Текст книги "Ермак. Том II"

У Карачи не хватило мужества сказать правду хану. Он склонился перед Кучумом и скорбно оповестил:

– Она больна… Страшные струпья покрыли ее лицо…

Хан отодвинулся от мурзы. Потом задумался, нервно теребя редкие седые волосы в бороде, но думал уже не о Сузге, а о своем:

«Степь вспоила и вскормила меня, – подумал он и решительно поднял голову: – Она даст мне и силы снова выйти против русских!»

Хан поднялся и сказал Караче, всем мурзам и князьям, которые толпились в его шатре:

– Садитесь на коней. Вот стрела моя, и пусть она облетит все аилы[32]32
  Аил – селение.


[Закрыть], пастбища и становища. Слава аллаху, он пошлет нам воинов пылких и смелых. Мы вернем Искер, все наши земли и все наши воды!

Он передал ближайшему мурзе стрелу, и тот поспешно вышел из шатра. Один за другим выходили близкие хана и садились на оседланных резвых коней…

Из-за туч вырвалась луна, осветила Искер и засверкала на водах Иртыша, когда Кучум поднялся в седло и поехал по кривым улочкам своего становища. Светились огни, и во дворах плакали женщины.

Опустив голову, старый хан безмолвно выехал из Искера. Темный холм высоко поднимался в мрачном небе, а впереди шумела печальная роща, роняя последнюю листву. Это – старое ханское кладбище, и Кучум невольно замедлил бег коня.

Остро пахнет осенний прелый лист, среди оголенных кустов белеют каменные надгробия. И сразу Кучума окружили видения прошлого.

Вот высится могила его брата Ахмета-Гирея. Его убили подосланные убийцы из Бухары. Брат, подобно ему, был великий женолюбец и взял в жены дочь бухарского князя Шигея – чернобровую двенадцатилетнюю девочку Салтаным. Скоро он пресытился ею и отдал своему конюху Аисе, чем нанес роду Шигея оскорбление. Шигей и подослал убийц.

«Ах! – крепко сжал удила Кучум. – До сих пор не отомстил за Ахмет-Гирея. Ради этого стоит жить!» – Хан стегнул по коню, копыта часто застучали по каменистой земле, мелькнуло надгробие первой жены Кучума – Галсыфат… «Как давно это было!» – скорбно подумал хан.

Кругом был мрак и бесприютность. Мурзы скакали в отдалении молча, и такая смертная, невыносимая тоска овладела ханом, что он сомкнул глаза, чтобы никуда не смотреть и ничего не видеть.

Часть 6. Сибирская землица

Глава первая

Татарские скопища рассеялись, как пороховой дым в поле. После беспрестанного шума битвы – криков исступленных в злобе людей, стонов раненых, лязга мечей и грохота каленых ядер – на Чувашском мысу вдруг наступило глубокое безмолвие. На высоком холме не развевался больше на длинном шесте белый хвост – Кучумово знамя. Опустел ханский шатер, подле него остались лишь многочисленные перепутанные следы конских копыт да под осенним ветром сиротливо покачивалась помятая горькая полынь. Нарушая грустное безмолвие, зловеще каркали вороны, стаями налетевшие на место отгремевшего побоища. Они остервенело терзали мертвые тела, раздувшиеся туши погибших коней и дрались из-за добычи, хотя ее было вдоволь. Холмы, яр и равнина пестрели телами татар и казаков. Они раскиданы были и на береговых обрывах, и на валах, и во рвах, и на засеках. Изредка перекликались голоса: сотники с казаками обыскивали топкий берег и яр, подбирали покалеченных товарищей, относили в стан, а мертвых – к братской могиле.

Сняв шелом и прижав его к груди, Ермак, тяжело ступая, шел по бранному полю. На душе лежала скорбь – среди великого множества вражьих трупов он узнавал своих недавних соратников. Склонив голову, он долго всматривался в бородатое посеченное лицо, в померкшие глаза рослого богатыря, зажавшего в руке тяжелую секиру, которая посшибала немало татарских голов.

