Текст книги "Хозяин Каменных гор"

Уставившись в мочальную бороденку дьяка, квартальный вдруг загрохотал хриплым басом:

– Ха-ха-ха! Гвардейцы – известное дело! Пошалили малость! – Он хохотал до колик и хватался за бока. А когда отошел от смеха, вдруг сдвинул брови и поднялся со скамьи. – А это видел? – сунул он под нос Филатки волосатый кулак. – Сгинь, шишига! По-пустому караул кричал! – Он сгреб его за шиворот и выбросил за порог.

Дьячок долго кружил по площадям и улицам, боясь предстать перед управителем. Когда же появился перед ним, поразился: Данилов не топал, не кричал, а повалился на стул и, пуча серые жабьи глаза, все спрашивал:

– Что теперь будет? Куда запропастился Николай Никитич? Матушка ты моя, запорет нас Никита Акинфиевич, сгноит в погребище! Ох, милые мои!

Толстый, плешивый, всегда такой внушительный, он вдруг стал жалким и растерянным.

– Что же ты глядел, дурья твоя голова! – укорял он дьячка.

Филатка потер ладонью длинную тощую шею.

– Где тут было глядеть, когда и свое добро упустил! – скорбно пожаловался он…

Весь день оба обсуждали: куда мог скрыться Демидов? Под страхом батогов допросили кучера, и тот поведал:

– Верно, отвозил барина к Свистунову. Стоял час. Барин загостился, вместо него вышел поручик с ихней сестрицей и сказал: «Отвези в монастырь». Известное дело, отвез…

– А куда же девался Николай Никитич? – наседал на кучера Данилов.

– Господин Свистунов сказал, что барин пешим пошел.

Николенька как в воду канул. С большой осторожностью управитель объявил квартальному о беде. Тот и ухом не повел.

– Закутил барское чадушко! – с насмешкой отозвался он. – В столице всякое видано!

На третий день пришла горшая беда, – в демидовскую контору примчался курьер и объявил Данилову: его благородие гвардии сержанта Демидова князь Потемкин требует!

А где отыскать его благородие гвардии сержанта, если третьи сутки ни его, ни Свистунова?

«Большая гроза будет», – с ужасом подумал Данилов, тщательно обрядился в бархатный кафтан, надел парик и поплелся с повинной к светлейшему. Долго он сидел в обширной приемной, пока его допустили к князю.

Войдя в гостиную, он брякнулся Потемкину в ноги.

В расшитом золотом халате, в туфлях на босу ногу, князь удивленно разглядывал демидовского слугу.

– Ты почему здесь? Мне Демидов нужен! Где он?

– Ваше сиятельство, батюшка, пропал демидовский сынок, ой, пропал! Не сносить мне головы!

– Вставай, дурак! – Потемкин ткнул ногой в бок управителя. – Как так пропал? Где это слыхано, чтобы в Санкт-Петербурге пропал гвардеец? Найти, живо отыскать!

– Ума не приложу, где искать! – взмолился Данилов.

Потемкин запахнул халат, прошелся по комнате. В руках его был длинный черешневый чубук, он затянулся и пустил клубы дыма. Управитель не поднимался с колен. Его беспомощный, растерянный вид разжалобил князя.

– Скажи, борода, за кем Демидов волочился? – улыбаясь, спросил он.

– Дядька сказывал, к монашке приставал…

– О! – удивленно поднял брови Потемкин. – В монастырский курятник забрался сержант. Эх ты, чумазый, вот где надо искать господина сержанта. Живо! Квартальному наказать!

В Новодевичьем монастыре в ту пору поднялся переполох, ударили в набат. Подоспевший к обители Данилов и квартальный диву дались: ни дыма, ни огня. Стало быть, не пожар. Бросились в покои к игуменье Наталии.

– Что стряслось в обители, матушка? – смиренно стали допытываться они. – Ни огня, ни дыма, а набат?

– Ах, голубчики, отцы вы наши! Несчастье совершилось. От века тут подобного не слыхано. В инокиню Катерину бес вселился!

– Не может этого быть, матушка! – поразился квартальный. – В моем околотке да такое… Нет, тут что-то не то, матушка. Бес?..

– Истинно бес! – гневно выкрикнула игуменья. – Судите сами, отцы мои, девица Катерина – сестра поручика Свистунова – мужчиной оказалась!

