Текст книги "Стихотворения"

Не надо

 
Не надо…
     Все призрачно – и темных окон матовость,
и алый снег за стоп-сигналами машин.
Не надо…
     Все призрачно, как сквер туманный
                         мартовский,
где нет ни женщин, ни мужчин —
          лишь тени женщин и мужчин.
Не надо…
     Стою у дерева, молчу и не обманываю,
гляжу, как сдвоенные светят фонари,
и тихо трогаю рукой,
               но не обламываю
сосульку тоненькую с веточкой внутри.
Не надо…
     Пусть в бултыхающемся заспанном
                    трамваишке
с Москвой, качающейся мертвенно в окне,
ты,
     подперев щеку рукою в детской варежке,
со злостью женской вспоминаешь обо мне.
Не надо…
          Ты станешь женщиной, усталой умной
женщиной,
по слову доброму и ласке голодна,
и будет март,
          и будет мальчик, что-то шепчущий,
и будет горестно кружиться голова.
Не надо…
          Пусть это стоит, как и мне, недешево,
с ним не броди вдвоем по мартовскому льду,
ему на плечи свои руки ненадежные
ты не клади,
               как я сегодня не кладу.
Не надо…
     Не верь, как я не верю призрачному городу,
не то, очнувшись,
               ужаснешься пустырю.
Скажи: «Не надо…» —
               опустивши низко голову,
как я тебе сейчас
          «не надо…»
                    говорю.
 

1960

Мед

 
Я расскажу вам быль про мед.
Пусть кой-кого она проймет,
пусть кто-то вроде не поймет,
что разговор о нем идет.
Итак, я расскажу про мед.
В том страшном, в сорок первом,
               в Чистополе,
где голодало все и мерзло,
на снег базарный
          бочку выставили —
двадцативедерную! —
               меда!
Был продавец из этой сволочи,
что наживается на горе,
и горе выстроилось в очередь,
простое, горькое, нагое.
Он не деньгами брал,
                    а кофтами,
часами
          или же отрезами.
Рука купеческая с кольцами
гнушалась явными отрепьями.
Он вещи на свету рассматривал.
Художник старый на ботинках
одной рукой шнурки разматывал,
другой – протягивал бутылку.
Глядел, как мед тягуче цедится,
глядел согбенно и безропотно
и с медом —
          с этой вечной ценностью —
по снегу шел в носках заштопанных.
Вокруг со взглядами стеклянными
солдат и офицеров жены
стояли с банками, стаканами,
стояли немо, напряженно.
И девочка
          прозрачной ручкой
в каком-то странном полусне
тянула крохотную рюмочку
с колечком маминым на дне.
Но – сани заскрипели мощно.
На спинке —
          расписные розы.
И, важный лоб сановно морща,
сошел с них столп российской прозы.
Большой, торжественный,
                    как в раме,
без тени жалости малейшей:
«Всю бочку.
          Заплачу коврами.
Давай сюда ее, милейший.
Договоримся там,
               на месте.
А ну-ка пособите, братцы…»
И укатили они вместе.
Они всегда договорятся.
Стояла очередь угрюмая,
ни в чем как будто не участвуя.
Колечко,
          выпавши из рюмочки,
упало в след саней умчавшихся…
Далек тот сорок первый год,
год отступлений и невзгод
но жив он,
               медолюбец тот,
и сладко до сих пор живет.
Когда к трибуне он несет
самоуверенный живот,
когда он смотрит на часы
и гладит сытые усы,
я вспоминаю этот год,
я вспоминаю этот мед.
Тот мед тогда
          как будто сам
по этим —
          этим —
               тек усам.
С них никогда
          он не сотрет
прилипший к ним
          навеки
               мед!
 