– Храбрый и непомерной силы был казак Роман Колесо! Вечная память тебе и другим нашим, положившим живот свой за великое дерзание! – Атаман низко поклонился телу донца. – Браты, с честью предадим его земле.

За Ермаком склонили головы атаманы Иван Кольцо, Гроза, Пан и Матвей Мещеряк, сопровождавшие его в печальном шествии…

Всегда веселый, разудалый и насмешливый, Иван Кольцо присмирел.

– Эх, батька, – с грустью прошептал он. – Каких сынов спородил тихий Дон, и вот где они сложили свои буйные, неугомонные головушки!

Ермак выпрямился, в суровых глазах блеснул огонь.

– На то пошли, Иванко! Не купцы мы, не бояре и не приказные, чтобы умирать в перинах от хворостей; казаку положена смерть в сече, в бранном поединке! Правда твоя, из многих сел, из разных краев сошлись мы на путь-дорожку, и у каждого была своя матушка, ронявшая над колыбелью слезы тревог и радости. Но и дело, на которое пошли мы, велико! Уложило оно героев в единую братскую могилу. И мир им – великим воинам! Помянет их Русь!

Кольцо молча кивнул головой, понурился.

Неподалеку, под березонькой, вырыта глубокая могила, подле нее складывали в ряд боевых братков. Со всего бранного поля снесли бережно сто семь павших товарищей. Поп Савва разжигал кадило, синий дымок горючей смолки потянулся витками к хмурому небу. Трепетали на ветру воинские хоругви. Подошли атаманы с обнаженными головами и стали подле них. Началась панихида. Поп Савва в холщовой рясе с волнением отпевал убиенных. Со многими из них он побывал и под Азовом, и в Астрахани, и в Сарайчике, пошумел и на Каспии, и на Волге-реке, а сейчас вот они, улеглись рядами навсегда. Он каждого знал в лицо и помнил по имени.

Дрогнувшим голосом он возгласил вечную память, и казаки стали укладывать тела в могилу. Тяжело опустив плечи, стоял перед ямой Ермак, но не слезы и отчаяние читались в его лице. Мрачным огнем осветилось оно, и были в нем и скорбь по товарищам, и ненависть к врагу, и упорная, как железо, воля – все вынести и все одолеть. Ермак бросил три горсти стылой земли в могилу и негромко сказал:

– Прощайте, други, навеки прощайте! Рано легли вы, рано оставили нас! Ну что ж, мы живы и продолжим ваш тяжкий путь! – Взглянув на водружаемый над могилой деревянный крест, он возвысил голос: – Все на земле разрушится, истлеет, и древо это отстоит свое, только одно не поддастся времени – ваша нетленная слава!

С грустным раздумьем взирали атаманы и казаки на выраставший перед ними широкий могильный холм.

Вечерело. Густая синь опускалась на поля и холмы. Отпировали свой кровавый пир вороны и с граем улетели в густую рощу. Ермак надел шелом и медленно пошел к становищу. Дорогой снова возникли мысли о делах, о Кучуме. Где хан Кучум? Что ждет казаков впереди? Сказывали перебежчики – Искер недалеко. Высоки валы и тыны вокруг ханского городища! Соберет ли Кучум свежее войско?

Чутье опытного воителя подсказывало ему, что разгромлены главные силы врага и не скоро хан наберет новое войско. Да и окрепнет ли? Может быть, под корень рубанули татарское могущество?..

На берегу, под яром, словно овечья отара, сбились в кучу пленники. Обозленные казаки стерегли их. Ермак медленно подошел к толпе. Жалкие, перепуганные остяки и вогулы пали ниц и закричали жалобно.

«О пощаде просят», – догадался Ермак и махнул рукой.

– Мир вам, уходите подобру! А это кто? – спросил он, указывая на скуластых смуглых пленников.

