Текст книги "Философия кошки"

Глава 4. Штрихи к портрету

В которой признательный своему читателю автор пытается запечатлеть в его душе выдающиеся достоинства своей героини и где открывается, почему все мы должны быть признательны ей

Она любит поесть, и несколько крупновата для беспородной кошки. Я уже сказал, что фигура моей питомицы чем-то напоминает пленительные очертания ренуаровской Анны, портрет которой украшает залы Пушкинского музея в Москве; она, пожалуй, полновата, но, конечно же, ей очень далеко до настоящих рекордсменов. Самая толстая кошка в мире сейчас живет на Урале, в Асбесте. Ее зовут Кэти и весит она 23 килограмма. Несмотря на сравнительно молодой возраст (Кэти всего 5 лет) из-за своего огромного веса она давно утратила интерес ко всем развлечениям, кроме, конечно же, еды. Кэти уже не интересует противоположный пол, практически весь день она проводит во сне. Хозяева этой сиамской кошки в настоящий момент оформляют заявку в книгу рекордов Гиннеса. Дело в том, что официально самой толстой в мире считается некая Химми из Австралии. Та весит 21 кг 300 граммов. Уральская же Кэти тяжелее соперницы почти на два килограмма. Хозяева рассказали журналистам и о других параметрах своей любимицы: длина ее тела от носа до кончика хвоста – 69 см, обхват талии – 70 см, размах усов – 15 см, а аппетит – 1,5 сосиски в минуту. (Истoчник: Utro.Ru 18 февраля 2003). На этом фоне пять с половиной килограммов моей кошки – это пять с половиной килограммов сплошной грации и обаяния. Но все же и мне, когда, возвратясь от тещи, чуть живой от обжорства я ложусь на диван, а она всеми четырьмя лапами начинает топтаться на моем животе, норовя устроиться прямо на нем, иногда приходит в голову мысль, что и в стандартных кошачьих пропорциях все-таки что-то есть. (Но если эта мысль иногда посещает мою голову, то каково же хозяевам Кэти и Химми?) Впрочем, нужно выслушать и другую сторону: «Я страдаю не избытком веса, а недостатком роста», – вот, не вправе остаться игнорированной, мысль, которая принадлежит небезызвестному коту Гарфилду.

Кстати, самый маленький кот в мире – это некий Мистер Пиблз, который живет в городе Пекин, американского штата Иллинойс. Ему два года, а весит он всего лишь 1 килограмм и 300 граммов. Мистер Пиблз официально признан самым маленьким домашним котом в мире. Рекорд этот подтвержден Книгой рекордов Гиннесса. Принадлежит рекордсмен ветеринарной клинике Good Shepherd Veterinary Clinic. Все работники этой клиники в той или иной степени считают себя хозяевами крошечного кота.

Она ужасно любопытна.

В сущности любопытство городской домашней кошки – это тоже порождение ее нового, формируемого особенностями мегаполиса, образа жизни, следствие постоянного дефицита контрастных впечатлений, о чем здесь уже говорилось. Вот так и моя любознательная питомица нуждается в постоянном его восполнении, и это обстоятельство заставляет ее совать свой нос в любую образующуюся хотя бы на мгновение щель.

Каждая новая вещь, впервые появляющаяся в моем доме, должна быть тотчас же осмотрена ею. Каждый раз, когда приходится разрезать веревки, стягивающие упаковочную коробку, я должен внимательно следить за тем, чтобы не поранить ее, ибо ее нетерпеливая мордочка с длинными широко растопыренными усами, буквально отталкивая мои руки, всякий раз с силой втискивается чуть ли не в самый раствор ножниц. Как только упаковка вскрывается, первой туда пытается проникнуть именно она. Правда, там, как правило, места для нее не находится, и моя кошка нервно крутя хвостом и подтанцовывая задними лапами, перевешивается всем телом через картонный бортик. При этом она способна вытянуться так, что ей удается заглядывать внутрь через бортик коробок, высота которых превосходит обычную длину ее тела. (Здесь я вспоминаю о размере штрафа, который должен был выплачиваться в средневековой Европе за убитую кошку, и смотрю на свою питомицу с уважением.) Вынимая детали упаковки, я все время должен смотреть, чтобы не придавить ее. Словом, мне все время приходится сдерживать собственное нетерпение, чтобы дать кошке возможность удовлетворить свое любопытство.