– Неужели? Господи, да что градоначальник скажет! – завопил в свою очередь квартальный.

– Верно, бес… Он все! Он – враг рода человеческого! Такая девица богомольная, почтительная была – и вдруг… Ах, господи, мы ее с инокиней Еленой в одной келье держали!..

– Да где же этот бес? – просияв, спросил Данилов.

– А там, на колокольне, заперли его. А он, проклятый, в набат! На всю столицу теперь на обитель поношение.

– Благослови, матушка! – Квартальный и управитель бросились к звоннице.

Самая храбрая из инокинь отперла им железную дверь, а другие монашки шарахнулись в сторону. Лица побледнели у них, глаза испуганные. Вот-вот из двери выбежит бес…

Одна Аленушка тихо стояла в отдалении и молчала.

Квартальный вызвал будочника, и тот, погромыхивая алебардой, полез вверх. За ним, опасливо озираясь, стали подниматься Данилов и квартальный. В звоннице было темно, только гул набата, ударяясь о каменные стены, стал гуще, казалось, сверху бросали камни.

– А что, если и в самом деле бес завелся в околотке? – беспокойно закрестился квартальный.

Набат вдруг стих, и сверху раздался крик.

– Эй, кто там? – закричал квартальный.

– Здесь бес, ваше благородие. Тут он! – отозвался будочник. – Держу!

– Давай вниз!

– Да он и сам идет!

По лестнице раздались шаги, и в полумрак притвора спустились двое. Данилов взглянул в лицо монашенки и заорал от радости:

– Николай Никитич, да вы ли это?

Демидов поморщился и нехотя отозвался:

– Не видишь, что ли, грехи замаливал!

Управитель и квартальный бережно усадили Николеньку в карету и покатили. Рядом с ним поместили Филатку.

– Ты его упустил, ты его и стереги! – пригрозил управитель.

Николенька и не думал бежать. Ехал он молча, хмурился. Дьячок вертелся, пыхтел, никак не мог угомониться. Распирало любопытство.

– Ну чего юлой вертишься? – сердито спросил Демидов. – Или блох нахватал в трактире?

Филатка пытливо посмотрел в лицо Николеньки и лукаво спросил:

– Скажи, батюшка, по совести, выгорело ли задуманное?

– Вот о том и горюю, что шуму много, а дела ни на грош! – с обидой отозвался он и отвалился в угол кареты.

Дьячок укоризненно покачал головой:

– Эх, батюшка, ну и простак ты по всем статьям! Где это видано: в курятнике побывать и вернуться без пушинки в зубах! А хлопот, хлопот сколько, и все зря… Э-хе-хе, промазали, господин мой хороший!

7

Вернувшись домой, Николенька нашел на столе большой синий пакет. Он поспешно вскрыл его и прочел предписание немедленно явиться на прием к светлейшему князю Потемкину. Демидов изрядно струсил.

«Ну, будет головомойка за озорство в женской обители!» – со страхом подумал он. Всем был известен необузданный нрав светлейшего. Особенно опасно было попасть под руку разгневанного всесильного вельможи. Николеньке оставалось одно – покориться участи. Он тщательно натянул новенькие лосины, надел в талию сшитый мундир и долго, внимательно разглядывал себя в зеркало. Подле него вертелся Данилов. Он чутьем догадывался о тревоге Николеньки, а самого в это время подмывала радость.

«Вот когда остепенится! Григорий Александрович прижмет хвост, не посмотрит, что демидовский корень!» – утешал себя управитель.

С важным, степенным видом он проводил гвардии сержанта до кареты. Стоя на ступеньке крыльца, Данилов с особым упоением прокричал кучеру:

– Гони к светлейшему.

На сей раз выезд обошелся без дядьки. Огорченный Филатка псом вертелся подле управителя, умильно заглядывая ему в глаза:

– Как там он обойдется без меня, Павел Данилович? Глядишь, и присоветовал бы Николаю Никитичу, какое словцо к месту сказать, направил бы его на добрую стезю.

– Ну, это и без тебя светлейший похлеще сделает!. Непременно пустит по прямой стезе! – насмешливо сказал управитель. – Ты вот что, лучше подале от меня уходи, а то сердце мое кипит. Сам тебе стезю покажу!

Пугливо озираясь, дьячок юркнул в прохладную прихожую. Данилов сладко зевнул и торопливо перекрестил рот:

– Помоги, Господи, избавиться от суеты и беспокойств!..