– Уланы, батько! – не скрывая злобы, сказал Гроза. – Кучумовы злыдни! Дозволь их…

Ермак встретился с волчьим взглядом рослого улана. «Ишь, зверюга! Отпусти – опять отплатит кровью», – и махнул рукой:

– Долой головы!

Уланы закричали, но Ермак круто повернулся и зашагал прочь. Матвей Мещеряк спросил его:

– А с вражьими телами как?

– В Иртыш! – приказал Ермак. – Панцири, саадаки, мечи, рухлядь всему казачьему войску!

У реки запылали костры, казаки обогревались. Наползал промозглый туман. Над таганами вился пар. В стане раздалась песня.

«Жив казачий дух! Непреклонен русский человек! – подумал атаман. – Отдыхайте, набирайтесь сил, браты. Скоро на Искер, нет нам ходу назад!» – Он ускорил шаг и подошел к ватаге у костра.

Высокий старик с длинными седыми усами, здоровый, обветренный, внезапно спросил Ермака:

– А куда, батько, поведешь нас дале?

– А ты чего хочешь, казаче? – тепло улыбаясь, спросил Ермак.

Не сразу ответил старый рубака. Подумал, прикинул и сказал:

– Страшная хворость – тоска по родине, но сильный человек всегда поборет ее думкой о счастье всей отчизны. Забрались мы, батько, далеко-предалеко в сибирскую сторонушку. Кровью ее оросили, и стала она родной. Тут нивам колыхаться, стадам пастись, русской песне – приволье. Веди нас, Ермак Тимофеевич, на Искер, в курень самого хана Кучума! С высоких яров Искера виднее все станет!

– Верно сказал, казак! – подхватили товарищи. – По горячему следу гони зверя!

Ермак в раздумье взял из рук Ильина дубину – добрый дубовый корень, окованный железом:

– Эх, и дубинушка, добра и увесиста, била по купцу и боярину, а ныне по хану-татарину! Так о чем вы, молодцы?

– А о том, что не тужи, батько, добудем курень Кучума! – ответил Кольцо, и лицо его, озаренное отсветом костра, показалось совсем молодым.

– Верю вам, браты, – с тихой лаской отозвался атаман. – Кончилось золотое летечко, сыро и слепо стало кругом, но осилим мы страдную дорогу и доберемся до Искера!

Ночная мгла укрыла все, и лишь звезды, как птицы, тихо плыли из конца в конец, мерцая над темной землей. Казаки стали ужинать под осенним холодным небом.

До Искера – ханской столицы – осталось шестнадцать верст. Отдохнувшие казаки в боевых порядках двинулись восточным берегом Иртыша по следам Кучума. Остерегаясь татарского коварства, Ермак оградился от внезапного нападения дозорами. Быстрые конники незаметно проникали всюду, но ничто не нарушало больше покоя сибирской земли. Над бурыми иртышскими ярами простиралась невозмутимая тишина. На лесных тропах и дорогах не встречались теперь ни воинственные всадники, высматривающие казаков, ни пешие татары. После полудня как-то сразу поредел лес, смолк шум лиственниц, и вдруг, словно по волшебству, распахнулся простор и вдали, на высокой сопке, как призрачное видение, в сиреневой дымке встало грозное татарское городище. Казаки притихли, замедлили шаг. Ермак властным движением вскинул руку:

– Вот он – ханский курень, сердце кучумово! Браты мои, не дадим ворогу опомниться, воспрянуть силой. Понатужимся и выбьем хана с насиженного гнездовья!

– Веди, батька! Пора на теплое зимовье. За нас не тревожься, не выдадим, чести казачьей не посрамим! – одобрение загомонило войско, вглядываясь в синие сопки.

Извиваясь змеей, дорога поднималась в гору. С каждым шагом все круче становилась черная сопка с высоким зубчатым тыном и островерхими крышами сторожевых башен. В зловещем безмолвии вставала вражья крепость, низкие тучи лениво проплывали над нею, да кружилась стая воронья, наводя уныние на душу.