1960

Золушка

 
Моя поэзия,
          как Золушка,
забыв про самое свое,
стирает каждый день,
чуть зорюшка,
эпохи грязное белье.
Покуда падчерица пачкается,
чумаза,
          словно нетопырь,
наманикюренные пальчики
девицы сушат врастопыр.
Да,
     жизнь ее порою тошная.
Да,
     ей не сладко понимать,
что пахнет луком и картошкою,
а не шанелью номер пять.
Лишь иногда за все ей воздано —
посуды выдраив навал,
она спешит,
          воздушней воздуха,
белее белого,
               на бал!
И феей,
          а не замарашкою,
с лукавой магией в зрачках,
она,
     дразня и завораживая,
идет
     в хрустальных башмачках.
Но бьют часы,
               и снова мучиться,
стирать,
     и штопать,
          и скрести
она бежит,
          бежит из музыки,
бежит,
     бежит из красоты.
И до рассвета ночью позднею
она,
     усталая,
          не спит
и, на коленях
          с тряпкой ползая,
полы истории скоблит.
В альковах сладко спят наследницы,
а замарашке, —
          как ей быть?! —
ведь если так полы наслежены,
кому-то надо же их мыть.
Она их трет и трет,
          не ленится,
а где-то,
          словно светлячок,
переливается на лестнице
забытый ею башмачок.
 

1960

Заклинание

 
Весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
Пусть я не там с тобой, а где-то вне,
такой далекий, как в другой стране, —
на длинной и прохладной простыне
покойся, словно в море на спине,
отдавшись мягкой медленной волне,
со мной, как с морем, вся наедине.
 
 
Я не хочу, чтоб думала ты днем.
Пусть день перевернет все кверху дном,
окурит дымом и зальет вином,
заставит думать о совсем ином.
О чем захочешь, можешь думать днем,
а ночью – только обо мне одном.
 
 
Услышь сквозь паровозные свистки,
сквозь ветер, тучи рвущий на куски,
как надо мне, попавшему в тиски,
чтоб в комнате, где стены так узки,
ты жмурилась от счастья и тоски,
до боли сжав ладонями виски.
 
 
Молю тебя – в тишайшей тишине,
или под дождь, шумящий в вышине,
или под снег, мерцающий в окне,
уже во сне и все же не во сне —
весенней ночью думай обо мне
и летней ночью думай обо мне,
осенней ночью думай обо мне
и зимней ночью думай обо мне.
 

1960

«Людей неинтересных в мире нет…»

С. Преображенскому

 
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы – как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
 
 
А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.
 
 
У каждого – свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.
 
 
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой…
Все это забирает он с собой.
 
 
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!
 
 
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
 
 
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.
 
 
Уходят люди… Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
 

18 февраля 1961, Бакуриани

«Хотят ли русские войны…»

 
Хотят ли русские войны?
Спросите вы у тишины
над ширью пашен и полей
и у берез и тополей.
 
 
Спросите вы у тех солдат,
что под березами лежат,
и вам ответят их сыны,
хотят ли русские войны.
 
 
Не только за свою страну
солдаты гибли в ту войну,
а чтобы люди всей земли
спокойно видеть сны могли.
 
 
Под шелест листьев и афиш
ты спишь, Нью-Йорк, ты спишь,
                              Париж.
Пусть вам ответят ваши сны,
хотят ли русские войны.
 
 
Да, мы умеем воевать,
но не хотим, чтобы опять
солдаты падали в бою
на землю грустную свою.
 
 
Спросите вы у матерей.
Спросите у жены моей.
И вы тогда понять должны,
хотят ли русские войны.
 

1961, Куба

«Всегда найдется женская рука…»

 
Всегда найдется женская рука,
чтобы она, прохладна и легка,
жалея и немножечко любя,
как брата, успокоила тебя.
 
 
Всегда найдется женское плечо,
чтобы в него дышал ты горячо,
припав к нему беспутной головой,
ему доверив сон мятежный свой.
 
 
Всегда найдутся женские глаза,
чтобы они, всю боль твою глуша,
а если и не всю, то часть ее,
увидели страдание твое.
 
 
Но есть такая женская рука,
которая особенно сладка,
когда она измученного лба
касается, как вечность и судьба.
 
 
Но есть такое женское плечо,
которое неведомо за что
не на ночь, а навек тебе дано,
и это понял ты давным-давно.
 
 
Но есть такие женские глаза,
которые глядят всегда грустя,
и это до последних твоих дней
глаза любви и совести твоей.
 