Однажды она заставила-таки меня взгромоздиться вместе с нею на руках на самый верх стремянки, чтобы по всем правилам проинспектировать ввиченный в бетонную плиту потолка шуруп (он был нужен мне, чтобы подвесить только что купленную «люстру Чижевского»); часа полтора охваченная исследовательским азартом кошка крутилась прямо под ним и жалобно мыркала, переводя взгляд то на меня, то на эту (как она только ее заметила?) новую деталь потолка… Все мастера, приходящие в мой дом выполнять какие-то заказы или делать какой-то ремонт, обязаны предъявить ей свои сумки с инструментом. Правда, она смертельно боится чужих и никогда не подходит к ним, но это никак не сказывается на ее любознательности; и сидя где-нибудь в укрытии кошка терпеливо ловит момент, когда те отходят на безопасное расстояние, чтобы тут же шмыгнуть к сумке (а то и вообще без всякого стеснения забраться туда с хвостом) и внимательно изучить все ее содержимое.

Да, мой дом (теперь – увы! – давно уже не очень устроенный) быстро стал ее собственным домом, причем не только в приземленном бытовом смысле, но и в символическом возвышенном значении этого сложного понятия. То есть он стал не просто местом, где она нашла свой кров, и с которым легко расстаются, когда подворачивается возможность пристроиться как-то получше, – но всем ее микрокосмом, высшим законам которого она была готова с подчинять свою собственную жизнь и который, в свой черед, безраздельно принадлежал – и подчинялся! – ей. Во всем ее поведении сквозило отчетливое и ясное осознание того непреложного факта, что весь он и все составляющие его детали являются какой-то неотъемлемой частью того (возможно, самого главного в ней), что в человеке определяется емким и многозначным понятием личности. Ведь личность человека не ограничивается одним только кожным покровом, существует еще и что-то вроде внешней ее оболочки, которая терпеливо созидается нами всю жизнь; она включает в себя и стены нашего дома, и все то вещное окружение, где растворяется наш быт. Как пишется в романах, «…дом, несомненно, налагает отпечаток на своих обитателей. Мы почитаем себя индивидуумами, стоящими вне и даже выше влияния наших жилищ и вещей; но между ними и нами существует едва уловимая связь, в силу которой вещи в такой же степени отражают нас, в какой мы отражаем их. Люди и вещи взаимно сообщают друг другу свое достоинство, свою утонченность и силу: красота или ее противоположность, словно челнок на ткацком станке, снуют от одних к другим. Попробуйте перерезать нить, отделить человека от того, что по праву принадлежит ему, что уже стало для него характерным, и перед вами возникнет нелепая фигура то ли счастливца, то ли неудачника – паук без паутины, который уже не станет самим собою до тех пор, покуда ему не будут возвращены его права и привилегии.» И можно согласиться с Драйзером, внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки – не только экономическая катастрофа, но часто и тяжелейшая психическая травма.

Вот так и сложное отнюдь не одномерное «Я» моей маленькой питомицы простиралось далеко за пределы того, что могло быть очерчено определениями одной кошачьей анатомии, и включало в себя многое из этой же внешней сферы. Может быть, только не в такой степени, как все вокруг было частью меня, его вседержителя или моей жены и сына…

Словом, она стала полноправным членом нашей маленькой стаи-семьи, и этот факт, как кажется, осознавался ею в полной мере.