Между тем Николенька подъехал к дворцу. С трепетом он вступил в разубранные чертоги князя. В приемной, устланной пушистыми коврами, сверкающей залами, золоченой мебелью, толпилось много одетых в парадную форму генералов, важных, в атласных камзолах вельмож. Все они разговаривали вполголоса, с плохо скрываемым беспокойством поглядывая на высокую, изукрашенную бронзой дверь. Никто из них не обратил внимания на скромного сержанта, пробиравшегося в угол.

В приемную торопливо вышел адъютант, краснощекий гвардеец; его мгновенно окружили.

– Светлейший в духе? – приглушенным голосом, косясь на дверь, спросил толстоносый генерал. – Опять хандрит? Ах, боже мой, когда нам солнышко блеснет!

Адъютант поднял голову и торжественно объявил:

– Светлейший изволит сейчас выйти!

В ту же минуту два арапа бесшумно распахнули дверь. Из анфилады раззолоченных покоев величественно, медленно приближался знакомый гигант в лиловом, шитом золотом мундире, усыпанном звездами. Говорок сразу стих, и установилась глубокая тишина. Николенька услышал учащенные удары своего сердца. Грузные шаги раздались совсем близко. Все в приемной склонились в глубоком, почтительном поклоне и с замиранием сердца ждали.

С холодным, строгим лицом, никого не замечая, Потемкин вышел на середину зала. Неуловимый трепет прошел среди ожидающих. Николенька стоял в тени, за спинами вельмож, чувствуя, что у него от страха холодеют руки. Каким маленьким и незаметным показался он себе в эту минуту! Разве до него сейчас князю среди такого блистательного общества?

Светлейший остановил свое единственное око на молоденьком адъютанте, улыбнулся чему-то и вдруг громко сказал:

– Гвардии сержанта Демидова сюда!

Все вздрогнули, удивленно взглянули на юнца с темным пушком на губе. Давно ли он носит форму, а между тем… Потемкин равнодушно повернулся ко всем спиной и, тяжело ступая, пошел в апартаменты. Адъютант предложил Демидову следовать за князем.

«Теперь пропал!» – твердо решил Николенька и безмолвно пошел за Потемкиным.

Бледный сержант проследовал за князем через ряд роскошных покоев. Потемкин безмолвствовал, и это еще больше усиливало тревогу Демидова.

Войдя в диванную, князь присел на широкую софу, поднял на сержанта свой взор. В глубоком глазу циклопа вдруг вспыхнул веселый смех.

– Ну что, сибирский плут, наблудил в обители? – улыбнулся Потемкин, и крупное красивое лицо его подобрело.

– Был грех! – сознался Демидов.

– А скажи, любезный, о чем ты сейчас думал? – улыбаясь, спросил князь.

– А я ни о чем не думал. Со страху умирал, следуя за вами! – чистосердечно признался Николенька.

– Страшен я, что ли? – построжав, спросил Потемкин.

– Совсем другое, ваше сиятельство, – осмелев, пояснил сержант. – Страшно стало, что больше не увижу вас. Прогоните за озорство! А то – страшнее смерти!

– Ну, брат, молодец! – вставая с дивана, сказал Потемкин. – За монашку прощаю. Быль молодцу не укор. Только о сей черной курочке не выходило звонить на весь Санкт-Петербург! Экое кукареку задал, братец!

– Винюсь! – склонил голову Николенька.

– Повинную голову и меч не сечет! Поздравляю, братец, тебя своим адъютантом. Собирайся в путь, а пока поспеши в полк, непременно отдай последний визит командиру…

Радость брызнула из глаз Николеньки, он схватил руку князя и жадно поцеловал ее.

– На всю жизнь обязан вам! – восторженно воскликнул он.

Потемкин улыбнулся и сказал:

– Не думай, что избран ты по капризу! Ради рода твоего сие сотворил. Демидовы – народ крепкий, упорный – дубы! А такие мне на службе нужны. Прощай!..

Николенька откланялся и сияющий выбежал из покоев. Все кинулись к нему с расспросами, но он, отмахиваясь, бросил скороговоркой:

– Извините, спешу, послан светлейшим…

Он вихрем пронесся через приемную, галопом проскочил ступеньки крыльца и, влетев в карету, закричал кучеру:

– Гони в лейб-гвардии Семеновский полк!