 
А ты живешь себе же вопреки,
и мало тебе только той руки,
того плеча и тех печальных глаз…
Ты предавал их в жизни столько раз!
 
 
И вот оно – возмездье – настает.
«Предатель!» – дождь тебя наотмашь бьет.
«Предатель!» – ветки хлещут по лицу.
«Предатель!» – эхо слышится в лесу.
 
 
Ты мечешься, ты мучишься, грустишь.
Ты сам себе все это не простишь.
И только та прозрачная рука
простит, хотя обида и тяжка,
 
 
и только то усталое плечо
простит сейчас, да и простит еще,
и только те печальные глаза
простят все то, чего прощать нельзя.
 

1961, Куба

Ирпень

 
Я так много когда-то тебе обещал,
ну а дать ничего не могу —
                         обнищал.
Обещал тебе нас в синеве и листве,
на зеленой листве,
               голова к голове,
и по вишне прохладной за каждой щекой,
и томительно пахнущий сеном покой.
Мы хотели в Ирпень,
               в полудрему и лень,
где, наверное, есть тот обрыв или пень,
на котором писал под левкои и лес,
убегая сюда,
               гениальный беглец…
Но сегодня нельзя убежать никуда
от стыда за историю,
               как от суда.
Льют по-лютому ливни,
               безжалостно льют,
размывая надежды на мир и уют
для тебя и меня,
          в синеве и листве,
на зеленой траве,
          голова к голове…
Лакировщики борщ поглощают,
                    урча.
Видный критик подходит —
                    он мне до плеча.
Но он все-таки треплет меня по плечу:
«Вот сейчас вы такой, как давно я хочу.
Не попались на удочку лестной молвы
и к гражданской тематике вырвались вы…»
Я в глазах твоих вижу презренье и стыд.
Похвалою его
          для тебя я убит.
Ты не верь —
          я не тот,
               я не тот,
                    я не тот!
Просто весь я раздроблен,
                    как в паводок плот.
Этот критик – он врет.
               Ты не слушай вранья!
Мои щепки ему по душе,
               а не я!
Ну а ты говоришь:
          «Нет,
               ты именно тот.
Ты не плот, а эпохой взлелеянный плод.
Ты – любимчик эпохи,
               примерный сынок…» —
и прекрасный твой взгляд нестерпимо жесток.
Говоришь ты —
          эпоха мне кровная мать.
Разве мать, она может калечить,
               ломать?
Как коня, хомутали меня хомутом.
Меня били кнутом,
               усмехаясь притом.
А сегодня мне пряники щедро дают.
Каждый пряник такой
               для меня, словно кнут…
Что – я этой эпохи лелеемый сын?
Оцепляется проволокой Берлин,
и в ООН по пюпитру чуть-чуть под хмельком
обнаглевший хозяйственник бьет башмаком.
Погляди на него – вот эпохи дитя.
Разыгралось дитя, и уже не шутя.
Нет квартиры у нас. Он на это плюет,
за ракетой ракету готовя в полет.
Над Ирпенью
          сырая осенняя мгла.
Лакировщики мрачно играют в козла.
Голодает Россия, нища и боса,
но зато космонавты летят в небеса.
Я страшней обнищал —
          я душой обнищал.
Ты прости, что так много тебе обещал.
 

Август 1961, Ирпень

Страхи

 
Умирают в России страхи,
словно призраки прежних лет,
лишь на паперти, как старухи,
кое-где еще просят на хлеб.
 
 
Я их помню во власти и силе
при дворе торжествующей лжи.
Страхи всюду, как тени, скользили,
проникали во все этажи.
 
 
Потихоньку людей приручали
и на все налагали печать.
Где молчать бы – кричать приучали
и молчать – где бы надо кричать.
 
 
Страхи нас пробирали морозом,
только вспомнишь – и вздрогнешь теперь,
тайный страх перед чьим-то доносом
или страх перед стуком в дверь.
 
 
Ну а страх говорить с иностранцем —
с иностранцем-то что, а с женой?
Ну а страх беспредельный – остаться
после маршей вдвоем с тишиной?
 