Конечно, не исключено, что в нашей приветливости, в нашем признании присущих ей прав и сквозило временами что-то от снисходительности сильных: эволюционная пропасть, разделявшая человека и его спутников, конечно же, не могла никуда исчезнуть, однако общая доброжелательность, господствовавшая в обращении к ней, практически без остатка растворяла в себе все расстояния между нами.

В осознании кошкой обоснованности своих притязаний на все, что, собственно, и составляет в сумме ее понятие дома, есть, конечно, и известные неудобства. Так, например, не вполне искушенная в тонкостях обращения с обставляющим наш быт миром вещей, она вполне может посягнуть на то, что не всегда можно доверить неосторожным чужим рукам – и уж тем более не знающим их действительного назначения озорным лапам этой маленькой игривой хищницы. Меж тем сама-то она полагает (и, возможно, известная доля правоты здесь наличествует: в конце концов это ведь наша, двуногих членов семьи, обязанность позаботиться о недосягаемости того, что находится под запретом), что все не убранное с ее глаз доступно ей, то есть находится во власти ее острых, как рыболовные крючки, когтей.

К уже сказанному о ее любопытстве необходимо добавить, что оно вполне гармонически дополняется острой наблюдательностью и великолепной памятью кошки; благодаря этим качествам, она прекрасно знает содержимое всех ящиков, ящичков и шкатулок, куда убирается все, что представляет собой хотя бы какую-то ценность для нас. Еще бы: каждый раз, когда открывается любой из них, ее мордочка с вытаращенными черными глазами и огромным нарисованным на ней знаком вопроса оказывается тут как тут и с силой расталкивая, а чаще даже опережая, наши руки немедленно протискивается внутрь. Кстати, в скелете кошки отсутствуют нормальные ключицы, и благодаря этой особенности своей анатомии она способна протискивать свое тело сквозь самые маленькие отверстия, куда проходит ее голова; кошка, как утверждают, проверяет лаз, куда ей предстоит пролезть, примеряя к отверстию именно свою голову. К тому же ее передние лапы могут вращаться почти в любом направлении, а обе половины тела – двигаться чуть ли не в противоположные стороны.

Говорят, до предела распахнутые глаза и расширенные зрачки кошки означают приближение чего-то тревожного и пугающего, но это не совсем точно. В такой форме выражается сильное возбуждение, а вот оно-то может быть вызвано не одним только испугом, но еще и крайней степенью любопытства и заинтересованности; состояние же возбужденной любознательности не покидало ее ни на минуту. Владимир Набоков, в своей Университетской поэме, вспоминая собственную юность, как кажется, говорил именно об этом состоянии предмета его давнего увлечения:

 
…глаза блестели, и на всем
подолгу, радостно и важно
взор останавливался влажный,
и странно ширились зрачки…
Но речи, быстры и легки,
не соответствовали взору, –
и доверять не знал я сам
чему – пустому разговору
или значительным глазам…
 

Заменим здесь «речи» и «разговоры» чем-нибудь более подобающим кошке – и получим точный портрет именно моей питомицы.

Впрочем, ее исследовательская страсть не кончается инспекцией одних только тайников-хранилищ, но простирается куда как дальше. Ведь здоровая психика городской домашней кошки, как уже было сказано, требует известного объема впечатлений, меж тем ограниченность того мира, в котором замыкается ее повседневность, служит причиной хронического их дефицита, и это противоречие может быть разрешено только одним – более глубоким проникновением в доступное. В силу этого обстоятельства она начинает придавать огромное значение всем тем мелочам, мимо которых, не останавливая свое внимание, проходит человек.

Так, например, едва ли кто из нас, людей, способен заметить и уж тем более придать значение теряющемуся на общем фоне обоев маленькому отверстию от вынутого из стены гвоздика, на котором когда-то висела то ли фотография в рамке, то ли что-то подобное. Иное дело – кошка: это отверстие ни в коем случае не может быть – и никогда не будет! – оставлено ее вниманием. Заметив его, – а замечается ею решительно все – она тут же приступает к систематическому и сосредоточенному изучению этого загадочного интригующего ее фантазии новообразования.

