих заплатил слишком много за получасовой визит. Я объяснил ему, что он отдал столько, сколько итальянский полицейский получает за год, однако ему такая плата показалась смехотворной – он находил, что жизнь в Италии вообще очень дешева, и даже ухом не повел.

– Подумайте, сколько бы это стоило в Германии, если бы у нас были такие дома!

Он показал мне кошелек внушительных размеров, наполненный сверкающими золотыми монетами всех стран – здесь были монеты с изображением моего старого императора Франца-Иосифа, Вильгельма II с усами, строгих черт королевы Виктории, а также гербов и эмблем различных республик. Вскоре я узнал, что он собирался с ними делать.

В сопровождении двух довольных агентов мы вошли в Дом провинций. На двери висело мрачное объявление: «Будет открыто через час – непредвиденные обстоятельства». Это была работа полицейского, который получил купюру и сиял теперь от гордости. В главной гостиной со сверкающими зеркалами и обнаженными нимфами и полубогами, изображенными на потолке, нас приветствовали две дюжины полуодетых девушек, чей внешний вид говорил о том, что они родились в разных областях Италии. Стройные газели, упитанные рубенсовские красавицы, брюнетки, блондинки, голубоглазые девушки и девушки с черными глазами – все были тут. Все они потребовали, чтобы мы угостили их вином Asti Spumante и сигаретами, которые были тогда в большой моде, все говорили одновременно и были уверены, что мы выжили из ума.

Гейдрих, в хорошо сшитом темно-синем костюме, сидевшем на нем как военная форма, выглядел довольным. Он заказал Asti и достал из кармана сигареты. Однако ничего другого, что, вероятно, толпа этих девушек ожидала от него, он делать не стал. Вместо этого он достал свой набитый золотом кошелек и стал разбрасывать монеты по мраморному полу. Они закатились под плюшевые диваны, под стулья и под расшатанное пианино, на котором девушка из Неаполя играла совершенно неподходящую для этого случая мелодию O sole mio. Потом это воплощение Люцифера вскочило на ноги и хлопнуло в ладоши. Широким жестом Гейдрих предложил девушкам собрать монеты. Началась оргия Вальпургиевой ночи. Толстые и тонкие, тяжеловесные и юркие «провинции» опустились на четвереньки и в исступлении принялись ползать по салону. Золото, золото… Кто еще, кроме этого pazzo tedesco, сумасшедшего немца, додумался бы рассыпать перед ними такое количество золотых монет? Даже старая кассирша, морщась от боли, опустилась на четвереньки, и только желтый кот, дико шипевший в углу, не присоединился к ползающей компании. Вакханки могли бы продолжать свое представление до бесконечности, теряя по дороге свою одежду, если бы не раздались глухие удары кулаков о входную дверь – это завсегдатаи заведения требовали соблюдения своих прав. Агенты, быстрые как молния, вывели нас через боковой ход, а в комнату ввалилась толпа матросов, студентов и других клиентов. Я так и не узнал, чем они занялись в салоне – девушками или сборами золота, но это не так уж важно.