 
Не боялись мы строить в метели,
уходить под снарядами в бой,
но боялись порой смертельно
разговаривать сами с собой.
 
 
Будь свободна, как Волга в разливе,
но запомни те страшные дни,
победившая страхи Россия,
и бесстрашье свое сохрани!
 
 
Совесть – главное наше богатство.
Пожелаем нам всем одного:
только совести нашей бояться,
ну а кроме нее – никого.
 
 
Пусть не смеет ни пытки, ни плахи
воскресить на Руси кто-нибудь.
Пусть уж если останутся страхи —
это страхи людей обмануть.
 
 
И когда я пишу эти строки
и порою невольно спешу,
то пишу их в единственном страхе —
что не в полную силу пишу.
 

1962

Наследники Сталина

 
Безмолвствовал мрамор.
          Безмолвно мерцало стекло.
Безмолвно стоял караул,
          на ветру бронзовея.
А гроб чуть дымился.
          Дыханье из гроба текло,
когда выносили его
          из дверей Мавзолея.
Гроб медленно плыл,
          задевая краями штыки.
Он тоже безмолвным
          был —
               тоже! —
но грозно безмолвным.
Угрюмо сжимая набальзамированные кулаки,
в нем к щели глазами приник
          человек, притворившийся мертвым.
Хотел он запомнить всех тех,
                    кто его выносил —
рязанских и курских молоденьких новобранцев,
чтоб как-нибудь после
               набраться для вылазки сил,
и встать из земли,
          и до них, неразумных, добраться.
Он что-то задумал.
          Он лишь отдохнуть прикорнул.
И я обращаюсь
          к правительству нашему с просьбою:
удвоить,
          утроить у этой стены караул,
чтоб Сталин не встал
               и со Сталиным – прошлое.
Мы сеяли честно.
               Мы честно варили металл,
и честно шагали мы,
               строясь в солдатские цепи.
А он нас боялся.
          Он, верящий в цель, не считал,
что средства должны быть достойными цели.
Он был дальновиден.
               В законах борьбы умудрен,
наследников многих
          на шаре земном он оставил.
Мне чудится,
          будто поставлен в гробу телефон.
Кому-то опять сообщает свои указания Сталин.
Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не сдался.
          Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли
          из Мавзолея
                    его.
Но как из наследников Сталина
                    Сталина вынести?
Иные наследники розы в отставке стригут,
а втайне считают,
               что временна эта отставка.
Иные
     и Сталина даже ругают с трибун,
а сами
     ночами
               тоскуют о времени старом.
Наследников Сталина, видно, сегодня не зря
хватают инфаркты.
               Им, бывшим когда-то опорами,
не нравится время,
               в котором пусты лагеря,
а залы,
     где слушают люди стихи,
                    переполнены.
Велела не быть успокоенным Родина мне.
Пусть мне говорят: «Успокойся…» —
          спокойным я быть не сумею.
Покуда наследники Сталина живы еще на земле,
мне будет казаться,
               что Сталин еще в Мавзолее.
 

1962

Это стихотворение было написано сразу после выноса Сталина из Мавзолея.

Однако наследники Сталина были еще сильны. Даже редактор «Нового мира» Твардовский сказал мне с мрачной иронией: «Спрячьте куда-нибудь подальше эту антисоветчину от греха подальше…» Я начал читать его на своих выступлениях – часть зрителей возмущенно покидала зал. Председатель Союза писателей РСФСР Л. Соболев обвинил меня в том, что использую общественную трибуну для антисоветских вылазок. По совету В. Косолапова я передал стихотворение помощнику Хрущева В. Лебедеву. Он потребовал от меня некоторых поправок, и я уехал на Кубу. Прошло несколько месяцев, и вдруг во время Карибского кризиса Микоян привез с собой номер «Правды», где стихотворение успело появиться. Лебедев подсунул его Хрущеву в Абхазии, когда тому рассказывали о сталинском терроре на Кавказе. Хрущев послал стихи в «Правду» на военном самолете, и они были опубликованы 21 октября, став сенсацией. Группа партработников, не зная, что сам Хрущев дал указание печатать эти стихи, написала ему письмо с обвинениями редактора «Правды» Сатюкова в антипартийном поступке.