Она никуда не торопится: размеренный ритм ее бытия не столь уж и богат переживаниями, чтобы форсировать немедленное разрешение всех обнаруживаемых в доме загадок; к тому же, ведущее куда-то в неизвестность, обнаруженное приятно волнует ее романтическое воображение, и кошка длит и длит родившуюся вдруг интригу. Сначала она просто сидит под этим отверстием и каким-то завороженным неподвижным взглядом смотрит на него… уходит, через какое-то время возвращается, и так могут проходить часы. Может, (прирожденной исследовательнице, ей никак не откажешь в системности и методичности действий) чтобы не упустить каких-то деталей, она просчитывает и просчитывает алгоритм предстоящего анализа. Может, она романтизирует мой дом, и ее фантазии облекают скрывающуюся за этим отверстием тайну во вдохновенную поэзию каких-то манящих миражей, и кошке просто не хочется слишком быстро расставаться с сиренной их песнью. Словом, какие-то процессы явно разворачиваются в ее пытливой голове (это выдают все время наблюдения сосредоточенно раздувающиеся ноздри) и вот через какой-то срок она начинает подниматься на задних лапах и, до необыкновенных пределов растягивая свой позвоночник, тянуться к нему.

Наверное, именно так заглядывают в окуляр микроскопа в предвкушении каких-то великих открытий… Правда, в отличие от нас, кошки живут в мире запахов и звуков; воспринимаемое зрением доставляет ей лишь вспомогательную второстепенную информацию, поэтому в первую очередь она толкается в него своим рыжим носиком. Смешно шевелясь, он пытается втянуть в себя какие-то неведомые ароматы, которые по возможному предположению, должны исходить оттуда. Но рано или поздно настает очередь и более активных действий – и вот в исследуемое кошкой отверстие осторожно (очень осторожно: если наблюдать со стороны, может создаться впечатление, что она хочет полностью исключить любую возможность ущерба для всего, что может скрываться там) просовывается один коготок.

Здесь необходимо отступление.

Нужно отдать должное: моей пусть и озорной, но все же доброй питомице всегда была присуща известная законопослушность и деликатность, и не испросив разрешения (это выражается в том, что протягивая к заинтересовавшему ее объекту свою лапку кошка всегда вопросительно поворачивается ко мне: отсутствие реакции означает молчаливое согласие), она никогда не переходит могущую оказаться под запретом грань. А то обстоятельство, что несанкционированное движение ее когтей в состоянии вызвать серьезное недовольство верховного главы дома, ей хорошо известно. Здесь я часто поднимаю палец и строгим голосом: «Фу! Фу, Моя Хорошенькая!» останавливаю ее; она тут же понимает все и, напуская на себя вид показного безразличия, уходит. Конечно, правильней всего было бы запустить в нее тапок (о нем мы еще будем говорить), и в принципиальных случаях, долженствующих пресечь все дальнейшие посягновения, я именно так и поступаю; но иногда меня и самого начинает разбирать любопытство. Ведь в действительности ее напускная маска меня нисколько не обманывает: я хорошо знаю свою кошку – она и не думает оставить мысль проникнуть в тайну того, что может скрываться под обоями, а этот (на свойственном ей языке не слишком категорический) запрет – всего лишь дополнительный и по-своему увлекательный элемент интриги, течение которой она сама не спешит прерывать…

Сейчас мне уже во всех деталях известно, что последует дальше. Завтра, когда я уйду на работу, она обязательно вернется сюда и одним единственным коготком сделает едва заметный (по ее мнению) надрыв. Нет, это еще не проникновение в тайну, просто теперь она с каждым днем микроскопическими дозами будет увеличивать и увеличивать прореху (так ведут себя маленькие дети, наивно полагающие, что эта хитрая тактика надежно скрывает от родителей их предосудительные действия), пока наконец не обнажит стену. Лишь после этого ее интерес окончательно угаснет, вернее сказать, переключится на что-то иное