Стоило Демидову явиться туда и поведать о своем назначении, как командир обнял его и расцеловал.

– Желаю, господин сержант, удачи! Светлейший умен, деятелен, и вам, господин адъютант, улыбнулась фортуна.

Он учтиво проводил Николеньку до приемной…

Не чуя под собой ног, Демидов бросился к Свистунову. Сонный денщик подал гостю наспех написанную цидульку.

«Демидов, – писал поручик, – извини, не буду дома два дня. Веду фортеции к новой твердыне. Дама черненькая, с пухлой губкой, одно слово – прелесть!»

«А Грушенька? – подумал Николенька и тут же махнул рукой. – Для этой свой брат цыган дороже гвардейца!»

У подъезда Демидову встретились знакомые однополчане, которых невзлюбил Свистунов. Завитые, раздушенные, затянутые в корсеты, они выглядели изысканно. Гвардейские аксельбанты и галуны горели жаром.

– Демидов, пойдем с нами! Наслышаны о твоей фортуне! Попал в случай! – залебезили они перед ним. – Идем, идем, брат! Испытай счастье на зеленом поле.

Они увлекли сержанта в собрание. Демидов не успел опомниться, как очутился за карточным столом. Кругом в клубах дыма ходили офицеры, многие из них, любопытствуя, стояли за креслами у зеленых столиков. Николенька скользнул взглядом по лицу банкомета. Бледнолицый, с тяжелым взглядом свинцовых глаз, он стал быстро метать. Мало смысливший в игре, Николенька внимательно следил за картами. Он высыпал все золото на стол и стал ждать.

А ждать долго не пришлось.

– Ваша бита, сударь! – сухо отрезал банкомет.

Демидов улыбнулся неудаче, отделил пять червонцев.

– Погодите, придет фортуна и ко мне! – пригрозил он. – Валет на né!

Но и в другой раз его ставка была бита. Николеньку охватил азарт.

«Не может того быть, чтобы все время проигрыш!» – подумал он и поставил на все.

Банкомет тщательно перетасовал карты и стал метать.

– И эта, сударь, бита! – ухмыляясь, сказал он.

У Николеньки на лбу выступил холодный пот. Просто не верилось, что в полчаса весь кошелек опустошили.

– Ну что ж, будем играть еще, сударь? – спросил партнер и поощряюще улыбнулся Демидову. – Право, получилось неудобно: впервые встретились, и вы проигрались…

На лице сержанта вспыхнул румянец. Преодолевая смущение, он признался:

– Все червонцы вышли, господа. Не знаю, как и быть.

– Демидов, душа! – вскочил партнер и вкрадчиво предложил: – Мы тебе под офицерское слово верим. Пожалуй в долг! На мелок!

«Отыграюсь! Непременно отыграюсь!» – решил Николенька и согласился:

– Давай в долг!..

Банкомет сбросил карты.

– На сколько?

Николенька решил на все. Но только он произнес крупную сумму, как сморщился, словно от зубной боли.

– Бита!

Руки Демидова задрожали. Он взглянул на груду червонцев и мелок, которым партнер быстро нанес пятерку с четырьмя нулями.

– Пятьдесят тысяч! Не может того быть!

В отчаянии, больше не владея собою, он чужим голосом выкрикнул:

– Не пятьдесят, сударь!

– Пожалуйте, сержант! – скрипучим голосом отозвался банкомет, быстро стасовал карты и выкинул три.

Николенька открыл свои.

– Вам сегодня не везет, сударь. Надо прекратить игру. Сто тысяч за вами! – Он смешал карты, небрежно сгреб червонцы и сухо поклонился Демидову. – Когда прикажете, сударь, прибыть за долгом в контору?

Только сейчас дошло до сознания Николеньки, какую опрометчивость он совершил. Смертельная бледность покрыла его лицо. Он встал, ухватился за край стола.

– Так скоро! А если… если я сейчас стеснен? – пробормотал он.

– Уговор дороже денег, сударь. Карточные долги для офицерской чести обязательны…

Загремели стулья.

– Я, может быть, отыграюсь, господа! – вскричал в отчаянии Николенька.

– Нет, господин сержант, с вами хватит. Да и ваш управитель Данилов вряд ли уплатит! Итак, до завтра! – Офицеры небрежно раскланялись и вышли из зала.