В библиографический справочник 1984 года не разрешили включить даже название стихотворения. (Впервые было напечатано в книге лишь в 1989 году – через 27 лет!)

Картинка детства

 
Работая локтями, мы бежали, —
кого-то люди били на базаре.
Как можно было это просмотреть!
Спеша на гвалт, мы прибавляли ходу,
зачерпывали валенками воду
и сопли забывали утереть.
 
 
И замерли. В сердчишках что-то сжалось,
когда мы увидали, как сужалось
кольцо тулупов, дох и капелюх,
как он стоял у овощного ряда,
вобравши в плечи голову от града
тычков, пинков, плевков и оплеух.
 
 
Вдруг справа кто-то в санки дал с оттяжкой.
Вдруг слева залепили в лоб ледяшкой.
Кровь появилась. И пошла всерьез.
Все вздыбились. Все скопом завизжали,
обрушившись дрекольем и вожжами,
железными штырями от колес.
 
 
Зря он хрипел им: «Братцы, что вы, братцы…» —
толпа сполна хотела рассчитаться,
толпа глухою стала, разъярясь.
Толпа на тех, кто плохо бил, роптала,
и нечто, с телом схожее, топтала
в снегу весеннем, превращенном в грязь.
 
 
Со вкусом били. С выдумкою. Сочно.
Я видел, как сноровисто и точно
лежачему под самый-самый дых,
извожены в грязи, в навозной жиже,
все добавляли чьи-то сапожищи,
с засаленными ушками на них.
 
 
Их обладатель – парень с честной мордой
и честностью своею страшно гордый —
все бил да приговаривал: «Шалишь!..»
Бил с правотой уверенной, весомой,
и, взмокший, раскрасневшийся, веселый,
он крикнул мне: «Добавь и ты, малыш!»
 
 
Не помню, сколько их, галдевших, било.
Быть может, сто, быть может, больше было,
но я, мальчишка, плакал от стыда.
И если сотня, воя оголтело,
кого-то бьет, – пусть даже и за дело! —
сто первым я не буду никогда!
 

20 апреля 1963, Коктебель

Граждане, послушайте меня

Д. Апдайку

 
Я на пароходе «Фридрих Энгельс»,
ну а в голове – такая ересь,
мыслей безбилетных толкотня.
Не пойму я – слышится мне, что ли,
полное смятения и боли:
«Граждане, послушайте меня…»
 
 
Палуба сгибается и стонет,
под гармошку палуба чарльстонит,
а на баке, тоненько моля,
пробует пробиться одичало
песенки свербящее начало:
«Граждане, послушайте меня…»
 
 
Там сидит солдат на бочкотаре.
Наклонился чубом он к гитаре,
пальцами растерянно мудря.
Он гитару и себя изводит,
а из губ мучительно исходит:
«Граждане, послушайте меня…»
 
 
Граждане не хочут его слушать.
Гражданам бы выпить да откушать
и сплясать, а прочее – мура!
Впрочем, нет, – еще поспать им важно…
Что он им заладил неотвязно:
«Граждане, послушайте меня…»?
 
 
Кто-то помидор со смаком солит,
кто-то карты сальные мусолит,
кто-то сапогами пол мозолит,
кто-то у гармошки рвет меха.
Но ведь сколько раз в любом кричало
и шептало это же начало:
«Граждане, послушайте меня…»
 
 
Кто-то их порой не слушал тоже.
Распирая ребра и корежа,
высказаться суть их не могла.
И теперь, со вбитой внутрь душою,
слышать не хотят они чужое:
«Граждане, послушайте меня…»
 
 
Эх, солдат на фоне бочкотары,
я такой же – только без гитары…
Через реки, горы и моря
я бреду и руки простираю
и, уже охрипший, повторяю:
«Граждане, послушайте меня…»
 
 
Страшно, если слушать не желают.
Страшно, если слушать начинают.
Вдруг вся песня, в целом-то, мелка,
вдруг в ней все ничтожно будет, кроме
этого мучительного, с кровью:
«Граждане, послушайте меня…»?!
 