Ей тяжело дается одиночество. Когда утром я собираюсь на работу она, «копилочкой» сидя у двери, грустными глазами провожает меня; впрочем, чаще, показывая свою обиду, она забивается куда-нибудь в угол и смотрит оттуда. По возвращении – теперь уже на меня (я овдовел много лет тому назад) – выплескивается все то, что когда-то дарилось моей жене. Но зато выходные (и уж тем более отпуск!) – это ее время, и в эти дни, даже когда ей наконец надоедает лежать со мной в обнимку, она, как на веревочке, ходит за мной по всей квартире и всякий раз, когда я приступаю к какому-то делу, ложится на бок рядом со мной и, мурлыкая о чем-то приятном, влюбленными глазами смотрит на меня.

Как, наверное, и все домашние кошки, она – неисправимая попрошайка, но должен заметить, что и моя питомица, и, пожалуй, все остальные представительницы ее племени, как правило, попрошайничают не только ради того, чтобы лишний раз получить какое-то лакомство от своих покладистых хозяев. Все здесь значительно сложней и в то же время много интересней. Правда героиня нашего повествования испытывает к тому же еще и чистую, почти бескорыстную любовь к самому этому занятию (хотя, конечно же, она никогда не откажется от скромного вознаграждения). Кошка и в самом деле очень любит это ремесло побирушки и знает в нем большой толк. Впрочем, нет, «знает толк» – это совсем не про нее: свое попрошайничество она поднимает едва ли не до уровня настоящего драматического искусства и достигает в нем известных вершин (мы еще будем говорить об этом). Она самозабвенно купается в своей роли, она любит эту роль, любит себя в ней, впрочем, и роль ей действительно удается.

В амплуа оставленной всеми инженю она просто неотразима; редкое сердце не дрогнет, увидев эти широко распахнутые доверчивые наивные глаза и заслышав ее жалобный голос. Кстати, в последнем, может быть, и состоит одна из разгадок той великой тайны, которой покрыто по всем биологическим меркам стремительное приручение кошкой человека. Ведь дикая кошка никогда не мяукает (кстати, домашняя кошка в общении с себе подобными – тоже, здесь ею используются совершенно иные сигналы), весьма опасная – и хорошо знающая себе цену – хищница, она издает лишь те звуки, которые могут приличествовать настоящему хищнику. В нашем же доме она вдруг переходит на дискант. Это своего рода вокальная мимикрия, то есть специфическая форма приспособления к инстинктам и психологии тех, кто становятся ее хозяевами; ее голос начинает напоминать жалобный плач младенца, о чем-то печалующегося своей матери, – а кто же откажет младенцу? Трогательная беззащитность теперь сквозит в ее тоненьком музыкальном голосе, но именно эта-то беззащитность и оказывается едва ли не самым сильным и безотказным оружием, которым она поражает самое сердце человека. В женщине эта мимикрия вызывает резонанс потаенных генетических струн материнства. В мужчине… да какой же мужчина оставит в беде слабого?

Доказательств тому – не счесть, вот одно из них. В английском городе Ньюкасл (Newcastle) полиция как-то раз арестовала вора, застрявшего в дымоходе гостиницы, которую тот собирался ограбить, передает Reuters. Задержанный просидел в трубе, зовя на помощь, около семи часов. Крики взломщика-неудачника услышал рассыльный, подошедший к гостинице Twin Farms. Приехавшие пожарные вытягивали застрявшего веревкой. «Это было немножко похоже на терку, маленькие острые кусочки втыкались в него, и он орал и ругался, пока мы его вытаскивали, он содрал кожу на костяшках пальцев и в других местах, но серьезных травм не получил», – рассказал вытаскивавший вора пожарный Дэйв Карран (Dave Curran). Когда он был передан в руки полиции, выяснилось: шедший «на дело» домушник не смог оставить в беде кошку, застрявшую в трубе, и полез туда, чтобы спасти ее (Истoчник: Lenta.Ru 31 марта 2003 г.)