– Дозволь, батька, с ходу ударить! – предложил Кольцо.

Ермак не отозвался, быстрым зорким взглядом обежал дружину. Поредело воинство; но еще были в нем сильные, смелые рубаки и беззаветные товарищи. Оборванные, с взлохмаченными бородами, исцарапанные, с засохшей кровью на лицах, в семи водах мытые, ветрами обвеянные, в боях опаленные, – казаки имели суровый, закаленный вид и в самом деле были сильным воинством. Но утомились они до крайности.

– Нет! – ответил Ермак. – Выведаем и тогда на слом пойдем!

В сумерки казаки подошли к городищу. По скату, как бестолковая овечья отара, лепились в беспорядке глинобитные лачуги. К Ермаку привели пленного татарина.

– Что за становище? – спросил атаман.

– Я был тут, возил ясак, – готовно отозвался пленник. – Алемасово! Тут жил шорник, сапожник, кузнец, гончар, много-много мастер. Теперь пуста…

– Куда схоронились мастера?

– Не знаю. Давно Искер не ходил, – растерянно пояснил татарин.

Алемасово было безлюдно, пусто. Походило на то, что люди укрылись за тыном крепости. Казачья дружина вступила в брошенное селение. На площадке длинный караван-сарай, сложенный из сырца-кирпича. На шесте, высоко, сверкает серп полумесяца. Все было так, как в былые годы в Астрахани. Кругом теснились лачуги, кузницы, но жизнь ушла из них. Не звучало железо на наковальнях, не было и товаров в караван-сарае. Все обветшало, выглядело убого.

За Алемасовом круто поднимался высокий вал, за ним – второй, третий. На краю ската – высокий палисад из смолистых лесин. Из-за него, укрываясь, можно метать во врага стрелы и камни, обливать горячим варом. Но безмолвна и мрачна грозная крепость. Ни огонька, ни человеческого голоса, ни лая псов.

Ермак до утра не решился напасть на Искер – пусть отдохнут и обогреются воины. Под звездным небом запылали костры. На дорогах к городку стали дозоры.

Много раз Ермак выбирался из-под овчины и по густой росе подходил к мертвому Искеру. Осенняя ночь – долгая, студеная. Кругом во тьме шумит, ропщет угрюмая тайга. Над Иртышем поет ветер, и сердитая волна набегает на берег. Атаман молчаливо глядел на темный вал и высокие тыны, смутно темневшие в неверном свете молодого месяца, а перед мысленным взором его проносился тяжелый пройденный путь. В юности на плотах камские бурлаки сказывали ему сказы о сибирской землице. Оттуда, из-за Камня, набегали на строгановские городки злые и наглые всадники-татары и били, грабили крестьянскую бедноту и солеваров. Строгановы отсиживались за крепкими заплотами. Ах, как хотелось тогда крепкому, с широкой костью Ермаку переведаться силой с татарскими лучниками! Потом на Волге, в Жигулях, мерещилась Сибирь. Сколько переговорено с Иванкой Кольцо о казачьем царстве. И вот прошли годы, и он явился с казачьей ватагой на Чусовую. Тут понял, что не во сне и не в мечтах он собрался в сибирскую сторонушку. Сколько рек проплыли, сколько битв осталось позади, но самая страшная – под Чувашским мысом. Перед ней, в городке Атике, он пережил страшную ночь. Тогда заколебалось казачье воинство и заспорило – принимать ли бой с ратью Кучума? На каждого казака приходилось двадцать татар! Выдержали, сломили врага. Тот, кто смело смотрит в глаза беде, – от того смерть бежит! Высоки крепостные валы Искера, но могучая казачья сила, как яростная волна, перехлестнет через них.