Николенька, с покривившимися губами, готовый заплакать, огляделся. Кругом с сочувствием глядели на него, но молчали.

– Господа, как же это?

– Господин сержант, вы сами допустили промах! – пожалел его седоусый капитан. – Теперь извольте расплачиваться.

«Да они ободрали, ограбили меня!» – хотел закричать Демидов, но промолчал и, пошатываясь, пошел к выходу.

– Не пойман за руку, не вор! – негромко вслед сказал капитан. – Напрасно, сударь, связывались с фанфаронишками.

Николенька не помнил, как в прихожей ему набросили на плечи плащ и он вышел к карете. Обезумевший, он помчался прямо в контору.

– Данилов! – закричал он с порога. – Со мной беда!

– Выходит, их сиятельство Потемкин за озорство ваше рассердились? – радуясь в душе, спросил управитель.

– Никак нет! Пожалован адъютантом! – вспыхнул Николенька и вдруг со всей отчетливостью представил себе беду.

– Так нешто это плохо? Дозвольте, господин, поздравить вас со столь высоким назначением. Батюшка обрадуются!

– Не в этом дело! – бросаясь на стул, отчаянно выкрикнул молодой Демидов. – Я сто тысяч только что проиграл!

Жирное лицо Данилова выразило крайнее изумление.

– Да где же вы столько денег взяли?

– Я в долг играл! – с горечью выпалил Николенька. – Понимаешь, в долг!

– Как это можно в долг, Николай Никитич? Денежки-то батюшкины, а вы руку в них запускаете. Негоже-с!

Лицо управителя побагровело. Тяжело дыша, он полез в карман, вытащил клетчатый платок и отер блестевшую от пота лысину.

– Ах, господин, что вы натворили!! Однако…

Он схватился за большой выпуклый лоб, задумался.

– Разумею я так, карточный долг не подобает платить! – после глубокого раздумья сказал он. – Во-первых, вы, господин, совершенное дитя, во-вторых, расписки не давали!

– А честное слово офицера? – с негодованием перебил его Николенька. – Плати, Данилов!

– Не буду, господин! Шутка ли? – Управитель мешком опустился в кресло. – Не буду… Ох, господи, беда!

– Плати, Данилов! – стоял на своем Николенька. – А не то хуже будет! Я горшую беду тебе учиню… Знаешь, что в таких случаях офицер повинен над собой сделать, коли не в силах выполнить долг чести?

У Данилова от страха отвисла нижняя челюсть, глаза расширились. С нескрываемым ужасом глядел он на Демидова.

– Да что вы, Николай Никитич! Меня тогда ваш батюшка батогами засечет! Помилуй господи, пронеси несчастье великое!..

Он опустил голову и задумался.

«Подумать только, этакие деньги – и придется платить. И кому? Шаромыжникам, шулерам! Ай-яй-яй…»

8

В Нижний Тагил пришло неожиданное сообщение от управляющего санкт-петербургской конторой Данилова, в котором он осторожно доносил хозяину о похождениях наследника. Словно почуяв неладное, Селезень долго мял пакет в руках, рассматривая его на свет, раздумывал, отдать или не отдавать его сегодня Никите Акинфиевичу. Наконец, решившись, осторожно покашливая, он вошел в кабинет хозяина. Демидов сидел перед громоздким дубовым столом. Погрузившись в глубокое мягкое кресло, он утомленно опустил голову и полудремал. Жирные сизые щеки его отвисли, а под глазами темнели отеки. Прикрывая ладошкой рот, Селезень покашлял громче. Никита Акинфиевич поднял усталые глаза.

– С чем явился, старик? – недовольно спросил он.

– Пакет, батюшка, из Санкт-Петербурга с оказией прислан. Должно быть, весточка от Николая Никитича, – протянул синий конверт приказчик.

Демидов жадно схватил пакет, вскрыл его и обеспокоенно забегал глазами по строкам. Лицо Никиты мгновенно налилось багровостью, судорожным движением он скомкал письмо и бросил в угол.

– Подлец! Разоритель! – страшным голосом закричал он. – Отец и деды великим усердием наживали каждую копеечку, а он в одночасье спустил петербургским фанфаронишкам сто тысяч! Погоди ж!