Иногда доходит и до серьезных политических осложнений. Вот пример. Кот Хэмфри появился в резиденции премьер-министра Великобритании на Даунинг-стрит, когда ее заняла Маргарет Тетчер. Как говорят, он совершенно официально занимал должность Главного мышелова Британских островов, и это был совершенно небывалый для Англии карьерный взлет: ведь его взяли прямо с улицы без каких бы то ни было рекомендаций. Кот пережил на этом посту и саму Тетчер и сменившего ее Джона Мэйджора. Но когда резиденцию занял Тони Блэр, он был вдруг выставлен из давно уже ставшего его собственным дома. Весь мир обошли телевизионные кадры, на которых осиротевший кот сидел рядом с рослым полисменом, дежурившим у входа. Через какое-то время он исчез. На нового премьера обрушился шквал обвинений, и ради спасения рейтинга правительства английская полиция искала его по всей стране. Власти вынуждены были даже представить общественности доказательства физического и нравственного здоровья животного. (Источник: Российская газета № 17, 2004)

Кстати, о Хэмфри. Аппарат правительства Великобритании недавно (2005 г.) передал The Daily Telegraph секретное досье этого знаменитого правительственного кота. Хэмфри появился в секретариате кабинета министров в октябре 1989 года. Годовалого кота подобрали на улице и принесли на Даунинг-стрит для борьбы с расплодившимися в здании мышами. В марте 1992 года был издан первый подробный отчет о его жизни и деятельности. В нем, в частности, говорилось что Хэмфри – трудоголик, который почти все свое время проводит в офисе, и подчеркивалось, что кот не замешан ни в каких историях криминального характера, связанных с сексом или наркотиками. В ноябре 1993 года кот заболел, и ему была прописана специальная диета. Именно тогда в Daily Telegraph появилась публикация, в которой он обвинялся в разорении гнезда с птенцами дрозда. Уайтхолл мгновенно встал на защиту репутации своего четвероногого служащего и выпустил опровержение. «Это клевета. В то время добродушный кот Хэмфри страдал от почечной недостаточности и спал большую часть дня. Он вряд ли смог бы поймать даже жареную утку под соусом, лежащую на подносе». The Illustrated London News попросили у кота интервью, но изданию было отказано: «К сожалению, Хэмфри – государственный служащий, он связан правилами и не имеет права говорить с прессой о своем состоянии», – заявили в кабинете министров. В мае 1997 года Тони Блэр вступил в должность премьер-министра и вместе с семьей переехал на Даунинг-стрит. Сначала казалось, что Блэры расположены к Хэмфри. Чери Блэр, супруга премьера, фотографировалась с котом на руках. Однако через полгода кот исчез из здания. Тогда появились слухи, что кота сослали или даже уничтожили по приказу безжалостного советника по информации премьер-министра Великобритании Алистера Кэмпбелла, а Чери Блэр обвиняли в черствости и ненависти к котам. Популярность главы правительства резко пошатнулась. Однако позже удалось доказать, что кот отправлен на пенсию по состоянию здоровья и живет в хорошей семье в пригороде Лондона. Инцидент был исчерпан. Кот Хэмфри стал своеобразной визитной карточкой кабинета министров. Все те годы, что он жил на Даунинг-стрит, его изображение красовалось на всех рождественских открытках, рассылаемых аппаратом правительства…

Словом, как-то исподволь кошка овладевает искусством незаметно управлять нами, и в действительности дело, как кажется, состоит именно в условностях этого искусства, в вечных законах его жанров, а вовсе не в самой еде. Моя же кошка – настоящий магистр великой и древней игры на струнах хозяйской жалости.

Кстати, в том, что домашняя кошка способна манипулировать своими хозяевами, нет решительно никакого преувеличения. Специальные научные исследования показывают, что она прекрасно знает, как будет реагировать человек на производимые ею звуки, и исподтишка пользуется этим в каких-то своих (не всегда бескорыстных) целях.