Одни волны отбегают назад, на смену поднимаются другие… Сильно ли казачество? Ломает и крушит оно все на своем пути одним порывом. Но самая несокрушимая, неиссякаемая сила придет за казачеством. Русь, родимая сторонка! Без нее казаку – конец!

Неспокойные мысли тревожат Ермака. Завтра казаки спросят его: что ждет их впереди? Перед громадой – честным воинством надо ответить твердо и ясно. Правдивая думка легла в душу атамана: «Не быть тут казацкому царству – не устоит оно перед сильной Ордой! И каким будет это царство? Неведомо! Одно красное слово! Станет тут твердой ногой Русь, и тогда сибирская землица потеплеет, отогреется и станет русской! На том и ответ держать казачеству!» – решил Ермак и вернулся в лагерь.

По сырой земле стелется туман; он мешается с дымом костров. Первый луч солнца вырвался из-за синих туч, озарил холмы, тайгу и мрачный Искер. На жухлые травы легли угловатые резные тени. Под солнцем заискрились воинские хоругви. Колеблются знамена. Тихий рокот людской лавины слышится над стылой землей. А с высокого неба серебром падают нежные трубные звуки пролетных лебедей. Ермак – весь стремление стоит под хоругвями и слушает возгласы попа Саввы, который поднимает руки ввысь и ревет басом:

– Даруй нам, боже, победу над супостатом!

Приподнятое настроение владеет казаками. Озорные, они вдруг присмирели и по-ребячьи наивно молятся.

Будто вымерло все в Искере. Никто не показывался из-за тына. Только одинокие чайки с печальным криком проносятся над Иртышом. Скоро и эти, последние, улетят в полдневные страны, а может быть на Волгу, к Астрахани.

Поп Савва закончил молебен, и Ермак, выхватив меч, взмахнул им.

– Браты мои, пришел долгожданный час! – громовым голосом воззвал он. – Долго шли мы сюда, немало казачьих голов легло на перепутьях. Большой ценой оплатили мы эту дорогу. Перед вами сердце Сибири. Верю – бесстрашием и отвагой одолеем последнюю преграду. За мной, браты!

Ермаку подвели коня, он поднялся в седло и поехал впереди. За ним двинулось все войско, готовясь к лихой встрече. Поп Савва поспешно снял епихтрахиль, перепоясал чресла мечом и двинулся со всеми на приступ.

Пошли через Алемасово – серое и грязное. Лачуги брошены, распахнуты двери. Ни одного любопытного глаза. Вот черные, закопченные кузницы, дальше – гончарни с черепками битых горшков. На плоской кровле выставлены в ряд глиняные кувшины и чашки, из проулка потянуло кислятиной от заквашенных кож. Видать, неподалеку живут кожемяки.

Казаки миновали слободу и выбрались к валу. Перед ними лежал глубокий ров, вода ушла из него.

На минуту задержались сотни. И в этот миг с вала, пронзительно крича, сбежал седобородый татарин в рваном малахае. Он упал на колени и пытался схватиться за стремя. Ермак пытливо взглянул на беглеца:

– Переметчик?

– Бачка, бачка, ушли вси! – завопил татарин.

– А Кучум?

– Кучум скакал, мурзы ушли в степь.

– Не может того быть! – вскричал Ермак.

– Аллах велик, зачем врать, – склоняясь, ответил беглец. – Мой стар, верь слову, бачка!

– Иванко, – позвал атаман. – Бери казаков, проверь переметчика. Будь осторожлив, гляди!

Кольцо с десятком конных перебрался через ров и оказался на валу, на виду всего войска.

– Держись, атаман! – закричали, подбадривая, сотни здоровенных глоток.

Иванко исчез за валом. Казаки нетерпеливо толпились у рва. Ермак настороженно следил за тыном: вот-вот провоет злая татарская стрела. Однако ничто не нарушало безмолвия. На скатах валялись брошенные заступы, кайла, корзины, – словно ветром сдуло отсюда защитников. Только следы конских копыт да верблюжьи вмятины бороздили влажную землю.