29 сентября 1963, Ангара,

пароход «Фридрих Энгельс», Иркутск – Братск

«Пришли иные времена…»

 
Пришли иные времена.
Взошли иные имена.
 
 
Они толкаются, бегут.
Они врагов себе пекут,
приносят неудобства
и вызывают злобства.
 
 
Ну а зато они – «вожди»,
и их девчонки ждут в дожди
и, вглядываясь в сумрак,
украдкой брови слюнят.
 
 
А где же, где твои враги?
Хоть их опять искать беги.
Да вот они – радушно
кивают равнодушно.
 
 
А где твои девчонки, где?
Для их здоровья на дожде
опасно, не иначе —
им надо внуков нянчить.
 
 
Украли всех твоих врагов.
Украли легкий стук шагов.
Украли чей-то шепот.
Остался только опыт.
 
 
Но что же ты загоревал?
Скажи – ты сам не воровал,
не заводя учета,
все это у кого-то?
 
 
Любая юность – воровство.
И в этом – жизни волшебство:
ничто в ней не уходит,
а просто переходит.
 
 
Ты не завидуй. Будь мудрей.
Воров счастливых пожалей.
Ведь как ни озоруют,
их тоже обворуют.
 
 
Придут иные времена.
Взойдут иные имена.
 

10 октября 1963, Гульрипш

Любимая, спи…

 
Соленые брызги блестят на заборе.
Калитка уже на запоре.
                    И море,
дымясь, и вздымаясь, и дамбы долбя,
соленое солнце всосало в себя.
Любимая, спи…
                    Мою душу не мучай.
Уже засыпают и горы и степь.
И пес наш хромучий,
               лохмато-дремучий,
ложится и лижет соленую цепь.
И море – всем топотом,
               и ветви – всем ропотом,
и всем своим опытом —
               пес на цепи,
а я тебе – шепотом,
               потом – полушепотом,
потом – уже молча:
               «Любимая, спи…»
Любимая, спи…
          Позабудь, что мы в ссоре.
Представь:
          просыпаемся.
               Свежесть во всем.
Мы в сене.
          Мы сони.
               И дышит мацони
откуда-то снизу,
          из погреба, —
                    в сон.
О, как мне заставить
               все это представить
тебя, недоверу?
          Любимая, спи…
Во сне улыбайся
          (все слезы отставить!),
цветы собирай
          и гадай, где поставить,
и множество платьев красивых купи.
Бормочется?
          Видно, устала ворочаться?
Ты в сон завернись
          и окутайся им.
Во сне можно делать все то,
               что захочется,
все то,
     что бормочется,
               если не спим.
Не спать безрассудно,
          и даже подсудно, —
ведь все,
          что подспудно,
               кричит в глубине.
Глазам твоим трудно.
               В них так многолюдно.
Под веками легче им будет во сне.
Любимая, спи…
               Что причина бессонницы?
Ревущее море?
          Деревьев мольба?
Дурные предчувствия?
          Чья-то бессовестность?
А может, не чья-то,
          а просто моя?
Любимая, спи…
          Ничего не попишешь,
но знай,
          что невинен я в этой вине…
Прости меня – слышишь? —
          люби меня – слышишь? —
хотя бы во сне,
          хотя бы во сне!
Любимая, спи…
          Мы на шаре земном,
свирепо летящем,
          грозящем взорваться, —
и надо обняться,
          чтоб вниз не сорваться,
а если сорваться —
          сорваться вдвоем.
Любимая, спи…
          Ты обид не копи.
Пусть сонники тихо в глаза заселяются.
Так тяжко на шаре земном засыпается,
и все-таки —
          слышишь, любимая? —
                              спи…
И море – всем топотом,
          и ветви – всем ропотом,
и всем своим опытом —
               пес на цепи,
и я тебе – шепотом,
          потом – полушепотом,
потом – уже молча:
          «Любимая, спи…»
 

11 октября 1963, Гульрипш

Разбудил Галю среди ночи, стал ей читать. Вдруг увидел, что стихи подействовали: спит.