Опыты проводились Николасом Никастро (Nicholas Nicastro), ассистентом профессора психологии Майкла Оурена (Michael Owren), работающего в лаборатории психологии голоса и звука при Корнельском Университете (Cornell University's Psychology of Voice and Sound Laboratory).

По мнению ученого, домашняя кошка, несмотря на довольно близкое родство с дикой, совсем иначе использует диапазон доступных ей звуков. Для того чтобы удостовериться в этом, Никастро сопоставил реакцию людей на издаваемые ею звуки; при этом, в целях соблюдения должной строгости, одновременно анализировался и акустический спектр диких кошек.

Для начала была создана большая фонотека всех возможных звуков, которые издает домашняя любимица в общении с человеком (иные звуки – в общении с котятами, с котом в расчёт не брались). Кстати, выяснилось, что по высоте тона звуки, издаваемые кошками, охватывают диапазон от 75 до 1520 Гц, иными словами только часть общего диапазона ее голоса, ибо он гораздо более широк. На следующем этапе к участию в эксперименте были привлечены двуногие эксперты. Они были разделены на две группы: первая (26 человек) должна была разделить и классифицировать кошачьи звуки по степени выраженного в них удовольствия и удовлетворения, вторая группа (28 человек) занималась тем же, но критерий отбора был противоположный – требовательность и раздражение.

В результате было установлено, что знаки, выражающие кошачье счастье, радость и благодушие, были менее продолжительными, производились на высокой частоте и их мелодия, как правило, развивалась от высоких тонов к более низким; напротив, предупреждающие и напряженные звуки длились дольше и производились «по восходящей», начинаясь с более низкой частоты. Кроме того, выяснилось, что одновременно разных по своей эмоциональной окраске звуков в адрес человека кошки не издают. Словом, кошка не просто подает голос, но всегда регулирует его тональность, чтобы явственно обозначить перед человеком свой собственный эмоциональный настрой.

По мнению психолога, вырисовывающаяся здесь закономерность – это ничто иное, как очевидная система манипулирования вниманием человека.

Кошки – это одомашненные животные, которые узнали, на какие рычаги надо нажимать, чтобы управлять нашими эмоциями, и когда мы им отвечаем, мы сами превращаемся в одомашненных животных, – вот один из выводов, сделанных исследователем.

Как бы в скобках, заметим. Известный американский физик, лауреат Нобелевской премии 1965 г., Ричард Филлипс Фейнман, в своих лекциях говорил: «Она (природа) дает информацию лишь в одной форме, и мы не вправе требовать от нее, чтобы она изменила свой язык, стараясь привлечь наше внимание…» Но вот мы обнаруживаем, что ошибаться могут даже такие авторитеты, ибо в лице кошки эта природа, оказывается, умеет менять и язык.

Кстати, параллельно с этими экспериментами проводилось опознавание звуков, которые издаются дикими кошками. Записи проводились в южноафриканском зоопарке в Претории; их изучение показало, что человек, как правило, не только не в состоянии понять существо кошачьего запроса, но и просто опознать животное, подающее голос. Дело в том, что дикие кошки издают более резкие и куда менее музыкальные звуки.

Уже отсюда можно заключить, что домашние кошки за многие века общения с нами выработали специальный язык, понятный человеку, адаптировались и к диапазону нашего восприятия и к нашей психологии. К слову сказать, до сих пор между собой домашние кошки общаются с помощью совершенно иной системы знаков, ибо здесь нередко используются частоты, которые человеческое ухо просто не в состоянии воспринять. Кошка ведь не только свободно определяет направление звука, его силу, удаление и высоту но еще и способна слышать ультразвук. Ультразвуком при общении между собой пользуются мыши, и кошка, внимательно сторожащая мышиную норку, прекрасно осведомлена о месте их нахождения; она хорошо слышит мышь, которая скребется в двадцати метрах за стенами дома, а шум, создаваемый ею в пятнадцати метрах, способен даже разбудить нашу героиню. Общий же диапазон, воспринимаемый ею, простирается от ультра до инфразвука.