«От страха бежали», – по следам определил Ермак.

Вон белеет новый мост и на нем, так же как и на дозорных башнях, ни души. И вдруг из распахнутых ворот вымчал всадник, копыта гулко застучали по тесинам.

– Иванко скачет! – закричали казаки и притихли: «Какую весть принесет Иванко? О чем прошумит хват?»

Кольцо лихо осадил коня перед воинством, соскочил и крикнул весело:

– Пуст Искер, батька! Сквозь прошли – безлюдно. Сбег хан Кучум со своего куреня!

Атаман снял шелом, перекрестился:

– Ну, браты, не даром пролита кровь, не внапрасную маялись – решилась наша доля!

– Слава батьке! Любо нам! – закричали казаки.

Ермак повел густой бровью:

– Не то слово, браты. Хвала всему воинству, казацкому терпению. Оно сломило ворога! Вперед, браты, в Искер!

Затрубили трубы, запели свирели, тонко подхватили жалейки, и дед Власий ударил по звонким гуслям.

Вешним потоком забурлило войско – двинулось к мосту. Широко распахнуты тяжелые, окованные узорчатым железом ворота, за ними – кривая улица. Молчат сторожевые башни, тишина таится в переулках. И вдруг все разом наполнилось русским говором.

Сотня за сотней тянулись казаки к площади, на которой высился тонкий, как игла, минарет с золотым серпом полумесяца.

Дома унылы, настежь распахнутые двери хлопали на ветру. У порогов в грязи валялся второпях брошенный скарб. У сараюшки лежал большой верблюд, покинутый хозяином. Тоскливыми большими глазами он провожал казаков.

Искер невелик, грязен, кругом нечистоты. Улица ручейком влилась в площадь. Кругом мазанки, строения из больших кирпичей. Посредине, подле минарета, большой шатер, крытый цветным войлоком и коврами. Вокруг ограда, расцвеченная затейливыми узорами. На длинном шесте, над шатром, раскачивается белый конский хвост. Вот и курень хана Кучума!

Отсюда с большой высоты открывается широкий необъятный простор. Среди холмов и лесов на восток уходит дорога. Ермак вздохнул полной грудью и сказал:

– Сбылось, браты, желанное. Никому не сдвинуть нас отсюда, и николи не зарастет путь-тропа в сибирскую сторонку. Отныне и до века стоять тут Руси! – Твердым и смелым взором Ермак обвел Искер и всю сибирскую землю вокруг – и ту, что виделась, и ту, что нельзя было рассмотреть никакому глазу, – так далеко она простиралась, но которую почувствовал каждый за широким взмахом его руки.

Атаманы всюду выставили караулы, заняли мосты, дозорные башни и сделали непролазными тыны.

Что греха таить, многие кинулись по дворам, отыскивая татарское добро, и брали все, что попадалось под руку.

Ермак и атаманы приблизились к ханскому шатру. Под их коваными сапогами хрустели обломки битой посуды и цветного стекла. Вместе с глиняными черепками валялись осколки редких китайских ваз из разрисованного фарфора. Убегая, хан в злобе разбивал о камни все, что попадалось под руку.

– Гляди, батька, что живорез наробил! – возмущенно выкрикнул Иванка. – Ух, ты!

Ермак поднял глаза, и лицо его стало злым и сумрачным. Перед шатром тянулся ряд кольев, на острия которых были надеты почерневшие головы с выклеванными глазами. На тыну каркал ворон. Атаман вгляделся в мученические лица.

– Остяки да вогулы! – признал он. – За что же смерть приняли? Ах, лиходей!

Поп Савва схватился за меч:

– Самому Кучуму за такое дело башку долой! Сказывали, батька, всех он принуждал принять магометову веру. Наехали из Бухары абызы[33]33
  Абыз – проповедник ислама.