Никита Акинфиевич сердито сорвался с кресла, вскинул над головой большие кулаки и, весь закипая злобой, пригрозил:

– Наследства лишу, беспутный, коли не умеешь беречь отцовское добро! Ты! – прикрикнул он на Селезня. – Беги за попом, пусть духовную перепишет… Вырастили разорителя! Мот! Картежник!..

Он хотел еще что-то выкрикнуть в палящей злобе, но вдруг схватился за сердце, обмяк и грохнулся на пол.

«Господи! – в страхе подумал Селезень. – Второй удар!»

– Батюшка мой! – заголосил он и кинулся к хозяину, схватил тяжелое тело под руки, но, внезапно ставшее громоздким и безвольным, оно выскользнуло на пол.

Приказчик присел рядом и заглянул в лицо хозяина. Полуостекленевшие глаза Демидова поразили Селезня, его сознания коснулась страшная догадка:

«Батюшки, никак, хозяин отходит!»

Из глаз приказчика выкатились скупые слезы. Он выпрямился, взглянул на образа и трижды истово перекрестился:

– Господи, Господи, прости и помоги нам!

В эту минуту Селезню стало жаль не столько хозяина, сколько себя.

«Вот и прошла жизнь, а сколько было суетни и беспокойств. Отлетели радости!» – огорченно подумал он. Ноги старого приказчика отяжелели. Шаркая ими, он вышел в людскую и оповестил:

– Сбегайте за управителем Любимовым. Хозяину дурно!

Прибежали Любимов, лекарь, дворовые люди, уложили тяжелое тело Никиты Акинфиевича на широкий диван. Демидов лежал без движения, у него отнялся язык. Медленно, в безмолвии проходил день, и, по мере того как угасал он, угасал и старый Демидов. К вечеру Никиты Акинфиевича не стало. Пушки оповестили о том Тагильский завод, а над барским домом взвился траурный флаг.

Похоронили Никиту Акинфиевича с великой пышностью. Еще задолго до своей смерти Никита Акинфиевич возвел на кладбище Введенскую церковь. Это каменное сооружение было построено выписанным итальянцем во вкусе эпохи Возрождения. Иноземный художник расписал своды и купол фресками. Лепные украшения делали крепостные мастера… В этой церкви, в склепе, и нашел свой вечный покой Никита Акинфиевич, последний из Демидовых, который сам управлял и доглядывал за уральскими заводами.

После него осталось девять заводов с деревнями и вотчинами, в которых числилось 9209 душ крепостных. Государыня утвердила вскрытое демидовское завещание, по которому все богатства поступали во владение сына заводчика Николая Никитича. Так как он был весьма неопытен в делах управления имениями, то над ним была назначена опека во главе со статс-секретарем императрицы Александром Васильевичем Храповицким, а фактическим управителем уральских заводов остался Любимов, который по-прежнему сохранял старые демидовские порядки.

Ничто не изменилось в судьбе приписных, только в хозяйских хоромах поубавилось дворовой челяди, часть которой управитель приставил на рудокопную работу. И совсем без дела остались двое: высохшая англичанка Джесси и старый приказчик Селезень.

Мисс долго сиротливо бродила по пустынным демидовским покоям, вспоминая своего питомца Николеньку. Всеми забытая, она обратилась к управителю завода за пособием, но тот отказал ей в помощи, не возражая против отбытия англичанки из Нижнего Тагила.

– Пусть убирается с богом! Кабы моя воля, по-иному бы решил!

Селезень бережно уложил тощий чемоданчик мисс Джесси в тряскую тележку, усадил ее на охапку сена и отправил в дальнюю путь-дорогу.

– Отслужились мы с тобой, милая! Одры стали! – сочувственно напутствовал англичанку отставной приказчик. – Скажи спасибо, что из наших палестин отпустили. У Демидовых такой обычай: ни своих, ни иноземцев из вотчин не отпускать. Тут изробился, тут и кости донашивай! Но воли покойного Никиты Акинфиевича не переступишь: в завещании указал отпустить тебя, сударушка. Ну, трогай! – ощеря зубы, крикнул он вознице и отвернулся…

Спустя неделю и сам Селезень покинул Нижнетагильский завод. Все свое незатейливое имущество он собрал в котомку, взял посох и ушел в обитель.

– Побито, награблено, обижено людей – не счесть! Пора у Бога прощение вымаливать, – примирение сказал он и, ссутулившись, тихой походкой странника на зорьке ушел по пыльной дороге из демидовского гнезда, где столько было пережито и перечувствовано…