В цифрах это выглядит так: человек может воспринимать звуки, частота которых лежит приблизительно в пределах от 20 до 20000 Гц, собаки воспринимает звуки частотой до 40000 Гц, а у кошки – до 55-65000 Гц. Теоретически звуковой анализатор у кошки может воспринимать звуки частотой до 100000 Гц. Обладая таким диапазоном восприимчивости, кошки способны различать звук до 1/10 тона. Возможно, тот факт, что кошки могут слышать более десяти музыкальных октав, и объясняет, почему многие из них любят слушать музыку.

Да и сам слуховой аппарат у нее необычен: ученые, исследуя ткани глаза кошки, нашли на краю радужной оболочки, которая окаймляет зрачок и делает его то круглым, то щелевидным, нервные клетки, подобные тем, что работают в органах слуха, – так что слышит она не только ушами.

Кстати, о глазах. В Японии, в городе Кагосима, есть Храм кошек. Но сооружен он не в честь священного животного, а в память о семи вошедших в историю страны Восходящего солнца кошках, которых некий военачальник в 1600 году взял с собой на войну. Они служили воинам часами: по расширявшимся или сужавшимся кошачьим зрачкам японцы умели определять время. (Сейчас этот храм больше всего посещаем японскими часовщиками.) Так что необычны не только органы чувств, но и состав всего того, что может восприниматься (и передаваться) ими…

Словом, приручение – это, по-видимому, некий взаимный процесс, хотя, конечно же, о сознательной перестройке свойственной кошке сигнальной системы, подстройке ее под человека говорить не приходится. Разумеется же, это – результат отбора, но все же некая тайна здесь есть: во-первых, – это адаптация к нематериальному фактору, каковым является вся эмоциональная сфера человека, во-вторых, естественный отбор никогда не совершается в столь стремительные сроки (его обычный масштаб – это миллионолетия), а говорить об искусственном не всегда справедливо. Искусственный отбор – это ведь то, что направляется и регулируется самим человеком, меж тем инициатива проникновения в наш дом и «приручения» его хозяев принадлежит все же кошке.

Впрочем, мы говорили – о пище.

Пища, конечно, тоже играет известную роль, но и здесь – весьма серьезный предмет для самых глубоких размышлений. Да, на взгляд непосвященного это, может, покажется парадоксальным, но в действительности еда означает для кошки гораздо больше, чем просто средство устранения какого-то сиюминутного физиологического дискомфорта. Получение пищи из рук человека имеет для нее, кроме чисто физиологического, еще и некий отвлеченный, почти символический смысл.

Остановимся на минуту на скрытой метафизике этой совсем не банальной темы – пищи из хозяйских рук.

Фольклор, обрядность, традиции, как кажется, любого народа на нашей планете придают что-то глубокое и символическое самому акту разделения человеком своей трапезы: «преломить хлеб» с кем-нибудь во все времена знаменовало собой гораздо большее, чем просто поделиться с ближним избытком имеющихся продуктов питания. Даже сегодня, когда еда как таковая, то есть как источник каких-то калорий, уже не представляет собой особой материальной ценности, приглашение к обеду – это по-прежнему не только совместное принятие пищи, но и что-то вроде посвящения приглашенного, выдачи ему своеобразного пропуска в некий «ближний круг». И уж тем более это не сводилось к совместному потреблению «белков, жиров и углеводов» в те времена, когда пища служила главным залогом выживания. «Дать обед» мог и может далеко не каждый, а это значит, что и принять приглашение можно было раньше и допустимо сейчас совсем не от любого. Словом, здесь, во всех тех ритуальных танцах, которые мы обычно исполняем вокруг разделенного с кем-то обеда, прослеживаются давние культурные традиции, которые восходят к самому истоку нашей цивилизации.