[Закрыть] и муллы, всю Сибирь в мусульманство вогнать хотели. Шейх Хаким понуждал остяков и вогулов принять обрезание. Кто отказывался, тому смерть лютая! Эх вы, горемыки!..

Облезлые черепа грудой валялись и под тыном.

– Словно в зверином логове, – с отвращением сказал Ермак. Полный гнева, он сильным движением сорвал полог и вошел в ханский шатер. За ним последовали атаманы. Сумрак охватил их. Узкие оконца, затянутые бычьими пузырями, скупо пропускали свет. Затхлый воздух был пропитан тяжелым запахом лежалых кож, сырого войлока, тухлого мяса. Посреди шатра, на глинобитном возвышении, темнел погасший мангал, в деревянных шандалах торчали свечи из бараньего сала. Атаман высек огонь и зажег их. Трепетное пламя осветило обширный покой, увешанный коврами и струйчатыми цветными материями. Как зеленые морские волны, спускались сверху шелковые пологи. На пестрых коврах и толстых циновках, заглушавших шаги, валялись пуховики, подушки. В полумраке поблескивала грубая позолота решетчатых переплетов рам. Темным зевом выделялся большой раскрытый сундук. Подле него опрокинутые ларцы, из которых просыпались серебряные запястья, оборванные бусы из лунного камня, гребни из моржовой кости. Тут же валялся бубен. Иванко задел его ногой, и серебряные колокольчики издали нежный звук.

Матвея Мещеряка влекло другое – он отыскивал зерно, крупу, но в шатре, за пологами, хоть шаром покати. На яркой скатерти серебряные тарелки с обглоданными бараньими костями и застывший плов. В углах горы рухляди. Дрожащими руками Матвей стал жадно перебирать ее.

– Ох, и рухлядь! Полюбуйся, батько!

Тут были густые соболиные шкурки, будто охваченные ранней серебристой изморозью, голубые песцы, редкие чернобурые лисы и дымчатые белки. И все легкие, мягкие, под рукой ласково теплели. Перед казаками лежало целое сокровище, но что с ним делать, если не было хлеба?

Повольники с презрением топтали грязными сапогами это богатство. Ходили по шелкам, вытирали ими ноги, рвали их на портянки.

Иванко Кольцо небрежно развалился на ханском троне, отделанном резьбой из моржовой кости, малиновым бархатом и золотом. По сторонам поблескивали серебряные курильницы, распространявшие еле уловимый сладковатый аромат.

– Эх, и жил бардадын! – с презрением выкрикнул казак. – Небось, перед ним бабы нагие плясали. Фу, черт!..

Он осекся под строгим взглядом Ермака.

– Будет тебе о женках думать! – с укоризной сказал атаман. – Гляди, ведь сивый волос на висках пробивается.

– Ранняя седина не старость, батька! – неунывающе откликнулся Кольцо. – Седой бобер на Москве в дорогой цене ходит. Эхх!..

Атаман недовольно хмурился: не нравилось ему жилье Кучума. Не таким он представлял себе Искер.

– Мещеряк, – позвал Ермак соратника. – Перечти добро ханское и сбереги, а сейчас – пир казачеству!

Он вышел из шатра под холодное осеннее солнце. И, несмотря на то, что его охватил пронзительный ветер и над ним нависло серое, скучное небо, бодро зашагал по Искеру. По-хозяйски осмотрел тыны, вал, взобрался на дозорную башню и, оглядывая кучумовское городище, только сейчас понял, какую смертельную рану нанес он хану под Чувашским мысом. Не встать, не подняться больше татарскому воинству!

Внизу неприветливо рокотал Иртыш, шумели высокие кедры, над простором лихой ветер гнал вереницу туч, а в душе Ермака была твердая уверенность. Хотелось ему крикнуть, да так громко, чтобы услышали за Каменным Поясом, чтобы дознались все русские сермяжники:

– Эй, Русь, сметливые и бесстрашные люди, жалуй сюда, на землю, на честный и мирный труд!